Довлатов — добрый мой приятель

Предисловие

Как-то после лекции, которую я прочла в университете во Флоренции, один студент спросил меня: «Чья судьба вам кажется наиболее трагической: Набокова, Бродского или Довлатова? И кто из них больше всех страдал?»

Этот детский вопрос застал меня врасплох, и я забормотала невнятно: с одной стороны, с другой стороны…

Не хотелось разочаровывать юношу неприятной правдой, но, в философском смысле, любая жизнь трагична. Достаточно вспомнить слова Бродского: «Вы заметили, чем это все кончается?»

Вероятно, юноша имел в виду всего лишь трагичность жизни поэта или писателя, вынужденного жить и работать вне своего отечества и своего языка.

— Это смотря какого отечества, — поспешил высказаться другой студент. — Что могло быть страшнее судьбы писателя или поэта в своем отечестве, в России? Вспомните судьбу Мандельштама, Гумилева, Бабеля, Цветаевой, Маяковского.

Трагичность жизни может вообще не зависеть от внешних обстоятельств, которые складываются для данного индивидуума вполне благополучно. Но если меня судьба когда-нибудь еще сведет с тем студентом, я отвечу ему, что упомянутый им список «трагических» эмигрантов, наверно, следует начать с его односельчанина — божественного Данте, вынужденного бежать из любимой Флоренции, преследуемого, но не раскаявшегося, так и не вернувшегося на родину, и не узнавшего, что через четыреста лет после его смерти он будет считаться гордостью Флоренции и одним из величайших поэтов западной цивилизации.

Как и Данте, ни один из упомянутых тем студентом наших соотечественников-эмигрантов тоже не вернулся на родину. Владимир Набоков категорически отказывался даже рассматривать такую возможность. «Страны, которую я покинул, больше не существует», — писал он своей сестре Елене Владимировне. Однако писатель вовсе не был равнодушен к покинутой отчизне и, более того, пребывал в абсолютной уверенности, что его произведения дойдут до российского читателя и останутся важнейшей вехой в русской литературе.

В 1959 году он писал:

На вопросы, тосковал ли Набоков по России, мучила ли его ностальгия, отвечают многие его стихи. Например, «К России», написанное в Париже в 1939 году:

Не забудем, что детство и отрочество Набоков прожил счастливо в богатой, родовитой семье, принадлежавшей к сливкам петербургского общества. Его Россия, описанная с такой любовью в «Других берегах», пошла в одночасье ко дну, как «Титаник». И он тосковал по своей России и по своему безоблачному детству. У него были обычные для эмигранта трудности, облегченные, однако, прекрасным знанием языков и первоклассным образованием. Кроме того, рядом с ним всю жизнь была любимая жена, друг и помощница Вера Евсеевна. А после опубликования «Лолиты», принесшей ему, наконец, всемирную славу, Набоков жил в полнейшем материальном комфорте.

…И все-таки трагична ли судьба поэта или писателя, живущего в изгнании, вдали от своих корней? Однозначного, как сейчас принято выражаться, ответа нет.

Судьбу Бродского, несмотря на выпавшие на его долю испытания, трагичной я бы назвать не решилась. Главным образом благодаря его характеру. Бродский попытался Россию «преодолеть». И ему это, кажется, удалось. Он много путешествовал, жил в Италии, Англии, Франции, Скандинавии, побывал в Мексике и всюду имел любящих и преданных ему друзей. Он искренне считал себя гражданином мира. Его поэтическая звезда оказалась на редкость счастливой: он успел вкусить мировую славу, насладился уникальными почестями, очень редко выпадающими на долю писателей и поэтов при жизни. В возрасте пятидесяти лет он женился на молодой красивой женщине. Она родила ему дочь Анну, которую он обожал. Трагедией стала его ранняя смерть.

Трагичной ли была жизнь Довлатова? Думаю, что да. Сергей каждой клеткой был связан с Россией. Европой он не интересовался, Америку знал только эмигрантскую и добровольно не выходил за пределы так называемого русского гетто. Он не принял эту страну, хотя заочно любил ее со времен ранней юности, и хотя именно Америка первая оценила масштаб его литературного дарования. Мало того, почти все, что он написал, издано на английском языке. Десять публикаций в журнале «Нью-Йоркер», которые осчастливили бы любого американского прозаика, были Довлатову, разумеется, лестны и приятны, но не более того.

Вот, что он писал о себе: «Я — этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории. При этом, как выяснилось, я гораздо более русский, точнее — российский человек, чем мне казалось, я абсолютно не способен меняться и приспосабливаться, и, вообще, не дай тебе бог узнать, что такое жить в чужой стране, пусть даже такой сытой, румяной и замечательной…»[1].

Поэтому я посмею не согласиться с Петром Вайлем, который утверждал: «Что до чужбины, то Сергею в Америке нравилось. Плюс к его преданной любви к американской литературе, плюс к тому, что только здесь он утвердился, как писатель… Довлатову тут нравилось по-настоящему…»[2].

К сожалению, Америка ему не нравилась. Точнее, он ее не знал. Настоящей трагедией для Довлатова была глухая стена, которую советская власть воздвигла между ним и его читателями в России. До своего отъезда в эмиграцию он опубликовал лишь несколько работ, в том числе повесть в журнале «Юность», сам считая это произведение ничтожным. То есть, в отличие от Бродского, он пошел на компромисс. Будучи еще в Ленинграде, Иосиф отказался от предложенной ему публикации в той же «Юности», когда в редакции пытались то ли урезать, то ли отредактировать его стихи.

Довлатов страстно мечтал о литературном признании на родине, и по трагической иронии судьбы не дождался его. При жизни он довольствовался славой на Брайтон-Бич, и в России был известен в основном как журналист радиостанции Свобода. Он ушел на пороге славы, не зная, что станет любимейшим прозаиком миллионов соотечественников. Не знал, но чувствовал. В 1984 году, за шесть лет до своей кончины, в интервью американской журналистке Довлатов сказал: «Моя предполагаемая [русская — Л. Ш.] аудитория менее изысканная и тонкая, чем, например, у Бродского, зато я могу утешать себя надеждой, что она — более массовая».

Его надежды оправдались. За годы, прошедшие со дня его кончины, его слава разрослась невообразимо. Произведения Довлатова издаются и переиздаются огромными тиражами. Его творчеству посвящают международные конференции, о нем ставятся спектакли. Количество книг о Довлатове, опубликованных за столь короткий срок после его смерти почти беспрецедентно в русской литературе (если не считать книг об Иосифе Бродском).

Почему невинный вопрос флорентийского студента так задел меня и вовлек в попытку сравнения абсолютно несравнимых по творческим параметрам Набокова, Бродского и Довлатова?

Наверное, потому что, «по жизни» между ними было много общего, особенно между Довлатовым и Бродским. Они — погодки, ленинградцы, эмигранты, оба жили и умерли в Нью-Йорке. Оба ушли от нас непростительно рано, и ни тот, ни другой не вернулся домой. Вернулись их произведения, и один при жизни, а другой посмертно стали идолами и кумирами любителей русской словесности. Впрочем, слава Бродского и популярность Довлатова имеют совершенно разные корни.

Бродский, хоть многие и считают его первым поэтом России конца ХХ столетия, в силу своей элитарности и сложности не стал народным поэтом, как по той же причине не стали народными, массовыми поэтами ни Мандельштам, ни Пастернак, ни Цветаева. А популярность Сергея Довлатова среди читающей России на стыке двух веков сравнима разве что с популярностью Владимира Высоцкого в 1960–1970-х годах. Причины этой невероятной популярности сложны и многогранны, и раскрытие их еще ждет своих исследователей.

Разумеется, «виноват» в этом и образ самого автора, умело спаянный с образом его героя: несчастливого, непрактичного, щедрого, великодушного, полупьяного, слегка циничного и романтичного, необычайно созвучного эпохе, стране и ее обитателям.

Я много раз слышала стереотипную фразу о Довлатове: «Довлатов — наш человек, он понял самую душу народа!» Вероятно, обладая волшебной отмычкой, он умудрился открыть дверцу к загадочной русской душе. Кстати, именно этим талантом, а не собиновским тенором и не армстронговским хрипом был так дорог всем нам Владимир Высоцкий.

В последние 10–15 лет мемуары, наравне с детективами, стали чуть ли не самым популярным литературным жанром. В океане мемуарной литературы, разлившейся по книжным магазинам, плавают, словно радиоактивные мутанты, ее неузнаваемые герои. Часто в такой литературе правды кот наплакал. Жаль, что кто-то когда-то по таким воспоминаниям будет изучать эпоху и писать диссертации.

Опубликованные мемуары о Сергее Довлатове — восторженные, разоблачительные, мстительные, ядовитые — убедительный тому пример. Одно созвездие названий чего стоит! «Довлатов вверх ногами», «Довлатов и окрестности», «Мне скучно без Довлатова», «Сквозь джунгли безумной жизни», «Когда случилось петь С. Д. и мне», «Эпистолярный роман Сергея Довлатова с Игорем Ефимовым». Некоторые из этих книг вызвали извержение нешуточных страстей. Скрещивались шпаги, расторгались браки, обрывались многолетние дружбы, дошло и до суда.

Понятно, что после такого цунами «Довлатиады» не так уж просто написать еще одни воспоминания о Сергее Довлатове. Но я рискнула, и, прежде чем начать, решила посоветоваться с опытным мемуаристом.

— Ты обратила внимание, — спросил он, — что зачастую является главной задачей мемуаристов? Наградить героя букетом разнообразных пороков, чтобы он выглядел глупее, злобнее, корыстнее, завистливее автора мемуаров. Достигается это разными методами: или при помощи кривых зеркал, едва уловимым искажением фактов, или бреющим полетом авторской фантазии. А главное — тоном.

— У меня и в мыслях нет очернять Довлатова, — возразила я.

— Ну и получится скука адова, леденец в липкой обложке.

— Я постараюсь написать правду.

— Тогда убери себя из мемуаров.

— Как это — убери?

Это можно, если вместо мемуаров написать биографию. Биографический жанр не требует ни дружбы с героем, ни вражды, ни романа, ни делового сотрудничества, ни просто личного знакомства. Например, задумай я написать биографию Джонатана Свифта, меня там было бы не видно и не слышно. Но в мемуарах присутствие автора неизбежно. И, действительно, их тоном мемуарист выдает себя с головой, то есть делается прозрачным, как богемский хрусталь. Как бы ни были льстивы слова, по тону легко определить, любил ли автор своего героя, ненавидел ли, завидовал ли ему, сочувствовал ли.

— Бог в помощь, — раздражился знакомый мемуарист. Видно, я ему надоела…

Я дружила с Сергеем Довлатовым двадцать три года, и в этих воспоминаниях попробую, как говорят американцы, дать его close up, то есть нарисовать его портрет с близкого расстояния. Сложность задачи заключается в том, что Довлатов был необыкновенно разнообразен. Многоликий Янус — плоская тарелка по сравнению с нашим героем. Если бы три-четыре его ипостаси встретились в одном пространстве, они, возможно, друг друга бы не узнали. Я также собираюсь вспомнить общих знакомых и друзей. И, конечно, не избежать рассказа о наших с Сергеем нетривиальных отношениях. Таким образом, мне придется в избытке появляться на страницах этой книги. Хотелось бы избежать упреков и обвинений типа: «Тоже мне, нашлась литературная гувернантка Довлатова». Конечно, не я одна стояла у его литературной колыбели. Довлатов часто вспоминал своих литературных наставников. И возможно, они еще напишут свои воспоминания. Я же ограничусь своими.

Закончить свое предисловие мне хочется кратким упоминанием неких, возможно несущественных, но ощутимых различий между Первым Поэтом и Первыми Прозаиками:

1. Бродский писал трагические стихи высочайшего духовного накала, но при этом был человеком веселым. Довлатов писал очень смешную, абсурдистскую прозу, но нравом обладал пессимистическим. Набоков мог писать что угодно и как угодно — он владел языками как Паганини скрипкой. Но с каждым годом в его произведениях эмоций становилось все меньше, а ребусов все больше.

2. Набоков и Бродский в свою литературную кухню никого не пускали и терпеть не могли ни писать, ни рассказывать о своих делах. Довлатов щедро делился с читателями своими хождениями по мукам, сделав из них большую литературу.

3. С Набоковым я, к сожалению, не была знакома и не знаю, искрометны ли были его устные рассказы и шутки. Бродский, человек насмешливый и остроумный, щедро разбрасывал свои mots, никогда к ним не возвращаясь. Ироничный Довлатов из придуманных, услышанных и подслушанных острот, реприз, реплик и анекдотов умудрился создать новый литературный жанр.

4. Набоков владел четырьмя языками и с равным блеском писал по-русски и по-английски. Бродский владел двумя. Стихи предпочитал писать по-русски, а эссе и прозу — по-английски. Довлатов владел только русским, но владел им виртуозно.

5. И главное: Владимир Набоков любил бабочек, Иосиф Бродский — кошек, а Сергей Довлатов — собак.