Дорогой мужества

^{В. Топильский} НА ЗЕМЛЕ, ВОСПЕТОЙ ПУШКИНЫМ

Как бесконечно дороги и милы нашему сердцу пушкинские места! Села Михайловское, Петровское, Тригорское, река Сороть, гладь зеркальных озер, тишина зеленых дубрав. И над всей этой бескрайней широтой русских равнин возвышается на горе белокаменный, с устремленным в голубое небо остроконечным шпилем, Успенский собор. Этот уголок земли был для Пушкина олицетворением необъятной и страстно любимой им Родины. И где бы ни был поэт, куда бы ни забрасывали его превратности судьбы, он всегда мысленно возвращался к Михайловскому, Тригорскому. В альбоме П. А. Осиповой Пушкин писал:　

Здесь, за стенами старинного Святогорского монастыря, выстроенного еще во времена Ивана Грозного, под сенью вековых дубов, тенистых лип и тополей, похоронен поэт.

Вместе с экскурсантами из Ленинграда поднимаемся мы по сложенной из огромных валунов лестнице, ведущей к Успенскому собору-музею, и останавливаемся на площади на восточной стороне собора. Края площади обрамлены белоснежной мраморной балюстрадой. В центре возвышается простой, изящный белый мраморный обелиск с нишей и урной посредине. На широком гранитном цоколе высечена золотыми буквами надпись:

«Александр Сергеевич Пушкин. Родился　в Москве, 26 мая 1799 года, скончался в С.-Петербурге, 29 января 1837 года».　

Торжественны и неповторимы эти минуты встречи с Пушкиным. Они тревожат и волнуют сердца. Невольно на память приходят пушкинские стихи. В них дерзновенный протест против рабства и угнетения, стремление увидеть свою родину свободной и счастливой, вера в русский народ. О, как любил Пушкин будущую Россию, и она всем сердцем полюбила его!　

Больно было слушать нам рассказ экскурсовода о разбое фашистов, в годы войны осквернивших эти святые места: 2 июля 1941 года фашистские самолеты, словно черные вороны, стаей пролетели впервые над Пушкинскими Горами. Они сбрасывали бомбы на холм, на монастырь-музей, на вековой парк-заповедник. Они ни с чем не считались. Одна бомба разорвалась недалеко от могилы поэта, образовалась огромная воронка, осколками был поврежден священный пушкинский обелиск…　

— Неужели они посмели тронуть могилу нашего Пушкина?! — восклицает взволнованная рассказом экскурсовода Ольга Муштукова — работница фабрики «Скороход».

— Посмели, милая девушка!　

В подтверждение своих слов экскурсовод показывает небольшую дощечку со словами: «Могила Пушкина заминирована, входить нельзя. Ст. лейтенант Старчеус». Дощечка эта была поставлена у входа к могиле поэта передовым отрядом советских саперов утром 13 июля 1944 года.　

Рассказ экскурсовода вернул меня вдруг к тому далекому, тревожно-радостному дню, когда мы после жаркого боя на заре собрались у могилы поэта…　

Оперативная сводка Советского Информбюро сообщала:

Долгой и тяжелой была дорога воинов-фронтовиков, прежде чем они поднялись на пушкинский холм и обнажили свои головы перед прахом великого человека…　

В теплые июльские дни мы с командиром стрелковой роты старшим лейтенантом Сорокиным выходили на наблюдательный пункт и подолгу всматривались в ту, распростертую за передним краем, попавшую в беду родную сторону. Там лежала земля Псковщины, старинная, искони русская земля. Не по годам серьезный, неразговорчивый, старший лейтенант часами мог молча стоять у амбразуры. Иногда он откладывал бинокль, освещал тусклым светом карманного фонарика карту и наносил на нее какие-то, ему одному понятные, знаки. Этих знаков становилось все больше и больше. Ко дню наступления вся карта командира роты была испещрена красными стрелками и кружочками.　

Несколько раз вместе с нами порывался пойти на наблюдательный пункт профессор Дмитрий Благой. Подвижной, очень общительный и милый, профессор просил командира взять его с собой хоть издали посмотреть на пушкинские места. Старшин лейтенант Сорокин возражал, категорически отказывал. Профессор сердился.　

— Молодой человек, — сказал он однажды, — я же член Государственной чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний фашизма и послан сюда не сидеть в блиндаже под пятью накатами, а лично засвидетельствовать все преступления, кощунства и надругательства фашистов над пушкинскими местами.　

— Знаю, знаю, профессор, — спокойно отвечал командир роты. — Понимаю все. Скоро мы пойдем в наступление, и тогда и вам найдется работа, а пока потерпите.　

— Да поймите же вы, наконец, молодой человек, — не унимался профессор, — ведь там за колючей проволокой могила Пушкина!　

Старший лейтенант рывком поднялся, остановился у стола, поправил коптящий фитиль в смятой гильзе от артиллерийского снаряда, и сдавленным, приглушенным голосом произнес:　

— Понимаю. Но, между прочим, там же, за колючей проволокой, томятся мод мать, жена, сынишка Александр, названный, кстати, в честь своего великого земляка-поэта.　

— Милый Петенька, извини, — бросился к старшему лейтенанту профессор. — Да что же ты молчал…　

Больше профессор не просил взять его на НП. Он терпеливо ждал нашего возвращения и жадно, умело выспрашивал все, что мы могли заметить. Он брал у старшего лейтенанта карту и смотрел на появившиеся на ней новые знаки. Однажды профессор сильно встревожился, увидя на карте в районе села Михайловского черный крестик.　

— А это что еще такое? — спросил он у командира.　

— Тут замечено передвижение людей, слышны стук топора, шум мотора. Кажется, артиллерийская батарея прибыла.　

— Да здесь же музей и домик няни Пушкина!　

— Домик няни? — переспросили мы.　

— Да, да, Арины Родионовны.　

Профессор сел поближе к печурке, поправил старый теплый шерстяной шарф, засунул длинные и тонкие руки за пояс, быстро-быстро окинул всех нас добрым взглядом. Мы уже знали все эти привычки профессора, притихли, приготовились слушать. И он начал свой рассказ о Михайловском, о домике няни, о самой Арине Родионовне, о встречах Пушкина с другом юности Пущиным, о прогулках по аллеям Тригорского и встречах с Анной Керн. Говорил он долго, проникновенно, и перед нами, уставшими от бессонных ночей, огрубевшими в боях и походах, словно живой, встал сам Пушкин, добрая, гением воспетая няня — «подруга дней моих суровых», и каждый из нас в эту минуту вспоминал своих родных и близких, оставшихся где-то далеко-далеко… Профессор улыбнулся, заканчивая рассказ и певуче продекламировал: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…»　

Мы верили в этот день и в эту звезду.　

— Ничего, друзья, подбадривал нас профессор, скоро настанет день, и мы с вами сходим на свидание с Александром Сергеевичем. А там, гляди, и до полной победы рукой подать. И каждый возвратится к своим родным очагам. Это будет замечательное и чудное мгновение. И будет оно не мимолетным — счастье, любовь, покой навсегда придут в наши дома, в наши сердца.　

И этот день настал.　

Полночь. Сержант Иван Кузьмич Фетисов возвращается из полка в роту. Ночь звездная, тихая, теплая. Пахнет сеном и ромашками. Все поле, от опушки березняка до извилистого, с ключевой водой, заросшего осокой ручья, по которому проходит наш передний край, покрыто цветами. Не будь здесь переднего края войны и подстерегающих со всех сторон огневых точек, на поляне веселилась бы молодежь. А сейчас над ней распростерлась черная зловещая тишина. И стоит случайно прокричать в лугах ночной птице, как вражеские пулеметы открывают огонь.　

Дорога уходит влево. Сержанту не хочется делать лишний крюк, — он торопится в роту. И, не раздумывая, Фетисов пригибается и быстро бежит напрямик через белый луг. Когда в темную высь, брызгая искрами, взлетают ракеты, сержант падает и прячется в густой, мокрой от росы траве. В нос ударяет крепкий, дурманящий запах. Несколько минут Фетисов отдыхает и снова бежит…　

В роте радушно встречают сержанта.　

— Мы так и знали, что ты лугами пойдешь, — обращается к нему старшина и подает большую, наполненную до краев жестяную кружку.　

Сержант сбрасывает каску, приглаживает рыжеватые волосы и долго, с наслаждением пьет. От удовольствия по его широкому, со шрамом над левой бровью лицу расплывается добрая улыбка.　

— Хороша настоечка из бруснички: и холодит, и молодит, и сон как рукой снимает, — смеется Фетисов, ставя опорожненную кружку на ящик с патронами.　

В землянке у ротного командира тесно и накурено. Шумит пламя трофейной карбидной лампы. У стола, сбитого из ящиков, склонившись над картой, сидят старший лейтенант Петр Сорокин, командиры взводов и незнакомый Фетисову артиллерийский офицер в чине лейтенанта. В сторонке, у телефона, с привязанной к голове телефонной трубкой дремлет солдат Николай Крапивин, весельчак, неутомимый затейник, один на всю роту гармонист. Он временно стал связистом. До ранения был санинструктором роты.　

— А-а-а, Фетисов! — устало говорит командир роты, приглашает его сесть поближе и начинает объяснять сержанту боевую обстановку, задачи роты и его, фетисовского, взвода в наступлении.　

Сержант слушает командира и смотрит на карту, где через ручей, болото и кустарник, пересекая проволочное заграждение и минное поле, к высотам пролегли красные стрелы. По этим маршрутам на рассвете пойдут в бой солдаты. Один из взводов поведет в атаку Фетисов.　

Он волнуется, но скрывает свое волнение. Не впервые ему участвовать в наступлении, стрелять на ходу, забрасывать вражеские траншеи гранатами. Всякое бывало…　

В бою под Красным Бором чуть не погиб. Рядом с ним снаряд разорвался. Фетисов пришел в себя уже под вечер. Лежит он в сараюшке на душистом сене, а над ним санитар Колька Крапивин что-то колдует. Позже сержант узнал, что Крапивин под пулями пробрался к свежей воронке, подобрал его и километра полтора волочил на плащ-палатке. Если бы тогда не Крапивин, не вести бы сейчас в атаку Фетисову взвод солдат.　

Час назад начальник политотдела, вручая сержанту Фетисову партийный билет, по-отцовски напутствовал: «Воевали вы, Иван Кузьмич, хорошо, вон сколько орденов да медалей на груди сверкает. Но для коммуниста недостаточно только самому хорошо воевать, быть смелым и находчивым в бою. Член партии должен научить этому товарищей своих, опыт и знания передать им, поддержать и вдохновить людей в трудную минуту».　

Почти то же самое сейчас говорит ему и командир роты:　

— Вам доверен взвод, Иван Кузьмич, доверены люди. Это. если хотите, настоящий партийный экзамен. Подумайте еще раз, все ли готово у вас к бою. Оружие проверьте, боеприпасы, медикаменты. Поговорите с людьми по душам, по-товарищески, не забудьте напомнить им о местах, за которые мы будем драться.　

И, подавая руку сержанту, Петр Сергеевич Сорокин неожиданно продекламировал:　

Вернувшись от ротного, Фетисов проверил дозор, поговорил с пулеметчиками и, отойдя в сторону, прилег на сено.　

Но отдохнуть не пришлось. В окоп спрыгнул солдат и вполголоса доложил:　

— На правом фланге неспокойно. Стук, разговоры слышатся.　

— Разговоры? А о чем же они говорят?　

— Не разобрать, да я и не понимаю по-ихнему.　

— Не понимаешь? А ведь в школе небось учил немецкий, — заметил сержант и приказал:　

— Усильте наблюдение, товарищ Рязанцев, замечайте все.　

Вслед за Рязанцевым Фетисов прошел на наблюдательный пункт, взял бинокль и долго смотрел в редеющий полумрак ночи. Справа блеснула узкой лептой тихая Сороть. За ней черной стеной вставали дубы- великаны, где-то там, в вековой роще, село Михайловское, за ним на возвышенности — Пушкинские Горы. Сержант никогда не был в этих местах, но со слов профессора, из рассказов командира роты знал и Михайловское, и домик Арины Родионовны, и Тригорский парк, где любил отдыхать Пушкин.　

— Вон там, чуть правее того высокого дерева, слышался шум, — доложил Рязанцев.　

— У дерева, говоришь?.. Вижу, — ответил сержант и, помолчав, неожиданно спросил:

— А ты знаешь эти слова: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь иа дубе том»?　

— Помню. Пушкин написал.　

— Верно, Александра Сергеевича Пушкина стихи. А написал он их про эти вот места, где мы с тобой сидим.　

Фетисов через амбразуру долго ведет наблюдение.　

— Кажется, миномет поставили, — сообщает он.　

— Парочку снарядов туда бы! — говорит Рязанцев.　

— Нельзя, командир полка запретил.　

— Это почему же? — удивляется солдат.　

— Зелен еще ты, Рязанцев, и, вижу, ничего не смыслишь. Как же это мы будем стрелять из орудий: там же могила Пушкина, домик его няни.　

— И из пулеметов нельзя?　

— Из пулеметов можно.　

И командир взвода приказывает пулеметчику прочесать кустарник правее высокого дерева. Ночную тишину будит резкий лай пулемета.　

От нашего окопа до кустарника пролегла огненная полудуга трассирующих пуль. Гитлеровцы ответили беспорядочным огнем. Окрестность осветилась на мгновенье десятками белых ракет. С холмов ударила вражеская артиллерия. Над головами с шипящим свистом проносятся снаряды и шлепаются далеко позади в болотах.　

И снова тишина.　

На востоке заалела заря. Небо чистое, ни облачка. И ни ветерка. Воздух за ночь так и не успел остыть. «Жарко будет», — подумал Фетисов. Он еще раз прошелся по окопам, поговорил с солдатами. Никто из них уже не спал, люди сидели молча, — видимо, все переговорили, передумали. Сержант присел к солдату Лукину, протиравшему запасной ствол пулемета, поинтересовался:　

— Готовишься?

— Я всегда готовлюсь перед боем, — спокойно произнес солдат, потом спросил: — Говорят, немцы сильно укрепились?　

— Что, робеешь?

Солдат бережно положил ствол пулемета на шинель, улыбнулся. 　

— Мы, Лукины, не из робкого десятка. Нас трое воюют, и пока никто из нас в трусости не замечен. А про батю моего, Игната Селиверстовича, поди слыхали, он за Днепр орден Славы получил. Мне, как видите, не с руки робеть-то. — Взяв в руки пулеметные ленты, он принялся за чистку, продолжая прерванный рассказ об отце: — Батя наш первым Днепр переплыл. Ранен был, но до берега добрался, зацепился — и ну поливать из автомата. Коммунист…

— Коммунисты — народ особенный. Смотрю я на них и удивляюсь: откуда только у них сила берется? — вступил в разговор пожилой, с рябинками на широком лице солдат. — Помню, под Старой Руссой было дело. Дождь лил тогда как из ведра, дороги развезло, ноги из грязи не вытянешь, а идти далеко. В обход мы шли, — командир решил ударить внезапно, с фланга. Выбился я из сил, хоть ложись в грязь и помирай. Качаюсь из стороны в сторону, еле ноги переставляю, в глазах рябит. Подходит ко мне старший сержант Степан Петрович Косяков, парторг наш. Он точь-в-точь на вас, Иван Кузьмич, смахивает: и ростом, и обличьем, и голосом даже. Подходит ко мне Степан и душевно спрашивает: «Что, братишка, концы отдаем?» Я, вы ведь знаете, войну начинал моряком на Балтике, за Ленинград сражался. «Не привык я к маршам, посидеть бы чуток», — отвечаю. «Торопимся мы, — говорит парторг, — некогда нам рассиживать», — а сам берет у меня винтовку, мешок с патронами. Легко стало, и я бодрее зашагал рядом с парторгом.　

И знаете, шагаю я с ним рядом, а сам от стыда сгораю: физически крепче его, а вот не выдержал испытания, раскис. И, как бы в свое оправдание, говорю парторгу:　

«Видно, у вас, Степан Петрович, сердце крепче. На вид вы щупленький, а на деле выносливее меня оказались».　

«Сердце у меня крепкое, партийное, — отвечает. — Устал я, может быть, больше твоего, но сердце не велит показывать усталость».　

Как ножом полоснули меня эти слова, неловко стало, стыдно. Взял обратно свою винтовку, патроны. «Отдохнул я, — говорю Степану Петровичу, — спасибо, давайте теперь вам помогу». Зашагали мы плечо к плечу. И, поверь мне, как-то легче вдруг стало идти. И в бою мы шли рядом. Ничего мне не было страшно.　

Слушая солдата, Фетисов радовался и гордился тем, что в его взводе служат такие люди. Он даже подосадовал на себя за то, что вот до сей поры как-то мало знал этого на вид медлительного и молчаливого солдата. Знал только что имя его Павел, фамилия Серегин, родом из Ленинграда.

…Атака началась на рассвете. Где-то далеко на флангах била артиллерия, земля гудела. А здесь, перед Пушкинскими Горами, воцарилась небывалая тишина, словно и войны нет никакой. Но вот затарахтели танки, застрочили пулеметы. Фашисты ответили. Стреляли они из орудий и минометов; снаряды падали за окопами.　

Фетисов посмотрел на часы: оставалось несколько секунд до броска. Красная ракета подняла стрелков: первым из окопа выскочил солдат Рязанцев, за ним Лукин, Серегин.　

Взводный видел, как бойцы один за другим метнулись вперед. Погружаясь в затхлую и теплую муть болота, разгребали плотный камыш, грудью пробивали дорогу. «Только бы проскочить болото, только бы не застрять в трясине», — думал сержант, следуя со взводом.　

Гитлеровцы вначале молчали, потом полоснули по камышам из пулеметов. Это была не прицельная стрельба, она не приносила бойцам урона. Солдаты, пригнувшись, неудержимо шли вперед. Вдруг заговорил пулемет на высотке справа.　

— A-а, гадина, ожил! — выругался Лукин и бросился в ту сторону, откуда стреляли фашисты. Вскоре раздался взрыв. Пулемет замолк.　

Трудную схватку роте Сорокина пришлось выдержать за земляным валом, у проволочного заграждения: гитлеровцы открыли ожесточенную стрельбу. Взвод Фетисова залег. Сержант понимал: нужен новый　бросок вперед, а затем и траншейный бой врукопашную, иначе взвод будет уничтожен минометным огнем.

— Коммунисты, вперед! — крикнул Фетисов.　

Подбежав к заграждению, он упал на проволоку.　

— Ребята, айда через меня!　

Бойцы поднялись.　

— За Родину! — раздался звонкий голос солдата Лукина. Он первым ловко и быстро перемахнул через лежавшего на проволоке сержанта…　

На правом и на левом флангах ворвались в траншеи соседние взводы. Освободившись от проволоки, прихрамывая, Фетисов побежал догонять товарищей. Где-то за холмами скрылись танки. Бой уже шел за рощей. Тут и там полыхали пожары. Горели села, подожженные отступающим врагом.　

На всю жизнь остается в памяти солдата день, когда он после долгого и жестокою боя входит в освобожденные от врага деревню или город. Все позади: тревожные и бессонные ночи, атаки под ураганным огнем, гибель товарищей. И как-то даже не верится, что вот тут, на этой примятой и запыленной траве, у обочины изрытой воронками дороги, у развороченного окопа только что была схватка не на жизнь, а на смерть, падали на проволочное заграждение смельчаки, вставали и снова шли, шли вперед, вперед…　

Такое или примерно такое чувство охватило и нас, когда мы с Петром Сорокиным входили в Михайловское.　

Но радостное настроение быстро исчезло. Перед нашими глазами предстала картина варварского разрушения. Пушкинский музей разграблен. Мы увидели израненное белое невысокое здание, с выбитыми стеклами, сорванными дверьми, с провалившейся крышей. Неподалеку в бурьяне лежала разбитая мраморная мемориальная доска. Под окнами валялись искалеченные скульптуры.

К полудню из лесов, из землянок к Михайловскому потянулись изможденные люди. От них мы услышали рассказы, которые и теперь, когда прошло уже столько лет после войны, невозможно вспомнить без гнева. Фашисты делали все, чтобы унизить национальное достоинство русского народа. На фамильное кладбище Пушкиных у стен собора гитлеровцы притащили убитого партизанами фашиста и закопали его рядом с могилой поэта. У подножья горы, на которой стоит Успенский собор, варвары повесили нескольких советских активистов. В здании средней школы имени А. С. Пушкина гестаповцы устроили тюрьму. Разобрали домик Арины Родионовны и бревна использовали для блиндажа. Библиотекой поэта растапливали печи.

Не пощадили оккупанты и Михайловский парк. Падали как сраженные на поле боя солдаты, могучие вековые дубы, ветвистые липы, воспетые Пушкиным.　

— Больно и горько, сынки, было, — рассказывал солдатам местный старожил колхозник Егор Ерофеич Васильев. — Нас под ружьями сгоняли супостаты в парк и приказывали валить деревья. Стоим на коленях, руки дрожат, не поднимаются. На глазах слезы, а перед лицом — дуло автомата. Свалили одну сосну, сосчитали кольца, а ей сто семьдесят годков. Может быть, под ней отдыхал Александр Сергеевич… Спасибо нашим партизанам, они помогли сохранить старинный парк.　

— Я видела, как немцы увозили вещи из музея, — продолжает рассказ Женя Воробьева. — На десять подвод они нагрузили старинную мебель, кресло Пушкина, книги, рукописи, все дорогие нам реликвии. У меня было такое чувство, словно увозят Пушкина на фашистскую каторгу, туда, где томится моя подруга Оля.　

Слушали солдаты и крепче сжимали оружие.　

В полдень у засыпанной полевыми цветами могилы Александра Сергеевича Пушкина состоялся митинг.　

Тут были и пехотинцы, и танкисты, и саперы, и артиллеристы. Пришли жители окрестных деревень, партизаны. Над дорогой высоко взметнулось полотнище со словами: «Здравствуй, Пушкин!»　

К Фетисову подошел начальник политотдела.　

— Выступи, Иван Кузьмич.　

Фетисов посмотрел на море обнаженных голов, шагнул к могиле. Замолк оркестр. Стало тихо.　

— Мы долго шли сюда, шли с боями от самых стен Ленинграда. У твоей могилы мы собрались для того, чтобы сказать тебе, Александр Сергеевич, что русский человек не пал перед супостатами на колени. Мы помним и любим тебя и твои стихи, имя твое делало нас сильными в бою. — И, обращаясь к солдатам, сержант сказал, указывая забинтованной рукой вдаль: — Там, у лукоморья, под дубами, братская могила с прахом наших храбрых товарищей. В этих дорогих всем нам местах привелось им сложить свои молодые головы.　

Потом выступали профессор Благой, старший лейтенант Сорокин, ученица Женя Воробьева.　

Вечером рота старшего лейтенанта Сорокина прощалась с Михайловским. Впереди была земля Советской Прибалтики.　

Война отступала на запад. По улицам Пушкинских Гор шли машины, грохотали орудия, мчались танки. У Святогорского монастыря они на несколько минут^, задерживались. Воины торопливо поднимались по лестнице наверх, к могиле Пушкина…