EDEN

Глава 32. Шрамы

Вылезаю из ванны: теплая вода ручьями стекает с меня на холодные плитки пола.

Хватаю с вешалки полотенце и наспех вытираюсь.

Он скоро будет здесь. Нужно поторопиться.

Я не хотела затягивать допоздна. Просто я так устала сегодня. Я весь день работала и освободилась всего полчаса назад.

Но это не отменяет того факта, что он скоро придет. В последнее время он никогда не задерживается.

Прохожу в комнату, останавливаясь перед гардеробом. Открыв дверь, пробегаюсь взглядом по платьям: однотонные, простенькие платьица. Как у прислуги. Одежда, наиболее соответствующая твоему положению… именно так он сказал мне однажды.

Ублюдок.

Черное, черное, коричневое, синее, черное, зеленое, голубое, коричневое, серое, черное, черное…

Минутку.

Это что? Впервые вижу это платье в самом конце перекладины с вешалками, прямо за серым.

Оно… нет, оно не серое и не черное. Оно… розовое? Очень бледное, с сероватым отливом, но все-таки розовое.

И как это я раньше его не замечала? Хотя я никогда особо и не задумывалась над тем, что висит в моем шкафу.

Вытаскиваю платье из гардероба: несмотря на свой цвет, оно все же очень простое.

Никогда не была поклонницей розового. Оно вызывает ассоциацию с Панси Паркинсон и тем кошмарным платьем, которое было на ней на рождественском балу.

Но… так приятно иметь что-то, в какой-то мере олицетворяющее нормальную жизнь.

Все бы отдала за пару туфель и комплект нижнего белья — эти вещи в топе моих приоритетов.

Натягиваю платье на влажное тело. Ткань прилипает к коже, но когда я высохну, это прекратится, так что не беда.

Подхожу к прикроватному столику и, взяв гребень, расчесываю мокрые волосы, свисающие сосульками.

В последние дни я нечасто смотрюсь в зеркало: мне противно собственное отражение. Меня тошнит от той, кем я стала. Видеть ее не могу!

Но расчесывая волосы, я невольно бросаю взгляд в зеркало.

Господи, я такая тощая. Сколько же килограммов я потеряла?

Впрочем, это неудивительно. Я ем от силы раз в день, ну а если повезет, то два.

Ненавижу. Чувствую себя только что вылупившимся птенцом: такой хрупкой, что кажется, дотронься пальцем — и я сломаюсь.

При желании я даже смогу пересчитать свои ребра.

Со вздохом откладываю гребень в сторону, и в следующее мгновение в комнату входит Люциус, прикрывая за собой дверь.

Он бегло осматривает комнату, а затем, глядя на меня, произносит:

— Сегодня ты пойдешь ко мне, — его глаза темнеют.

— Почему? — удивленно моргаю в ответ.

Он вновь обводит комнату взглядом и ухмыляется.

— Эта комната… какой-то чулан для прислуги. Не хочу находиться здесь дольше необходимого.

Ах, ну конечно. Эта убогая комнатушка напоминает ему, кто я и кого он… Интересно, могу ли я все еще использовать слово трахает?

— Пошли, — он протягивает мне большой кусок серебристо мерцающей материи: что-то подобное я уже видела у Гарри. Мантия-невидимка. — Надень это. На случай, если мы встретим кого-нибудь в коридоре.

— А не слишком ли это рискованно? — дрожащим голосом спрашиваю я. — Вдруг кто-нибудь войдет в твою комнату?

— Каждый раз, когда я прихожу к тебе, мы тоже рискуем. В моей комнате мы будем не в большей опасности.

Знакомое чувство зарождается где-то глубоко внутри: страх — я переживала его уже несчетное множество раз, но все еще никак не могу свыкнуться с этими ощущениями.

Несмело протягиваю руку и, взяв мантию, накидываю ее на голову, стараясь, чтобы ни платье, ни босые ступни не выглядывали из-под нее.

Люциус окидывает меня взглядом и кивает.

— Хорошо, — шепчет он. — Следуй за мной и не отставай, — его взгляд ожесточается. — И не думай сбежать. Дверь в конце коридора заперта.

Необязательно было говорить мне это. Я не смогла бы сбежать, даже если бы у меня была возможность… я бы не сбежала.

Развернувшись, он на секунду приникает ухом к двери, прислушиваясь, — нет ли кого-нибудь в коридоре, а затем открывает ее и выходит из комнаты. Следую за ним, нарочно шурша мантией, давая ему понять, что я рядом.

Не глядя в мою сторону, он запирает дверь и направляется к своей комнате. Он уже сделал несколько шагов, но тут позади нас открывается дверь.

— Люциус?

Мы поворачиваемся, и — хвала Господу, что я скрыта мантией.

Беллатрикс медленно направляется в нашу сторону.

— Чего тебе? — грубо спрашивает он.

Слабая улыбка касается ее губ.

— Ты знаешь, чего я хочу, — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, на что она намекает. — Было время, когда ты прекрасно это знал.

Желудок скручивает стальными жгутами. Не хочу, чтобы она разговаривала с ним, не хочу, чтобы она даже смотрела на него…

Черт. Теперь понятно, что она чувствует по отношению ко мне.

Стоп. Ну уж нет! Я не собираюсь жалеть еще и эту стерву. Мне очень стыдно перед его женой, но испытывать угрызения совести из-за той, которая пыталась заставить Рона переспать с его младшей сестрой… никогда!

— Ты пьяна, — ледяным тоном произносит Люциус. — И уже поздно. Возвращайся в кровать.

Она смеется и проводит пальцем по вороту его мантии.

Кажется, меня сейчас стошнит.

— Я вернусь, Люциус, — шепчет она, — но не хочешь ли присоединиться ко мне?

Едва не теряя сознание, я с облегчением вздыхаю, когда он сбрасывает ее руку.

— Уходи, Белла, — приказывает он. — Ты ставишь себя в глупое положение.

На ее лице мелькает разочарование, и она отступает на шаг назад.

— Почему ты прекратил это, Люциус? — в ее голосе почти нежность, никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. — Нам ведь было хорошо вместе. Я помню, как ты не мог насытиться мною…

— Просто потрясающе, — обрывает ее речь Люциус, — удивительно, как ты можешь извратить вещи, выставив их такими, какими они никогда не были.

Она бледнеет, в глазах загорается опасный огонек, а губы кривятся от злости.

— Ты была лишь развлечением, Белла, — безжалостно бросает он. — Весьма приятным, но все же только развлечением — и не более. А теперь все кончено, — он поворачивается к двери в свою комнату. — Спокойной ночи.

Она в ярости хватает его за плечо, разворачивая к себе.

Подаюсь немного назад, и слава Богу, мантия все еще скрывает меня.

— Ты жалок! — шипит она. — Как ты мог бросить меня ради грязной маленькой…

— Я уже тысячу раз говорил тебе, — он вновь прерывает ее, в голосе звенят железные нотки, — что между мной и грязнокровкой ничего нет. Коли уж хочешь правды, то я порвал с тобой, потому что ты меня бесишь. Всегда бесила и будешь бесить до скончания веков.

Какое-то время она пытается справиться с шоком, но быстро находит что сказать.

— А она тебя не бесит? — гневно шепчет она. — С этими невыносимыми замашками всезнайки и святоши.

Она умолкает на мгновение, а затем усмехается.

— Разве может она сравниться со мной? — охрипшим голосом спрашивает она. — О моей красоте слагают легенды. Ради тебя я готова на все — даже на то, о чем она и помыслить не может…

— Я не хочу продолжать этот разговор, — он начинает злиться. — Если у тебя осталась хоть капля гордости, ты сейчас же пойдешь и ляжешь спать. Возможно, завтра ты сможешь увидеться со своим мужем. Я более чем уверен, что Рудольфус очень соскучился по своей драгоценной женушке.

Она вот-вот лопнет от злости.

— Не упоминай при мне этого неблагодарного! — шипит она. — Он мне не ровня. Я вышла замуж по тем же причинам, что и ты — женился, — выгода и социальное положение, — ничего более!

Она хватает его за отвороты мантии.

— Как ты не понимаешь, Люциус? Мы же одного поля ягоды. Ты и я. Нами управляет наша гордость, и мы оба в розыске. Мы занимаем высокое положение в кругу Темного Лорда, потому что ни тебя, ни меня никогда не мучили угрызения совести, в отличие от других…

Он убирает ее руки от себя, на лице застыло ожесточенное выражение.

— О, пожалуйста, не ставь нас на одну ступень. Между нами — пропасть.

Когда-то — давным-давно — он сказал мне почти то же самое. Между нами столько различий, грязнокровка…

— Знаешь, как меня называет грязнокровка? — кажется, он решил развлечься.

И я перестаю дышать на то время, пока он тянет эффектную паузу.

— Она считает меня чудовищем, олицетворением всего зла на земле. И как знать — может, она и права, — тихо произносит он. — Возможно, твердость характера и отсутствие сомнений и колебаний присущи лишь отпетым негодяям.

— Мы не такие, Люциус, — Беллатрикс надменно задирает голову вверх, глядя ему в глаза.

— А если так, Белла? — вкрадчиво перебивает ее Люциус. — Может быть, мы действительно — зло. Я могу признать это, потому что я в здравом уме, чего не могу сказать о тебе. Я сознательно ступил на этот путь, ты же… действовала импульсивно.

Но… разве сознательное решение не хуже? У нее, по крайней мере, есть оправдание своим поступкам.

Она становится белее мела и, скривившись, гневно бросает:

— У тебя каменное сердце.

Он усмехается, качая головой.

— Ты никогда не думала, что мы были лишь наказанием друг для друга? Но я больше не намерен терпеть это.

Она скалится.

— Боже, — шепчет она, — да что эта грязнокровка — приверженка высоких гриффиндорских идеалов — может иметь общего с бессердечным монстром вроде тебя?

Он глубоко вздыхает. Сердце бешено стучит, причиняя невыносимую боль, потому что не думаю, что даже я знаю ответ на этот вопрос.

— Я больше не буду повторять: она — лишь моя пленница.

Истерический смех эхом разносится по коридору.

— Продолжай убеждать себя, если это очистит твою совесть, — задыхаясь, произносит она. — Я могу и подождать. Месяцем больше, месяцем меньше… какая разница!

— Ради Бога, о чем ты? — раздраженно спрашивает Люциус.

Ее улыбка не сулит ничего хорошего.

— Девчонка умрет, Люциус. — Определенно эта мысль доставляет ей неземное удовольствие. — Она слишком много знает, чтобы уйти отсюда живой. Ты же знаешь: когда Поттер сдохнет, она составит ему компанию. И ты должен будешь лично устранить ее. Так что я подожду. И когда она умрет от твоей руки, я буду знать: было лишь вопросом времени то, что ты вернешься ко мне…

Он наотмашь бьет ее по лицу, и она падает на пол, вскрикивая от боли.

Но ее слова все еще звучат в моей голове. Люциус… Люциус должен будет убить меня. Он станет моим палачом, он должен будет сделать это…

Вполне закономерный финал, не так ли?

Ужас и ненависть смешались в глазах Люциуса, и его ужас — отражение того, что чувствую я.

— Даже если бы я спал с грязнокровкой, — от его яростного шипения у меня волосы дыбом встают, — ничто, в том числе и ее смерть, не заставило бы меня вернуться к такой злобной старой гарпии, как ты.

Ее лицо искажает гнев, но прежде чем она успевает ответить, он хватает ее за волосы и отталкивает подальше от себя.

— Пошла вон, — зло бросает он.

Если бы взглядом можно было убивать, Люциус был бы уже хладным трупом.

Я едва дышу от страха, но она, кажется, не собирается продолжать ссору. Поднявшись на ноги, она смотрит прямо на него, в ее глазах полыхает ненависть.

— Предатель крови, — сквозь зубы выплевывает она, а затем, развернувшись, уходит и громко хлопает дверью в конце коридора.

Какое-то время он смотрит в пустоту перед собой. Догадываюсь, что он обдумывает ее слова. Должно быть, они ранили его в самое сердце. Боль, которую причиняют эти слова, не может сравниться ни с чем. Предатель крови, предатель крови, предатель крови…

Он много раз говорил мне, что быть предателем крови — это все равно что быть грязнокровкой, если вообще не хуже. Ведь грязнокровки не могут выбирать себе статус.

А вот предатели крови…

Может, он вернет меня в мою комнату. И даже ударит при этом.

И покончит с этим безумием навсегда. Здесь и сейчас.

Он оборачивается, и я вздрагиваю от страха, не зная, что он собирается сделать, но он лишь открывает дверь в свою комнату.

— Тебе лучше войти, — он говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.

Поспешно переступаю порог, задевая его руку мантией, чтобы дать понять: я вошла.

Он запирает дверь, и мы остаемся наедине.

Пару секунд он смотрит на дверь, нахмурившись.

— Дай мне увидеть тебя, — произносит он, все еще стоя спиной ко мне.

Сбрасываю с себя мантию-невидимку, и она бесформенной массой оседает у моих ног.

Он поворачивается ко мне, осматривая меня с ног до головы, а затем протягивает руку и заправляет локон волос мне за ухо.

— Ты действительно стоишь того? — тихо спрашивает он.

Я не отвечаю. Просто не знаю, что сказать.

Все, на что я сейчас способна, — это открыто смотреть ему в глаза, собрав в кулак жалкие остатки гордости.

Он вздыхает и, убрав руку, отводит взгляд.

— Она назвала меня предателем крови, — мрачно произносит он. — Никогда не думал, что доживу до того дня, когда имя Малфоя будет заклеймено как… не обязательно мое, но любого из Малфоев.

Меня немного трясет. Она сделала ему очень больно, и я знаю, на ком он отыграется за это. Я слишком хорошо его знаю.

— Разве это важно — то, как она назвала тебя? — страх подталкивает меня говорить.

— Ты не представляешь, что это за оскорбление, — хмурится он.

— Еще хуже, чем «грязнокровка»? — спрашиваю я.

Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но вместо этого глубоко вздыхает, а через несколько секунд отвечает:

— Что толку тратить время на объяснения? — У меня такое чувство, что вначале он хотел сказать вовсе не это. — Ты никогда не поймешь.

Недовольно вздыхаю, но он вновь отворачивается от меня, не обращая внимания на мое состояние.

Почему ему так больно? Из-за оскорбления или из-за того, что это она обвинила его в предательстве?

— Она все еще небезразлична тебе? — не уверена, что хочу знать ответ на этот вопрос. — Ее мнение так много для тебя значит?

Он горько усмехается, все еще отказываясь смотреть на меня.

— Она никогда ничего для меня не значила, — признается он. — Она не заслужила ничьей заботы.

Словно гора с плеч. Как бы сильно мне ни хотелось забыть ее слова, но я вынуждена согласиться с ними. Как я могу соперничать со столь красивой ведьмой, у которой за плечами богатый опыт и… все такое.

До сих пор не могу понять, почему он хочет меня, когда рядом с ним такая женщина?

— Нет, меня волнует то, что она сказала, — шепчет он. — И ведь она права.

Он вздыхает, словно набираясь смелости.

— Я — предатель крови, — заключает он.

Молча смотрю на него. Ну а что я могу сказать, когда именно я виновата в том, что он стал тем, к кому всю жизнь испытывал презрение?

Он внимательно смотрит мне в глаза.

— Зачем я говорю об этом с тобой? Ты не можешь понять, о чем я, — с горечью произносит он. — Ты до сих пор не в состоянии понять, кто ты и во что ты меня превратила.

Недоверчиво качаю головой.

— Это ложь, Люциус! — неистово шепчу я. — Все твои чистокровные замашки… это никогда не было правдой.

Его глаза мечут молнии.

— Это не ложь! — бросает он. — Ты — грязнокровка. Это правда. И ты не можешь отрицать этого. Уступая тебе, я становлюсь предателем крови.

Ну конечно же, я не могу отрицать этого. Не могу отрицать, что я магглорожденная и что я сделала его предателем крови.

Поэтому я благоразумно молчу.

— Из-за тебя все так осложнилось, — в его глазах столько ненависти, что это причиняет мне почти физическую боль. — Я предал все свои убеждения — и ради кого? Ради какой-то никчемной грязнокровки!

Заставляю себя глубоко и ровно дышать, чтобы не сорваться.

— Если ты предал все ради меня, — дрожащим голосом начинаю я, — значит я не какая-то никчемная грязнокровка.

Пощечина обжигает лицо — я даже не заметила, как он замахнулся! — и слезы выступают на глазах против воли.

Он тяжело дышит, пытаясь успокоиться и взять себя в руки.

— Дрянь, — с ненавистью шипит он. — Ты понятия не имеешь, как сильно заставляешь меня страдать!

— Ты тоже делаешь мне больно! — надломленным голосом оправдываюсь я. Будь он проклят! Это он понятия не имеет, что сделал со мной, и ему никогда не исправить того, что он натворил. — Ты причинил мне гораздо больше страданий и сделал это намеренно! Господи да ты убил моих родителей…

— Слушай, — прерывает он меня. — Подумай о том, как ты любила своих родителей. Вспомни все до малейших деталей.

И я вспоминаю, не сдерживая слез. Перед глазами проплывают образы и воспоминания, как мама заботилась обо мне, как беспокоилась за меня, а папа частенько посмеивался над ее чрезмерной тревогой — я помню его непринужденную улыбку.

Поднимаю взгляд на Люциуса: он бледен, и его лицо искажено ненавистью. Человек, убивший моих родителей и заменивший мне отца и мать после их гибели.

— Ты бы предпочла умереть вместо них, да?

— Да, — шепчу я. — Я все бы отдала ради них.

Он удовлетворенно кивает.

— Точно так же я отношусь к тому, во что верю. Вот видишь, ты можешь утверждать, что мы разные, но ведь мы похожи. У нас обоих есть то, за что мы с радостью отдали бы жизнь. Различие лишь в том, что ты была так глупа, выбрав людей, в то время как я много лет назад уяснил: единственный, на кого ты можешь рассчитывать в этом мире — ты сам.

У меня отвисает челюсть.

— Ты серьезно? — сиплым шепотом спрашиваю я. — Ты же не можешь на полном серьезе уравнивать мои чувства к родителям и свое отношение к системе ценностей.

— А что мне мешает, грязнокровка? Чем твоя любовь к мерзким магглам, породившим тебя, лучше того, что делал я во имя ценностей, которые составляли основу моего бытия.

— Они не были мерзкими магглами! — чаша моего терпения лопнула. Как же я его ненавижу!

— Были, — спокойным тоном произносит он. — И ты так и не ответила на вопрос.

Довольно долго смотрю на него, в его холодные, словно неживые, глаза, больше всего на свете желая узнать: что же у него на уме, проникнуть в его мысли — хотя бы разок.

Но если бы у меня получилось, поняла бы я, что он лжет? Возможно, для него это абсолютная правда.

Как он может испытывать столь глубокую, сильную, всепоглощающую любовь и преданность к каким-то убеждениям?..

Невозможно. Я имею в виду не то, что он в принципе не способен на любовь, потому как это не так уж и важно.

Он смотрит на меня так, словно вообще не понимает, о чем я говорю.

— Меня всегда учили, что грязнокровки — это грязь, отбросы общества, — шепчет он. — С самого рождения я принимал это за истину. Даже сидя в Азкабане, когда весь мир отвернулся от меня, я не терял надежды, цепляясь за свою веру и убеждения, и утешал себя мыслью о том, что отомщу всем, когда наконец сбегу из тюрьмы.

Кровь стынет в жилах. Может быть, именно сейчас настал тот час, когда он не выдержит и выплеснет все…

— Бесполезный, никчемный мусор, — продолжает он. — Все до последнего.

Пока он переводит дыхание, его глаза встречаются с моими, и на короткий миг его взгляд смягчается. Люциус выглядит так, словно увидел меня впервые.

— Кроме разве что… — он колеблется, но все же решается продолжить — едва уловимым шепотом. — Кроме разве что тебя

Его слова разом выбивают из меня весь воздух, и я забываю как дышать, сердце бешено стучит в груди.

Он тянется ко мне и заправляет за ухо прядь моих волос.

— Ты… ты какая-то другая. Не знаю почему, но…

Замолчав, он смотрит на меня, будто я — ребус, который нужно непременно решить. Чувствую, как яростно бьется мое сердце, и кажется, оно в любую минуту готово выскочить из груди.

— Я никакая не особенная, Люциус, — шепчу я. — Никогда не была такой и никогда не буду.

Он горько улыбается.

— Моя милая грязнокровка, — вкрадчиво произносит он, — если бы ты только знала…

Он опускает глаза, обжигая меня взглядом снизу вверх, затем вновь смотрит на меня.

Делает шаг вперед, приближаясь ко мне. Слишком близко. В моем личном пространстве — но разве он не всегда там был?

— У меня есть одно желание, — шепчет он, глядя на меня потемневшими глазами, — хочу, чтобы твоя кровь была чистой. Одному Богу известно, что бы тогда было.

Одной рукой он стаскивает с моего плеча платье, другой — притягивает к себе, посылая электрические разряды по всему телу.

— Это решило бы все проблемы, — он наклоняется ниже и ниже, пока я не перестаю видеть его лицо. Теперь я могу только чувствовать его дыхание на своей шее. — Вся эта ситуация стала бы намного… приятнее.

Он целует мою шею — прямо под подбородком — и крепче сжимает меня в объятиях. Закрываю глаза и невольно выдыхаю сквозь приоткрытые губы. Он покрывает поцелуями мою шею, медленно опускаясь к впадинке между ключицами.

Это больше не может продолжаться. Не может.

Наше время подходит к концу. Я чувствую это. С каждым днем я все сильнее ощущаю опасность, нависшую над нами, словно огромный черный стервятник, расправивший крылья. Мы ступаем по самому хрупком льду, — Люциус и я, — и лишь вопрос времени, когда этот лед треснет…

И что ждет нас тогда? Волдеморт. Эйвери. Беллатрикс. Драко и Рон. Боль. Пытки. Смерть.

И разлука.

Но сейчас я могу лишь обнимать его. Я не думаю об опасности, когда он жадно прижимает меня к себе, целуя и раздевая.

Запускаю руки под его мантию, помогая ему раздеться. На мгновение он отстраняется и как-то странно смотрит на меня, но затем продолжает, позволяя мне помогать ему.

Только теперь до меня доходит, что это происходит впервые. Впервые я помогаю ему делать это со мной…

Но я не могу иначе: ведь он так нужен мне, что без него я едва дышу.

Одежда падает кучей тряпья у наших ног, смешавшись: черные пятна в блекло-розовых волнах.

Его кожа такая бледная. Никогда не смогу привыкнуть к тому, что она такая. Словно твердый лед. Кажется, стоит дотронуться, как я тут же замерзну от холода! Так могло бы быть, но нет, она теплая. Такая теплая… как мрамор. Живой, дышащий, теплый мрамор. Нетронутый. Незапачканный. Совершенный…

Кроме одного. Метка. Вечное напоминание о том, кто он, выжженное темным заклинанием на его руке.

Он осторожно подводит меня к кровати, мягко толкая на нее. Падаю на спину, и у меня мелькает мысль, что это самая мягкая кровать из всех, на которых мне приходилось спать.

Он нависает надо мной, и у меня перехватывает дыхание, — как всегда, — потому что я никогда не перестану бояться, что однажды придет день, когда он не выдержит и убьет меня за то, что я сделала с ним…

Но не сегодня. По его взгляду я понимаю, как нужна ему сейчас. В нем отражается почти нечеловеческий голод и жажда. Желание затопляет все вокруг.

Он внимательно смотрит на меня, заправляя прядь волос мне за ухо.

И я вновь вижу темную отметину на его предплечье, разрушающую красивую иллюзию. Доказательство его истинной сущности вытатуировано на его коже навечно.

Чуть приподнимаюсь, и мы оба замираем на долгое время.

Глубоко вздыхаю и неуверенно касаюсь метки, проводя по ней пальцем.

У него перехватывает дыхание.

Почему такой элегантный, имеющий безупречный вкус и чувство стиля человек захотел вдруг обезобразить себя подобным отвратительным знаком?

— Что ты делал сегодня? — я правда не знаю, зачем спрашиваю его об этом.

Поднимаю глаза и встречаюсь с его нахмуренным взглядом.

— Что ты имеешь в виду?

— Какие ужасные вещи ты совершил сегодня во имя Волдеморта? — дрожащим шепотом спрашиваю я. — Что ты делал перед тем, как прийти сюда, ради продвижения его дела?

Он хмуро смотрит на меня, не понимая, почему я спрашиваю об этом — что вполне естественно. Ему никогда не понять.

— Ты правда хочешь знать? — прохладным тоном спрашивает он, убирая от меня руку.

Я смотрю ему в глаза, пытаясь разглядеть за слоями серой стали смутные тени ужасных деяний.

Действительно ли я хочу знать, что повидали эти глаза?

Не уверена. Порой мне кажется: мы настолько разные, что если я увижу сотворенное им зло, то сойду с ума от леденящих кровь сцен.

Но я ведь уже знаю, на что он способен.

Со вздохом опускаю взгляд на свои руки. У меня тоже есть отметины: вертикальные шрамы, нанесенные Люциусом, пересекаются с горизонтальными — знаками жгучей ненависти Беллатрикс, а вместе они постоянно напоминают о том, что может сделать ЕГО мир с людьми.

У него свои шрамы, у меня — мои.

Он приподнимает мое лицо за подбородок, заставляя взглянуть ему в глаза. В них — ни намека на сожаление или раскаяние.

— Если ты правда хочешь знать, что я делал сегодня, тогда спроси меня снова, — шепчет он.

Закусываю губу в неуверенности. Я очень хочу, но в то же время я предпочла бы жить в неведении. И пусть та Гермиона, которой мне никогда уже не стать, ни за что не согласилась бы с подобным решением, плевать. Не это ли служит еще одним доказательством тому, как сильно он изменил меня?

Отвожу взгляд, разглядывая его плечо: там тоже есть шрам. Шрам, оставленный мной. Ножевое ранение, давным-давно зарубцевавшееся.

Бессознательно я провожу рукой по почти такому же шраму на своем плече. Рана, оставленная им. Не одна из тех, что исполосовали мою душу, но та, что изуродовала тело…

Он следит за моими пальцами и прищуривается на мгновение, когда понимает, чего я касаюсь.

Спустя, кажется, вечность, он вновь решается заговорить.

— Шрамы нельзя убрать одним взмахом волшебной палочки, — шепчет он. — У меня свои, у тебя — твои.

— Но я не желала их, — с горечью в голосе произношу я. — А вот ты… метка была твоим выбором.

Люциус невесело усмехается.

— Я давно сделал свой выбор, — он проводит пальцами по моей щеке. — Небольшая устрашающая отметина — малая плата за честь служить Темному Лорду.

Молча смотрю на него, чувствуя, как глаза наполняются слезами. Не могу. Не могу выносить те чувства, что испытываю к этому чудовищу. Беллатрикс была права… что, черт возьми, мне нужно от него?

— Ты когда-нибудь смог бы оставить такую жизнь? — тихим шепотом спрашиваю его, удивляясь, как мне хватило духу задать подобный вопрос.

Но вместо ярости, которую я ожидала увидеть в его взгляде, я вижу лишь полное непонимание.

— С какой стати я должен это делать? — он смотрит на меня так, словно я спросила: а слишком ли плохо будет, если он отсечет себе руку.

Открыв рот, тут же закрываю его: ответить так, как я хочу, у меня язык не поворачивается.

А еще я не уверена, что все еще хочу знать ответ на свой вопрос.

Горькая усмешка появляется на его губах.

— Ради тебя? — произносит он. — Смог бы я оставить такую жизнь ради тебя, ты это имеешь в виду?

Щеки горят от унижения, потому что я знаю, что сейчас будет: очередной монолог о том, что я для него пустое место, кусок дерьма, мерзкая маггла…

И точно!

— Ты ждешь, что я все брошу, забуду про свой долг, предам свои убеждения ради грязнокровки? — последнее слово раскаленной плетью обжигает меня.

— Разве ты уже не предал их? — мне страшно, но обратного пути нет. — Ты сделал это, когда впервые пришел в мою постель.

Мои слова ранили его так же, как меня каждый раз ранит его небрежное "грязнокровка". Ненависть и отвращение смешались в его глазах, но я знаю, что они направлены не на меня одну.

— Нет, — сквозь стиснутые зубы шипит он. — Я ничего не предавал. Если бы я мог, то отрекся бы от всего, во что верю, но это — часть меня. Ты же… — он глубоко вздыхает. — Ты — моя слабость, и я признаю это с сожалением. Никогда не думал, что могу…

Он недобро прищуривается.

— Ты довольна? Довольна тем, что разрушила все, что придавало смысл моей жизни?

У меня на мгновение пропадает дар речи. Да как он смеет?!

— Ты тоже разрушил мою жизнь, — я вот-вот расплачусь. — Оставил меня ни с чем. Я даже не могу больше быть с Роном, он не простит мне такого низкого и подлого предательства.

Он ухмыляется, но в глазах нет ни намека на веселье, и качает головой.

— Выходит, мы отравили друг другу существование, — в его голосе проскальзывает обида. — Каждый из нас оставил другому лишь пепел воспоминаний, уничтожив все остальное.

— Но так не должно быть! — порывисто шепчу я.

Он вопросительно выгибает бровь.

Протягиваю руку, касаясь его лица, и чуть приподнимаюсь, глядя ему прямо в глаза, но он на мгновение закрывает их, пряча от меня свои чувства.

— Ты можешь оставить это, я знаю, — отчаянно шепчу я. — Ты смог бы.

Смешок слетает с его губ, и он отталкивает мою руку от себя.

— Ты не ведаешь, о чем просишь, — его глаза потемнели, и в них отражается целая гамма противоречивых чувств. — Ты смогла бы стать Пожирательницей Смерти ради меня?

Ответ, уже готовый сорваться с языка, комом встает в горле, и мне остается лишь сидеть и судорожно соображать.

Смогла бы я? Приговорить себя к жизни, наполненной болью, страданием и смертью? Ради него…

Нет.

Даже ради его спасения? Даже если бы твой отказ означал для него смертный приговор?

Но… этого не будет! Никогда. То, чего прошу я, вполне возможно; а вот они никогда не примут грязнокровку в Пожиратели Смерти, так что…

Нет. Я не смогла бы сделать это.

Его рот изгибается в горькой усмешке.

— Вот видишь, в мире есть вещи пострашнее смерти, — шепчет он. — Поэтому я и выбрал этот путь. Я не боюсь умереть. Предать свои убеждения, переступить через идеалы, составляющие смысл моей жизни… никогда. Ни за что на свете.

Сердце вдребезги разлетается на осколки. Ни за что на свете, значит, ради меня — тем более.

Но он уже сделал это. Он уже отдалился от них, когда впервые поддался тому, что чувствует ко мне.

Он пошел гораздо дальше, чем смерть. Ради меня. Потому что для него предать свои идеалы — во стократ хуже смерти.

Но что такое смерть? Если мы так похожи, — о чем он не устает твердить мне, — тогда он уже долгое время умирает от желания быть ближе к той, кого ненавидит больше всего на свете.

И если он действительно такой же, как я, он готов на всё, когда я в его руках. Потому что лишь одному Богу известно, на что готова я, когда он обнимает меня.

Ради него я способна на все. Я ничего не знала о жизни, пока он не научил меня.

— Так все же ответь мне, — практически одними губами шепчет он, — ты еще хочешь знать, что я делал этим вечером?

Вновь закусываю губу и опускаю взгляд на свои руки. Нет, не хочу. Счастье — в неведении. Другая Гермиона никогда бы не согласилась с этим, но я больше не та наивная девочка, так что какое это теперь имеет значение?

Не хочу усугублять и усложнять ситуацию.

Усмехнувшись, он приподнимает мое лицо за подбородок и впивается в меня безжалостным взглядом.

— Я так и думал.

Его губы касаются моих — сначала мимолетно и нежно, словно упрашивая ответить на поцелуй, а затем, когда я подчиняюсь, он становится жестким, яростным и беспощадным.

Он ласкает меня, пальцами вырисовывая хаотичные витиеватые узоры на моей коже от бедер к груди, затем опускаясь к талии, оставляя жгучий след от прикосновения теплых рук. Господи кто знает, что делали эти руки несколько часов назад? Пытали, калечили, возможно даже убивали…

Когда человек убивает, какую часть своей души он теряет? Дамблдор сказал Гарри, что убийство разрывает душу пополам.

Есть ли еще у него душа?

Он накрывает ладонью мою грудь, пощипывая и теребя сосок, и меня словно пронзает током, внизу живота разливается тепло, я чувствую Люциуса каждой клеточкой своего тела. Выгибаюсь, прижимаясь к нему сильнее, он заглушает мой стон, впившись в мою нижнюю губу, нежно посасывая ее.

Как долго это может продолжаться? Если бы я могла сбежать, и если бы он бросил все и остался со мной, смогли бы мы быть вместе? Смогла бы я быть с ним в свете реальной жизни, а не под покровом темноты того мира, в котором мы оба вынуждены пребывать в заточении?

В конце концов, тьма превосходно скрывает грехи.

Он нависает надо мной, прижимая меня к матрацу, больно впиваясь пальцами в бедра и целуя горячо и яростно, и я отвечаю ему со всей страстью, обнимая его за шею, отчаянно желая притянуть его к себе еще ближе, слиться с ним в одно целое.

Почему меня так волнует, что он приходит ко мне после того, как пытает и убивает? Я же знаю, что он может делать, я испытала это на собственной шкуре, так почему же?..

Мое знание не отменяет того факта, что руки у него — по локоть в крови…

Оторвавшись от моих губ, он покрывает поцелуями шею, медленно опускаясь ниже, оставляя горящие следы там, где его губы касались моей кожи, и я знаю, что он собирается сделать. Он уже много раз делал это.

И я теряюсь в догадках, почему… почему он хочет… с грязнокровкой…

Но как только его голова оказывается между моих разведенных ног, все мысли улетучиваются, и мне становится все равно. Ничто больше не имеет значения, кроме его горячих губ и языка… он лижет, посасывает и кусает, и это самые невероятные ощущения из всех, что мне довелось испытать в жизни. Я почти готова вновь поверить в Бога. Бессознательно раздвигаю ноги еще шире, учащенно и сбивчиво дыша, дрожа от невыносимого напряжения, тугим узлом стянувшегося внизу живота…

Но в этот момент он вдруг снова оказывается лицом к лицу со мной, глядя на меня затуманенным взглядом, тяжело и рвано дыша.

На его щеках проступил едва заметный румянец — очередной признак его слабости.

Он разводит мои ноги в стороны так широко, что мне становится больно, — но мне все равно! — и входит в меня, резко выдыхая.

Он двигается во мне, и я цепляюсь за него с такой силой, что, наверное, на его прекрасной коже останутся синяки.

Прошу тебя, забери всю боль. Ты столько раз ломал меня, мучил, пытал, но только ты можешь вновь заставить меня почувствовать себя живой…

Он переворачивается на спину, удерживая меня верхом на себе, и я ложусь на него, чтобы дотянуться до его губ.

Он все еще двигается во мне, но теперь я могу двигаться с ним в одном ритме. Я научилась.

Он многому научил меня.

Он прерывает поцелуй и смотрит мне в глаза: его взгляд блуждает, и кожа на щеках приобрела розоватый оттенок. Он в очередной раз глубоко входит в меня, и у меня такое чувство, словно я на самом верху американских горок и вот-вот сорвусь вниз со скоростью света, а… а если я двину бедрами вот так… это поможет и ему сорваться…

Он со стоном запрокидывает голову назад, и я не могу удержаться от того, чтобы не поцеловать его шею. Я хочу почувствовать его вкус. Мне это нужно. Жажда настолько сильна, что хочется грохнуться в обморок, закричать, разреветься…

Мой стон сливается с его. Он всаживается в меня с чудовищной силой, сжимая мои бедра: еще чуть-чуть — и кости треснут, но мне плевать, потому что в этот миг вселенная взрывается перед глазами, и я абсолютно счастлива.

Стон срывается с его губ, он прижимается ко мне, и я ловлю его губы в мимолетном, слабом поцелуе…

Мы лежим в тишине, все еще прижимаясь друг к другу, пытаясь восстановить дыхание, пока я в конечном счете не скатываюсь с него, не говоря ни слова.

Теперь мы рядом, но не касаемся. Я лениво разглядываю балдахин изумрудного цвета над нами.

Пару секунд спустя Люциус укрывает нас покрывалом. Ткань невообразимо роскошная и приятная в сравнении с той, что лежит на моей кровати. Она мягко обволакивает меня.

Поворачиваю голову: возможно, я только… на секунду закрою глаза, чтобы дать им отдохнуть. Только на мгновение. Я так устала, меня окружает теплый кокон из дорогого материала, и я вовсе не собираюсь спать, а просто хочу, чтобы резь в глазах прошла, поэтому закрываю глаза… ненадолго… всего на пару секунд…

Темнота постепенно отпускает меня.

Пару раз моргнув, все же открываю глаза.

Еще не до конца стряхнув с себя остатки сна, окидываю взглядом комнату.

Огонь в камине давно погас, только тлеющие угольки напоминают о том, что когда-то там бушевало пламя.

Должно быть, я заснула. Я вовсе не хотела, правда. Я только на минуту закрыла глаза.

Господи. Боже, он точно заставит меня поплатиться за это. Спать в его кровати это так… нет, слишком… слишком интимно.

И что? Разве возможно быть еще ближе к нему?

Не в этом дело. Ему не понравится это. Он расценит это… ох, не знаю, наверное, как что-то вроде вторжения в личное пространство. И он определенно не захочет, чтобы ему напоминали о том, что у него может быть некая эмоциональная привязанность ко мне…

Так… минутку…

Чувствую тяжесть на талии. Что-то придавливает меня к кровати. И в следующий миг я понимаю, что это он обнимает меня.

Напряженно прислушиваюсь… нет, этого просто не может быть. Не верю собственным ушам.

Тихое, размеренное дыхание за спиной.

Оборачиваюсь, он лежит на боку с закрытыми глазами и дышит ровно и глубоко.

Он спит. Он уснул рядом со мной…

Обнимая меня.

Со вздохом принимаюсь рассматривать его. Даже во сне он выглядит таким сдержанным: лицо не выражает никаких эмоций.

Насколько просто было бы убить его? Он сейчас полностью в моей власти. Я могла бы взять подушку и…

И в тот же миг разорвать свое сердце в клочья.

Я не смогла бы убить его. Даже если бы до сих пор желала этого, я бы не смогла.

От горькой иронии на глаза навернулись слезы. Когда-то я бы все отдала за такую возможность и с радостью отплатила бы за все, что он сделал.

Но теперь…

Осторожно переворачиваюсь на бок — лицом к нему, — прижимаясь сильнее к его теплому телу, утопая в его объятиях, касаясь лбом его груди. Я хочу испить его, сделать частью себя. И я хочу быть с ним рядом вечно…

Глубоко вдыхаю его запах, необыкновенный, неповторимый. Дикий и опасный.

Никогда не думала, что когда-нибудь смогу почувствовать себя настолько… полной. Целой. Завершенной. Если он проснется и решит убить меня за то, что я прижимаюсь к нему, мне все равно. Я с радостью умру, потому что ничто больше не сможет дать мне это чувство завершенности, что я ощущаю, находясь в его объятиях, так близко к нему.

Непрошеные слезы катятся по щекам. Меня переполняют эмоции, и если я не дам им выхода, то просто умру.

Его дыхание замирает.

Я боюсь пошевелиться. Он не желает, чтобы я была настолько близка, я уверена в этом…

Но… его реакция совсем не такая, какой я ждала.

Он сильнее стискивает меня в объятиях, прижимая к себе, и я едва могу дышать от этой близости. Он ничего не говорит, и я тоже молчу…

И он не спит. Я точно знаю. И в этот прекрасный момент он обнимает меня, цепляется за меня, как и я цепляюсь за него. Потому что я нуждаюсь в нем так же сильно, как он нуждается во мне.

Да, он не спит. Чувствую, как его руки обнимают меня, одна из них поднимается вверх по моей обнаженной спине, зарываясь пальцами в волосы, и — одному Богу известно как! — он прижимает меня к себе еще ближе…

Я молчу и не смею даже открыть глаза. Не хочу разрушать этот восхитительный момент. Потому что сейчас он искренен — как никогда прежде.

Не могу сдержать улыбки.

И впервые за все время я осознанно засыпаю в его объятиях.

Я вновь выплываю из глубин сна, медленно просыпаясь.

И я больше не чувствую его теплых рук.

Открываю глаза и вижу перед собой пустую кровать.

Резко сажусь, осматривая комнату. Неужели он ушел, оставил меня одну?..

Нет.

Он стоит перед открытым шкафом, и у меня невольно перехватывает дыхание. Он с глухим стуком ставит что-то на полку и закрывает дверцу.

Увидев, что я проснулась, он замирает.

Он совсем не похож на того человека, каким был этой ночью. Помимо того, что он полностью одет, у него еще и ледяной и настороженный взгляд.

Он собирается что-то сказать, но так и не произносит ни слова.

Смущенно заправляю прядь волос за ухо, тоже не находя слов.

Наконец он нарушает тишину.

— Не собираешься одеться? — отрывисто бросает он.

Сжав зубы, поспешно вскакиваю с кровати и начинаю собирать разбросанную одежду, сгорая от стыда и унижения.

Он наблюдает за мной, чуть выгнув одну бровь, пока я в спешке натягиваю платье и привожу себя в порядок.

Выпрямившись, смотрю ему прямо в глаза.

Не знаю, что сказать. После того, что случилось этой ночью, я… я больше не знаю, кто я и где я.

На самом деле рядом с ним я вообще не знаю, в какой реальности нахожусь.

Стук в дверь заставляет меня подпрыгнуть на месте, сердце уходит в пятки от страха.

— Люциус?

Господи Боже! Затаив дыхание, я расширившимися от ужаса глазами смотрю на Люциуса.

Это Эйвери.

Люциус тоже напуган и не скрывает этого.

— Люциус, нам нужно поговорить. Дело очень срочное.

— Черт, — шипит Люциус, подбирая с пола мантию-невидимку и швыряя ее мне. Убедившись, что я полностью скрыта, он поворачивается к двери и открывает ее.

Эйвери стоит на пороге: выражение его лица, как всегда, абсолютно нейтральное.

— Темный Лорд хочет видеть тебя, — без вступления произносит он. — Нас обоих. Немедленно.

Несколько мгновений Люциус молчит. Я не вижу выражения его лица, когда он сухо произносит:

— Да-да, конечно.

Он поворачивается спиной к Эйвери, прищурившись, смотрит прямо на меня, а затем покидает комнату, следуя за Эйвери, и закрывает за собой дверь.

Тяжело дыша, остаюсь на месте.

Что… что он хочет, чтобы я делала?

Скорее всего, он хочет, чтобы я оставалась здесь. Коли уж он запер дверь, то совершенно ясно: он не желает, чтобы я покидала комнату…

Было бы смешно, не будь ситуация столь критичной и опасной.

Сажусь на пол, подобрав под себя ноги, в сотый раз проверяя, надежно ли я укрыта мантией-невидимкой, и жду.

Боже.

О, нет!

Слышу, что за дверью, снаружи, кто-то есть.

— Алохомора!

Дверь отворяется, и меня начинает трясти от ужаса, потому что в комнату входит Драко.

Настороженно прищурившись, он обводит взглядом спальню отца.

Поняв, что никого нет, он слегка расслабляется, но тут же хмурится, когда замечает смятые простыни на кровати.

У меня перехватывает дыхание.

Пару секунд он смотрит на неубранную постель, а затем качает головой, будто стряхивая наваждение.

Наконец он выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Слава Богу!

Постойте-ка… он еще здесь. Его голос доносится до меня из-за закрытой двери:

— Какого черта ты здесь забыл?

— Меня послали сюда мыть пол, — это Рон. — Но если ты сам хочешь помыть, то — валяй, я только за…

— Не выводи меня, Уизли! — шипит Драко. — Работай молча.

Повисает пауза, а затем…

— Вынюхиваешь что-то в папочкиной комнате? — я могу представить, как Рон сейчас усмехается. — Какой же ты жалкий.

— Заткнись! И не смей раскрывать рот при отце, иначе очень пожалеешь.

Еще с минуту я слушаю его удаляющиеся шаги.

Вновь наступает гробовая тишина.

Так, минутку… Боже!

Драко… Драко опять не запер дверь… хорек безмозглый!

Медленно встаю, с опаской поглядывая на дверь. Молю всех святых, чтобы Рон не заметил незапертую дверь. Молю, чтобы он продолжал мыть пол, и тогда все будет хорошо.

Но… вне всяких сомнений — Бог меня все же ненавидит.

Дверная ручка медленно поворачивается, и дверь со скрипом открывается.

Я перестаю дышать.

Рон входит в комнату. Он выглядит испуганным: глаза широко распахнуты и так знакомо блестят. У меня щемит сердце — это так по-Уизлевски: жгучий интерес вкупе с угрозой быть застигнутым и понести наказание придают ему еще больше смелости.

Что же делать?

Ничего. Стою и молю Бога, чтобы Рон меня не обнаружил.

Кстати, а что он вообще здесь делает?

Он обходит комнату, пристально разглядывая обстановку, словно ищет что-то конкретное.

Оружие? Или что-то, что поможет сбежать отсюда?

Какая разница? Стараюсь не дышать, надеясь, что он сейчас уйдет, так и не узнав, что я здесь.

Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы он не нашел меня!

Рон в это время подходит к шкафу Люциуса. Перед глазами мелькает картинка моего сегодняшнего пробуждения: Люциус стоит спиной ко мне и как раз закрывает дверцу шкафа. Рон осторожно открывает его, замирая в нерешительности, когда обнаруживает в нем…

Нет! Господь Всемогущий…

Омут Памяти, принадлежащий Люциусу, наполненный его мыслями. Такой манящий…

И только я знаю, какие воспоминания он хранит там.

Рон… наклоняется к нему, протягивает руку, почти касаясь пальцами призрачной субстанции. Стой! Иисусе… он не должен… не должен!

Все пропало. Я ничего не могу поделать, чтобы остановить его, кроме…

— Рон, стой! — срываю с себя мантию-невидимку.

Он вздрагивает и испуганно оборачивается.

— Гермиона! — облегчение читается на его лице, но в следующую секунду он задумчиво хмурится. — Что ты здесь делаешь?

Я в тупике: не знаю, что сказать.

— Я… я убирала комнату, — поспешно отвечаю я.

— Малфой заставляет тебя убираться в его комнате?

Киваю головой, как китайский болванчик.

Он подозрительно прищуривается.

— А почему тогда ты носишь мантию-невидимку?

Дерьмо. ДЕРЬМО!

— Я… просто я… — «Соберись!» — Ты не должен трогать Омут!

Вот теперь его хмурый вид никак не связан с задумчивостью и удивлением.

— Почему? — спрашивает он. — Его ведь здесь нет, — он поворачивается к Омуту. — Он никогда не узнает…

— Пожалуйста, Рон, не надо! — в голосе слишком много отчаяния, и он это чувствует.

— Что такого, если я загляну туда? — медленно выговаривает он. — Это ведь не причинит тебе вреда.

Ох, если бы только знал, сколько боли это принесет мне. И тебе. Ты даже представить не можешь…

Я все испортила. Теперь он точно что-то подозревает, я вижу это по его глазам.

— Я… это… мы не можем… просто не должны, Рон! Что если он вернется? Он убьет тебя!

— Он не вернется, — бросает он, вновь поворачиваясь к Омуту. — Его не будет еще очень долго, потому что его вызвал Сама-Знаешь-Кто.

— Но ты ведь можешь не выбраться оттуда? — я обязана отговорить его. — Потому что я не знаю, как это сделать…

— Зато я знаю, — спокойно отвечает он. — Я покажу тебе, когда мы закончим. Мы выберемся, это легко.

Он решительно дотрагивается до сплетения серебряных нитей воспоминаний.

— Рон, НЕТ!

Срываюсь с места, хватая его за руку, и нас обоих затягивает в водоворот, глубже и глубже, сквозь дым и туман. Боже! Что же мы делаем? Как теперь все исправить?

Мы оказываемся в обеденном зале, и как только рассеивается туман, я вижу Беллатрикс, Люциуса и… — от ужаса кровь бурлит в венах — Долохова, сидящего вместе с ними за столом. Они едят и пьют, обсуждая что-то. Время от времени раздается всеобщий смех.

Веселая компания близких друзей… была, пока не появилась я и не перевернула все с ног на голову.

— Прошу тебя, Рон, давай уйдем отсюда.

— Подожди минутку, — просит он. — Через секунду уйдем, обещаю.

Закусываю губу. Если продолжу в том же духе, то у него появится еще больше подозрений…

Но и оставаться здесь тоже нельзя.

— Итак, Люциус, — громко начинает Беллатрикс, — где ты был весь вечер? Темный Лорд вызывал тебя?

— Нет, — коротко отвечает Люциус, отпивая глоток вина из бокала, — нет. Были неотложные дела.

Долохов пошло посмеивается. Его лицо раскраснелось от выпитого, а язык слегка заплетается, когда он произносит:

— С твоей миленькой грязнокровочкой, да?

На лицо Беллатрикс набегает туча, а Люциус закатывает глаза.

— Да, я был с ней, — эта его манера растягивать слова когда-нибудь доведет меня до ручки.

— Почему? — в голосе Беллатрикс сквозит обида. — Ты закончил допрашивать ее еще до нашего переезда сюда. Что еще тебе от нее нужно?

Люциус молча смотрит на нее, чуть прищурившись.

— Ее заносчивость выводит меня из себя, и я хочу преподать ей несколько уроков, чтобы знала свое место, — ровным тоном отвечает он. — Кроме того, очень удобно иметь под рукой того, на ком можно практиковать заклинания.

Беллатрикс с облегчением вздыхает и улыбается, но Долохов вновь заходится хохотом.

— Я знаю, что я бы попрактиковал на ней! — каждое слово насквозь пропитано похотью. — Как жаль, что она не моя пленница. Ты везунчик, Люциус.

С трудом сглатываю ком в горле и украдкой бросаю взгляд на Рона: тот смотрит на Долохова с отвращением.

— Боже, какая же он мразь! — бормочет он.

— У меня и в мыслях нет, — презрительно бросает Люциус. — Девчонка неимоверно раздражает меня, прямо-таки доводит до белого каления.

— Тем не менее, она довольно привлекательна в своей… непокорности, — замечает Долохов.

— Что?! — сквозь смех восклицает Беллатрикс. — С ее-то манерами? Тебе не помешало бы проверить зрение, Антонин.

Во мне закипает возмущение. Вот же кобыла чокнутая!

— Ну правда, Люциус, неужели ты ни разу не думал об этом? Ты мог бы делать с ней все, что захочешь. Господь свидетель, я бы так и сделал.

— Хватит, — резко прерывает его Люциус. — Она грязнокровка, Антонин. Знаешь, что это значит?

Долохов криво усмехается.

— Это значит, что ей бы пришлось по душе перепихнуться после очередного урока. Маглы… они сношаются, как кролики. Скорее всего, она позволила бы тебе делать с ней что угодно, да еще бы и стонала, как заправская шлюшка, когда ты…

— Я сказал, хватит! — в голосе Люциуса звенит ярость.

Пару секунд Долохов и Беллатрикс смотрят на него, нахмурившись, а затем принимаются за еду в неуклюжем молчании.

Туман клубится вокруг нас с Роном, перенося нас в другое воспоминание.

Судорожно вздыхаю.

— Гермиона? — тихо зовет меня Рон. — Ты в порядке?

Я киваю, возможно даже слишком решительно.

— Конечно. А в чем дело?

— Ну, для начала, ты красная, как рак: такое чувство, будто у тебя вот-вот дым из ушей повалит.

— Еще бы! Не очень приятно слышать такое…

— Но… я все-таки не понимаю, — озадаченно начинает Рон, — зачем он хранит это воспоминание?

— Не знаю. Да и все равно мне, — беру его за руку. — Пожалуйста, давай уйдем отсюда.

— Тебе совсем не интересно? — хмуро спрашивает он. — Даже капельку?

— Нет. А теперь пошли!

Он сбрасывает мою руку, напряженно глядя на меня.

— Почему ты так хочешь уйти? — и мне кажется, что этот вопрос он задает больше самому себе, чем мне.

Собираюсь что-то сказать, но тут же закрываю рот. Мне нечего ответить.

Повисает долгая пауза.

— Что ты не хочешь, чтобы я увидел? — шепчет он, и в его глазах я ясно вижу страх.

И этот страх — отражение ужаса, охватывающего меня, когда я осознаю, что мы оказались в моей комнате: здесь темно — хоть глаз выколи! — но сморщенная рука на прикроватном столике рассеивает тьму.

Внутренности скручивает от того, что предстает нашим глазам.

Я лежу на кровати в окровавленном платье, и Люциус… рядом со мной.

Теперь я могу видеть его лицо. Я не могла тогда, но теперь, когда Рука Славы освещает комнату…

Я распластана под ним, юбка задрана до пояса, и Люциус… он между моих разведенных обнаженных бедер.

Рон судорожно вздыхает.

— Ты действительно стоишь всех неприятностей, что свалились на мою голову по твоей вине? — шепчет Люциус. — В конце концов, откровенно говоря, ты неполноценный человек, — его рука перемещается ниже, мне на грудь, но я не могу отвести взгляд от его лица. Он смотрит на меня из-под полуопущенных век.

Все же дело было вовсе не в силе и власти.

— Почему я должен терпеть все эти неприятности из-за тебя?

Решаюсь взглянуть на Рона.

Он готов вот-вот лопнуть от ярости.

У меня нет слов. Да и что я могу сказать?

Может… если он увидит только это воспоминание, я смогу увести его отсюда и свалить все на Люциуса, только ведь это все равно… ну, формально это не будет ложью, так?

В это время Люциус спускает с меня платье, обнажая грудь.

Я сжимаюсь от непонятного чувства. Рон никогда не видел меня голой, и это только воспоминание, но все же…

Люциус жадно осматривает меня, его зрачки расширены и подобны глубокой черной бездне. Он смеется, когда я пытаюсь вывернуться из его рук.

И это к лучшему. Пусть Рон видит, что я сражалась. Так будет лучше, правда?

— Нет смысла проявлять скромность теперь, грязнокровка.

— Ублюдок, — шепчет Рон. — Ты… ты…

— Возможно, ты все же стоила тех неприятностей, — со вздохом заключает Люциус.

Рон выглядит так, словно его глазам предстала самая отвратительная сцена из всех, что он когда-либо видел. Не думала, что он может испытывать такую ярость и гнев.

— Грязный кобель, — в его голосе неприкрытая ненависть.

Он поворачивается ко мне.

— Почему… почему ты его не остановила? — тихим голосом спрашивает он.

— Думаешь, я хотела этого? — мой голос звенит от отчаяния. — У меня не было выбора, — я киваю в сторону воспоминания. — Смотри, что будет дальше. Просто смотри!

В этот момент Люциус наклоняется ко мне слишком близко, и хотя я знаю, что будет дальше, но все равно внутри все сжимается от страха.

Он смотрит на меня.

Просто смотрит.

Мои глаза закрыты.

И в следующую секунду отвращение и ненависть искажают черты его лица, и он медленно выпрямляется.

— Ха! Нет, не думаю, — шепчет он. — Ты почти получила то, что хотела, да, маггловская шлюха?

И он бьет меня по лицу. Снова и снова. Я кричу от боли, а он шипит сквозь зубы:

— Заткнись, дрянь. Ты отвратительна!

Он толкает меня через всю комнату, — Рон в этот момент кричит от ярости, — и я врезаюсь в туалетный столик. Воспоминание тускнеет и исчезает…

Рон поворачивается ко мне, пока мы плывем сквозь смог, и берет меня за руку.

— Что он сделал с тобой, Гермиона? — шепчет он. — Что? Я убью его, клянусь, я убью этого больного ублюдка.

Молча качаю головой, потому что понятия не имею, что будет дальше.

Лучше будет промолчать.

Мы вновь оказываемся в моей комнате, но на этот раз все по-другому. По крайней мере, свечи на стенах комнаты освещают ее.

И я тоже там. Лежу на полу, лицом вниз, содрогаясь от рыданий.

Но я в том же самом платье, что и в предыдущем воспоминании.

Кажется, я знаю, когда это было. Люциус только что застал нас с Роном, обнимающихся, и в ярости вышвырнул его из комнаты.

Боже, умоляю… это нечестно!

— Господи, Гермиона, что он сделал с тобой? — дрожащим голосом спрашивает Рон.

Хороший вопрос.

Я помню это. Это был один из самых унизительных моментов в моей жизни. Я не знала, что чувствовать и что думать. Люциус изменил всё, и я не понимала — почему.

Боковым зрением замечаю, что Рон наблюдает за мной, но я опускаю глаза в пол и качаю головой.

Люциус врывается в комнату, резко распахивая дверь.

— Я же сказал тебе, чтобы к моему приходу ты встала с пола!

Он поднимает палочку, и я кричу от боли. Заклинанием он вздергивает меня с пола и тащит через комнату, прижимая другим заклинанием к стене.

Рон поворачивается ко мне, его лицо полыхает от злости.

— Как ты позволяешь ему делать это? — он хватает меня за руку и сжимает ее. Сильно. Больно. — Почему ты не сопротивляешься?

Сбрасываю его руку.

— А что я могу? — слышу голоса из воспоминания, но не улавливаю смысла слов. — Ты когда-нибудь мог сопротивляться Беллатрикс или Эйвери? У них есть палочки! Бога ради, Рон, да даже если бы у него ее не было, Люциус намного сильнее меня…

— Неправда! — шипит он. — Нет! Это смешно! Посмотри на себя! Ты позволяешь ему делать с собой всё, что ему заблагорассудится!

— У меня не было выбора! — надломленным голосом возражаю я. — У меня никогда не было выбора, никогда! Он не давал мне ни единого шанса. Он никогда…

Умолкаю на полуслове. Не могу ручаться за себя, ступая на столь зыбкую почву. Надеюсь, если я промолчу, мы выберемся отсюда раньше, чем увидим что-нибудь похлеще того, что было.

— Видишь, грязнокровка, ты принадлежишь мне, — тихо произносит Люциус. Рон и я поворачиваемся, чтобы увидеть, как Люциус проводит большим пальцем по моим губам. Его лицо так близко. Слишком близко. — И ты знаешь это. Я вижу правду в твоих бездонных глазах.

С трудом сглатываю ком в горле.

— Рон, я…

— Ш-ш-ш, — он внимательно смотрит на нас с Люциусом и хмурится.

Почти плача от отчаяния, я тоже поворачиваюсь к воспоминанию.

Люциус убирает руку от моего лица и опускает ее вниз, смыкая пальцы на моем запястье и прижимая руку к стене.

— Ты знаешь, что не я захватил власть над тобой, ты сама, по собственному желанию, дала мне в руки оружие и подчинилась мне. Да, без борьбы не обошлось, но теперь ты впустила меня в свою душу.

Люциус делает взмах палочкой, и я задыхаюсь от боли, потому что на моей ладони появляется кровоточащий порез. Рон резко выдыхает, явно жалея меня, но мне все равно. Я равнодушно смотрю на рану. Я видела ее раньше. Я помню и знаю каждый шрам, оставленный Люциусом на моих руках.

— Чары Уизли не идут ни в какое сравнение с той властью, что я имею над тобой, грязнокровка. Ты и сама это понимаешь. Порой это выглядит смешно и жалко — то, как все твое существование стало зависеть от меня, пусть ты и не хотела этого.

Глубоко вздыхаю, так, что легкие вот-вот лопнут. Уверена, Рону очень больно слышать это. И я даже представить не могу, насколько…

Украдкой смотрю на него. Гримаса боли и горечи исказила его лицо.

Ласково беру его за руку.

— Не слушай, Рон, — шепчу ему. — Он просто пытался достать меня. Все это неправда.

Ложь. Ложь. ЛОЖЬ.

Дымка вновь размывает картинку перед нами, пряча от меня выражение его лица, и на какое-то мгновение мне кажется, что сейчас мы покинем Омут…

Но нет. Пощады не будет. Мы в комнате Люциуса, но это очередное воспоминание.

Люциус стоит в углу комнаты, глядя в большое зеркало напротив себя.

Кажется, целую вечность он смотрит на свое отражение. В его лице смешались ненависть и борьба.

— Что он делает? — тихо спрашивает Рон.

Но в следующую секунду он находит ответ на свой вопрос.

Люциус резко поворачивается и, схватив со стола серебряный подсвечник, с силой швыряет его в зеркало.

Миллионы осколков летят в разные стороны и осыпаются на пол.

Рон потрясенно вскрикивает, но я едва слышу его. Мой взгляд прикован к Люциусу, стоящему на разбитом стекле.

Воспоминание опять ускользает, растворяется в воздухе.

— Что это была за чертовщина? — голос Рона пробивается ко мне сквозь дымку. Он в замешательстве.

Но я-то знаю, в чем дело. Люциус ненавидит не только меня.

— Не знаю, — кричу сквозь плотную завесу тумана. — Пожалуйста, Рон, давай выбираться отсюда. Прошу тебя!

Но он не отвечает, и когда еще одно воспоминание обретает четкость, я с ужасом понимаю, что моя жизнь кончена. Всё кончено.

Всё, что когда-либо было у меня с Роном, закончится здесь и сейчас.

Мы все еще в комнате Люциуса. Но на этот раз он не один.

Вся в слезах я медленно приближаюсь к нему, шепча:

— Не такие уж мы и разные, ты и я. Ты сам много раз говорил мне об этом, помнишь?

Господи Боже! Нет! Только не это! Рон не должен увидеть это!

Поворачиваюсь, хватая Рона за плечи, разворачивая его к себе и обнимая.

— Прошу, Рон, пойдем отсюда, — скороговоркой выпаливаю я. — Молю тебя, давай уйдем, ты не можешь увидеть…

Но он не слышит меня. Поверх моего плеча он видит, как я медленно подхожу к Люциусу.

Его лицо… мне больно видеть это. Он выглядит так, словно его мир в одночасье рухнул. Что-то знакомое мелькало в его глазах в ту ночь, когда Эйвери сказал, что сохранит жизнь Джинни лишь в том случае, если Рон переспит с ней.

Я больше не могу лгать ему.

— Я не… — начинает Люциус, но я протягиваю руку и касаюсь его лица.

Боже, останови это, пожалуйста!

— Я — человек, Люциус. Такой же, как ты.

В отчаянии трясу Рона за плечи.

— Пожалуйста, Рон!

Но он остается глух. С ужасом он смотрит, как я привстаю на цыпочки и целую Люциуса, а он, на мгновение отстранившись от меня, возвращает поцелуй, яростно сминая мои губы, а затем берет на руки и несет к кровати.

Теперь я знаю, как выглядит тот, чье сердце разбито.

Закрыв рот рукой, захлебываюсь слезами. Никогда не видела Рона таким.

Я больше никогда не смогу взглянуть ему в глаза. И я не в силах смотреть на то, что происходит в воспоминании. Боже мой, Рон, мне так жаль!

Поворачиваюсь ко всему спиной и, едва осознавая это, падаю на колени, потому что ноги мне больше не подчиняются.

Боль затопила меня, и, зарывшись пальцами в волосы, я тихо всхлипываю, пока Рон продолжает смотреть, как я предаю его худшим из всех способов. Что я наделала, что же я наделала?

Но я не могу отвернуться от звуков. Учащенное дыхание, вздохи, рычание Люциуса, мои стоны. Глас моего вероломства.

Не могу больше выносить это. Закрываю уши, чтобы не слышать… Не хочу слышать то, что слышит Рон. И не буду думать об этом, потому что сердце рвется на части при мысли о том, что сейчас чувствует Рон. Слезы катятся по щекам. И этот поток никогда не иссякнет и не утихнет…

Но это еще не всё.

Туман, появившийся из ниоткуда, окутывает нас, и я поднимаю голову, уронив руки на колени.

Ни единого звука. Лишь звенящая тишина.

Но эта тишина — самый громкий звук из всех, что я когда-либо слышала. Непереносимая тишина предательства. Туман наконец рассеивается.

Как в замедленной съемке я оборачиваюсь. Я не смотрю на Рона, но даже если бы решилась, то увидела бы только его затылок. Нет, я смотрю на следующее воспоминание, разыгрывающееся перед нами.

Все та же комната Люциуса, но теперь всё совсем иначе. На какой-то момент мне кажется, что комната пуста, но затем взгляд цепляется за розовое платье на полу и рядом — черная мантия.

Следом взгляд натыкается на кровать.

Я лежу на спине, закинув одну руку под голову. Мои глаза закрыты, грудь размеренно поднимается и опускается в такт дыханию.

Люциус лежит рядом и смотрит на меня, полуприкрыв глаза.

Как долго он наблюдает за мной? Словно загипнотизированый. Как будто он не может отвести глаз от меня.

Он протягивает руку и проводит пальцем по моей щеке. Я чуть шевелюсь во сне, вздыхая.

На мгновение его глаза вспыхивают, но в следующую секунду он, обняв меня за талию, устраивается поудобнее подле меня и засыпает.

Едва слышный всхлип выводит меня из состояния оцепенения.

Только теперь я нахожу в себе силы взглянуть на Рона.

Его глаза опущены в пол, он плачет.

Еще один всхлип, и Рон поднимает голову. Он выглядит таким потерянным. Как будто всё, о чем он мечтает, это поскорее выбраться отсюда и забыть обо всем, что он видел здесь.

— Верни меня обратно, — охрипшим голосом шепчет он.

Внезапный гул и свист пронзает слух, и я наблюдаю, как Рон поднимается в воздухе выше и выше, быстрее и быстрее…

Он ушел.

Слезы и не прекращали катиться по щекам. Горькие слезы, слезы боли и страдания.

Что же я наделала? Я такая стерва, такая дрянь. Как я могла так с ним поступить?

Почему я думала, что смогу скрыть от него правду? Такое предательство не может вечно оставаться в секрете.

Я все еще здесь: изливаю свое горе, горячие слезы с новой силой хлынули из глаз.

Я не могу уйти отсюда, не могу. Как мне теперь смотреть Рону в глаза?

Но… я также не могу и остаться тут.

Боже, я бы предпочла затеряться в этих воспоминаниях.

А еще я хочу умереть.

Возможно, если меня не станет, всем от этого будет легче.

Я должна выбраться, должна вернуться.

Глубоко вздыхаю и поднимаю взгляд вверх — к потолку, которого, как я знаю, там нет.

— Верни меня обратно, — едва слышно шепчу я.

Невидимая сила поднимает меня вверх, ветер ревет в ушах, и меня выбрасывает из Омута в кошмарную реальность, в которую превратилась моя жизнь.