Довлатов — добрый мой приятель

Глава седьмая Роковые женщины в русской литературе

Уже в предисловии я позволила себе сделать кое-какие намеки на схожесть судеб Первого Поэта и Первого Прозаика. В этой главе мне хочется развить эту тему.

Речь ни в коем случае не идет о схожести литературной: таланты не сравнимы ни по каким параметрам. Мне хотелось бы показать схожесть их нелитературных судеб. Начну с «клубнички». Волею судьбы, будучи еще незнакомыми друг с другом, они были соперниками. Предоставим слово Иосифу Бродскому: «Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городе в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы тогда осаждали одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтобы их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала» (Иосиф Бродский, «О Сереже Довлатове: „Мир уродлив и люди грустны“»).

«Павшей крепостью», по выражению Бродского, была Ася Пекуровская, фигурирующая в воспоминаниях Довлатова о знакомстве с Бродским как «моя жена Ася».

Схожесть судеб Довлатова и Бродского заключается в том, что в юности Первого Поэта и Первого Прозаика сразила трудная и мучительная любовь, от шрамов которой ни тот, ни другой не оправились до конца своей жизни.

Отвергнутая любовь, горькая обида, уязвленное самолюбие и раненая гордость сплелись в болезненный клубок, который годы спустя размотался в жажду мести. И была эта месть реализована в рамках выбранной профессии — у Бродского в стихах, а у Довлатова в прозе.

Предметы любви — муза Бродского Марина Басманова и первая жена Довлатова Ася Пекуровская — полярны по натуре, как лед и пламя (простите за клише). Марина – тиха, таинственна, бледна, впрочем, с диковатым блеском, изредка вспыхивающим в ее зеленых, как полыньи, глазах. Никакой косметики, одета была, как у нас выражались, «никак». На следующий день после вечеринки, перемывая кости отсутствующим гостям, народ не мог вспомнить, как выглядела Марина и что она говорила. Скорее всего, ничего. Человек несветский и застенчивый, в компании она чувствовала себя неуютно, никогда не стремилась стать центром внимания и «занять площадку». Молча сидела в кресле и рисовала что-то карандашом в блокноте. Может, карикатуры на нас, орущих, хохочущих, спорящих. Если страсти и бурлили в ее душе, то на глубине земной магмы. Мне не пришлось быть свидетелем вулканического взрыва. Поджог занавески на даче в новогоднюю ночь, в честь начала романа с Бобышевым, можно считать маленьким гейзером. Если я не переоцениваю глубину ее внутреннего мира, она могла бы быть героиней Достоевского.

Ася Пекуровская — «вся в заграничном», яркая, элегантная, с глазами, заведенными тушью за виски, раскованная, самоуверенная, привыкшая к поклонникам, дерзкая на язык. Кстати, о дерзком языке. Как-то в Бостоне мы с Витей были приглашены к друзьям на обед. По дороге прокололась шина. Мы провозились, меняя ее на запаску, и сильно опоздали. Вошли с поклонами и извинениями. Хозяева встретили нас любезно, но голодные гости едва скрывали раздражение. Одна незнакомая дама при нашем появлении громко обратилась к присутствующим с таким комментарием: «Наверное, они еще не научились определять по часам время».

— Такое приветствие лет пятнадцать назад я могла бы услышать только в Ленинграде и только от одного человека, а именно — от Аси Пекуровской, — сказала я, — жалко, что вы ее не знаете. Вы обе могли бы отточить свое мастерство оскорбления знакомых и незнакомых.

— Куда мне до Аськи, хотя мы, действительно, похожи, — рассмеялась дама. — Меня зовут Галя Пекуровская, я — младшая Асина сестра.

В юности напрашивалось сравнение Аси с героиней романа Хемингуэя «Фиеста» — Бретт Эшли. Очень коротко, под мальчика, стриженая, своевольная и очаровательная. Довлатов был далеко не одинок в своем увлечении Асей. В нее были влюблены многие мои друзья (имена оставим для следующего мемуариста). Я познакомилась с Асей уже после ее развода с Довлатовым, и мы не то что подружились, но, кажется, симпатизировали друг другу. Подружились мы уже в Америке.

При всем различии характеров и темпераментов Марины Басмановой и Аси Пекуровской их объединяла одна общая черта — обе были равнодушны к творчеству своих возлюбленных. Факт довольно тривиальный. Тем же грешила и Наталья Николаевна Гончарова. Возможно, по легкомыслию молодости или литературной глухоте и близорукости, дамы не расслышали и не разглядели, кого им Бог послал. А может, и философствовать нечего: любовь зла. Мне никогда не приходилось беседовать с Мариной об Иосифе, поэтому я знаю только о событиях, доступных внешнему обозрению. Что же касается Аси Пекуровской, мы много раз говорили о Довлатове и в Ленинграде, и в Америке, и меня постоянно огорчало ее искреннее равнодушие к его творчеству.

Выбравшись из-под обломков разрушенного любовного храма, герои повели себя по-разному. Бродский, уехав в эмиграцию, никогда больше не встречался с Мариной. Но около четверти века продолжал посвящать ей стихи и поэмы, сделав ее главной и чуть ли не единственной героиней своей любовной лирики. И тем самым обессмертив М. Б. в русской поэзии. Я не знаю другого поэта, чьи чувства были бы выражены на столь высочайшем пределе душевных возможностей. Перечитывая некоторые из них в двадцатый, тридцатый, сотый раз, я постоянно чувствую нарастающий в горле ком.

На житейском уровне Бродский всю жизнь материально поддерживал Марину и сына Андрея, проявив незаурядные щедрость и благородство. То есть взял «всеми нотами выше», пока ангел мщенья не нашептал ему в 1989 году стихотворение, которое я про себя назвалa Grand Finalе.

Этим стихотворением он подвел черту «басмановской эпохе» и в последние семь лет своей жизни не посвятил ей ни единой строчки.

Марина никак не отреагировала на этот последний от Бродского привет. Во всяком случае публично. Но зимой 2000 года, когда я, находясь в Петербурге, позвонила ей по телефону, она заговорила об Иосифе в удивившем меня контексте: «Вы помните, Люда, какие чудесные липы росли вокруг нашего дома у Никольского собора? Иосиф ими восхищался. Почему-то их безжалостно вырубают, одну за одной. И никто вступиться не хочет. Был бы здесь Иосиф, он бы этого не позволил, он бы их спас…».

Отношения Сергея Довлатова и Аси Пекуровской много лет напоминали roller coaster. Разведясь с Асей Пекуровской и женившись на Лене, он не уставал устно и письменно повторять: «Я был женат дважды и оба раза — счастливо».

После развода с Асей он не прекратил с ней вражески-дружеских отношений. В письмах к друзьям и знакомым часто упоминал ее имя в сопровождении инструкций, как надобно с ней поступать. Например, в июне 1969 года среди прочего Довлатов мне писал: «…и хочу возложить на тебя поручение, то есть передать твоей подруге Асетрине десять рублей, которые я ей задолжал. Пытаться смягчить ее антипатию ко мне не надо, ибо это чувство входит в программу моего ей отмщенья. Целую, твой С. Д.».

Деньги я передала и смягчать Асину антипатию к Сереже не стала, хотя и не понимала, как поддержание этой антипатии способствует отмщенью.

Отмщенье–не отмщенье, но спустя пять лет после развода с Довлатовым Ася родила от него дочь. И вел Сергей себя в этот период по отношению к Асе безобразно, повторяя: «Выйдешь за меня замуж — будет у ребенка отец, не выйдешь — не будет». И требовал себе Асю обратно. Не забудем, что он был женат на Лене и у них была дочь Катя. И в то же время упрямо — и устно, и письменно — приглашал замуж меня. Представляю, какой бы «среди Довлатова» поднялся переполох, скажи я «да».

В этой связи я позволю себе высказать некоторые соображения, с которыми, возможно, читатели не согласятся. И мне придется нескромно процитировать себя. В воспоминаниях о Бродском я писала, что, по моему мнению, союз Иосифа и Марины был обречен и без вмешательства «человекотекста» Бобышева из-за разности их темпераментов и душевных ресурсов. Иосиф был очень сильной натурой. Интенсивный, невротичный, он был ей просто не под силу, и рано или поздно они бы расстались, даже если бы Бобышева не существовало в природе. Но они не просто расстались, как расстаются люди, чувствуя, что магия любви прошла. Марина и лучший друг предали его. Нанесли глубокую рану: Марина предпочла ему человека мелкого и недостойного.

Ситуация с Довлатовым была несколько другой. Ася оставила его, равнодушная к его литературе, к его блестящему таланту рассказчика, к его незаурядной брутальной наружности. Сергей стал ей просто не интересен. Но это произошло после того, как она вкусила прелесть совместной с ним жизни.

И тут мы переходим к довлатовскому мщенью — повести «Филиал». Асю эта повесть глубоко обидела. Ей показалось, что это произведение издевательское, а его героиня Тася — пародийный с нее слепок. И я смею думать, что не «антиотцовское» поведение Сергея (Ася не раз говорила, что ей никакая помощь от Довлатова не требуется и ничего она от него не ждет), а именно «Филиал» Довлатова подвиг Асю Пекуровскую на ответный выстрел в виде мстительных мемуаров.

А повесть между тем замечательная, хотя в письме к Андрею Арьеву Довлатов назвал ее связкой сосисок. И главная героиня Тася, в которой Ася узнала себя, тревожит и волнует и читателей, и героя. Как только автор не постарался ее «низвести», какими только мрачными красками не разрисовал, сделав образ карикатурным, — избавиться от любви к ней герой не сумел. Да что герой, и автор с ним в придачу! Уверена, что многие читатели (и я в том числе) оказались в плену ее очарования. Героиня «Филиала» интригует и завораживает. Мне кажется, что по прелести абсурдных ситуаций и живых человеческих чувств, «Филиал» — одно из лучших произведений Довлатова. Только последнюю фразу: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь», — следовало бы заменить чем-нибудь другим. Этой фразой почти дословно кончается роман Хемингуэя «Прощай, оружие».

Я считаю, что повесть «Филиал» — большая удача Довлатова. В отличие от безликой и банальной «Иностранки», прочтя которую я собиралась ехидно прокомментировать при первой же с ним встрече. Но не успела. Он опередил меня, назвав ее халтурой. Напиши эту повесть не Довлатов, а какой-нибудь Тютькин или Дядькин, ее никто бы не заметил (кроме эмигрантов из Куинса). «Иностранка» — еще один пример компромисса, на который Сергей пошел ради быстрого заработка. А шедевры при таких обстоятельствах получаются только у гениев, например, у Федора Михайловича, который в таких же обстоятельствах безденежья и долгов (и в такой же срок) написал «Идиота».

Бродский в своем прощальном, посвященном Марине, стихотворении уверяет, что навсегда покончил с главной любовью своей жизни:

Не то чувствует герой и протагонист Довлатова. Вот, что он пишет в «Филиале»:

Наверное, миллионы женщин были бы счастливы войти в анналы русской (и мировой) литературы в качестве героинь, которых автор (или герой) обещает любить «до роковой черты».

Но среди этих миллионов нет Аси Пекуровской. Одиннадцать лет спустя после смерти Довлатова Ася выступила с книгой «Когда случилось петь С. Д. и мне».

Стрелять в покойников непродуктивно и бессмысленно хотя бы потому, что им не больно. Больно их близким. Книжка написана затейливо, даже изысканно, что твои брюссельские кружева. Но сплетенные не для воротничков и манжет, а для ошейников и наручников. Ася Пекуровская идет по следам довлатовской жизни и его произведений, уличая и разоблачая писателя. Она обвиняет Сергея Довлатова не только в изобилии отрицательных человеческих качеств, но и в жульничестве и вранье при написании художественных произведений. Подвергаются суровому разоблачению причины написания, время написания, место написания, источники и правдивость первоначальной информации, художественные приемы, «кража» чужих рассказов, баек и сюжетных ходов.

Возможно, Ася права. Но так ли это необычно?

И тут я снова позволю себе «постороннюю» цитату:

О ком это, о Довлатове? Нет. Так описывает Хемингуэя Пол Джонсон в своей книге «Об интеллектуалах». А третья жена Хемингуэя, Марта Геллхорн назвала своего мужа величайшим вруном после барона Мюнхаузена.

Вернемся, однако, к Асиной книге. Ни одна деталь довлатовского творчества не оставлена без вмешательства ее стального скальпеля. У меня было впечатление, что профессор мединститута препарирует лягушку для студентов. На одной салфетке — почки, на другой — сердце, на третьей — мозг, на четвертой — лапки. А вот прячущийся где-то во внутренних органах магический кристалл искусства — талант — не найден. Вероятно, в запальчивости пропустила (кстати, в книге о Достоевском и этого классика Пекуровская превратила в пригоршню праха).

Огорчил меня также ледяной и мстительный тон Асиной книжки о Довлатове. И вот почему.

Я познакомилась с Асей, когда они с Довлатовым уже развелись, и он был женат на Лене. Хотя мы с Асей клубились в разных компаниях, у нас было много общих знакомых, и мы время от времени встречались. Мне импонировала ее независимость, веселость, прямодушие, беззлобность и легкость характера. В ответ на мои восторги по поводу яркого литературного дарования Довлатова, блеска его прозы и его мужского обаяния Ася искренне и правдиво рассказывала о поведении Сергея в «домашней обстановке». Я думала, что после всех его фокусов у нее были основания не испытывать к нему нежных чувств. Было ясно, как в Сережу легко влюбиться, восхищаться им, быть вовлеченной в его мир и как можно после некоего опыта совместной жизни его возненавидеть. Ася же Довлатова вовсе не ненавидела. Она убедительно демонстрировала и на словах, и на деле абсолютное к нему безразличие. И это, по-видимому, ранило и мучило его безмерно. Впрочем, дадим слово самой Асе. В своей книге «Когда случилось петь С. Д. и мне» Ася пишет:

Здесь Ася права. Сергей не выносил равнодушия к себе. Тем более, равнодушия женщины, которую, если верить герою повести «Филиал», он по-настоящему любил.

И тем не менее Асина книга — это не книга равнодушного человека. Ася уличает, разоблачает, выводит на чистую воду. И не только Сергея. Меня удивило ее недоброжелательное отношение к Сережиной и Лениной дочери Кате. Семь страниц текста Асиной книги, украшенных выхваченными из контекста фразами из Катиных интервью, наполнены неоправданным сарказмом.

Вот хотя бы такой пример. Пекуровская цитирует отрывок Катиного интервью:

Все это несправедливо и не по адресу. Мне кажется, что Асе совершенно не пристало учить Катю, о чем заботиться, а о чем нет. Не мешает также напомнить, что авторские и наследственные права действительны для наследников любого возраста, независимо от того 29 им лет, 92 или 292, а пиратские ухватки многих российских издательств широко известны.

Пренебрежительный тон по отношению к Кате Довлатовой, ни в чем перед Асей не виноватой и ничего плохого ей не сделавшей, кажется мне несправедливым. Благородно ли отыгрываться на детях за свои матримониальные обиды?

За несколько страниц до нравоучений Кате Довлатовой Ася Пекуровская обвиняет Сергея в том, что все его дети — а их четверо — незаконнорожденные. Цитата:

Итак, одни родились до, другие после, но все же в какой-то связи с официальным браком. В Асиной книге вырисовывается удручающая картина «частично» незаконнорожденных детей. Кстати, Тамара Зибунова, называемая Асей таллинской женой, вообще не была официально замужем за Довлатовым ни до, ни после рождения девочки, из чего вытекает, что ее и Сережина дочь Саша, вероятно, является «особо незаконнорожденным» ребенком.

Но вот что писал по этому поводу сам Довлатов в письме Тамаре от 6 января 1989 года:

Из писем Довлатова Тамаре Зибуновой совершенно очевидно, что его волновала и заботила Сашина судьба, что он помогал им по мере возможности. К сожалению, этих возможностей было очень немного. И я, свидетельница довлатовской жизни в течение долгих лет, утверждаю, что Сергей всегда много работал, не отказываясь от неприятных, а порой и психологически противопоказанных ему журналистских заданий, и помогал Саше как мог.

Ася бьет Довлатова на всех фронтах. Она анализирует четыре различные версии знакомства его с Леной, встречающиеся в разных его произведениях, и разоблачает, разоблачает, разоблачает. Но кто сказал, что писатель обязан под присягой обнародовать факты своей личной жизни в художественных произведениях? Ведь он же не анкету в отдел кадров заполняет. Довлатов, хочу заметить, писатель, или, как он иногда любил себя называть, «беллетрист Далметов». Беллетрист, а не документалист. Иначе говоря, что хочет, то и сочиняет. И все версии хороши. Мне лично особенно нравится версия из «Наших»:

Отчет о личной жизни и литературном творчестве Довлатова в Асиной книге сложился в некий суровый приговор: Довлатов не достоин своей славы и получил ее не по чину. К счастью, «народные заседатели», а именно читающая публика России, рассудили иначе…

Впрочем, мы отвлеклись от роковых женщин в русской литературе. И правильно сделали, потому что остальных, близких Довлатову дам, нельзя причислить к роковым женщинам.

Лена Довлатова никоим образом не попадает под рубрику «роковая», то есть она не сыграла роковую роль в его судьбе. Как раз наоборот. Ей роком было предопределено оставаться с Довлатовым до конца его жизни, что невозможно объяснить ничем кроме как ее любовью и чувством долга по отношению к семье. Любил ли ее Сережа? Полагаю, что да. В книжке «Наши» Довлатов описывает отъезд Лены с Катей в эмиграцию:

Несомненный факт, что Лена была самым близким ему человеком, не останавливает Довлатова от изощренных «лестных» характеристик своей жены. В письмах разным адресатам (к Тамаре Зибуновой, Ефимову), и в своей семейной хронике «Наши», Сергей, как ему кажется, точно и эффектно, описывает Ленин характер: «Лена не меняется, как скорость света», «а лицо спокойное как дамба», «Лена постоянна, как формула H₂O», «Лена не меняется, как метр-эталон в Париже», «взгляд холодный и твердый, как угол чемодана» (напиши он такое обо мне, я бы протаранила его голову углом этого чемодана).

В книжке «Наши» Довлатов пишет: «Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая».

Хлестко, но абсолютно неверно и несправедливо. Близорук оказался наш прозаик. Лена глубоко ценила его талант, была бесконечна ему предана и поэтому бесконечно терпелива. Всю жизнь она находила в себе силы подавлять свои эмоции, щадя Нору Сергеевну, Катю и «позднего» Колю, и стараясь, чтобы у Сергея был очаг и дом. И, как могла, как умела, сохранила ему семью. Но, зная Сережу, легко предположить, что и эти отзывы о Лене — литература, а не портрет живого человека.

О таллинском периоде Сережиной жизни я знаю в основном из его произведений и писем. Я побывала в их с Тамарой Зибуновой доме только один раз на дне его рождения (см. главу «Сентиментальное прощанье»).

У меня создалось впечатление, что отношения между ней и Довлатовым были простые и дружеские. Об этом свидетельствуют и Сережины письма Тамаре Зибуновой, полные желания помочь ей и Саше по мере возможности. Прочтя их в интернете, мой муж Витя с уважением сказал: «Смотри-ка, Сергей, когда хотел, вел себя как вполне взрослый, ответственный человек».

Естественно, что при довлатовской эффектной внешности (которую он попеременно то проклинал, то восхвалял), при его обаянии и остроумии было несчетное количество дам, желавших пасть в его объятия, или по крайней мере проводить время в его обществе. Но смею утверждать, что когда он горделиво называл себя блядуном, он «лакировал и приукрашивал» действительность. Он был не блядун, и даже не бабник, а алкоголик, и дамы занимали его воображение в основном в разгар алкогольных эскапад. Женщин, с которыми ему хотелось проводить время в трезвом состоянии, можно пересчитать по пальцам одной руки. Последний роман Довлатова был с Алей Добрыш, в доме которой он провел последнюю неделю своей жизни и почти на руках у которой он умер.

Познакомились они в 1986 году, и с тех пор Сережа часто стал бывать у Али в Бруклине. Я была растрогана Алиными записями в маленьких календариках, в которых она отмечала, не пропуская ни одного дня с момента их знакомства, когда Сергей звонил, когда приезжал, трезвый или пьяный, в каком был настроении, и черные дни, когда у него начинались ужасающие запои. Аля купила монографию «Алкоголизм» и положила ее на видном месте на столе, чтобы Сережины глаза ее не миновали. Полагаю, что Аля очень Довлатова любила. Она благоговейно хранила память о нем: его фотографии и рисунки, короткие записки, которые он оставлял в дверях, если приезжал без звонка и не заставал ее дома, кассеты с его сообщениями на телефонном ответчике. И Сергей, безусловно, был очень к ней привязан. Он дарил ей свои книжки с забавными и смешными посвящениями. Например, на «Зоне» он написал: «Милой Але от тайного поклонника, от довольно чистого сердца». На английском издании «Компромисса» было такое посвящение: «Самой волнующей женщине Нью-Йорка со вспышкой нежных чувств». А на книжке «Заповедник», посвященной Лене («Моей жене»), было приписано от руки: «которая была права, когда утверждала, что меня погубят крашеные блондинки».

Перед Алей Добрыш Довлатов не чувствовал своей вины. Он знал, что она его не выгонит, не осудит, не проклянет… Ему не надо было перед ней защищаться, каяться, клясться и обещать. И это значило для него очень много.