Дорогой мужества

^{А. Зиначев} ВДАЛИ ОТ РОДИНЫ

На Пулковских высотах шли ожесточенные бои. Красноармейцы и краснофлотцы отбивали одну за другой атаки фашистов. Сходились врукопашную. Отступали и снова занимали свои позиции. Окопы и блиндажи петляли по склонам высот. От непрерывного огня здесь все сгорело до последней травинки. В клубах черно-бурого дыма мелькали зеленые шинели гитлеровцев. Их становилось все больше и больше.　

Ранним утром эсэсовцы пошли на высоты в психическую атаку. В этот критический момент на поле боя появился член Военного Совета фронта Кузнецов.　

— Ни шагу назад! — сказал он негромко. Но даже те, кто стоял вдалеке от него, поняли, что сказал секретарь горкома партии.　

— Приказ Ленинграда: ни шагу назад! — полетело из окопа в окоп.　

— Вперед! — раздалось где-то слева, и, словно подхваченные какой-то неведомой силой, бойцы ринулись в контратаку.

Вместе со всеми бросился навстречу эсэсовцам балтийский моряк Василий Веселовский…　

Фашисты захватили Веселовского, когда он лежал без сознания на своей винтовке.　

Сознание вернулось к Веселовскому только через несколько часов. Пришел он в себя в крестьянском погребе, босой, со связанными руками. Голова была такой тяжелой, словно в нее налили расплавленного свинца.　

— Пить…　

Никто не отозвался. Корчась от боли, моряк попытался подняться, но упал еще более обессиленным. Сознание с трудом улавливало обрывки последних событий: бой, танки, психическая атака фашистов, появление в окопах Кузнецова.　

В голове сверлило: «Жить! Жить! Ведь не только не воевал еще как следует, но и не жил как следует. Жить!..»　

Он ползал по подвалу, надеясь найти острый предмет, чтобы перетереть веревки, пытался еще раз встать. Не удалось. Уткнувшись разбитым лицом в холодную землю, хотел заплакать, но слез не было. От отчаяния стал разговаривать сам с собой, подбадривать себя вслух: «Держись, брат! Ты комсомолец. Ты же парень с Фонтанки. Помнишь, так звали тебя твои товарищи? Это было в Ленинграде, где ты рос. И совсем недавно…» И снова он бредил. И снова думал о себе и друзьях…　

Утром за ним пришли. С порога один из гитлеровцев крикнул:　

— А ну выходи!　

Но Веселовский не мог встать. Не было никаких сил подняться с земли. Тогда эсэсовец медленно сошел по ступенькам вниз, шагнул к пленнику, с минуту смотрел на него тупым взглядом, потом приложил холодную сталь автомата к его виску и выстрелил у самого уха.　

— Встать! Выходи!　

— Кончайте… Скорее… Гады фашистские! Убивайте! Стреляйте! — кричал оглушенный Веселовский. — Боитесь? Одного полуживого боитесь? Так знайте же, мы вас всех уничтожим. Всех! Всех!..　

Его допрашивали долго. Щеголеватый офицер, коверкая русские слова, сулил ему жизнь, угощал сигаретой, предлагал воды.　

— Курите! Замечательный сигарет. Ах, да! Русска сигарет не курит.　

— Курю. Но свои.　

— Надеюсь, ви скажете, кто ви?　

— Нет! Ничего я вам не скажу.　

— А мы будем вас немножко вешать. Вот так: ф-и-ить! — ребро ладони следователя коснулось горла Веселовского.　

— Да уж вы на это мастаки, — усмехнулся пленник.　

— Зря упрямитесь. Ленинграду капут! Наш фюрер парад будет принимать там.　

— Врешь ты, собачья морда. Все врешь!　

У офицера лопнуло терпение. Он сильно, наотмашь ударил Веселовского по лицу. Брызнула кровь. Набросились втроем, били долго, до собственного изнеможения. В тот день полуживого Веселовского в товарном вагоне отправили в Псков.　

…Колючая проволока. Овчарки. Солдаты на вышках. И бараки, холодные, набитые до отказа узниками. Это — концлагерь на берегу Великой.

Веселовского первые дни на допросы не водили, сносно кормили. Промыли и перевязали раны. Даже ватную куртку дали. «Купить хотят, подлецы. Как же, держи карман шире…» — догадался он, как только увидел на своем крохотном столике стакан водки и ломоть хлеба.

— Ты уж сам выпей этот шнапс, — сказал Василий охраннику, на помин своей души. Или фюреру своему преподноси — ему тоже капут скоро будет.　

На пятый день Веселовского привели на допрос к генералу. К этому времени пленник уже немного пришел в себя. Только по-прежнему ныло все тело и в ушах стоял непрерывный звон. За эти дни Василий все обдумал. И твердо решил: бороться! «Лишь бы не забили до смерти. Только бы в живых остаться. А там я не пропаду…»　

Генерал был худой, с бегающими мутными глазами, со стриженой, в седых пятнах головой. Он хмуро оглядел Веселовского и, раскачиваясь на тонких ногах, с ледяной вежливостью пригласил его сесть.　

— Я солдат. Могу и постоять, — угрюмо ответил Веселовский и остался стоять. Допрос был коротким. Веселовский не ответил ни на один вопрос. Только когда генерал стал угрожать казнью, он с ненавистью бросил в лицо мучителю:　

— За Родину не страшно и погибнуть! Можете пытать, убивать — предателем все равно не стану!　

— Щенок! — скрипнул зубами генерал и, ударив Веселовского по лицу плеткой, приказал увести пленного. 　

^{Василий Веселовский.}

Его не расстреляли. Больше не держали в одиночке. Но и не кормили, как прежде. Его перевели в общий барак, где сотни людей умирали голодной и медленной смертью.

«Бежать! Бежать!» Это решение укреплялось с каждым днем. Василий прислушивался к разговорам узпиков, наблюдал за их отношением друг к другу. Ему был нужен верный товарищ для побега, и вскоре он его нашел. То был солдат-танкист, сухой и высокий. Зябко кутаясь в шинель без хлястика, он сидел на нарах и выискивал в лохмотьях насекомых. Заметив на себе пристальный взгляд Веселовского, танкист сперва надрывно, до слез покашлял, потом сказал, жалуясь:　

— Совсем заели, сволочи. Каждый день бью.　

— Бей вшей, как фашистов, а фашистов — как вшей! — громко сказал Веселовский и сел рядом. — Давай знакомиться: Веселовский Вася. А ты?　

— Черный я.　

— Кличка такая?　

— Какая тут кличка, фамилия моя такая. Семен я. Черный Семен… Из окруженцев. Под Вязьмой схватили. С тех пор и гнию тут…　

В тот же вечер Веселовский предложил Черному план побега. Тот молча выслушал и неуверенно проговорил:　

— Схватят. Кругом охрана. Загрызут овчарки. Но попробовать можно. Все равно это не жизнь… — затем замолчал и наконец уже более решительно сказал: — Лучше там смерть. Согласен я.　

…Шли дни. За колючей проволокой ежедневно умирали десятки людей. Ранним утром пленных гоняли на тяжелые работы. Черный теперь был всегда рядом с Веселовским.

Вскоре к ним присоединился третий — Андрей Петров, стрелок-радист со сбитого самолета.　

— Приземлился я неудачно. Прямо в руки к фрицам, — рассказывал он о себе. — Ветром отнесло. А так бы я никогда сюда не угодил. А бежать — бежим! Я и сам давно готовлюсь к этому. Делал уже попытку, да выдала какая-то стерва. Наказали плетьми, а все равно убегу. Хочешь план свой расскажу?　

Веселовский с большим вниманием выслушал его план и сказал:　

— Твой лучше. Драпать будем так, как ты надумал.　

Петров предложил побег совершить в следующее воскресенье, когда пленных погонят на работу в каменоломни. Там Петров подготовил уже место, укрывшись в котором они должны были сидеть до тех пор, пока пленных не уведут обратно в лагерь. А потом… На каменоломнях постоянно патрулировали всего двое гитлеровцев, справиться с ними было не так уж трудно.　

Воскресенья ждали с нетерпением и тревогой. Друзья запасались махоркой, экономили каждый ломтик хлеба. Достать оружие было невозможно. Решили бежать без него. Казалось, все было готово. Но случилось непредвиденное. Рано утром в субботу всех заключенных построили у бараков. С правого фланга отсчитали пятьдесят человек. Под усиленной охраной их отвели в сторону. Восьмым, девятым и десятым в этой полусотне оказались Веселовский, Черный и Петров. Друзья приуныли, решив, что их поведут на расстрел. Ходили слухи, будто фашисты хотят расстрелять каждого десятого за поражение на каком-то участке фронта. Стоявший десятым Петров обнял Веселовского и немного дрогнувшим голосом сказал:　

— Мне, видать, не жить. Десятый я. Давай поцелуемся. А вы не тужите. Авось и вывезет кривая. Друзья поцеловались и, взявшись за руки, запели:　

Набросились солдаты. Стали бить поющих прикладами. Но гимн уже пела вся полусотня. Потом его подхватили другие узники. Их загнали в бараки. Отобранную полусотню гитлеровцы больше десяти раз прогнали по плацу бегом. Несколько человек упало. Их тут же пристрелили, а остальных стали отводить по одному в сторону, надевая каждому на руки кандалы. Затем военнопленных построили по два и под звон кандалов погнали по скованной гололедицей дороге. Через час погрузили в товарные вагоны. После нескольких толчков состав тронулся в путь.

Пятый день на стыках рельсов стучат колеса. На остановках до военнопленных доносятся обрывки чужой речи. Часто в вагон врываются пьяные эсэсовцы, избивают подряд всех плетками. Четырех узников они выбросили на ходу поезда, так и не сняв с них кандалов.　

Сквозь забитое досками окно вагона то появляется, то исчезает луч солнца. Он на какой-то миг ободряет узников, ласкает их бледные липа. За эти дни они уже обо всем переговорили и сейчас молча лежат на вонючей соломе.　

— Эй, Василь! Запел бы, что ли, — говорит сухонький человек с реденькой черной бородкой. — Спой, Вася!　

Гремя кандалами, Веселовский поднялся с соломы и тихо начал:　

Пел Веселовский, а мысли его были далеко — вспомнились невские берега, взморье, Стрелка Васильевского острова в голубоватой дымке белых ночей.　

Стихла песня. Каждый думал о своем. И опять стучали на стыках колеса. И опять звучало в вагоне задушевное:　

— Хорошо ты читаешь, Вася, — вздохнул Черный, задумчиво разламывая сухую травину. — Эх, Вася, Вася… И кто расскажет твою повесть, друг? Один ты, как оторванная от стаи птица…　

— Почему один? А вы? А все? — упрямо возразил Веселовский. — Ну, мы им так не дадимся! Кандалы бы долой…　

А колеса все стучат и стучат. Путь долог и неизвестен. Гремит эсэсовец прикладом в стенку вагона, страшно ругаясь.　

На шестые сутки поезд остановился в Мюнхене.　

— Ого, куда притащили! — воскликнул Веселовский, растирая одеревеневшие от кандалов руки. — А что, ребята, может и в самом деле жить будем? Расстрелять бы и там могли…　

По перрону ходил патруль. Холодный порывистый ветер как бешеный носился по полотну, кружил снег, пригоршнями кидал его в решетку вагонного окошка.　

Веселовский стоял около решетки с оголенной грудью и жадно глотал морозный воздух.　

Снова скрипнула вагонная дверь. Снова эсэсовцы наставили автоматы. На этот раз они не стреляли, только за ноги выволокли мертвецов, швырнув их на шпалы запасного пути.　

— Сволочи! — не разжимая зубов, проговорил Веселовский. — А еще людьми называются.　

— Называться человеком легко, быть им труднее, — отозвался с нар Петров.　

В это время протяжно загудел паровоз. Состав тронулся в путь, в новую для узников неизвестность.　

— Завезут к черту на кулички. Чтоб бежать было некуда, — первым заговорил Черный, не выдержав мучительного молчания. — Так ведь все равно же убегу! Подлец буду, если не убегу!　

— Куда? Нет нам отсюда выхода… — сказал кто-то упавшим голосом.　

— Есть! Выход есть, — вмешался Веселовский. — И на чужбине можно за Родину бороться. Я так понимаю…　

В углу кто-то тихо заплакал.　

— Кто нюни распустил? — резко спросил Веселовский. — Думаешь врага слезами удивишь? Крепись, браток! Выше голову, или нам крышка! — Он склонился над плачущим и уже примирительно добавил: — Ты же пойми, чудак-человек, им, гадам, только и нужно, чтобы мы скотинкой были и боялись их, как господ-повелителей.　

Веселовского горячо поддержал Петров:　

— Дружно будем действовать — авось и спасется кто, а главное, вред им, проклятым, нанесем. Ведь мы бойцы Красной Армии, присягу давали. Предлагаю командира избрать. Лично я за Веселовского.　

Раздались голоса:　

— Согласны. Пусть Василий командует.　

Наступила ночь. Многие задремали. Кто-то из пленников бредил во сне, звал жену, детей, мать.　

Поезд остановился внезапно. Петров уткнулся в щель окошка. Слева, в предутренней дымке февральского мороза, тускло мерцали фонари.　

— Милан, — прочитал станционную вывеску Петров. — И поверь, Вася, мне, как учителю, конечно бывшему, что это есть не что иное, как Италия. Буди ребят!　

На окрик: «Выходи!» — Веселовский выскочил из вагона первым. За ним вывалился Петров. Обессилевшего Семена Черного они приняли на руки.

— Держись, Сема, — сказал Петров, — Убьют, сволочи.　

Первыми их и поставили в строй. Веселовский был этим доволен. Только сейчас он увидел, как много пленных. Их вытаскивали из трех вагонов. Веселовский улыбнулся Петрову:　

— Не так-то и мало нас, Андрей. Смотри!　

Раздалась команда, и пленные, вытянувшись длинной колонной, двинулись вдоль полотна железной дороги. Веселовский все время поддерживал вконец изнемогшего Семена. Идти было тяжело. Рядом шагавший гитлеровец, довольно сносно говоривший по-русски, смеялся:　

— Как у вас говорят: битый небитого везет.　

— У нас еще говорят: не говори гоп, пока не перепрыгнешь! — съязвил Веселовский.　

Вступив на первую же улицу, пленные, словно по команде, приободрились, подравнялись в шеренгах. Высоко подняв голову, они смотрели на притихших горожан. Миланцы толпились на тротуарах. Одни злобно косились в сторону пленных и что-то кричали. Другие скорбно молчали или украдкой дарили улыбку.　

— Ребята, песню! — скомандовал Веселовский. И первым начал:　

Поддержали все. Песня-набат неслась над чужим городом, как клятва на верность Родине: живы мы, твои сыны! Живы! Мы не сдались, Россия!　

В это время пленные поравнялись с черной статуей Муссолини, воздвигнутой напротив кафе «Эспланада». Веселовский обернулся к колонне:

— Смотри, ребята, чертов дуче мрачное тучи!　

Эсэсовец ударил Василия в лицо. Брызнула кровь, Веселовский сжал зубы, взметнул над соловой кандалы и всей их тяжестью хватил эсэсовца но голове. Лопнули цепи наручников. Эсэсовец упал на мостовую, выронив автомат. Веселовский схватил его, полоснул очередью по охране.　

Так начался беспримерный в истории бой закованных советских солдат с вооруженными до зубов эсэсовцами.　

Василий в первую же минуту помог освободиться от кандалов нескольким узникам. Другие разбили цепи сами. Теперь уже у многих были свободны руки. Бились все, кто чем мог: кандалами, камнями, выломанными из мостовой. Улица наполнилась криками людей, звоном разбитых окон, треском автоматных очередей.　

Эсэсовский конвой был полностью перебит. Веселовский хотел было уже дать команду отступать к станции, чтоб оттуда двинуться в горы, когда у места страшного побоища появился грузовик, битком набитый полицейскими. Словно овчарки, полицейские набросились на пленных. Веселовский успел крикнуть:　

— Товарищи, не сдаваться!　

И пленные снова вступили в борьбу.　

Полицейским хотелось захватить русских живыми. Иначе зачем их везли в такую даль? И поэтому они старались меньше пускать в ход оружие, а больше дубинки. Оглушенный, вскоре упал и Веселовский.　

…Очнулся Василии в низкой, с узкими оконцами казарме, у дверей которой стоял часовой. Рядом сидели, поджав до самых подбородков колени, оставшиеся в живых Петров, Черный и еще несколько военнопленных, большей частью раненых или избитых до неузнаваемости. Веселовский посмотрел на них печальными глазами и ничего не сказал. Молчали и его друзья. Веселовского тошнило, изо рта шла кровь. Подполз 　

Петров. Ласково тронул за плечо:　

— Держись, Вася. Все равно наша взяла — будут знать миланцы, что русские, и на тот свет отправляясь, фашистов с собой прихватывают.　

Веселовский молча обнял друга.　

Вечером следующего дня оставшихся в живых узников выстроили во дворе. Полицейские молча всунули им в руки лопаты и так же молча повели глухими улицами. На небе ни звездочки. Милан погрузился во мрак. Боясь налета английских самолетов, которые теперь наведывались сюда все чаще и чаще, город погасил свои огни. Пленные шли медленно, держась друг за друга, и угрюмо молчали.　

— Приуныл, командир? — вдруг послышался за спиной Веселовского сдавленный голос. — Держись, старшой. До конца уж давай свою песню петь. — И он слабо запел:　

Веселовский оглянулся. Пел незнакомый человек с багровым шрамом через все лицо.　

— Кто вы? — спросил Веселовский, пристраиваясь рядом. — Что-то я вас не видел.　

— Гаврилов! — ответил незнакомец. — А что не видел, так не мудрено. Меня везли в другом собачнике…　

В уличном бою Гаврилов задушил руками двух эсэсовцев. Из автомата стрелял до тех пор, пока его не　подстрелили самого. До плена Степан Гаврилов был разведчиком. В псковский концлагерь попал после побега из такого же лагеря, но только находившегося в Прибалтике.

— Вот и вся моя боевая биография, Вася-командир, — закончил он рассказ о себе. — Если что, надейся на меня. Мое решение такое: пока живы — драться! А твое?

— До конца будем свою песню петь…　

На широкой аллее городского парка полицейские приказали остановиться. Двое из них шагами отмерили квадрат земли. Рукояткой плети старший очертил его на снегу и коротко бросил:　

— Копать!

Никакого желания копать себе могилу у пленных не было. Они мешкали, топтались на месте, с тоской смотрели, как на ветру качаются деревья да дрожит синим светом скрытая под колпаком единственная на всей аллее лампочка.　

И тут случилось непредвиденное. Тугой, нарастающий гул с неба вдруг пронесся над парком. А еще через минуту на затемненные квадраты города посыпались бомбы. Полицейские бросились на землю. Пленные прижались к деревьям. Бомбы сперва падали где-то в отдалении, потом начали разрываться и в парке. Кто-то из пленных попытался бежать, но полицейские, лежа на земле, открыли стрельбу.　

В это время рядом захлопали резкие выстрелы зенитных орудий. И почти сразу же в районе батареи разорвалась бомба. Словно ветром сдуло полицейских. Бросив пленных, они ринулись к траншее.

Веселовский теперь знал, как поступить.　

— Огонь на себя, ребята! Снимай тряпье!　

И пока товарищи сбрасывали с себя рваные фуфайки и халаты, Василий бежал уже от разбитого бомбой орудия с банкой горючего в руках. Тряпье, облитое маслом, запылало ярко и озарило парк.　

Два других орудия продолжали стрелять. Но бомбы теперь сыпались только на парк. Струсив, зенитчики, как и полицейские, укрылись в траншее. Заметив это, Веселовский скомандовал:　

— За мно-ой! Бей прицелы! Круши орудия!　

Лопатами и ломами узники попортили одну зенитную установку и бросились к другой. Треснул пистолетный выстрел. Черный упал замертво. Потом слева прострочила автоматная очередь. Веселовский, Петров и Гаврилов скользнули за деревья.　

— Бежим! — шепнул Веселовский.　

Но было уже поздно. Самолеты ушли, и выбравшиеся из траншеи зенитчики и полицейские схватили друзей. Их привели на то самое место, где они копали яму, поставили рядом. Потом сюда пригнали еще пятерых. За ними приволокли убитых. Из груды тел вдруг подал голос оказавшийся живым Семен Черный:　

— Вася… Товарищи…　

Один из палачей наклонился над Черным и выстрелил ему в ухо из пистолета. Потом подошел к стоявшим в ряд пленникам, картинно прошелся вдоль строя и спросил по-итальянски:　

— Кто бил прицелы и разжигал костер, выходи!　

Переводчик, подслеповатый пожилой полицейский в очках, переводил медленно и боязливо.　

Пленные все как один сделали шаг вперед.

Полицейские молча переглянулись, вскинули автоматы и дали долгую очередь. Упали все, кроме Веселовского. Палачи вновь вскинули автоматы. Смертельно раненные Петров и Гаврилов поднялись одновременно. Обнявшись, они заслонили собой Веселовского, почти в один голос крикнули:　

— Да здравствует Родина!　

Рухнули на землю два побратима, упали у ног своего друга. Собрав последние силы, Веселовский бросил палачам:　

— Смерть фашистам!　

Его расстреляли одного, из всех автоматов сразу.　

…Утром следующего дня на шее заиндевелой статуи Муссолини у кафе «Эсплапада», где Веселовский поднял своих товарищей на восстание, горожане увидели толстую веревочную петлю. До самого пьедестала этой коричневой глыбы спускался конец веревки, на которой болталась дощечка с надписью: «Это за русских!» Полицейские орудовали дубинками, разгоняя толпившийся у надписи парод.　

Ночью неизвестные выкрали из парка окоченевшие трупы Веселовского и его товарищей, перенесли их на кладбище Мисокко и опустили в наскоро вырытые могилы. Когда над прахом павших выросли небольшие холмики, они, по рот-фронтовски сжав кулаки, запели:　

^{Могила Веселовского в Милане.}

Много безвестных могил советских воинов разбросано вдали от Родины. Есть они и в цветущем Милане. Если вам придется побывать в этом городе Северной Италии, пойдите на кладбище Мисокко. Там на участке № 16 среди стройных кипарисов вы найдете могилы, где вечным сном спят герои событий, о которых рассказано в этом очерке. На скромных гранитных обелисках выбиты фамилии.　

Добрые люди Милана берегут эти могилы, как святыню. И как символ вечной памяти о легендарном подвиге русских, на них цветут незабудки.