Европад

ГЛАВА 33 ТИФ ТОЙФЕЛЬ

Филипп от неожиданности вздрогнул. В его раздумья, в его мысленный разговор с Катенькой втиснулись двое прохожих. Это были монахи. Один вернулся в Берлин из Синайского монастыря, рассказывал о чуде пресвятой Пасхи своему собрату.

«Знак Божий», — почему-то подумал Филипп, снова вышел на Кудамм, к Институту Франции и свернул на Уландштрассе к телефону-автомату. Там его уже ждал Михаил. Познакомил их накануне директор фирмы, в которой работал Алекс, герр Кауфман. По распоряжению Филиппа Кауфман собирал все, что могло иметь отношение к исчезновению Алекса.

«L» exactitude est la politesse des rois» (Точность — вежливость королей), — сказал французский король Людовик XVIII. Русскоязычные иммигранты, не будучи ни королями, ни французами, ни немцами, которые не уступают коронованным особам в уважении друг к другу, плюют на эти представления. Нет более неприятной участи, чем договариваться с ними о чем-то. Прийти вовремя для них столь же трудно, как для берлинских синоптиков предсказывать погоду.

Встретить среди «своих» пунктуального человека — истинный подарок. Михаил и Филипп искренне радовались: каждому в этот день повезло.

Михаилу было около пятидесяти. Он приехал из Киева, где работал хирургом в городской больнице. С бригадой врачей отправился почти сразу после аварии в Чернобыль. Схватил свою долю радиации, но не погиб. Прибыл в Берлин: жене потребовалась сложная операция. Друзья помогли остаться. Пару лет получал социальную помощь, затем работал санитаром в больнице. Наконец сдал экзамены на подтверждение диплома, освоил специальность дерматолога, стал работать на подхвате у других врачей, мечтая открыть собственную практику. Для этого требовались деньги, и немалые. Семья отказывала себе во всем, копила на право покинуть дно.

Нормальным путем на Западе большие деньги не заработать. Законы в Германии составлены так, что честно, без большой подпитки откуда-то извне, не прожить. Филипп не раз слышал дискуссии иммигрантов, как выбиться в люди.

«Почему советская и иностранная пропаганда скрывала от своих граждан истинное положение вещей? — основной мотив подобных дискуссий. — Если бы в СССР показывали реальную жизнь реальных людей, большинство не стало бы уезжать из своей страны. У тех, кто остался, не было бы ущербной психологии, у тех, кто приехал, — излишних претензий и амбиций».

Михаил свой разговор начал с тех же материй.

— Понимаете, Филипп, как и все люди вашего круга, вы, наверно, провели детство в собственном доме, ходили в престижную школу, летом уезжали на загородную виллу… Кончили Кембридж. За ветреной богиней бегать вам не пришлось. Карьера явилась к вам в дом сама…

Филипп вспомнил, как трудно давались ему языки, как с утра до вечера неутомимая бонна в Ницце следила за каждым его шагом, ставила метроном на рояль, чтоб не увлекался триолями… Виртуозом он так и не стал. Шопена играл по-ученически. Детство было красивым — со стороны. «Впрочем, все было как надо», — подумал Филипп и терпеливо улыбнулся Михаилу.

Ободренный пониманием, Михаил продолжал:

— Мне же все пришлось начинать сначала, и не в пятнадцать лет, а в сорок, это две большие разницы, как говорят в Одессе.

Филипп удивился:

— Вы из Одессы? Я думал — из Киева…

— Вся Украина — одна большая Одесса. Откуда, вы думаете, у нас юмор, который помогает выжить? Впрочем, сегодня мне не до юмора. Вы знаете мою историю…

— Да, — кивнул Филипп. — Я внимательно вас слушал.

— По телефону не расскажешь. Иностранцев прослушивают, могут не так понять…

— Разве в Германии у полиции есть это право?

— Года два, как ввели.

— Без специальных санкций ваш телефон могут прослушивать? Вы сами читали этот закон?

— Я не читал, нет времени, да и с немецким не те отношения, чтобы юридическую литературу прорабатывать. Было в русской прессе.

— И что же в ней писали?

— Толком не помню, но говорилось, что полиция имеет право прослушивать каждого иностранца, причастного к организованной преступности…

— Вы связаны с организованной преступностью? — удивился Филипп.

«Ну и зануда, — Михаил уже был не рад, что затронул эту тему. — Все они — немцы, англичане, французы — одним миром мазаны. С детства привыкли к своим свободам и не видят, что с нами никто по их правилам не играет. Мы на их земле иностранцы, этим словом все сказано, как он не соображает?»

— Никак не причастен, но я не верблюд, чтобы доказывать это полицейским, если они станут прослушивать мой телефон. Я даже не узнаю об этом. Мне никто не сообщит. Понимаете?

Филипп не понимал. Кто-то без особого постановления может вторгнуться в его частную жизнь? Его могут сравнить с преступником, не понести за это уголовной ответственности? Филипп всю жизнь был гражданином свободной страны и не мог представить, что его собеседник таковым в этом обществе не является. В России или в СССР — ясно. Там никогда не было демократического государства. Но здесь? В Германии? Неужели в его родной Англии тоже не все обстоит так, как ему объясняли в детстве?

Михаил тем временем принялся рассказывать Филиппу, как они с женой, экономя на мыле и картофельном отваре, отказывая себе в отпуске и поездках на родину, собрали за пять лет десять тысяч долларов. Нормальной ставки врача Михаил не имел, получить ее не удавалось: приоритеты, когда открывалась вакансия, оставались за немцами. В Германии такие законы, против них не попрешь.

Поэтому Михаилу приходилось работать «по-серому»: он получал официально тысячу долларов в месяц, еще пятьсот платили нелегально. За квартиру и коммунальные удобства отдавал около шестисот, еще двести пятьдесят — за медицинскую и пенсионную страховки. На двоих с женой оставалось около ста пятидесяти долларов, ниже социальной черты для бедняков. Триста долларов до прожиточного минимума им доплачивало государство: они числились «социальщиками».

— Понимаете, — робея, сказал Михаил. — Эти десять тысяч, которые мы накопили, положить в банк, чтобы иметь хоть самый небольшой процент и не бояться воров, мы не могли…

— Да, знаю, — сказал Филипп. — Те, кто получают социальную помощь, должны отчитываться за свои дополнительные доходы…

— Отчитываться? Нет, вы не понимаете. Если бы социальному ведомству стало известно, что я получаю «по-серому» эти пятьсот долларов в месяц, с меня бы вычли все, что нам давало государство. За три года это больше всех наших накоплений. Нас бы потащили в суд, и мы оплачивали бы расходы по ведению процесса. Полиция взяла бы меня на заметку как человека, склонного к мошенничеству. Мой наниматель уплатил бы огромный штраф. Суд признал бы нас сообщниками в деле об организованной преступности.

— Ваши рассуждения не лишены оснований. Вы действительно нарушаете ряд законов и правильно представляете последствия.

— Другими словами, у нас не только отняли бы наши десять тысяч, но и выдали волчий билет на всю оставшуюся жизнь в Германии. Гражданство не светило бы. На немецкую трудовую пенсию за годы, проработанные до эмиграции в СССР, мы по здешним законам прав не имеем. Социального пособия в этом случае нам тоже, скорее всего, не дали бы. Медицинской страховки мы бы лишились. Что остается?

Вопрос был риторический. Ни Филиппу, ни Михаилу отвечать на него не приходилось. Да это было и не нужно.

— Мы с женой решили: отдадим деньги ростовщику. Нелегально. Под хороший процент.

— Как вы нашли ростовщика?

— В газете было объявление. Его дал некто Тиф Тойфель, продавец маленького аукционного магазинчика на Кудамме. Сейчас я вам его покажу.

— Он оказался мошенником?

— Не знаю. Взял деньги под двадцать процентов годовых. Неплохо, да?

— Вам виднее. Я в такие игры не играю. Расписку вам дал?

— Конечно! Да что толку?

— Он не возвращает деньги? Не платит проценты?

— Да. Говорит, тяжело больна жена. У них, мол, двое детей, нет денег. Самое главное — он ходит в казино. Все мои деньги проиграл там… Что делать? Господин Кауфман сказал, что вы можете помочь.

— Не знаю. В суд идти вы не намерены…

— Нет, что вы! Какой суд! Вы хотите, чтобы я из суда поехал не домой, а в тюрьму? Чтобы Тиф Тойфель по сто долларов в месяц стал возвращать социалу накопленные мной деньги, я же добавлял к ним остальные, работая на стройках коммунизма?

— Берлина?

— Какую играет роль в данном случае — Берлина или Беломорканала? Суть-то одна.

— Не совсем. На Беломорканал попадали ни в чем не повинные люди. У вас же колода карт — полный состав преступления. Вы на свободе, потому что никто об этом не догадывается. Согласитесь, ситуации разные.

— Мне не до выпендрежа. Разные, одинаковые… Суть одна. Двенадцать лет, как ишак, я вкалываю на это общество. Стараюсь изо всех сил. Работаю по десять часов в сутки и не в силах добиться такого положения, при котором могу жить, не обманывая власть.

— Почему у вас нет гражданства? По немецким законам вы имеете право подать прошение о гражданстве.

— Нет. Вы забыли, что мы имеем от социала деньги. Чтобы получить гражданство, человек не должен сидеть на шее у государства. Исключение сделали только для тех, кто старше шестидесяти.

— Уйдите с социала. Живите на свои полторы тысячи легально.

— Вы думаете, я этого не хочу? Как бы не так! Но моему хозяину невыгодно, он меня не переведет на такую зарплату.

— Почему? Ведь он все равно платит за вас налоги.

— Во-первых, налоги бывают разные. Во-вторых, на мою ставку немцы не претендуют, биржа труда не запрещает дать мне работу. Стоит же увеличить зарплату, вместо меня появятся десять претендентов из немцев, и меня взять будет нельзя. Работать немцы будут вдвое меньше, чем я, получать — вдвое больше. Это ему надо? Мне это надо?

Филипп еще до начала разговора знал, что все придет в этот тупик: «Немцы придумали такие законы, при которых жить невозможно. Ни им самим, ни иммигрантам. Город в долгу как в шелку. Выход на поверхности лежит, стоит наклониться и поднять. Но политикам то ли невдомек, то ли выгодно делать вид, что с безработицей покончить нельзя. Кажется, сними бремя каких-то обязанностей с хозяина при выборе работника, дай Михаилу право искать себе ставку наравне с немцами, и триста долларов, которые доплачивает его семье налогоплательщик, останутся у города в кармане. Таких, как Михаил, половина, не меньше, из всех, кто получает социал. Это сотни миллионов евро. Ведь обеспечение двухсот семидесяти тысяч получателей социального пособия только в прошлом году обошлось столице почти в два миллиарда евро.

Разве дело только в этом? Если бюджет Михаила уменьшится на триста долларов, сможет ли он собрать деньги на открытие собственной практики? Конечно, нет. Ему бы дать ссуду на покупку квартиры, чтобы не платил за съем жилья по пятьсот долларов в месяц. Эти деньги спокойно пошли бы на погашение ссуды и процентов по ней, к старости он бы имел недвижимость. Продав ее, перебрался из Берлина туда, где подешевле. В Бранденбург, например. В старости не сидел бы на шее у государства.

И с частной практикой так же. Под залог недвижимости открыл бы врачебный кабинет, работал на себя. Может, раскрутился бы. Не все сползают на дно. Хотя выплыть очень трудно. Налоги, налоги, налоги… Без послабления для тех, кто открывает новое дело, без надежды на развитие у малого бизнеса. Отсюда долги Берлина. В Штатах бензин стоит тридцать центов за литр, в Европе из-за разных накруток — доллар. Если бы дали инициативным людям возможность себя обеспечивать, для других рабочие места открывать, и волки были бы сыты, и немцы целы…»

Тиф Тойфель оказался юрким человечком лет сорока с лакейскими манерами. Филипп сразу понял его слабинку: боится потерять место. «На это и попробуем взять!»

Еще до встречи с Михаилом Филипп слышал от Кауфмана о родственнике Вадима Наумовича из ювелирки, который берет по десять тысяч в долг под проценты, обещает отдать двенадцать — пятнадцать тысяч, но впоследствии ничего не возвращает. Не скрывается от полиции, не бегает от должников. Живет совершенно легально. В отличие от Михаила и его друзей по несчастью, проблема больших сумм перед ним не стоит. Обобрал человек двадцать, не меньше. Ни разу не сорвался. Деньги делают деньги. «Бизнес» ни разу не дал осечки.

Приходили со своими деньгами к Тифу Тойфелю бедолаги, которые не знали толком немецких законов, не хотели или боялись связываться с полицией. В основном это были старики социальщики, копившие деньги на надгробные памятники, или работающие «по-черному» люди сорока-пятидесяти лет, которые приехали по туристической визе в Германию, да так и застряли в ней нелегалами.

В последнее время у Тифа появилась новая возможность разжиться на чужой беде. В ФРГ появился закон о том, что, продав квартиру в Москве или другом городе СНГ, человек, приехавший на постоянное жительство в Германию, должен предъявить в финансовое управление данные об этом, чтобы он не претендовал на помощь государства, пока не проест или не пропьет вырученную за квартиру сумму.

Только освободившись от последней копейки, которую нажил человек двадцатилетним или тридцатилетним трудом в СНГ и которая, по логике вещей, должна была служить его единственной опорой в старости, старости, не обеспеченной в ФРГ ни трудовой пенсией, ни каким-либо доходом, только после этого человек получал право подавать заявление с просьбой о социальной помощи.

Более страшную вещь, чем лишить старика всего, что ему удалось заработать за всю трудовую жизнь, да еще в условиях СНГ, трудно придумать. Тем не менее такой закон появился. Ударил в первую очередь по еврейским иммигрантам: немцы, приехавшие из СНГ, по-прежнему имели право на гражданство, зачет трудового стажа и трудовые пенсии, заработанные в СНГ. Многим к тому же давали подъемные тысяч по десять на приобретение дома.

Кто-то теряет, кто-то находит. Тиф Тойфель нашел. Открыть золотое Эльдорадо ему помог старик, продавший свою квартиру за двадцать тысяч долларов в Питере. Глупый еврей, доктор физико-математических наук профессор Зайдель, не успев понять, что к чему в Берлине, веря в советскую легенду о том, что евреи помогают друг другу, принес Тифу двадцать тысяч и взял с него расписку, что через два года Тиф вернет тридцать. Профессор думал, что таким образом соберет сумму, необходимую для покупки однокомнатной квартиры на Майорке, куда он хотел, подобно многим немецким пенсионерам, даже совсем не его ранга, перебраться с женой, чтобы «греть старые косточки на берегу Средиземного моря».

Это был международно признанный еврей, имя которого стояло во всех современных энциклопедиях. Дипломов у него было, как грязи. Из статей в научных изданиях следовало, что он внес какой-то немыслимый вклад в современную науку. На одном из сертификатов, выданных Кембриджем, значилось, что он является одним из пятисот основателей науки XXI века, на втором — что его имя занесено в список самых известных людей научного мира и вытиснено золотыми буквами на Доске почета в фойе Кембриджского биографического центра, на третьем — что он является лидером прогресса, на четвертом… перечислить все трудно.

В СССР, как известно, евреев этого ранга не баловали. Добро, если разрешали съездить за границу на какой-нибудь международный конгресс, и то, если поездка полностью проплачивалась зарубежниками. Хотя пророков в отечестве не признавали, имя Зайделя все-таки попало в две-три отечественные энциклопедии. Давно, еще при советской власти. На Западе его биография с портретом была помещена во всех известных справочниках, таких, как «2000 выдающихся ученых XX века», «XXI века», «Ведущие интеллектуалы мира», «На вершине славы» и многих других. Он стал «Человеком девяносто девятого года», оброс множеством титулов, орденов и медалей, присуждаемых выдающимся ученым, — восьмиконечной Золотой звездой, орденом международного сообщества «Pro bono publico», «Золотыми скрижалями мастерства». Обо всех он, конечно, не помнил, большого значения славе не придавал. Мечтал об одном — крохотной недвижимости на берегу теплого моря.

Для счастья в Испании надо было собрать тысяч шестьдесят. Если в Португалии, меньше. В общем, была надежда в каком-то не очень далеком будущем уйти с социала и переехать в свое жилье. Даже лучше, если не в Берлине. Берлин Зайделям нравился значительно меньше, чем Питер или Барселона. Однако и это было не самым важным. Главное — жить и умереть в своей квартире, не у чужих людей.

Детей у Зайделей не было, пенсии, которые они получали в России, оказались меньше сотни долларов. В своей Испании или Португалии кормиться они собирались чем Бог пошлет. В основном уроками математики. Идея была замечательной, и Зайдели жили только тем днем, когда смогут перебраться в собственную квартиру. Понимания у членов еврейской общины Берлина они не нашли. Их притязания на «собственную недвижимость» там посчитали старческим бредом и завышенными требованиями к ФРГ. Такую же реакцию они встретили со стороны своих новых друзей и знакомых. Те жили в съемных квартирах, которые оплачивал социал. Что еще надо?

Через два года Зайдели, получив на бумаге обещанные тридцать тысяч, перезаключили с Тифом договор. Год спустя он обещал выплатить им сорок тысяч. Этот год минул. Дело двинулось к пятидесяти. Зайдели стали собирать проспекты и готовиться к покупке квартиры. После сентябрьских событий в Нью-Йорке цены на недвижимость упали, как никогда. Зайдель, который свободное время проводил в Интернете, решился: пора забирать у Тифа деньги и вкладывать в мечту. Тиф томно поднял глаза к небу: «До шестидесяти тысяч надо прожить еще полгода». Зайдели ответили, что их устраивают и пятьдесят пять.

Тут-то и началось. Говорить — только слезы лить. Выжать деньги из Тифа профессору не удалось. Найденная квартира растаяла в Атлантике. Зайдели впали в отчаяние. Сначала попытались обратиться к адвокатам. Те быстро разъяснили профессору двусмысленность его положения в Германии и недвусмысленность обвинений, которые может предъявить ему социальное ведомство. Затем профессор бросился к друзьям. Те смотрели на него как на сумасшедшего, втайне восхищаясь собой: «Надо же, профессор, а такой дурак! Мы диссертаций не защищали, зато пальцы в чужой рот не кладем!» Дело дошло до инфаркта. В общем, Тойфель, имея дело с такими клиентами, мог спать спокойно.

С Михаилом он, кажется, просчитался. Это Тиф понял тотчас, как увидел Филиппа.

Ростовщик сразу сообразил, что перед ним не иммигрантского поля ягода. «Если взялся за дело, найдет как раскрутить меня, бедного Тифа, как вытрусить деньги, которые уже приросли к сердцу, которые стали дороже собственных». Филипп не выглядел новичком в этих делах.

«Может, отдать Михаилу бабки, и все?» — промелькнуло в мозгу у Тойфеля и тут же погасло. Денег у Тифа не было. Что-то он проиграл, что-то отдал Земанам на строительство ипподрома. Надо было выкручиваться.

Тиф запричитал:

— Что вы вчера не пришли, как договаривались? Я ваши деньги принес, наличными, бар-гельд, все целиком, в этом напузнике. На меня напали. Прямо здесь. Вчера у нас ограбление было. Кого хотите, спросите. В кассе нуль, хозяин не пострадал, ограбили только меня. Все, гады, забрали. До центика, до последнего. Вы мне верите?

Михаил отупело молчал.

— Я хотел было полицию вызвать, но Бог меня остановил. «Что я скажу им? Чьи деньги?» Я не хотел быть предателем, я не мог выдать вас, я не знал, что мне делать…

— Платить из своего кармана, — тихо обронил Филипп. Даже не Тифу адресовал эту фразу, просто вслух произнес. Но Тифу показалось, что прозвучала она громом небесным.

— Откуда? Где я возьму? У меня нет… — выдавил из себя Тиф, испуганно озираясь по сторонам, будто ища защиты. У Филиппа не дрогнул на лице ни один мускул.

— Герр Димке у себя?

Это был хозяин аукциона. Тиф заплакал. Филипп задел самое больное.

— Его нет. Никогда не будет. Можете им не интересоваться. Я распоряжаюсь здесь сам. Он полностью мне доверяет, — зачастил Тиф.

— Не сомневаюсь. Только мне бы хотелось побеседовать с ним лично.

— Конечно, это ваше право, но зачем это вам?

— Он с вами в доле?

— В доле? Какой доле? Вы о чем?

— Ни о чем. Вы позовете его сюда, или мы пройдем к нему?

— Я же сказал, его нет.

— Я ему звонил и знаю: он нас ждет.

— Вы… Вы… На каком языке? По-русски он не понимает… — В этот миг Тифа осенило. Он понял, что Филипп говорит по-русски с каким-то акцентом. Очень легким, но все-таки акцентом. «Кто же он? Если не из нашей мафии, то кто? О, Господи, не из Израиля же его занесло? Если оттуда, дело плохо — переломает ребра, не побоится, паспортов у него колода. Да, нашел этот Мишка-бандит вышибалу! Может, отдать ему деньги?» Тифу стало так жаль себя, что он осел на стул, — очень заболело сердце. «Нет. Теперь не отдам ни за что! Умирать — так с музыкой!» И он застонал:

— Пожалуйста, вызовите «скорую».

Филипп пожал плечами, протянул трубку Тойфелю:

— Я не знаю номер. Только это вас не спасет. После вашего отъезда делом займется полиция. За ваши истории все равно придется кому-то отвечать. Либо вам, либо вашему хозяину.

— У меня нет никаких историй.

Филипп достал записную книжку, начал называть фамилии, суммы, телефоны. Тиф нервно перебил:

— Кто вы?

Михаил сорвался:

— Твоя смерть, мерзавец!

Тифу сразу полегчало. Страшна только неопределенность. Если это простые вышибалы, ему плевать. Были в его жизни и ушли. Ничего они с ним не сделают. Вызовет полицию за дебоширство — получат штраф, но зачем пришли, не скажут. Он улыбнулся и сказал:

— Вы мешаете мне работать. Придется звонить в полицию.

— Прекрасно. — Филипп достал из внутреннего кармана одно из многочисленных удостоверений, показал разворот Тифу. Тот засопел, замычал. Вдруг очень спокойно спросил:

— По какому поводу?

— Вы не догадываетесь? — отозвался Филипп. — Может…

— Нет. Не надо. Не может… Догадываюсь. Все в порядке, господа. Так сколько я вам должен?

Филипп проигнорировал вопрос. Переадресовал Михаилу.

— Двенадцать тысяч долларов.

— Евро.

— Нет, долларов, — сказал Филипп. — Именно эта сумма стоит в договоре.

Филипп раскрыл перед глазами Тифа расписку.

— Я же сказал, у меня нет сейчас этих денег. Я не отказываюсь вам их отдать, но сейчас нет.

— Возьмите у хозяина.

— У него тоже нет. Мы не держим таких денег наличными.

— Нас устроит чек.

— А этот чек?

Тиф Тойфель полез в бумажник и вынул оттуда чек на десять тысяч евро, подписанный каким-то Симоном Моретти. Он стал лихорадочно объяснять, что Моретти проиграл вчера эту сумму и расплатился чеком по виза-карте, но Тиф забыл о нем. «Попробуйте получите эти деньги! Моретти в банке давно имеет минус», — злорадно ухмылялся Тиф.

Филипп внимательно осмотрел чек.

— Если я не ошибаюсь, банк за операцию снимет три с половиной процента…

— Три с половиной процента? — переспросил Михаил и стал подсчитывать, сколько еще следует взять с Тойфеля наличными. Тот, увидев цифру, начал хватать себя за волосы, похлопывать по карманам, изображать крайнюю растерянность. Затем выбежал в соседнюю комнату. Через несколько минут вернулся с деньгами. «Вот это победа! И какая!» — с благодарностью думал Михаил, глядя на Филиппа.

Взяв расписку, Тиф заставил Михаила поставить на ней дату и подпись, отдал все до цента, стал угодливо приседать:

— Приходите. Буду рад. Счастлив был познакомиться…

Филипп поставил крестик в своей записной книжке около имени Тойфеля, попрощался с Михаилом и направился дальше по Кудамму. Зашел в свою любимую кондитерскую Leysieffer, выпил кофе с пирожным, позвонил по мобильнику Кауфману.

— Слушаю вас, мистер Мелвилл.

— Вы получили пакет от управляющего?

— Да.

— Проблемы есть?

— Нет, спасибо. Мои сотрудники уже переехали в Петербург.

— А вы?

— Жена отправляет мебель. Через неделю смогу приступить к работе.

— Прекрасно. Вашим сотрудникам понравился новый офис? Вы довольны условиями?

— Да, мистер Мелвилл. Для нас большая честь открыть представительство фирмы в Петербурге. Новый рынок, новые возможности. Сотрудничество с Телекомом стало здесь просто невыгодным. За последние полгода…

— Конечно. Извините, что перебиваю. Коллекцию фотоаппаратов взяли с собой?

— Мне кажется, надо сделать муляжи для нового офиса, оригиналы забрать в Лондон. Жаль будет, если коллекция достанется российским умельцам.

— Вы преувеличиваете роль криминала в Петербурге. Хотя осторожность не помешает. Благодарю вас от имени фирмы за предусмотрительность. Через неделю я буду в Лондоне, доложу о вас.

— Простите, можно один вопрос? Если будут интересоваться Пивоваровым, что отвечать?

— По данным полиции, он утонул в августе прошлого года в Испании.

— Я должен урегулировать некоторые финансовые мелочи…

— Представителем интересов Пивоварова является его брат Дмитрий. Копию доверенности и остальные реквизиты вы получите из Лондона факсом.

Филипп покинул кондитерскую, посмотрел на часы. Времени было достаточно, чтобы успеть на прием к бургомистру, куда его пригласили вместе с британскими предпринимателями. Затем Эля.