Душой наизнанку

Я видел тебя — едва ль далеко:

В паре песен от Тёплого Стана

Висел ты в выси, разодетый в трико,

Мерцаньем пыля неустанно.

Луна была круглая, как молоко

В подзорной трубе стакана.

Ты реял под нею, король-акробат,

На нити, на ноте, коль нота — канат.

Звездистым отдавшись водам,

Качаем текущим годом —

Над спящим земным народом.

Луна была прорубь: сулила возврат

Туда, откуда ты родом.

Пробоину выжег в полу ты своём —

Дыру в потолке надземном.

Плеснул любопытством в круглый проём,

Как будто белёсым зельем.

И нынче, бродя по безлюдному дну,

Я снизу глядел, император, —

На млечное небо твоё в луну,

Как будто в иллюминатор.

Оно, не вмещаясь в глазок целиком,

Живой полыхая белью,

На спящую землю лилось молоком,

Лилейною акварелью.

И ты, обхвативши те струи тайком,

На них колокольным сновал языком.

Сквозь прорубь сочился твой ласковый дом,

Влекомый земной постелью.

…Сквозь прорубь ты сверху со светом проник

Под звёздность чёрной коросты.

Оттуда, где вечность первична, как миг, —

Туда, где привычны погосты.

Проник и завис на молочных струях лучей;

Там был королем ты.

Здесь, словно ночь, — ничей.

…

Темнел надо мной ледяной потолок

И грань меж мирами моргала.

Был нижний из них — мой подлунный острог,

Был верхний — твоя Вальгалла.

Моргающим звёздам туман потакал,

Бессловьем клубясь тяжёлым…

В пробоину небо лилось с потолка,

Что был тебе прежде полом.

Лавиною лунного молока

Ты взят на чужбине в полон.

…

Взбирайся домой, император неба иного,

Взбирайся по нитям лучистым мира родного!

Исчезни в пробоине — завтра спустишься снова;

Теперь же — в Луну, во спасенье от гула дневного.

Затянется прорубь лазурью — порвутся лучи;

Ловчи не ловчи — горе-зори тебе палачи.

Взберись по канатам, как делают циркачи,

Оставь без себя предрассветную Terra Nova.

Хотел поглядеть на мир под опаловым льдом?

Взглянул. Возвращайся, покуда зовёт тебя дом.

Взглянул. Возвращайся, пока не отрезан путь.

Рассвет на подходе.

Осталось совсем чуть-чуть.

Сомкнёт васильковые губоньки пасть луны;

Сомкнёт васильковые веки луны глазница.

И утро утрёт полуночность молочной слюны:

Подтёки молочных слёз утереть грозится!..

…

Но ты не уйдёшь, повелитель надлунных сфер.

Ты слишком всевластен там, чтоб страшиться здесь.

И даром, что стал потолок васильково-сер.

И даром, что в нём растворилась звёздная взвесь.

И даром, что рана зияющая Луны

Теперь затянулась лазурною зябкой кожей.

Твой взор безотчётен, мгновения — сочтены.

Отныне не быть для тебя никакому «позже».

Закрылась Луна, эта прорубь, зиявшая ртом;

Под корень канаты откушены были безвинно.

Теперь не взлетишь из-под свода туда, где дом:

Оттуда, где синью окурена домовина.

В канатах оторванных путаясь, вниз ты парил —

Летел беспробудно, и вольно, и сам — лавинно.

И было тебе полётом всю землю видно;

И было тебе не дрожно — держу пари.

Ослепнув зарёй, обезглавились фонари;

Омертвело-горбаты чугунно-чёрные шеи.

Неужель волшебство умирать рождено, неужели?

Ты, беженец Альфы, прельщённый глубью омег,

В надлунии правил, где равен мгновенью — век.

Взалкавший паденья — беглец королевского сана —

Теперь почернело как древний лежишь оберег,

Лишившийся силы. Чугунен, что человек.

Что мёртвый фонарь — бездвижен, обезъянтарен.

Лежишь, в преземные снега заточён и вварен,

На белой земле — тротуаре Тёплого Стана.

Мерцаньем твоим напитавшись, сделался снег

Густым, точно сон.

Точно август.

Точно сметана.