Довлатов — добрый мой приятель - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Людмила Штерн (Глава двадцатая M асDowell Colony) #24

Глава двадцатая MасDowell Colony

В 1984 году в издательстве Sellerio Editore на Сицилии была опубликована на итальянском языке моя повесть «Двенадцать коллегий», а в русско-американском издательстве «Эрмитаж» вышла на русском моя вторая книга «Под знаком четырех».

Вооружившись ими, в феврале 1985 года я подала документы в артистическую «колонию», называемую МаcDowell Colony. Это своего рода дом творчества писателей, художников и композиторов. Находится колония в городе Питерборо в штате Нью-Гэмпшир, в полутора часах езды от Бостона на машине. Это совершенно волшебное место. В сосновом лесу стоит викторианский деревянный дом с колоннами и башенками, а вокруг него на довольно большом расстоянии друг от друга разбросаны домики — индивидуальные студии, где живут и работают «колонисты». У композиторов — студии с роялем. У художников — skylight (то есть окна в крыше). У писателей — только письменный стол, камин и кресло. В этих студиях есть и спальня, и крошечная кухня, хотя никто никогда ничего не готовит. В студиях нет ни телевизоров, ни телефонов, и на дверях висит просьба не стучать в дверь до половины седьмого вечера. Утром колонисты собираются в центральном доме на завтрак и выбирают из обширного меню ланч (любое разумное желание удовлетворяется). В час дня подъезжает к студии машина, и на крыльцо ставят корзинку с заказанным ланчем. А в половине седьмого вечера обед при свечах — снова в большом доме. Тут уж колонисты всласть общаются.

После обеда можно пойти в город в кино, можно навестить друг друга, иногда кто-то объявляет, что закончил картину, скульптуру, рассказ, поэму или сонату — все приглашаются в его (ее) студию посмотреть или послушать. Самое главное, что проживание в этих райских условиях — бесплатное для тех, кто находится в стесненных материальных обстоятельствах. Основал эту колонию в 1896 году Эдвард МакДоуэлл и его жена Мариан. Эдвард МакДоуэлл был композитором. Исполняли его произведения редко, он всю жизнь преподавал и жил на мизерную зарплату. Мариан была из очень богатой семьи, но гордый МакДоуэлл не хотел пользоваться ее деньгами. Когда он заболел и оставил преподавание, они купили в Нью-Гэмпшире землю с лесными угодьями, и Мариан построила ему студию, чтобы он мог там сочинять музыку. Но он уже был так болен, что работать не мог. И тогда им пришла в голову мысль пригласить в эту студию молодого начинающего композитора, чтобы он сочинял, не зная материальных и бытовых забот.

Теперь в колонии больше двадцати студий, в которых живут и работают композиторы, писатели и художники от двух недель до двух месяцев, в зависимости от того, сколько хочет и может прожить там колонист.

Колонию поддерживали богатые меценаты, многие из которых в прошлом были сами нуждающимися колонистами: Джон Апдайк, Леонард Бернстайн, Аарон Копленд, Торнтон Уайлдер и многие другие. Для того, чтобы попасть туда, надо послать несколько произведений (писателю — рассказы, главы из романа или мемуаров, поэту — стихи, художнику — слайды, композитору — пленки или диски). И еще нужно три рекомендации от известных в твоей профессии людей. Мне дали рекомендации поэтесса Маргарет Бувард, журналистка Патриция Блэйк и Бродский. Меня приняли.

Я прожила в колонии пять недель, начала писать роман, но он не клеился. Наутро я перечитывала свои листочки, и меня охватывал такой ужас, что я, изображая из себя Николая Васильевича, бросала вчерашнюю продукцию в камин на растопку (компьютеры еще не вошли в нашу жизнь). Вероятно, я была так ошеломлена комфортом и беззаботностью своей жизни, что считала обязанной сочинить что-нибудь вроде «Капитанской дочки» или «Анны Карениной». Но шедевра не получалось. Подружившись с колонистами, я узнала, что мои комплексы — обычный синдром новичка. Единственное, что я писала охотно, так это письма родным и друзьям.

14 марта

Здравствуй, милый Сережа!

Вот уже три недели я живу в МакДоуэлл-колонии. Игорь [Ефимов — Л. Ш.], который был здесь несколько лет тому назад, пугал меня скукой и одиночеством. Ничего подобного я не ощущаю. Я попала чуть ли не в самую отдаленную студию в глубоком лесу. Вокруг только птицы и белки, сосны и снег (прости, ты же ненавидишь природу). Моя студия — двухэтажная. Внизу кабинет и кухня, наверху — спальня и ванная. Кухня не нужна, потому что завтракаем и обедаем в нашей викторианской столовой, с чудесной антикварной мебелью, портретами в рамах и свечами. Каждому гарантируется полное одиночество с 8.30 утра до 6.30 вечера. Сейчас в колонии живут восемнадцать человек. Из них пять композиторов, семь художников, шестеро — поэты и писатели. Твори на здоровье. Я и пытаюсь. Сочиняю «полнометражный» роман. Готовой продукции — 90 страниц, то есть 11 глав. Это примерно одна треть. В романе один из героев, к сожалению, не главный, похож на тебя в юности. Такой же высокий, нечеловеческой красоты, застенчивый молодой прозаик. Вчера написала главу о его первом литературном вечере в ССП. В жизни он гораздо лучше, чем на страницах моего несчастного романа.

Я подружилась здесь с несколькими колонистами. Один из них — композитор из Техаса, только что кончил сочинять оперу «Три сестры». Я учила его правильно произносить фамилии Чебутыкин и Соленый. Музыка прекрасная, пьеса, извини, по-моему, посредственная. Другой приятель — довольно известный гейский драматург. Еще обзавелась подругой — эссеисткой, феминисткой, этакой Сьюзен Зонтаг в уменьшенном масштабе. Мне очень интересно и полезно слушать их разговоры о судьбе современной американской литературы. Я пробуду здесь еще две недели, а в апреле приеду в Нью-Йорк. Мои новые приятели обещают познакомить меня со своими литературными агентами.

И еще здесь замечательные прогулки. Когда в голове нет ни одной мысли, а это довольно частое явление, я встаю на лыжи и брожу по заснеженным лесам, полям и весям. Замшелые булыжники, овраги, тишина. Похоже на Комарово. Из наших русских приятелей здесь жили Игорь Ефимов и Юз Алешковский. В один из первых вечеров в колонии Игорь, желая развлечь за обедом колонистов, рассказал антикварный русский анекдот: петух гонится за двумя курицами и думает: «Не догоню, так хоть согреюсь». А курица говорит своей подруге: «Не слишком ли быстро мы бежим?». Анекдот был встречен гробовым молчанием. Дамы, среди которых преобладали феминистки, насупились, как мыши на крупу, и на следующий день с Игорем не здоровались. Он заскучал и покинул колонию раньше срока. А Юз, которого тут называли дядя Джо, имел в колонии бешеный успех. Он научил повара варить борщ, от которого все в восторге.

Если когда-нибудь захочешь мне позвонить, я досягаема с 6.30 до 8.00 вечера по телефону (603) 924-7739. Телефон в столовой, и все ждут звонков с Большой Земли. Если напишешь письмо, буду очень рада.

Обнимаю тебя, поклон всем домашним.

Люда

Вот как реагировал на мое письмо Довлатов:

Милая Люда!

Спасибо за письмо. Ничего похожего на твою райскую жизнь у меня нет и не будет. У Доната страшные приступы астмы, мама практически всегда нездорова, Лена ходит по врачам со своим глазом, который ей повредил сынoк. Катя почти не бывает дома, неделями живет у своего кавалера, единственный плюс которого в том, что он не еврей. Я работаю в шуме, в одной комнате с телевизором, Колей, мамиными гостями и Лениными заказчиками, и с каждым днем мне все это труднее дается. Но изменить ничего нельзя, при нынешних ценах за такую квартиру, как наша (не говоря о большей), в Форест-Хиллс надо платить 1 000 долларов.

Тем не менее недавно сдал две книжки. Одну (похуже) в «Ардис», другую — Игорю. Третью, в соавторстве с Сагаловским и Бахчаняном, пришлось отдать в «Руссику». Поскольку и Эллендея[27], и Ефимов публиковать ее отказались. Там есть нападки на нашу сраную номенклатуру, а «Руссике» после Лимонова ничего не страшно[28].

Параллельно жду каких-то иностранных публикаций, за «Компромисс» мы наконец-то с «Кнопфом» в расчете, «Зона» выйдет в сентябре, договора на «Наши» ждем и даже надеемся.

22-23 буду в Гарварде на славистской конференции, а 9 апреля уеду с дурацкой лекцией в Филадельфию, Питтсбург и Нэшвилл, а до этого или после хотелось бы повидать тебя в Нью-Йорке. Надо бы не разминуться, потому что я еще собираюсь во Франкфурт на сессию «Посева». Вообще я теперь соглашаюсь на все поездки, это для меня единственный отдых.

Новостей у нас мало, а приятных — тем более. Приезжал Гладилин, проявил глубокое восхищение собой. Сказал, что его не издают на иностранных языках, потому что он «слишком правдиво» пишет.

Провел я двое суток у Ефимовых, немного огорчился, потом расскажу.

Первого апреля в Н.-Й. будет вечер памяти Карла Проффера, организованный Бродским и Сьюзен Зонтаг. Я, наверное, пойду делать скрипт для Радио Свобода.

Владимов со страшной силой преобразует «Грани», ссорится с НТС, посмотрим, что из этого выйдет.

С Радио Свобода уволено все начальство, четыре наших чиновника (один из них носит фамилию Шекспир). Судя по ликованию В. Белоцерковского, вместо них придут социалисты с человеческим лицом.

Читала ли ты Найпола[29]? Если нет, сейчас же прочти. Он, а также любимец Бродского — Кальвино[30] — изданы недавно по-русски. Кальвино мудрен и скучен, а Найпол похож на раннего Стейнбека. Кстати, Найпол тоже любимец Бродского.

Страница кончается, нет сил переворачивать. <…>

В своем письме Довлатов ни словом не обмолвился о подарке, который он мне сделал и о котором я узнала лишь вернувшись из колонии домой. В то время, как я пыталась создать литературный шедевр в лесах Нью-Гэмпшира, он опубликовал очень лестную рецензию на мою новую книжку в еженедельном альманахе «Панорама» в Лос-Анджелесе. Называлась она «Документальная проза: расцвет или кризис?». В ней он назвал мое творчество «ареной борьбы между документальным и художественным направлением в прозе».

Не могу устоять против соблазна привести отрывок из этого эссе:

В юности Людмила Штерн была связана с неофициальной ленинградской литературой, хотя ее собственные творческие попытки относятся к более позднему возрасту. В гостеприимном доме Штернов молодые литераторы читали свои стихи и рассказы, вели нескончаемые споры, всегда могли рассчитывать на заинтересованное внимание и, кстати, на хороший обед, что при наших стесненных обстоятельствах было далеко не лишним.

Людмила Штерн никогда не пыталась обнародовать на этих вечерах свои собственные произведения, но ее вкусу доверяли многие, ее отзывы ценились высоко, а ее иронических реплик побаивались даже наиболее самоуверенные и дерзкие из нас.

Насколько я знаю, Штерн ничего в те годы не писала, но все мы восхищались ее устными рассказами — лаконичными, яркими и необычайно смешными… В них сказывалась острая наблюдательность, безошибочное чувство юмора и ощущение слова, единственного, точного, незаменимого…

Десять лет назад Людмила Штерн оказалась в эмиграции, и вскоре ее рассказы стали один за другим появляться в американской периодике. Эти рассказы были продолжением устных новелл, но не в бесхитростной записи, а в умелой литературной интерпретации с использованием богатых и разнообразных приемов.

Похвалы и дальше льются рекой. В конце рецензии выясняется, что Людмила Штерн отказывается от своего двойника… решает более сложные психологические задачи… дает волю своей фантазии… проделывает сложный путь от жизненного материала к художественному сюжету… Новые мотивы в творчестве Людмилы Штерн, как справедливо заметил старейший публицист русского зарубежья Андрей Седых, «открывают перед писательницей большую дорогу».

Вот и пришло долгожданное время расслабиться и начать почивать, хотя Андрей Седых, «старейший публицист русского зарубежья», фигурирует в письмах Довлатова к Ефимову как «довольно крупный уголовный преступник… уголовные прегрешения этого отпетого негодяя — разнообразны».

Тем не менее от Сережиных похвал «воронья» вскружилась голова. Он как бы зажег мне зеленый свет на писательском шоссе.

После приезда из колонии я попросила Бродского написать рекомендацию Довлатову и попытаться отправить его в МакДоуэлл хотя бы недели на две, чтобы он мог отдохнуть и спокойно пописать. Иосиф сказал, что сам об этом думал, но уверен, что Довлатов там запьет и что-нибудь вытворит. И это испортит его, Иосифа, репутацию и напрочь закроет двери для всех русских.