EDEN

Глава 40. Выбор

Глядя на меня широко раскрытыми глазами, он убирает руку из моей ладони.

Внутри все переворачивается от страха.

Ни один мускул на его лице не дрогнул, словно я ничего и не говорила. Но стоит заглянуть ему в глаза…

В них… бездна ужаса. Бесконечный, примитивный, всеобъемлющий ужас.

Господи, что он собирается делать?

По всей видимости, ничего. Будет и дальше просто сидеть и смотреть на меня.

Становится неуютно, но я упрямо сжимаю губы. Надо что-то сказать, но что? Что в такой ситуации вообще можно добавить?

Он продолжает смотреть на меня не мигая, и в его взгляде почти… отчаяние; словно он изо всех сил пытается убедить себя, что я лгу…

Но он должен понять, что я не лгу, ведь он слишком хорошо меня знает.

Нервно вздыхаю.

— Пожалуйста, можешь… просто… — в голосе проскальзывают нотки паники, и я стискиваю зубы в нехорошем предчувствии. — Бога ради, моргни хотя бы или… скажи что-нибудь!

У него дергается щека, в глазах застыл страх, и я понимаю, что впервые вижу его таким испуганным. Даже когда Драко о нас узнал, даже когда мы убили Долохова… такого первобытного ужаса в его глазах не было.

— Ты… — он прочищает горло. — Я правильно тебя расслышал?

Ну почему он это делает? Почему?

— Сам знаешь, что да, — отвечаю с несчастным видом.

Он открывает было рот, но тут же стискивает челюсти — так, что ходят желваки, — но в конце концов находит в себе силы говорить.

— Ты уверена? — шепчет он.

Я могу рассказать ему все. Могу сказать, что абсолютно уверена, потому что меня тошнит по несколько раз в день уже недели две; постоянно кружится и болит голова; а еще эти жуткие спазмы, словно у меня должны начаться критические дни, но сколько бы я ни проверяла, их нет — и не будет еще очень долго. Возможно, несколько месяцев.

Но этого я не говорю.

— Конечно, уверена. Иначе ничего не сказала бы.

Внезапно он вскакивает с кровати, глядя так, будто у меня выросла вторая голова. Словно я самое омерзительное, отвратительное и ненавистное существо, что он когда-либо видел…

Он отворачивается.

Я, конечно, допускала такую реакцию, но все же надеялась…

Даже не знаю, на что. Может, в глубине души я лелеяла мысль о том, как он скажет, что все будет хорошо, он позаботится обо мне, оставит Нарциссу, и мы уедем, и будем вместе воспитывать нашего ребенка; и уже неважно, полукровка он или нет, потому что я научила Люциуса главному: кровь не имеет значения. И он бы сказал, что любит меня…

Но когда он поворачивается ко мне с выражением абсолютной ненависти и отвращения, я понимаю, что ничего из этого не будет для Гермионы Грэйнджер.

— Боже, что я наделал? — шепчет он.

Во мне закипает злость. Он вновь смотрит на меня с ненавистью, а ведь еще минуту назад он держал меня за руку и говорил, что хочет заботиться обо мне. Будь он проклят! Это он во всем виноват! Он должен был быть осторожным.

Поднимаюсь с кровати.

Он отступает, словно моя кровь заразна, и выглядит так, будто увидел призрака.

Моя чаша терпения переполнена.

— Не смей шарахаться от меня! — выкрикиваю я истерически. — Не моя вина, что мы оказались в этом дерьме!

Ужас на его лице сменяется злостью.

— Ах, то есть это я виноват, да? — угрожающе цедит он сквозь зубы. — Ну конечно, я ведь так этого хотел, да? Какого-то полукр…

Он умолкает на полуслове, не в состоянии даже произнести это. Не может признать вслух последствия собственных деяний…

— Ты должен был позаботиться об этом, — тихо произношу я, чувствуя, как лицо заливает краска стыда. — Сделать что-то, чтобы предотвратить…

— Сделать что-то? — огрызается он, а затем качает головой, горько усмехаясь. — Порой я забываю, как ты невинна, грязнокровка. Противозачаточных чар не существует. Никогда не существовало, и маловероятно, что таковые появятся в будущем.

— Почему? — смотрю на него с недоумением.

Он прищуривается.

— А зачем они нужны? — срывается он. — Болезни лечатся магией, а от беременности можно избавиться…

Он замирает и тут же с каким-то облегчением выдыхает, словно его осенило.

У меня внутри все обрывается.

— Да, — шепчет он. — Точно.

Обернувшись, он направляется к двери.

— Я вернусь позже, — сдержанно бросает он, — и принесу с собой то, что поможет избавиться от… этого…

Замолчав, он идет к двери с каменным лицом.

— Стой! — окликаю его дрожащим голосом.

Остановившись, он резко вздыхает, оборачивается и одаривает меня тяжелым взглядом.

— Что? — в его голосе звенит сталь.

От стыда начинают гореть уши, но терять мне уже нечего, и если я не скажу это сейчас, то не скажу уже никогда.

— Я думала, мы м-могли бы… — запинаюсь.

Он молча качает головой, предостерегающе: мол не заставляй меня делать то, чего я не могу обещать…

Но… он может. Мог, если бы позволил себе.

Вздыхаю так глубоко, что легкие загораются огнем.

— Я…я не желаю избавляться от ребенка, — на одном дыхании выпаливаю я. — Я думала, мы могли бы, наверное… ты и я…

Выражение его лица заставляет меня умолкнуть.

Какое-то время он смотрит на меня, и в его глазах плещется боль.

Закрыв глаза, он качает головой.

— Нет, — решительно произносит он и, открыв глаза, смотрит прямо на меня. — Нет.

Сжимаю губы, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

— Почему нет? — мой голос все же чуть срывается.

Он смотрит на меня с недоумением, словно я спросила его, почему он не может прыгнуть со скалы.

— Это… — он запинается, но затем находит в себе силы продолжить, — это же полукровка. Поэтому мы не можем… ты не можешь сохранить его.

Сердце с грохотом разбивается на тысячу осколков. Мир пошатнулся перед глазами. После всего, что с нами было… как он может?

— Какое это имеет значение? — по щекам текут слезы. — Ведь после всего, что было с нами, ты знаешь, что кровь — это еще не все…

Он подлетает ко мне, но замирает в паре шагов, будто натолкнувшись на стену.

Но не это заставило меня замолчать; ярость, горящая в его глазах, обожгла меня.

Пара глубоких вдохов помогает ему взять себя в руки.

— Никогда больше не заговаривай со мной на эту тему, — низким угрожающим тоном произносит он. — Это оскорбление, и я не позволю, чтобы ты и впредь говорила мне, что вся моя жизнь была ложью…

— Но она была, Люциус, — во мне закипает злость. — Была! Сам знаешь. А как иначе, если ты отказался от всех принципов, что у тебя были? Но все еще можно изменить, я знаю, ты сможешь!

И тут он не выдерживает.

В два прыжка он настигает меня и наотмашь бьет по лицу — впервые с тех пор, как Рону стало известно о нас.

Вскрикиваю, в большей степени от обиды, чем от боли, и падаю на пол. Задрав голову вверх, встречаю его полный ненависти и ужаса взгляд и понимаю, что он собирается пнуть меня ногой.

— НЕТ! — ору я диким голосом, защищая руками живот. — Ты не можешь… ребенок!

Время словно замерло. Я тяжело дышу, Люциус смотрит на меня с отвращением, и я могу поклясться: в его глазах мелькает что-то…

Но быстро исчезает, и не остается ничего, кроме ярости.

С рычанием он хватает меня за руку, рывком поднимает на ноги, швыряет в стену и прижимает к ней, стиснув мое горло. Перед глазами плывут разноцветные круги, а в висках пульсирует боль.

— Послушай меня, грязнокровка! — шипит он, и каждое слово, как ножом по сердцу. — Это… этот жалкий выродок-полукровка не имеет ко мне никакого отношения! И не называй это «ребенком», это мерзость!

А вот теперь я плачу, громко всхлипывая, чувствуя себя преданной и растоптанной, потому что я-то надеялась… Боже, я так надеялась. Глупая, глупая, глупая, почему я не могу заставить себя перестать надеяться?

— Это и твой ребенок! — беспомощно всхлипываю я, и в его глазах на мгновение мелькает жалость, но тут же сменяется холодностью.

— О, ты так думаешь? — шепчет он, усмехаясь, а затем наклоняется так, словно хочет поцеловать меня, и сердце подпрыгивает в предвкушении, но вместо этого он убирает волосы с моего плеча и шепчет мне на ухо:

— Чем докажешь?

Кровь леденеет в моих венах.

Он отстраняется от и убирает руку с моей шеи, глядя прямо в глаза, и я понимаю, что ему известно, насколько больно мне от этих слов. Он знает.

— Ты чудовище, — шепчу я, а он лишь горько улыбается.

— Да, — отвечает он. — И я никогда не скрывал это от тебя. Ты всегда знала, кто я. Знала и тогда, когда пустила меня в свою постель.

Опускаю голову: не хочу, чтобы он видел мои слезы. Но он берет меня за подбородок, заставляя смотреть на него.

Он вздыхает, как мне кажется, со смирением.

— Я не изменюсь ради тебя, — ровно произносит он. — Но и врать тебе тоже не стану, грязнокровка. Я не хочу это… этого, — он кривится от отвращения. — Не буду притворяться, что счастлив. Это нечестно по отношению к тебе.

— О, — ком встает у меня в горле, и я задыхаюсь. — А это, значит, честно, да?

Он вздрагивает от этих слов, но сейчас меня ничто не остановит.

— Не хочешь этого ребенка, — шепчу я. — Но хотел меня, Люциус! Хотел так сильно, что забыл обо всем, что было тебе дорого!

Качая головой, он отворачивается.

— Смотри на меня! — кричу на него.

И он слушается. Он же не трус. Разве не он говорил мне об этом много раз?

Его глаза… я так и не научилась читать, что за эмоции мелькают в них. И никогда не научусь. Это как… Древние мудрецы говорили, что человек никогда не сможет познать смерть и то, что после… это слишком запредельное понятие, и нам, смертным, никогда не постичь.

— Ты хотел того, что было между нами, — понизив голос, продолжаю я. — Я знаю это. Ты угрожал отречься от сына, убил Долохова, чтобы спасти мне жизнь, обнимал меня ночами, когда я спала в твоей кровати, так что не притворяйся, что этот ребенок ничего для тебя не значит, ведь он часть всего этого и появился лишь из-за того, что ты, должно быть, хотел больше всего на свете!

Он вновь качает головой, но я подхожу к нему, касаюсь его лица, и он замирает.

— Он часть тебя, — шепчу я со слезами на глазах. — И часть меня. Неужели ты не видишь, как это прекрасно?

— Ты не понимаешь, — он отводит мою руку от своего лица. — Ты никогда не могла понять, хотя я не раз пытался донести до тебя это. Твоя кровь, моя кровь… они не должны смешиваться, как ты не понимаешь? Знаешь, какого рода отпрыски появляются…

— Такие, как я, Люциус, — пылко бросаю я. — Моя кровь хуже, чем у этого ребенка, и все же я единственная, кто небезразличен тебе на всем белом свете.

Его глаза темнеют, и в них ничего невозможно прочесть, а затем он отворачивается, оставляя меня наедине с пустотой и холодом.

— Нет, — очень-очень тихо произносит он. — Нет. Не бывать этому… От него надо избавиться. Надо.

Он поспешно направляется к двери, не оглядываясь, и покидает комнату, запирая за собой дверь.

Я ждала его возвращения несколько часов — долгих, мучительных часов. Не думала, что будет так больно.

Он входит в комнату с каменным лицом. Как будто он и не здесь вовсе. Ну да, ему нужно абстрагироваться от этого. Он должен…

В его руках маленькая бутылочка синего стекла, наполненная жидкостью…

И почему-то я уверена, что это не вода.

Он смотрит на меня. Нет, неправда, он смотрит вовсе не на меня, а куда-то поверх моей головы.

— Подойди, — отрывисто бросает он.

Не могу пошевелиться, и Люциус хмурится, видя мою нерешительность, и сам быстро подходит ко мне и хватает за руку, таща через комнату.

— Ты… мне больно! — задыхаясь, кричу я, но он заставляет меня сесть и ставит передо мной флакончик.

Поднимаю на него пустой взгляд. Вся моя жизнь сейчас заключена в этой маленькой склянке…

С трудом сглатываю, глядя на свое отражение в зеркале.

Его отражение я тоже вижу: он стоит позади, но не смотрит на меня. Он отвернулся — так, что я вижу лишь его профиль, и выражение его лица такое… спокойное.

— Оно начнет действовать в течение часа, — бормочет он. — Все в доме уже спят, тебя никто не побеспокоит. Если примешь сейчас, к утру все будет кончено.

Кончено. Если приму сейчас, то буду свободна от этого… этого…

Боже, не знаю, как смогу это сделать.

Разве ты не хочешь спасти его?

Конечно, но… но я…

— Ты не мог бы… — с трудом выговариваю я, но спотыкаюсь, потому что не знаю, как закончить предложение.

В отражении вижу, как он поворачивается ко мне.

— Я не могу силой заставить тебя выпить зелье, грязнокровка. — Он, как всегда, прочитал мои мысли. — Оно под заклятием. Только… только мать может принять его.

Мать.

На миг сжав губы, все же прошу:

— Ты останешься со мной?

— Нет, — поспешно отвечает он. — Не могу…

Он молниеносно оборачивается и направляется к выходу, чуть помедлив лишь на пороге.

— Вернусь через час, — бросает он и, покинув комнату, закрывает за собой дверь.

Я знаю, почему он не остался. Точно знаю. Он не желает видеть, что произойдет. Пусть ему плевать на ребенка, но ему все еще не плевать на меня.

Интересно, что он сейчас делает? Пьет бренди, пока я тут избавляюсь от его не рожденного ребенка? Или он сидит в тишине, терзаясь вопросом… надеясь…

Смотрю на стеклянный фиал, стоящий передо мной на полированной деревянной столешнице; он кажется таким безобидным и притягательным.

Наверное, стоит выпить зелье прямо сейчас, одним глотком, чтобы не оставалось времени на раздумья…

Это чтобы спасти его, разве нет? А должна ли я делать что-то, чтобы спасти его?

Но… это же его дитя. Частица него и частица меня.

Его жизнь или жизнь нашего ребенка? На этот вопрос я должна найти ответ.

Он всегда хотел полностью контролировать меня. Ну что ж, его желание исполнилось. Теперь я в полной его власти. Часть его я ношу в себе.

Это не совсем ребенок — еще слишком рано, — пока всего лишь пучок клеток…

Провожу рукой по животу. Он уже больше, чем раньше? Стал округлым?

Впиваюсь ногтями в кожу, другой рукой беру склянку, большим пальцем откупориваю плотную пробку, и та с глухим «чпок» поддается.

Подношу флакон к губам, пытаясь не думать о детях… теплых, пухлых, розовощеких младенцах…

Рука дрожит, и, не успев коснуться фиала губами, я с грохотом ставлю его на стол.

Вздыхаю до боли в легких.

Никогда не думала, что окажусь в такой ситуации. Вот Лаванда Браун или Панси Паркинсон — да. Но не я. Только не примерная всеобщая любимица и умница Гермиона Грэйнджер.

Это к лучшему. Если об этом узнают, Люциус умрет. И даже если я выживу и выберусь отсюда, он никогда не последует за мной. Его гордость не позволит ему. И мне придется всю оставшуюся жизнь быть матерью-одиночкой. Я никогда не поступлю в университет, мне никто не поможет, ведь родители мертвы. Куда бы я ни пошла, везде будут шептаться об отце ребенка — сплетничать о том, кто бы это мог быть, — и я точно не выдержу, когда среди этих шепотков прошелестит имя Люциуса…

Но все это пустое, в любом случае, потому что я никогда отсюда не выберусь, а Люциус никогда не бросит все ради меня. Я действительно была идиоткой, если надеялась на это.

С силой прикусываю нижнюю губу, чувствуя привкус крови, слезы жгут глаза: плач по тому, что могло бы быть… что должно было быть…

Господи, как так вышло?

Смотрю в зеркало: бледное, испуганное лицо в тусклом желтом свете свечи как будто принадлежит мертвецу. Ни проблеска жизни.

Как я выглядела раньше? Я уже не могу представить себя другой.

Кажется, проходит вечность, пока я разглядываю свое отражение, устало прикрываю глаза. Я так измучена. Хочу только одного — заснуть и никогда больше не просыпаться…

Вижу… вижу себя. Словно наблюдаю со стороны. Мне где-то около двенадцати лет…

Я бегу по двору Хогвартса, одетая в школьную форму, щеки горят румянцем, а глаза сверкают гневом. И я громко отчитываю Рона на бегу: «Рон, верни! Это не смешно!»

Смех в ответ, громкий, заливистый, и мне остается лишь смотреть на убегающего мальчишку. Я помню тот день: он украл мою «Историю Хогвартса», и я никак не могла его поймать.

— РОН! — окрикиваю его, и к его смеху примешивается смех Гарри: тот бежит позади меня и хохочет. Боковым зрением замечаю его темные непослушные вихры и отблески солнца на стеклах его очков…

Но вдруг картинка… идет рябью, и… я испытываю шок, внезапно понимая, что Рон больше не Рон, а какая-то девчонка, возможно, Джинни, но нет… Ей лет тринадцать-четырнадцать, и у нее такие же рыжие волосы и веснушки, как у Рона, и такой же заразительный смех. Она бежит, сжимая в руках «Историю Хогвартса».

— Верни! — И я тоже больше не я. Парнишка на пару лет старше девочки гонится за… сестрой. У него тоже ярко-рыжие волосы, россыпь веснушек и искры веселья, пляшущие в глазах…

Смеется не только девочка.

Гарри наконец догоняет их, только это уже не Гарри. Это их брат, полагаю — старший. Раньше я не замечала его, но теперь ясно вижу.

Он в отличной физической форме, как и его сестра: он словно парит в воздухе, а не бежит по земле. Догнав брата и сестру, он смеется; на его лице столько радости… на его бледном лице…

Тонкие, аристократические черты лица, фарфоровая, несмотря на летнее солнце, кожа, светлая челка падает на лоб…

Подбежав к сестре, он хватает ее, и она визжит и пинается, изо всех сил цепляясь за книгу, но он с легкостью вырывает ее у нее из рук.

— Ах ты!.. — насмешливо вопит она, и он опять заливается смехом, передавая книгу младшему брату.

— Не будь такой врединой, — произносит старший, все еще смеясь. И тут я замечаю его глаза: не холодная сталь, как я ожидала, но теплый, темный шоколад. — А теперь отставить шалости, у нас тренировка по квиддичу!

— У него нет! — поднимаясь на ноги, произносит она с обидой в голосе. Младший из двух братьев неодобрительно фыркает.

— Я лучше позанимаюсь, чем терять время с метлами…

Картинка постепенно меркнет, подростки продолжают спорить об этом, и я полностью согласна с аргументами младшего. Но помимо всего… сердце внезапно наполняют гордость и любовь…

Резко прихожу в себя, словно мне приснился кошмар.

Глядя на свое отражение в зеркале, пристально всматриваясь в глаза девушки напротив, я неожиданно понимаю, что смотрела в них всего секунду назад, только принадлежали они парнишке с бледным лицом и светлыми волосами.

Осознание подобно удару в солнечное сплетение.

Я не верю в прорицания, и никогда не верила, что люди могут заглядывать в будущее…

Но и в абсолютное зло я тогда тоже не верила. Не понимала, как можно отказаться от своих убеждений ради спасения собственной шкуры. И уж точно я и представить не могла, что полюблю Люциуса Малфоя и буду носить под сердцем его ребенка…

Могу ли я теперь поверить в предвидение?

Опускаю глаза на согревшийся в моей дрожащей руке флакончик.

Не могу… не могу, только не теперь, не после того, как я видела, в кого превратится этот пучок клеток внутри меня…

Господи, помоги мне. Помоги нам обоим. Я приняла решение, и оно будет стоить нам с Люциусом жизни.

Замахиваюсь и со всей силы бросаю флакон в стену, пустыми глазами наблюдая, как он разлетается на осколки, а жидкость стекает на пол.