Душой наизнанку

Друг мой — бледен и худ; музыкант, заклинатель нот.

У него сапоги за цент и в делах — цейтнот.

Он работает грузчиком, может заснуть — с трудом.

А по пьяни шумит, как советский аэродром.

Трудодни на износ, так что к вечеру — пар из глаз.

Человек-передоз, человек — «проживу-на-раз».

Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк.

Он в той самой юдоли, когда невозможно — в долг.

Точно в круге порочном — батрачит, идёт в кабак,

Возвращается к ночи и кормит ничьих собак.

Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ;

Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец.

Пацану двадцать два, но себя он всего изжил.

На плечах голова — шею, кажется, заложил.

Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок.

Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог?

Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть — рачок.

От судьбы — незачёт.

Друг мой беден и тих, по карманам — дуэт банкнот.

Друг по-сельски простой или собранный, как синод.

Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой.

…Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.

Он зайдет ненадолго — уходит почти в рассвет.

Вспоминаем мы город, где наши семнадцать лет,

Где друзья — не на миг, где небеснее синева.

Где был юным старик, тот, которому двадцать два.

Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки.

Все облазали яблони, улицы, тупики.

Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван,

Где в закатной теплыни из храма подживших ран

Открывал нам отец его — свой боевой Афган.

Чушь пороли порой — не пороли по моде вен.

Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн.

Наши горе-мечты грела славная высота:

Я с наукой на ты, он же в музыке — от Христа.

Школьны-годы — со свистом, как пара ночных комет.

Он мечтал быть артистом — весь этот десяток лет.

Скрипкой — верно, шаманил, молился на нотный стан,

До того фортепьянил, что сам становился пьян!..

Он зайдёт иногда — мы болтаем часок-другой.

Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой.

Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр:

Звук прольётся моментом —

не блестя комплиментом,

Каменея цементом меж плавленых атмосфер!

Шелестят звуковолны теплее морской волны,

Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины…

Столь иссердно играет — теченьями звукорек,

Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.

В тот день было душно. Испариной естества

Стелилось по лёгким пузырчатое O₂.

И, как сообщила бы истовая молва,

Дышалось едва.

Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж.

Возился с ключами. Вошёл — и домой, и в раж.

Четыре стакана воды — господа, я ваш:

Причина все та ж.

Включил телевизор, упал на свою кровать.

Такая жара, что навязло в зубах — жевать.

Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять.

Июль, вашу мать.

И тут же — назло — у входной — до мозговых кор

Протяжное — дзынь! Чертыхаюсь. И — в коридор.

По новой — запор. Открываю. «Здорово, Жор!»

А ржёт-то в упор!..

Смешлив непривычно. О боже, какая прыть!

«Давай, заходи, — говорю. — Поскорее, Вить!»

Дремотная жарь атакует советом — взвыть.

Но как не впустить?

Сидели мы долго, как встарь — до огней зари.

И замерло всё, как морская-фигура-замри.

Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари.

Витёк, говори!»

Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.

Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.

И думаю, дескать, угадывать я мастак.

И в горле наждак.

«Ты прав», — отвечает. И ну хохотать навзрыд.

С души отлегло — до того развеселый вид.

«Ты, Жор, — говорит, — прямо умница с Бейкер-стрит!

Вот только небрит.

Она, — повествует, — что ангел у божьих врат.

Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.

И мы если на, то она, безусловно — НАД!

Из райских пенат.

И стан у принцессы — стройнее, чем нотный стан.

И голос у ней — симбиоз мировых сопран.

Над Девой не властен насмешливых лет аркан…

Она — океан!»

Надтреснутый голос — о, это был не предел!

Как выбритый долыса жгучий индейский клич.

Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел,

И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь!

И так он кричал, как на струнах своих скрипел,

И так веселился, что точно — пожди беды.

Мне было дремотно, а стало — не по себе,

Как после ушата совсем ледяной воды.

Пошло всё по-старому: практика-сон-еда.

Диплом и работа, последний учебный год.

Витёк забегал да позванивал иногда,

На десять минут, ибо время — теперь не ждёт.

Его пару месяцев не было в кабаках,

Его не встречали с бутылкою на дворе.

Он если не притчей — то прыщем на языках

У всех злопыхателей выскочил в сентябре.

Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки.

И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей».

Но вытравил мат из межфразья до мелюзги,

Как чёрную грязь керосином из-под ногтей.

Я много учился — с рассвета и допоздна.

Стонал над какою-то суетной ерундой.

Слал матери письма и деньги в село. Она

В последнюю встречу казалась совсем седой.

Он тоже, должно быть, исправно писал отцу.

Да только всё больше Душе, что «в глаза — бальзам».

Сонаты — её ослепительному лицу,

Сонеты — её обесцвеченным волосам.

Меня засосала воронка учебных дум,

Как психоделичность туманистых городов.

Витёк забегал. Он одалживал мой костюм

И с нею гулял у клинически Чистых прудов.

Играл ей на скрипке — той самой, из сельских пор.

Впервой после армии — жизни в глаза глядел.

Ты трубку поднимешь — и сразу: «Послушай, Жор!

Я счастлив, и это, мне кажется, — не предел!..»

Четыре часа утра. Бормашинной трелью

Мозговую мякоть взрезает безумный звонок —

Замогильно мобильный.

Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью,

Вскочивши — запутался в узлище собственных ног…

О мой Отче Всесильный!

Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!»

Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный.

Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!»

В ответ — полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P.

Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрип

Выдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты».

И стало морозно. Я, трубку зажав плечом,

Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи.

И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт!

Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём.

Хоть что-нибудь, только — пожалуйста! — не молчи!»

Из вакуумнической зыби меж мной и ним —

Моих недогадок и пьяных его недослов —

Высвечиваются абрисы ужасов —

То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.

На улице хрустко и солено, a мороз,

Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов.

Скрипит под ногами. Немеют корни волос.

По-моему, я позабыл запереть засов.

Дорога кривляется дурою искони,

Я трачу на тачку дрянные семьсот рублей.

И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» —

Кричу черномазому, что за рулём «жигулей».

Квартал, эти два поворота — знаком маршрут.

Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу.

«Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» —

Уже замерзающий, думаю на бегу.

В квартире темно. Приоткрыта входная дверь.

И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь.

Четыре бутылки; осколки одной — кругом,

Я их раскрошил непорвавшимся сапогом.

По кругу же — чёртова дюжина хризантем:

Налюбленных, бедных — да брошенных прочь с очей

Рукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей.

Без музы и лира в запое, и лирик — нем.

Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе — бес.

И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез.

И в лобное место, молясь, издолбился лбом.

Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь…

«Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!»

Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.

Вот вроде бы дом — только выворочен вверх дном;

Я вроде бы друг — домосковской еще весны.

История эта — о «парне-без-идиом»,

О парне без пары — но с перьями из спины.

О парне, который корпел, не роптал, но цвёл,

Который судьбину покорно курил взатяг.

Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк,

Оторванный лист иль поруганный гордый стяг.

То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле;

О птице, забывшей напевы времён — в силках…

Вторая глотнёт небес и станет сильней,

Для первой — неволюшка смертно скрипит на зубах.

Мой друг был победой — по имени да по судьбе.

Мой друг был бедовым — но дал бы такой беды

Ты всякому, Боже!.. По роже или под дых,

Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе…

И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет,

Что шпротами втиснуты в банку минут пяти,

Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! —

И расхохотался: — Когда ты успел зайти?!»

Хрипливо хохочешь! Да хитро глядишь, храбрец!..

Он выжил! Как выжал из цедры — цирконии сил.

О, марево мира: ведь то был ещё не конец.

О, губы погибели: вами ль Витёк голосил?

Ты крепкий, братюнь. Мы с тобою прошли Афган,

Горячие земли. По стёклам песка — без сапог

Плелись, спотыкаясь. Хлестали года по ногам;

Кочевникам, нам,

Корчевавшим вспученный срам,

Колючим басом кричал то ли чёрт, то ли Бог.

А что он кричал?

А чем ободрял он нас,

Нагнувшись в чертогах, приставив ладони ко рту

Невидимым рупором? Полно. Бушуй, Фантомас!

Внезапно живи. По низам? — Как в последний раз!

Тебе не впервой в междузвездье взмывать на лету.

Давай, поднимайся! Хоть с пола, но выше — в пыл!

Пай-мальчиком? Нет. Паев — много, ты лучше пой,

Играй в переходах, да там, где обычно пил,

Да с тех верхотур, о которых мечтал любой.

Рутинные Бог отложит дела:

«Парнишка меня пленил!»

Отец твой ответит (была не была),

Что это тебе не впервой.

А сердцем подумает — тем, что стучит ровней,

Душой рассмеётся, как рыцари из-под забрал:

«Не зря я малому рассказывал о войне,

По чести, по совести сына, видать, воспитал!..»

И сердцу отцовскому станет светло, Витёк!

Ты только играй. Жизнь — она ведь сама игра.

Гляди, пять утра. Два часа — и вставать пора.

За окнами верное солнце кровавит восток.