Дорогой мужества

^{Д. Хренков} НА НЕВСКОМ ПЯТАЧКЕ

— Нет, сейчас никак не могу!　

Старший лейтенант Клин решительно рубанул ладонью воздух. Пламя в коптилке, сделанной из сплюснутого стакана противотанкового снаряда, встрепенулось, как желтая бабочка. В неярком свете мы увидели часть стены землянки, жердевые нары, столик на двух ножках, на котором стоял светильник.　

— Жизнь на нашей переправе начинается ночью, — словно оправдываясь за резкость отказа, снова заговорил Клин. — Переправа насквозь простреливается. Так что пока отдыхайте. На том берегу часы для сна короче воробьиного носа.　

Старший лейтенант вышел. Почти тотчас затрепетало пламя коптилки. Показалось, что на переправе заработали мощные паровые молоты. Земля под ногами задрожала. Дверь, тщательно прикрытая начальником переправы, распахнулась, и светильник погас. Теперь мы сидели в темноте, следя за тем, как, чадя бензином, тухли красные искорки на фитиле коптилки. Потом, заглушая бензиновый запах, в землянку ворвались запахи иные, более острые. Это были запахи тротила,　обожженной земли.　

Сплошной грохот продолжался минут десять. Наша землянка качалась, как зыбка. Пожалуй, только сейчас мы окончательно поверили в цифру, которую недавно под диктовку старшего лейтенанта Клина записали в свои блокноты: за две последние недели октября 1941 года фашисты обрушили на переправу более 27 тысяч снарядов и мин.　

Мой спутник, фотокорреспондент нашей армейской газеты Женя Цапко, любил язык цифр. Вот и сейчас, как только в землянку вошел солдат и зажег коптилку, он вытащил из своей полевой сумки блокнот, карандаш и что-то стал подсчитывать, шевеля чуть припухшими губами.　

— А пожалуй, там порция снарядов и мин раза в три больше. — Женя взглянул на солдата. Тот не удостоил его ответом, но повернулся ко мне и сказал:　

— Там на каждом квадратном метре уже разорвалась либо бомба, либо мина или снаряд.　

«Там» — это на Невском пятачке — крохотном клочке земли на левом берегу Невы. Туда мы держали путь.　

Много раз в этот день еще гасла коптилка в нашей землянке. Мы немало натерпелись страху, прежде чем стало смеркаться и нам удалось забыться на нарах коротким, но освежающим, как глоток воды в походе, сном.　

Землянку мы покинули в то неопределенное время суток, когда ноябрьская ночь, казалось, окончилась, а утро застряло где-то на пути к нам, то ли в Колтушах, то ли в Манушкино, а может быть, и в небольшой деревеньке со странным названием Черная Голова, тоже лежащей на дороге к Неве. Небо было темным, будто его задрапировали плотной маскировочной тканью. Первые шаги пришлось делать ощупью. Лишь через некоторое время я стал различать впереди себя спину старшего лейтенанта Клина. Он вел нас по лабиринту фундаментов сожженных домов, воронок, траншей, штабелей досок.　

— Где же вы, товарищ политрук? Вас, часом, не зацепило? — связной тронул меня за рукав шинели.　

Мы побежали и вскоре увидели узкую полоску воды. В свете непрерывно вспыхивающих и гаснущих ракет она сверкала, как лезвие ножа. У берега покачивалась лодка с тремя гребцами, а недалеко от нее стояли Женя Цапко и старший лейтенант Клин.　

— Ваша, — почему-то шепотом сказал Клин и уже громче: — Теперь поторапливайтесь.　

Мы сели.　

— Шевелись! — крикнул один из гребцов. С берега полетели в лодку мешки, потом кто-то поставил мне в ноги два термоса, прыгнул в лодку сам. Я догадался: старшина.　

— Ни пуха ни пера! — махнул нам Клин.　

Сильные руки столкнули лодку с песчаной отмели,　

и, подхваченная рекой, она сразу развернулась носом вперед. Солдаты опустили весла на воду. Почти тотчас впереди завел длинную скороговорку пулемет. Когда догорела ближайшая к нам ракета, справа отчетливо стала видна трасса пуль. Гребцы взяли левее. Но красное жало пулеметной очереди, описав короткую дугу, появилось слева от нас. Потом заработал еще один пулемет.　

А тут по всей глади реки начали рваться мины. Они лопались на воде звонко, оглушительно, с такой яркой　вспышкой, что, казалось, вот-вот загорится вода.　

Вдруг лодку стало разворачивать.　

— Почему табанишь? — закричал рулевой.　

Но тот, к кому он обращался, не слышал. Гребец сполз с банки.　

— Старшина, за весло, — скомандовал хозяину мешков и термосов рулевой.　

Старшина взял из рук убитого весло. Лодка снова пошла быстрее. Скоро она уткнулась в левый берег.　

До береговой кручи было не более десяти — пятнадцати метров. Но мы не успели проскочить их, как раздался душераздирающий скрип, будто наверху начали быстро вращать давно заржавленный ворот. Это заговорил немецкий шестиствольный миномет. На пятачке его презрительно называли ишаком. Но в эти минуты нам было не до сравнений. По береговой круче над нами заметался огонь… Старшина первым упал в предусмотрительно вырытый на берегу окопчик.　

Узкую, похожую на траншею землянку командира 86-й дивизии, до которой мы, наконец, добрались, почти всю занимал стол, покрытый картой. С потолка на нее сбегал ручеек мелкого песка. Когда на зеленом поле вырастал небольшой холмик, полковник Андреев привычным движением ладони смахивал его и снова подпирал рукой подбородок.　

Хлопнула дверь. Полковник оторвал глаза от карты:　

— Ну?　

— Наскребли все, что могли, — доложил вошедший. — Пришлось взять писарей, даже часть поваров.　

— Рота?

— Роты, пожалуй, не получится. Добрый взвод.　

— Не густо.　

— Зато ленинградцев прислали.　

— Ленинградцев? — обрадовался полковник. — Я думал, они успеют только к следующей ночи.　

— Переправляются следом за мной.　

— Пошли встречать.　

Полковник накинул на стеганый ватник плащ-палатку. Потом остановился, сбросил хрусткую, всю в подпалинах, накидку на нары и надел шинель. Она была мятая, в буроватых пятнах засохшей глины, но с петлицами. На них отчетливо виднелись «шпалы».　

Следом за командиром дивизии и мы вышли в ход сообщения. Чуть брезжил рассвет. С кручи хорошо была видна Нева, утюжки лодочек, спешивших убраться восвояси на правый берег. Река чуть курилась, и поэтому разрывы мин и снарядов напоминали огоньки бикфордова шнура, опутавшего всю правобережную сторону.　

Солдаты пополнения уже были под защитой береговых круч. Они растянулись цепочкой и поднимались по ходу сообщения к нам, втягивая головы в плечи.　

Полковник стал так, чтобы видеть всех проходящих мимо. Вот уже первые поравнялись с ним. Они не знали, кто этот человек, но видели, что он стоит прямо, спокойно, и сами невольно подтягивались, расправляли плечи. Полковник заметил это, улыбнулся и вдруг протянул руку оказавшемуся рядом с ним солдату.　

— Командир дивизии полковник Андреев, — в нарушение порядка, установленного в армии, представился он.　

Солдат опешил, сверкнул зубами, по приложил руку к новенькой ушанке и, широко улыбаясь, совсем не по-военному ответил:

— Очень приятно.　

Тут снова вздрогнули земля. Начался очередной обстрел.　

— Это по нашему адресу, спокойно заметил полковник. Ложись.　

Снова над нами забушевало пламя. Полковник посмотрел, все ли солдаты укрылись, и, не пригибаясь, зашагал к себе в землянку.　

…Перед тем, как переправиться на левый берег, я зашел в оперативный отдел штаба армии. Мой старый знакомый майор Архипов раскинул передо мной карту. Невский пятачок производил на ней довольно внушительное впечатление. Вдоль и поперек на карте были нанесены линии траншей, отсечных позиций, дзотов, там и здесь пестрели плотно пригнанные одна к другой минометные и артиллерийские батареи. Разной формы флажки обозначали командные пункты.　

Я вспомнил эту карту, когда вместо с пополнением отправился в расположение рот. Трудно было поверить, что карта и земля, по которой я, задыхаясь от дыма, мокрый от пота, бежал трусцой, это — оригинал и копия. Первое, что поражало на пятачке, — безлюдье. Мы слышали выстрелы, но не видели стрелявших. Пятачок был крохотный: тысячу метров в длину и в ширину не более восьмисот метров. Не раз и не два его уже перекопали немецкие снаряды и бомбы, но люди, врывшись в землю, вцепились в нее так, что до сих пор гитлеровцы, несмотря на следовавшие один за другим штурмы, не могли сбросить наши подразделения в Неву.　

Траншея привела нас на самый левый фланг дивизии. В землянке, куда вслед за солдатами ввалились мы с Женей, уже не было ни электричества, ни даже коптилки. Под низким сводом ее горел зажженный провод. Света он давал мало, копоти много, и нам пришлось долго привыкать к полутьме.　

— Располагайтесь, товарищи, — пригласил нас простуженный голос. — Как раз к чаю поспели. А в тесноте — не в обиде. Вот сухарики, держите.　

— Песочные, — бросил кто-то из угла. В реплике звучал тот особый, дорогой сердцу, хотя и не замысловатый юмор, который не могла вытравить в нашем человеке даже такая страшная война, как эта. Песочные. — повторил солдат. — Потому что с песочком, невским. Угощайтесь.　

— Завел Чухнов! — не то одобрительно, не то укоризненно отозвался его товарищ.　

— Холодновато у вас.　

— А ты на чаек нажимай. С рассветом отопительный сезон у нас кончается. Пожарная инспекция запрещает. Она ведь на немецкой стороне, снова заговорил тот, кого назвали Чухновым.　

— Помолчи, — сказал простуженный голос. — О деле надо говорить.　

А дело предстояло ответственное. Наша 8-я армия собрала все, что могла, по тылам, и бросила на пятачок. Армия отвлекала на себя силы фашистов, вышедших непосредственно к стенам Ленинграда. Пятачок не просто мешал противнику. Эту узкую полоску земли нельзя было не рассматривать как трамплин, оттолкнувшись с которого, наши части могли совершить бросок навстречу войскам, спешившим на помощь Ленинграду.

Пока же, отражая яростные атаки противника, защитники пятачка время от времени сами предпринимали попытки расширить плацдарм.　

Примерно это сказал прибывшим а землянку новым товарищам обладатель простуженного голоса. Я не успел познакомиться с ним, как все вышли в траншею и, снова пригнувшись, слушали, как трясет землю лихорадка. Заговорила наша артиллерия с правого берега. Снаряды пролетали над нами, шелестя и подвывая, и падали далеко впереди. Земля отзывалась на их удары натруженно и тяжко, будто ей невмоготу было терпеть эту боль.　

Женя Цапко прилег на бруствер и колдовал с «лейкой». Через него перескочил голенастый Чухнов, потом другие солдаты и побежали вперед, туда, где курился сизый дым разрывов. Несколько метров наша жиденькая цепь пробежала быстро и без потерь. Затем в разных концах ее вздыбилась земля, и, прежде чем мы услышали грохот разрыва, кто-то закричал пронзительно истошно.　

Опережал цепь, из прибрежного оврага выскочил танк и на ходу повел по тусклому небу длинным стволом своей пушки. Появление танка воодушевило бойцов. Залегшая было цепь поднялась и снова побежала вперед. Застрекотали пулеметы. Еще громче захлопали мины. Но я услышал долетевшее откуда то издалека торжествующее:　

— Ура-а-а!　

Кто то рядом со мной сказал:　

— Четвертая рота ворвалась в немецкую траншею. Первыми достигли вражеской траншеи Чухнов и Шевелев, сержант с простуженным голосом. Они спрыгнули вниз, побежали, но у развилки нерешительно остановились. В сумятице боя зрительная связь с товарищами была потеряна. Рядом хлопали выстрелы, разрывы ручных гранат. Одна из таких гранат с длинной деревянной ручкой упала к ногам Шевелева. Видно, бросивший ее впопыхах забыл выдернуть чеку. Шевелев поднял гранату, а когда выпрямился, увидел, что прямо на него бегут восемь немцев. Шевелев переложил трофейную гранату в другую руку и сдернул с пояса свою.　

— Вот я вам!　

Граната разорвалась, но Шевелев был достаточно опытным бойцом, чтобы понимать: одной гранатой восемь врагов в траншейном бою не сразишь. Но то, что фашисты залегли в траншее, давало ему и Чухнову мгновенное преимущество. Прежде чем они поднялись, Чухнов сумел подобрать еще несколько валявшихся вокруг немецких гранат, свинтить с них крышки и одну за другой подать товарищу. Узкая щель наполнилась дымом. Чухнов побежал по траншее, а Шевелев выскочил на бруствер и за ним — поверху.　

В траншее были убитые, раненые, но оставшийся в живых огромнейший детина вскинул автомат на Чухнова. Шевелев спрыгнул ему на плечи. Автоматная очередь захлебнулась, что-то обожгло Шевелеву ногу. Это привело его в ярость. Он с силой ударил гитлеровца прикладом по каске. Тут подоспел Чухнов. Вдвоем они скрутили верзилу. Это был первый пленный, взятый нашими подразделениями на пятачке за много дней.　

Через полчаса мы присутствовали на его допросе. Старший ефрейтор 3-й роты 1-го батальона 2-го парашютного полка Вольфганг Пройль воевал в Голландии, высаживался на остров Крит, заслужил два железных креста. Он говорил медленно, глотая слова, заикаясь, все еще не в силах поверить, что оказался в плену:　

— До вашей артподготовки во взводе у нас было двадцать пять солдат. Я начал отход в тыл с восемью. Что стало с остальными, не знаю…　

Полковник Андреев, слушая пленного, хмурился. Он то и дело выходил из землянки, прислушивался к шуму боя. Хотя из подразделений поступали сообщения о продвижении вперед, полковник угадывал: атака начинает захлебываться. Слишком мало сил принимало в ней участие. Цепочка наших подразделений, и без того редкая, теперь еще больше растянулась, а где тонко, там всегда рвется.　

Как и утром, полковник во весь рост стоял в траншее. Снова перед ним шли солдаты, только теперь в обратном направлении. Иным из них санитары успели сделать перевязки, большинство же шло, поддерживая кровоточащие руки, прихрамывая, других несли на плащ-палатках. Раненых было много. Полковник провожал их задумчивым взглядом и громко говорил:　

— Спасибо, товарищи! Спасибо!　

— Товарищ полковник, — выскочил из землянки сияющий связист. — Только что передали: овладели восьмой ГЭС.　

Полковник ушел в землянку, а мы с Женей снова побежали по траншее. Чем дальше мы уходили от берега, тем быстрее гасла только что затеплившаяся радость. Встречные раненые уклончиво говорили о взятии 8-й ГЭС.

— Взять-то ее, кажись, взяли, но не наша рота — соседняя.　

Командир второго батальона переместился в ту землянку, где утром мы пили чай. Собственно, в землянке расположились два его связиста. Сам комбат стоял в траншее. Он сказал, что не передавал сообщения о взятии ГЭС. Ему, как и всем, приходилось то и дело укрываться на дне траншеи: противник не прекращал яростных огневых налетов. Когда же можно было поднять голову, командиру важно было увидеть собственными глазами, что происходит впереди. Связи с ротами не было. Нарушилась и связь с артиллерией. Тонкая жилка провода, бежавшая на КП полка, рвалась непрерывно.　

К нам подошел младший политрук в черном ребристом шлеме.　

— Плохо дело, — сказал он. — Танк остановился. Пробовал добраться к нему, да вот видите…　

Рука танкиста висела плетью, а из рукава капала на песок кровь.　

— Вам бы на перевязку.　

— Успеется. Машину лишь бы выручить. Вы знаете, что это за машина!　

Мы не знали. Оказалось, эту машину уже трижды списывали в лом. Но она в числе немногих составляла «бронетанковые силы» на плацдарме, и танкисты делали все возможное и невозможное, чтобы сохранить ее.　

— Последняя ведомость была написана на трех листах, рассказывал танкист. — В общем это была похоронная, а не дефектная ведомость. Командир дал приказ экипажу перебраться на правый берег. А тут на пятачок прибыли на подмогу нашим ремонтникам рабочие Кировского завода. «Покажите танк», — просят. — «Нельзя, — отвечаем, — на передовой». — «Подумаешь, испугал!» В общем повел я их. Правда, ползти пришлось, но к танку доставил. Непривычно на них было даже смотреть: в гимнастерках да в кепочках. Вел их на часок, показать только. Остались они на две недели. И что вы думаете! Выходили танк. Логинов его в атаку сегодня повел.　

Поговорив с танкистом, мы отправились на медицинский пункт. Расположился он в траншее, где утром дежурили наши пулеметчики. Несколько часов назад траншея была глубокой. Теперь она была полуразрушена. Раненые в ожидании перевязки сидели на земле. Одна из санитарок склонилась над пожилым красноармейцем, раненным в руку. Между колен у того винтовка, за спиной — немецкий автомат.　

— Убыстри, дочка, — просит раненый.　

— Кончаю.　

— Убыстри, говорю. Товарищи меня ждут.　

— У вас теперь одни товарищи — по медсанбату.　

— Чего плетешь! — вскипает солдат. — Там каждый на вес золота.　

Он кивает в сторону выстрелов.　

— Вам никак нельзя. А если заражение?　

Солдат шевелит пальцами забинтованной руки, удовлетворенно хмыкает и выразительно проводит рукой по шее.　

— Нет ли у тебя горло пополоскать? Все-таки ранение…　

— Нету! И не спешите. Мне записать нужно.　

— Это можно. Пиши. Тарасов Павел Васильевич.　

— А дивизия, полк — наши?

— Наши, наши, — успокаивает солдат, — ленинградские.　

И пока девушка что-то царапает карандашом в тетрадке, Тарасов перемахивает через окоп и бежит в сторону ГЭС…　

Мы следуем за ним.　

— Догнал-таки, — уже в немецкой траншее встречает его политрук Амелин, встречает, как старого друга, хотя познакомились они только вчера у политотдельской землянки, когда пришли туда встать на партийный учет. Оба — коренные ленинградцы. В бою они держались рядом.　

— А нам туговато приходится, — рассказывает Амелин Тарасову. — Боеприпасы на исходе. Не шлют почему-то. Пришлось вооружиться трофеями. Два пулемета есть. Как обращаться с ними?　

— Поглядим.　

Тарасов долго копается у пулемета. Потом удовлетворенно крякает.　

— Пальнуть что ли в воздух?　

— Туда, — Амелин показывает на снова появившуюся цепочку гитлеровцев.　

Пулемет жадно глотает железную ленту, дрожит. Из-под марлевой повязки на руке Тарасова проступает кровь. Амелин стреляет из винтовки, но пулемет притягивает его к себе.　

— Позвольте мне. Как нажать, я знаю.　

Тарасов освобождает ему место, а сам бросается ко второму пулемету. Через минуту они отражают новую контратаку. На их окоп обрушивается шквал огня — пулеметного, артиллерийского, минометного. С неба сваливаются с включенными сиренами «мессеры». Над окопом повисает и долго не падает туча гари и земли. Временами оба пулемета замолкают, а потом мы снова слышим их дробь и радуемся: Амелин и Тарасов держатся.　

…Третий час танк стоит безмолвным и кажется уже безопасным. Несколько раз гитлеровцы пытались подойти к нему, но наши стрелки, окопавшиеся по гребню небольшой лощины, не подпускали. Тогда фашисты начали обстрел из тяжелых минометов. Вокруг машины и на ее броне разорвалось несколько мин. Судя но всему, экипаж был мертв. Так думали наши стрелки. Так думали, очевидно, и враги. И те и другие ошибались.　

После того как под гусеницей взорвалась мина, в машине наступила долгая тишина. Уже рассеялся едкий дым, а Федор Логинов все еще держал в руках рычаги. Он очнулся от боли: судорога свела занемевшие от напряжения пальцы. Почти тут же услышал стон.　

— Что с тобой, Иван?　

— Нога.　

Пришел в себя и Чепурко, подал голос:　

— И я, кажись, жив.　

— Ваня, а ты потерпеть можешь? — снова спросил Логинов раненного в ногу водителя.　

— Попробую, — прошептал Белкин и потерял сознание.　

Логинов попытался открыть десантный люк, но безуспешно: его заклинило при взрыве. Подсунул ломик. Ничего не получилось.　

Из-за тесноты Чепурко ему помочь не мог. Пришлось действовать одному. Логинов подсовывал лом под крышку и наваливался всем телом на рычаг. Крышка поддавалась, как говорится, в час по чайной ложке. И все-таки поддавалась!　

Лишь глубокой ночью Логинову удалось открыть люк. Он вылез наружу и оцепенел. В двух шагах разговаривали немцы. Неужели идут к танку? Нет, мимо. Это еще больше встревожило Федора. Раз гитлеровцы ходят вблизи, значит на гребне уже нет наших. Теперь машину некому защитить, кроме как ему самому да Чепурко.　

Федор не скрыл от друзей того, что узнал.　

— Ну что ж, пришла пора помирать, — чужим голосом сказал Чепурко.　

— Умереть не фокус.　

В танке стало холодно. Иван стучал зубами так сильно, что Федор даже испугался, как бы не услышали немцы. Несколько раз Федор выползал из танка и на ощупь пытался определить размеры постигшей их беды. По первому впечатлению она была не очень велика: взрывом сорвало гусеницу. Можно было бросить машину и уйти. Но этот вариант был отвергнут всеми. Тогда Логинов распорол валенок и, отрезав от голенища большой кусок войлока, обложил им выколотку, чтобы не шуметь при работе. До утра он успел кое-что сделать. Когда же совсем рассвело, пришлось залезть в танк: опять забарабанили по броне пули.　

Потянулся бесконечный день. Друзья изнывали от холода. Сухой паек был съеден еще ночью. Иван требовал пить, просил собрать снега. Снег выпал недавно, но за день боя от него не осталось и следа. Вечером Логинов и Чепурко принялись за работу сообща. Трудились спорко, по починить «ногу» за ночь им все же не удалось. Только к концу третьей ночи ходовая часть была в порядке. Проверили мотор. Утром решили завести… С рассветом Логинов намотал тряпку на лом, окунул ее в газойль. Чепурко снял внутреннюю перегородку, отделявшую мотор от водителя. Чиркнул спичкой и поднес зажженный факел к застывшим агрегатам.　

В это время очнулся Белкин.　

— Горим, — прохрипел он.　

Чепурко зажал ему рот ладонью. Взревел мотор, и танк медленно, будто ощупывая прочность земли, тронулся с места. Враз заговорили немецкие пулеметы, автоматы, потом завыли мины. Танк тяжело шел по лощине, отмахиваясь от фашистов длинной плетью трассирующих пуль из чепурковского пулемета. С трудом Логинов вывел машину на гребень. Наверху стало полегче, хотя тут же танк попал под артиллерийский огонь. Несколько снарядов срикошетило, остальные пролетали мимо. С каждой минутой к Логинову приходила уверенность, что все обойдется, что семьдесят два часа, проведенные ими в поврежденном танке, прошли не напрасно.　

— Что ты прилип к пулемету? — весело крикнул он Чепурко. — Дай из орудия!　

Чепурко развернул башню. В это время впереди машины, у самых гусениц Логинов увидел двух наших бойцов, полузаваленных землей.　

Танкист остановил машину.　

— А ну, братва, сигай на броню.　

Амелин, оглохший за эти три дня от грохота, улыбнулся показавшемуся из люка танкисту, а Тарасов не утерпел, вскочил на ноги и, почти распластавшись на броне, крикнул в люк:　

— Вот бы садануть вон в то осиное гнездо!

Чепурко не заставил просить себя вторично, пять оставшихся снарядов он послал точно в цель.　

…Поздней ночью мы возвращались на правый берег. По-прежнему над плацдармом висели, не угасая, осветительные ракеты, вздрагивала под ногами земля от беспрерывных разрывов, скрещивались в небе пики трассирующих пуль, ревели шестиствольные минометы. По всем расчетам все здесь должно было быть переворошено, перекопано, живое — уничтожено. Но навстречу нам спешили подносчики пищи, связисты. Старшины доставляли в роты оружие и боеприпасы.　

Неподалеку от штаба дивизии мы увидели танк Логинова. Подошли к его темной громаде. Несколько солдат в черных шлемах сосредоточенно работали. Я окликнул Логинова:　

— Как Белкин?　

— Порядок в танковых войсках! Уже из госпиталя привет успел передать со старшиной. Ногу ему починят.　

Танкисты готовили машину к бою, который должен был начаться утром. Мы спустились к воде.　

На том берегу нас встретил старший лейтенант Клин.　

— А у нас тут за ваше отсутствие дела! Танков столько пришло. Будем переправлять их на понтонах. Повеселело на душе.　

На берегу, действительно, чувствовалось оживление. Ночь скрадывала от нас то, что происходило вокруг. Но берег уже жил другой жизнью, чем три дня назад, наполненной особым напряжением, как всегда бывало на фронте, когда готовились новые операции.