Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Глава 8 Ссылка. Первая женитьба. «Дядюшкин сон». «Село Степанчиково…»

Через неделю после выхода из каторги Достоевский писал брату Михаилу: «На душе моей ясно. Вся будущность моя и все, что я сделаю, у меня как перед глазами. Я доволен своей жизнью». Он страстно хочет писать: материала «на целые томы достанет»; он надеется, что лет через шесть ему позволят печатать. «А теперь вздору не напишу. Услышишь обо мне». Несколько раз повторяются просьбы о присылке книг: «Если можешь, пришли мне журналы на этот год, хоть «Отечественные записки». Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французском переводе) и новых экономистов и отцов церкви… Пришли немедленно…» И на другой странице: «Не забудь же меня книгами, любезный друг. Главное: историков, экономистов, „Отечественные записки“, отцов церкви и историю церкви… Знай, брат, что книги – это жизнь, пища моя, моя будущность…» И через несколько строк опять: «Пришли мне Коран, „Critique de raison pure“[25] Канта… и непременно Гегеля, в особенности Гегелеву историю философии. С этим вся моя будущность соединена…» Через месяц снова просит прислать европейских историков, экономистов, святых отцов и, кроме того, «физику Писарева и какую-нибудь физилогию». После духовной голодовки на каторге Достоевский с жадностью набрасывается на книги. Круг его умственных интересов расширяется; до ареста его занимала исключительно литература; французских социалистов читал он мало – всего две-три книги. Теперь на первом месте стоит история и философия. Он стремится подвести научный фундамент под свои новые убеждения, сопоставить экономистов со святыми отцами, построить свою историософию. Критика чистого разума, история церкви и даже физиология необходимы ему для обоснования нового мировоззрения. Но этим обширным планам не суждено было осуществиться: задуманные статьи о политике и искусстве не были написаны. На три года все душевные силы писателя были поглощены его первой и трагической любовью.

Достоевского зачислили рядовым в 7-й линейный батальон в Семипалатинске. В унылом городе была каменная церковь, несколько мечетей и казарма; немногочисленное население состояло из чиновников, солдат и купцов-татар. За городом жили киргизы в своих кожаных палатках. Писатель проходил тяжелую строевую службу. «Солдатство не шутка, – писал он брату, – солдатская жизнь со всеми обязанностями не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой или, лучше сказать, с таким полным ничего незнанием в подобных занятиях. Чтобы приобрести этот навык, надо много трудов. Я не ропщу: это мой крест, и я его заслужил».

В 1854 г. в Семипалатинск прибыл из Петербурга новый окружной прокурор, барон Врангель. Он знал Достоевского по роману «Бедные люди» и привез ему посылку и письма. В своих «Воспоминаниях» он описывает первую встречу с писателем: «Войдя ко мне, Достоевский был крайне сдержан. Он был в солдатской шинели, с красным стоячим воротником и красными же погонами, угрюм, с болезненно-бледным лицом, покрытым веснушками; светло-русые волосы были коротко острижены, ростом он был выше среднего. Пристально оглядывая меня своими умными серо-синими глазами, казалось, он старался заглянуть мне в душу». Скоро они подружились: Достоевский все вечера проводил у Врангеля. «Часто, возвращаясь домой со службы, – вспоминает тот, – я заставал у себя Достоевского, пришедшего уже ранее меня или с учения, или из полковой канцелярии, в которой он исполнял разные канцелярские работы. Расстегнув шинель, с чубуком во рту, он шагал по комнате, часто разговаривая сам с собой, так как в голове у него вечно рождалось нечто новое. Как сейчас вижу его в одну из таких минут: в то время он задумал писать „Дядюшкин сон“ и „Село Степанчиково…“. Он был в поразительно веселом настроении, хохотал и рассказывал мне приключения дядюшки, распевая какие-то отрывки из оперы». Достоевский очень любил читать Гоголя и Виктора Гюго;

в хорошем расположении духа декламировал Пушкина; любимые его стихи были «Пир Клеопатры». Летом он гостил у Врангеля на его даче «Козаков сад». «Ярко запечатлелся у меня образ Федора Михайловича, помогавшего мне поливать молодую рассаду, в поте лица, сняв свою солдатскую шинель, в одном ситцевом жилете розового цвета, полинявшего от стирки; на шее болталась неизменная, домашнего изделия, кем-то ему преподнесенная, длинная цепочка из мелкого голубого бисера, на цепочке висели большие, лукообразные серебряные часы». Иногда друзья отправлялись на рыбную ловлю, и Достоевский, лежа на траве, читал вслух «Записки об ужении рыбы» и «Записки ружейного охотника» Аксакова.

В теплые вечера они «растягивались на траве» и, лежа на спине, глядели на мириады звезд, мерцавших из синей глубины неба. «Созерцание величия Творца, неведомой, всемогущей Божественной силы наводило на нас какое-то умиление, сознание нашего ничтожества, как-то смиряло наш дух». Врангель писал своему отцу: «Судьба сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и по умственным качествам: это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня. С ним я занимаюсь ежедневно, и теперь мы будем переводить философию Гегеля и психию Каруса. Он человек весьма набожный, болезненный, но воли железной». В «Воспоминаниях» Врангель говорит подробнее о «набожности» своего друга: «О религии мы с Достоевским мало беседовали.

Он был скорее набожный, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом…» Это вполне подтверждает наше определение религиозности Достоевского как христианского гуманизма. Восторженная любовь его к человеческому образу Христа была еще далека от церковного православия. Проект совместного изучения Гегеля и Каруса не был осуществлен друзьями. Врангеля поражала «незлобивость» Достоевского и его снисходительность к людям. «Он находил извинение самым худым сторонам человека, все объясняя недостатком воспитания, влиянием среды, а часто даже натурой и темпераментом… Все забитое, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участье».

Это все еще прежний Достоевский, автор «Бедных людей», гуманист и филантроп. Душевный переворот еще не произошел, «кризис гуманизма» только подготовляется.

Барон Врангель вводит своего друга в дом военного губернатора, генерала П. Спиридонова, батальонного командира Белихова, поручика Степанова. В семипалатинском «свете» Достоевский встречается со своей будущей женой – Марией Дмитриевной Исаевой. Роману предшествовало любовное вступление, о котором добродетельный Врангель упоминает глухо. У Достоевского была ученица – красивая блондинка Марина, дочь ссыльного поляка. Когда ей исполнилось 17 лет, «она подросла, расцвела, похорошела и стала чрезвычайно развязна. Она очень оживляла наш дом, бегала, усиленно кокетничала и задорно заигрывала со своим учителем». Дальнейшая судьба ее была печальна: какой-то 18-летний юноша соблазнил ее и бросил; потом она сошлась с кучером, «грязным киргизом», наконец, вышла замуж за старого хорунжего и изменяла ему. Врангель намекает на увлечение Достоевского этой «развязной» девицей. «Впоследствии, – пишет он, – когда Достоевский был женат, Марина не раз служила причиной ревности и раздора между Марией Дмитриевной и Федором Михайловичем, преследуя его своим кокетством». За двусмысленным прологом следовала драма: Достоевский страстно влюбился в Исаеву. У него было пророческое предчувствие перелома в судьбе. Перед отъездом в Семипалатинск он писал Фонвизиной: «Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто все еще болен теперь, и кажется мне, что со мною в скором, очень скором времени должно случиться что-нибудь очень решительное, что я приближаюсь к кризису всей моей жизни, что я как будто созрел для чего-то, и что будет что-нибудь, может быть, тихое и ясное, может быть, грозное, но во всяком случае неизбежное. Иначе жизнь моя будет жизнь манкированная». Дар ясновидения не обманул его, – только в том «неизбежном», что надвигалось на него, не было ничего «тихого и ясного».

«Марии Дмитриевне, – пишет Врангель, – было лет за тридцать… Довольно красивая блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице. Она была начитана, довольно образована, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна». Ее отец, сын французского эмигранта, Констант, был заведующим карантина в Астрахани. Мария Дмитриевна училась в пансионе и танцевала «с шалью» на дворянских балах. Вышла замуж за учителя Александра Исаева, имела сына Павла и была глубоко одинока и несчастна. Пьяница муж, бедность, убогая провинциальная жизнь – такова была жалкая судьба пылкой мечтательницы. Она приблизила к себе влюбленного Достоевского, хотя никогда не отвечала ему взаимностью и считала его «человеком без будущего». Вскоре на писателя обрушился страшный удар: в мае 1855 г. Исаева перевели в Кузнецк, и ему пришлось расстаться с Марией Дмитриевной. Врангель вспоминает, что Достоевский «рыдал навзрыд, как ребенок». Друзья поехали лунной майской ночью провожать уезжающих. «Когда повозка скрылась, Достоевский все стоял как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слезы катились по щекам… Мы вернулись к себе на рассвете. Он не прилег, – все шагал и шагал по комнате и что-то говорил сам с собой. Измученный душевной тревогой и бессонной ночью, он отправился в близлежащий лагерь на учение. Вернувшись, лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой… Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил, как тень… Вдруг стал суеверен, навещал гадалок…» Врангель предложил ему устроить свидание с Исаевой в Змиеве на полпути между Семипалатинском и Кузнецком. Но друзья напрасно прождали там Марию Дмитриевну; она не приехала. Второе свидание в этом же городе снова не состоялось; Марья Дмитриевна опять не могла приехать. Достоевский терзается ревностью…

«Жутко было смотреть, – вспоминает Врангель, – на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье». Врангель уезжает в Петербург, и Достоевский остается в полном одиночестве. В августе умирает Исаев; Марья Дмитриевна должна была задолжать, чтобы похоронить мужа. Писатель умоляет Врангеля послать ей денег, но сделать это «крайне деликатно». «С человеком одолженным, – пишет он, – надо поступать осторожно: он мнителен». У него появляется надежда на то, что вдова Исаева согласится стать его женой; он пишет ей длинные исступленные письма. Она отвечает ласково, но уклончиво. Ему кажется, что она непременно выйдет за него, если у него будут «положение» и деньги. Врангель хлопочет в Петербурге; если бы только ему позволили перейти на статскую службу и разрешили печатать, он мог бы немедленно жениться.

Осенью 1855 г. Достоевский произведен в унтер-офицеры; эта милость нового царя окрыляет его, и в начале 1856 г. он сообщает брату о своем решении жениться: «Мое решение принято, и, хоть бы земля развалилась подо мною, я его исполню… Мне без того, что теперь для меня самое главное в жизни, не надо будет и самой жизни…» И он просит брата прислать ему сто рублей. Между тем из Кузнецка приходят тревожные вести: Марья Дмитриевна грустит, отчаивается, больна поминутно, окружена кумушками, которые сватают ей женихов; в письмах ее «определенно меньше задушевных слов». Достоевский пишет Врангелю (23 марта 1856 г.), что имел «громовое известие». Марья Дмитриевна получила предложение от «человека пожилого, с добрыми качествами, служащего и обеспеченного» и просит у него совета, как ей поступить. «Прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен, как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя. Неподвижная идея в голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай Господи никому этого страшного грозного чувства! Великая радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился… Я написал ей письмо в этот же вечер, ужасное, отчаянное.

Бедненькая, ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее!

Я, может быть, убил ее моим письмом. Я сказал, что умру, если лишусь ее. Тут были и угрозы, и ласки, и униженные просьбы, не знаю что». На многих страницах повторяются жалобы, сомнения, просьбы; слова воспаленные, лихорадочные, почти безумные. То он верит в ее любовь: «Elle m’aime, elle m’aime[26], это я знаю, я вижу», – то терзается мыслью, что нарушает ее счастье; то соглашается пожертвовать собой, то вскрикивает: «Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, в десять месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела; или с ума сойду, или в Иртыш». Следуют подробные планы «устройства»: переход на статскую службу в Барнаул, заем у дяди тысячи рублей серебром, надежда на милости государя при коронации и, наконец, литературные заработки. «Надеюсь написать роман получше „Бедных людей“. Ведь, если позволят печатать (а я не верю, слышите, не верю, чтобы этого нельзя было выхлопотать), ведь это гул пойдет, книга доставит мне деньги, значение; обратит на меня внимание правительства, да и возвращение придет скорее». Письмо дышит страстью и отчаянием; читая его, невольно веришь, что автор его готов на все, что он на грани безумия или самоубийства. Чувство реальности потеряно, душа раскалена; для Достоевского любовь – «страшное и грозное чувство».

Переписка с Марией Дмитриевной становится все драматичнее. Она все чаще упоминает о молодом учителе, друге покойного мужа, Вергунове. Достоевский решается на отчаянный поступок: тайком от начальства он отправляется в Кузнецк и по возвращении оттуда пишет Врангелю: «Я видел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого… Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мучение нестерпимое! К концу второго дня я уехал с полной надеждой». Через некоторое время она написала ему, что «тоскует, плачет» и любит Вергунова больше, чем его. Достоевский уверяет себя, что он должен спасти ее от брака с грубым 24-летним сибиряком, что, отговаривая ее от этого нелепого шага, он заботится только о ее счастье. «Я написал длинное письмо ему и ей вместе. Я представил все, что может произойти от неравного брака… Она отвечала, горячо его защищая, как будто я на него нападал. А он, истинно по-кузнецки и глупо, принял себе за личность и за оскорбление. Мне написал ответ ругательный… Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает… Я как помешанный в полном смысле слова, все это время». «Достоевщина» появилась раньше романов Достоевского. Трудно поверить, что Мария Дмитриевна реально существовала, а не была придумана автором «Униженных и оскорбленных». Ее истерическая чувствительность, любовь к двоим, взрывы ревности, драматические объяснения, роковые решения, мучение и мучительство – вполне в стиле Достоевского. Когда он приезжает в Кузнецк, она устраивает «сцену втроем», во время которой Вергунов плачет на груди у Достоевского, Достоевский рыдает у ног своей возлюбленной, а Мария Дмитриевна в слезах примиряет соперников. Какая «ситуация» для романа!.. Кажется, что жизнь подражает литературе, действительность предваряет вымысел. Писатель жертвует собой; хлопочет о пособии Исаевой за службу мужа, об определении ее сына в кадетский корпус, об устройстве Вергунова на лучшее место. Врангель в Петербурге должен просить за избранника Марии Дмитриевны: «Это все для нее, для нее одной, – пишет он ему. – Хотя бы в бедности-то она не была. Если уж выйдет за него замуж, то пусть хоть бы деньги были…»

1 октября 1856 г. унтер Достоевский был произведен в офицеры; снова загорелась надежда: она не может выйти за Вергунова, так как тот получает всего 300 рублей жалованья. «Люблю ее до безумия, – пишет он Врангелю. – Мысль о ней свела бы меня в гроб или буквально довела бы меня до самоубийства, если бы я не видел ее. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде – болезнь. Я это чувствую». В ноябре он едет в Кузнецк; свадьба решена «еще до Масленицы», но нужны деньги. «У меня есть готового для печати слишком на 1000 рублей, – сообщает он Врангелю. – Но если печатать не позволят еще год – я пропал. Тогда лучше не жить! Никогда в жизни моей не было для меня такой критической минуты, как теперь». Он занимает 600 рублей у инженера Ковригина в Омске и просит такую же сумму у московского дяди Куманина.

6 февраля 1857 г. Достоевский повенчался в Кузнецке с Марией Дмитриевной Исаевой. Судьба постаралась, чтобы развязка соответствовала стилю романа. Критики часто упрекают автора «Бесов» в пристрастии к трагическим катастрофам. Катастрофа, завершившая роман, не сочиненный, а пережитый им, была страшнее всех вымыслов: после свадьбы, на обратном пути из Кузнецка, молодая жена с ужасом и отвращением увидела своего мужа воющим и бьющимся в припадке падучей. Достоевский пишет брату (9 марта 1857 г.): «В обратный путь я остановился в Барнауле у одного доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье; совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня „настоящая падучая“ и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого… Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменой образа жизни. Если б я наверное знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился». С этого дня и до самой смерти Марии Дмитриевны мы не найдем в огромной переписке Достоевского ни одного слова о ней. Брак продолжался семь лет; последние годы они жили врозь и писатель любил другую женщину. После смерти жены он писал Врангелю (31 марта 1865 г.): «О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо… Мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), но мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу». Вторая жена писателя, Анна Григорьевна, подтверждает: «Федор Михайлович сильно любил свою первую жену. В жизни его это было первое настоящее чувство. Молодость его ушла целиком в литературную работу… Увлечение Панаевой было слишком мимолетным и в счет не идет. Это было настоящее сильное чувство со всеми его радостями и муками». Мария Дмитриевна умирала мучительно и долго от чахотки; Достоевский последние дни провел у ее постели; перед лицом смерти все тяжелое и мучительное было забыто и прощено; в душе осталась только жалость. И его слова о покойной дышат великодушием и любовью;

Анна Григорьевна добросовестно их повторяет. Иное рассказывает дочь писателя, Любовь Достоевская. Как ни пристрастны ее «Воспоминания», все же доля правды заключается в передаваемых ею «сплетнях». «Накануне своей свадьбы, – пишет она, – Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины». Роман с ним продолжался в Семипалатинске; Вергунов сопровождал ее и в Россию. «Тем временем, пока Достоевский предавался мечтам в своей коляске, на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена его возила всюду за собой, как собачонку». У Марии Дмитриевны бывали взрывы ненависти к мужу.

«В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: „Каторжник, бесчестный каторжник“». Быть может, дочь романиста присочиняет последнюю эффектную сцену к роману отца; впрочем, «двойные чувства» и любовь-ненависть были вполне в характере истерической и чахоточной Марии Дмитриевны. «Мы были с ней положительно несчастны вместе», – признается Достоевский.

История несчастного брака писателя покрыта для нас тайной. В одном письме к Врангелю он говорит: «Par ma jalousie incomparable[27] я доводил ее до отчаяния». Так было еще до свадьбы. Что переживал Достоевский, если Мария Дмитриевна, став его женой, действительно изменяла ему с Вергуновым? Трагедия ревности была им изображена впоследствии в гениальной повести «Вечный муж». Что отразилось в ней: то ли, что было, или только то, что могло быть? Мы не знаем; герои Достоевского реализируют не только его личную судьбу, но и все неосуществившиеся возможности этой судьбы.

В первой части «Неточки Незвановой» был набросан образ экзальтированной мечтательницы, соединившей свою жизнь с пьяницей-мужем. Встреча с семейством Исаевых позволила писателю превратить этот рисунок в психологическую картину. Спившийся и потерявший место учитель Исаев и его чахоточная жена продолжают жить в романе «Преступление и наказание» под именем Мармеладова и Катерины Ивановны. Пьяный чиновник в трактире рассказывает о своей жене, и мы узнаем черты первой жены писателя. «Знайте же, – говорит он, – что супруга моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах… Да, да, дама горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит… Вышла замуж за первого мужа по любви… Мужа любила чрезмерно, но в картишки пустился, под суд попал, с тем и помер. И осталась она после него… в уезде далеком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете безнадежной, что я, хотя много видел приключений различных, но даже и описать не в состоянии… Можете судить по тому, до какой степени ее бедствия доходили, что она, образованная и воспитанная, и фамилии известной, за меня согласилась пойти. Но пошла! Плача и рыдая и руки ломая – пошла! Ибо некуда было идти. Понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда более идти? Нет! Этого вы еще не понимаете».

Первые три года ссылки (1854–1856) заполнены любовью к Марии Дмитриевне. У Достоевского было много литературных планов, но он не мог писать. «Друг мой, – признается он брату, – я был в таком волнении в последний год, в такой тоске и муке, что решительно не мог заниматься». «Я не мог писать, – сообщает он Майкову. – Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и, наконец, посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно. Я был счастлив и не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня». И наконец, перед самой свадьбой, он отвечает Врангелю: «Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с М.Д. занимали всего меня в последние два года. По крайней мере жил, хоть страдал, да жил!»

Между тем жажда писать мучит его. Он верит в свое призвание. «Более, чем когда-нибудь знаю, – пишет он, – что я недаром вышел на эту дорогу и что недаром буду бременить собою землю. Я убежден, что у меня есть талант и что я могу написать что-нибудь хорошее» (письмо к Михаилу 13 января 1856 г.). В остроге он задумал большую повесть, в Семипалатинске «записывал кое-что из воспоминаний своего пребывания в каторге» и «шутя начал комедию». Он сообщает об этом Майкову (январь 1856 г.): «Так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия, как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман…» Произведение, задуманное первоначально в форме комедии, получит впоследствии заглавие «Село Степанчиково…». С железным упорством борется ссыльный писатель за освобождение. Чтобы доказать свою благонамеренность, он насилует свой талант и сочиняет три патриотические оды. Первая из них, «На европейские события в 1854 г.», вдохновлена инвективой Пушкина «Клеветникам России». Автор клеймит врагов «святой Руси», защитников Магомета против Христа, и предсказывает, что от России пойдет «возрождение древнего Востока».

Самый неистовый национализм основывается на религиозной миссии русской империи. Стихотворение было послано в Петербург, но не встретило одобрения Дубельта и исчезло в архивах Третьего отделения. Неудача не ослабила патриотического рвения автора. Он пишет второе стихотворение на день рождения императрицы Александры Федоровны, полное благоговейно-раболепных чувств к вдове Николая I. Об императоре, который возвел его на эшафот и сослал на каторгу, раскаявшийся бунтовщик говорит в тоне молитвенных славословий:

Каторжник благословляет свою судьбу:

Стихотворение было вручено командиру Сибирского корпуса Гасфорту, который передал его военному министру, отметив «теплоту патриотических чувств». За эти чувства солдат Достоевский был произведен в унтер-офицеры. Наконец, весною 1856 г. он сочиняет третье стихотворение, посвященное коронации императора Александра II.

Стихотворение ускорило производство унтера-поэта в офицеры. Можно было бы пройти мимо этих вымученных виршей и верноподданнических чувств, рассчитанных на немедленную «монаршию милость», если бы… они не были искренни. Но Достоевский на каторге действительно осудил свой «бунт» и раскаялся в революционных увлечениях молодости. Борьба за освобождение крестьян путем восстания, выход на площадь с красным знаменем, тайная типография – все это казалось ему теперь преступным заблуждением. В политическом плане «перерождение убеждений» было полное. Новое мировоззрение, которому он останется верен на всю жизнь, сложилось уже в 1854 г. Церковно-монархический империализм автора «Дневника писателя» предначертан в патриотических стихах 1854–1856 гг. Когда Майков сообщает ему о «новом движении» в русском обществе, Достоевский отвечает: «Россия, долг, честь! Да! я всегда был истинно русский – говорю вам откровенно. Что ж нового в том движении, обнаружившемся вокруг вас, о котором вы пишете, как о каком-то направлении? – Да! разделяю с вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия. Для меня это было давно ясно… Уверяю вас, что я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня. Это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому естественно, что мог понять его, ибо сам был русский!»

В этом же году он пишет генералу Тотлебену, герою Севастопольской кампании, умоляя его ходатайствовать о его помиловании: «Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства; я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда я был слеп, верил в теории и утопии… Мысли, даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противную сторону, – страдать за прежние заблуждения».

Каторга «протрезвила» мечтателя-утописта; он приносит торжественное покаяние в заблуждениях своей молодости. Ему хочется высказать свои новые убеждения, и он задумывает статью о России, но боится, что цензура ее не пропустит. «Я говорил вам о статье о России, – пишет он Врангелю в 1856 г., – но это выходил чисто политический памфлет… Вряд ли позволили бы мне начать мое печатание с памфлета, несмотря на самые патриотические идеи. Сильно занимала меня статья эта! Но я бросил ее… и потому я присел за другую статью: „Письма об искусстве“. Статья моя плод десятилетних обдумываний. В некоторых главах целиком будут страницы из памфлета. Это, собственно, о назначении христианства в искусстве». Но и эта статья была оставлена. Если вспомнить, что вопрос о христианском искусстве впервые в русской литературе был поставлен Гоголем и что его «Переписка с друзьями» появилась в 1847 г., то можно предположить, что Достоевский в течение десяти лет обдумывал гоголевскую проблему. Последнее сильное впечатление, которое он унес с собой на каторгу, было ответное письмо Белинского Гоголю; перед арестом он три раза читал его вслух и в уединении острога мысленно продолжал спор мистика Гоголя с социалистом Белинским об искусстве, христианстве и России. Образ автора «Переписки» неотступно сопровождал его на каторге: за это преследование Достоевский отомстил Гоголю в «Селе Степанчикове…».

Проблема искусства занимает писателя все время его ссылки. В 1858 г., приветствуя намерение Михаила Михайловича издавать газету, он снова упоминает о своих статьях об искусстве: «У меня записано и набросано несколько литературных статей в этом роде: например: о современных поэтах, о статистическом направлении литературы, о бесполезности направлений в искусстве, – статьи, которые писаны задорно и даже остро, а главное, легко». Достоевский часто говорит «записано» о том, что было только задумано. Во всяком случае, ничего из этих набросков и замыслов до нас не дошло.

Он хочет вернуться в литературу столь же блистательно, как он в нее вошел; ему нужен большой успех, реабилитация, признание. От этого зависит вся дальнейшая его судьба. Но с чем он вернется? С политическим памфлетом, статьей об искусстве, повестью, комическим романом? Писатель колеблется и страшно боится. Припадки падучей учащаются, настроение угнетенное. Сестре жены В.Д. Констант он пишет: «Знаете ли, у меня есть какой-то предрассудок, предчувствие, что я скоро должен умереть… Уверенность моя в близкой смерти совершенно хладнокровная. Мне кажется, что я все уже прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться». Но проходит полоса уныния, и он снова борется за освобождение, строит планы, цепляется за жизнь. В 1857 г. ему удается через Плещеева вступить в переписку с издателем «Русского вестника» М. Катковым, который предлагает напечатать его новое произведение и высылает ему 500 рублей аванса. Со своей стороны Михаил Михайлович обещает от имени брата роман или повесть журналу «Русское слово» и берет аванс в 500 рублей. Достоевскому со стыдом приходится признаться, что у него нет ничего готового. Роман, над которым он работал «с наслаждением», слишком «разросся», и он «сложил его в ящик». Деньги ему нужны до зарезу, но он не хочет «портить мысль, которую три года обдумывал, к которой собрал бездну материала». Теперь он пишет небольшую повесть, а закончив ее, засядет за роман из петербургского быта, вроде «Бедных людей». В следующем письме к брату – уверения в том, что первый роман он только отложил, но не бросил. «Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно.

Напротив, надеюсь из него сделать chef d’œuvre». А пока он работает над вторым романом. Через несколько месяцев пишет, что и эту работу бросил: «Роман я отложил писать до возвращения в Россию. Это я сделал по необходимости. В нем идея довольно счастливая, характер новый, еще нигде не являвшийся. Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу, в действительной жизни… то я уверен, что я обогачу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию…» 19 июля 1858 г. он сообщает, что пишет две повести: одну большую в «Русский вестник», другую поменьше для «Русского слова». Под большой повестью разумеется теперь то произведение, которое раньше называлось комическим романом – «Село Степанчиково…». Повесть поменьше – «Дядюшкин сон». Роман из петербургского быта, начатый и брошенный, – «Униженные и оскорбленные». Аванс забран и истрачен, сроки посылки рукописи приближаются, а повести все не кончены. «Повесть большая, которую пишу Каткову («Село Степанчиково…»), мне не нравится, опротивела. Но написано уже много, бросить нельзя, чтобы начать другую, а долги надо отдать». «Дядюшкин сон» тоже не нравится…

«Грустно мне, что принужден вновь являться в публику так не хорошо… Для денег я должен нарочно выдумывать повести. А ведь это, ух, как тяжело! Скверное ремесло бедного литератора». Повесть «Дядюшкин сон», которую Достоевский «отвалял на почтовых», была напечатана в мартовской книжке «Русского слова» за 1859 г.

Суровую оценку этого неудачного произведения дает сам автор в письме к М.П. Федорову, желавшему переделать ее для сцены (в 1873 г.): «Пятнадцать лет я не перечитывал мою повесть „Дядюшкин сон“. Теперь же, перечитав, нахожу ее плохой. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии – мало содержания, даже в фигуре князя – единственной серьезной фигуре во всей повести». Действительно, «невинность» этой вещи граничит с ребячеством. Князь К. – старик, впавший в идиотизм, случайно приезжает в город Мордасов к провинциальной львице – Марии Александровне Москалевой; та задумывает женить его на своей дочери, гордой красавице Зине. Поклонник Зины, Мозгляков, расстраивает план Марии Александровны, уверяя князя, что предложение он сделал во сне. Все дамы Мордасова собираются у Москалевой, происходит скандал; князя перевозят в гостиницу, и он там умирает.

Это – водевиль, наскоро переделанный в повесть. Мы снова встречаемся с характерным для Достоевского влечением к театральности. Так же как и рассказ «Чужая жена и муж под кроватью», «Дядюшкин сон» рассчитан на сценическую перспективу; диалог занимает в нем преобладающее место; описания напоминают сценические ремарки. «Десять часов утра. Мы в доме Марии Александровны, на Большой улице…», «В мебели, довольно неуклюжей, преобладает красный цвет…», «Между окнами в простенках два зеркала…», «У задней стены превосходный рояль…», «Сама Мария Александровна сидит у камина в превосходнейшем расположении духа и в светло-зеленом платье…» и т. д. Рассказ состоит из театрально-выразительных сцен и заканчивается драматической развязкой, в которой участвуют все персонажи. Композиция романов Достоевского тесно связана с театральной техникой; в «Дядюшкином сне» эта связь обнаруживается особенно ясно. Стилистически повесть написана в старой манере докаторжного периода: иронический пафос гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» пародируется в «Дядюшкином сне»: «Мария Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове и в этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни в чем не нуждается, а, напротив, все в ней нуждаются… Она знает, например, про кое-кого из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что расскажи она их, при удобном случае, и докажи их так, как она их умеет доказывать, то в Мордасове будет Лиссабонское землетрясение». Фигуру князя автор считает «единственной серьезной во всей повести». Она интересна своей дальнейшей судьбой в творчестве Достоевского. Старый князь – весь искусственный. «Казалось, он был весь составлен из каких-то кусочков. Никто не знал, когда и где он успел так рассыпаться». У него – парик, фальшивые усы, бакенбарды, эспаньолка; он белится и румянится, носит корсет; одна нога – пробковая, правый глаз стеклянный. Он прожуировал все состояние и живет в своей деревне под властью экономки. Этот «мертвец на пружинах» – карикатура на русского барина-европейца и западника. Какое у него богатое прошлое: писал водевили и куплеты, был на дружеской ноге с лордом Байроном; в Германии учился философии; состоял членом масонской ложи, собирался отпустить на волю своего Сидора, а теперь думает ехать за границу, «чтобы удобнее следить за европейским просвещением». Автор характеризует князя особенностями его речи. Любовь Достоевская и барон Врангель свидетельствуют, что писатель любил «разыгрывать его», подражая его интонациям. Изнеженное барство героя показано сквозь призму его словечек и каламбуров. «Некоторые слоги он произносит необыкновенно сладко, особенно напирая на букву „э“. „Да“ у него как-то выходит „ддэ“, но только еще немного послаще». Он любит вставлять французские фразы: «C’est délicieux! C’est charmant! Mais quelle beauté![28] Vous me ravissez» и щеголять bons mots. Свой рассказ о лечении гидропатией он заканчивает фразой: «Так что, если б я, наконец, не заболел, то уверяю вас, что был бы совершенно здоров». Таков портрет «рассыпавшегося» русского дворянина начала века. Князь – духовный отец другого «русского европейца» – Степана Трофимовича Верховенского («Бесы»). Тот тоже «красивый мужчина», бывший жуир, тоже учился в Германии и полон «благородных идей», тоже «следит за европейским просвещением» и презирает Россию. У него такие же изнеженные интонации, французские словечки и «дворянские» манеры. «Рассыпанность» князя переходит в болезненную мнительность и «холерину» Степана Трофимовича.

Рядом с князем поставлена Москалева, «первая дама в городе», властная, честолюбивая и взбалмошная. Ей внезапно приходит в голову идея женить старика на своей дочери; в «Бесах» – та же ситуация: «первая дама в городе», Варвара Петровна Ставрогина, неожиданно решает выдать свою воспитанницу Дашу за Степана Трофимовича. «Гордая красавица» Зина любит другого, но покоряется воле матери; Даша тоже любит другого и тоже не противится желанию своей благодетельницы. Так протягивается нить от неудачного фарса «Дядюшкин сон» к роману-трагедии «Бесы». Но не вся повесть написана в стиле фарса: в нее вставлен эпизод из чувствительной мелодрамы, непосредственно примыкающей к третьей части «Неточки Незвановой». У покровительницы Неточки, Александры Михайловны, был роман с каким-то «мечтателем». Неточка случайно находит его письмо и читает: «Мы были неровня. Я был недостоин тебя. Прежде, уже давно это было, мне снилось что-то такое, и я мечтал, как глупец… Ты горько во мне ошиблась! Никогда, никогда я не мог до тебя возвыситься!» Роман остался незаконченным; мы так и не знаем, кто этот друг Александры Михайловны и почему он был недостоин ее. В «Дядюшкином сне» эта тема развивается яснее и грубее. Зину любит Вася, учитель уездного училища, сын дьячка, «кропатель стишонков» в «Библиотеке для чтения». Влюбленные ссорятся; чтобы отомстить Зине, Вася показывает ее письмо и в тот же вечер делает попытку отравиться. Он не умирает, но заболевает чахоткой. Перед смертью просит у Зины прощения: «Я не годился жить… Я дурной и пустой человек… Ах, друг мой, вся моя жизнь была мечта. Я все мечтал, всегда мечтал, а не жил… Я даже не подлец был в эту минуту, а просто был дрянь человек… Все мне мерещится, Зиночка, что и тут не обошлось без сладких романтических глупостей. Все-таки у меня была тогда мысль: как это красиво будет, что вот я буду лежать на постели, умирая в чахотке, а ты все будешь убиваться, страдать, что довела меня до чахотки… Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?»

Последнее произведение Достоевского перед каторгой, «Маленький герой», было утверждением героизма, романтизма, «шиллеровщины». С тех пор прошло девять лет. Перед страшной реальностью «Мертвого дома» романтические идеалы рухнули. В «Дядюшкином сне» – полное развенчание романтика-мечтателя. Как не похож поэт Вася, «дурной и пустой человек», на мечтателя Ордынова в «Хозяйке» и на героя «Белых ночей»! Жестоко судит автор свою юность; то, чем он жил раньше, теперь «сладкие романтические глупости». Мечтатель, оторванный от жизни, просто «дрянь человек». Так, после политического покаяния начинается разоблачение кумиров литературных. Романтизм осуждается, как нравственная порча.

…Отославши в «Русское слово» повесть «Дядюшкин сон», Достоевский продолжает работать над «Селом Степанчиковом…». 3 мая 1859 г. он пишет брату: «Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость: но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение. Я писал его два года (с перерывом в средине „Дядюшкина сна“). Начало и середина обделаны, конец писал наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нем весь; это будет вздор. Еще будет много, что высказать. К тому же в романе мало сердечного (то есть страстного элемента, как, например, в „Дворянском гнезде“), но в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой».

«Русский вестник» возвратил роман, не согласившись на условия автора (100 рублей с листа)[29]. Рукопись перешла в редакцию «Современника», но Некрасову она не понравилась. Достоевский волнуется. «Ради Бога, – пишет он брату, – с ними мягче и нежнее. Не нужно и виду подавать, что мы горюем и трусим… Но вот, что мне не нравится: если мы будем навязываться сами „Отечественным запискам“. Роман оплеван, и его похоронят гробовым молчанием. К тому же он действительно не эффектен… Но, впрочем, если „Отечественные записки“ без затруднений дадут 120 – соглашусь». Наконец, «Село Степанчиково…» было куплено А. Краевским и появилось в 127-й книжке «Отечественных записок» за 1859 г.

Роман «Село Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного» построен по правилам классической комедии: после экспозиции интриги и характеров действие нарастает в двух драматических ситуациях и после эффектной катастрофы (изгнание Фомы Опискина) заканчивается благополучной развязкой («Фома Фомич созидает всеобщее счастье»). Единое действие сконцентрировано в одном месте и в коротком отрезке времени (два дня). Выразительность диалогов и напряженность положений повышают театральность романа.

В имении полковника Ростанева поселилась его мать, вдова-генеральша, со своими моськами и кошками; вслед за ней пожаловал и Фома Фомич Опискин, проживавший в ее доме в роли приживальщика. Ханжа и деспот подчинил своему влиянию и генеральшу, и ее сына. Ростанев влюблен в свою воспитанницу Настеньку, которую преследует Опискин. Роман кончается позорным изгнанием лицемера. Достоевский точно воспроизводит сюжетную схему «Тартюфа» Мольера[30]. Фома Фомич – русский Тартюф; Ростанев – Оргон; мать его – мадам Пернель. Племянник Ростанева и Настенька, ведущие борьбу с ханжой, соответствуют мольеровским Дамису и Эльмире. Клеант преображается в помещика Бахчеева, который помогает изобличить Фому и появляется перед катастрофой. Первоначальный комедийный замысел определяет собой динамическое построение романа. Содержание его – борьба Ростанева с Опискиным. В четырех главах первой части излагаются причины и обстоятельства борьбы и даются характеристики борцов. В пятой главе начинается перестрелка между лагерем Ростанева и лагерем Фомы. Главный герой – Опискин – торжественно выступает только в седьмой главе. Первое столкновение врагов кончается полной победой Фомы; Ростанев униженно просит у него прощения. Далее, до четвертой главы второй части, постепенно подготовляется «генеральное сражение». Оно начинается атакой Фомы и кончается контратакой Ростанева. Но свое поражение хитрый ханжа превращает в триумф. В развязке он выступает как общий благодетель. Напряженность борьбы создается медленным нарастанием действия и внезапными взрывами. Они все усиливаются и приводят, наконец, к последнему сотрясению – катастрофе. Таков общий принцип динамического построения романов Достоевского. В «Селе Степанчикове…» он впервые проводится систематически. Экспозиция вводит читателя в напряженную атмосферу повести. Самодур Фома Фомич царствует нераздельно. Но против его тирании уже нарастает противодействие. В четвертой главе все действующие лица, кроме Опискина, представлены в большой «сцене ансамбля». Обитатели села Степанчикова собираются за чайным столом. Рассказчик восклицает: «Ну, чудаки! Их как будто нарочно собрали сюда!» Мы чувствуем, что гроза надвигается, и слышим первые ее раскаты. Кажется, что персонажи насыщены электрической энергией и по очереди «взрываются». Первая не выдерживает дочь Ростанева, Сашенька. «Гадкий, гадкий Фома Фомич, – кричит она, – прямо скажу, никого не боюсь! Он глуп, капризен, замарашка, неблагородный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка… Да я б разорвала в куски вашего Фому Фомича! На дуэль бы его вызвала, да тут бы и убила из двух пистолетов». Общее смятение. Генеральша падает в обморок. Это – первый скандал. В главе седьмой «взрывается» камердинер Гаврила, которого Опискин заставляет зубрить французские вокабулы. Он кричит Фоме: «Вы, как есть, злющий человек теперь стали… Вы хоть породой и енеральский сын и сами, может, немного до енерала не дослужили, но такой злющий, как то есть должен быть настоящий фурий». Второй скандал. Третий вызывается племянником Ростанева. «„Да он пьян“, – проговорил я, с недоумением озираясь кругом. „Кто? Я?“ – прикрикнул Фома не своим голосом. „Да, вы!“ – „Пьян?“ – „Пьян“… Генеральша хотела, кажется, упасть в обморок, но рассудила лучше бежать за Фомой».

«Генеральное сражение» между Опискиным и Ростаневым еще динамичнее. Именины сына Ростанева, Ильюши. Все собираются в комнате Фомы. Ильюша декламирует стихи. И вдруг – «скандал»: Фома объявляет, что не может более оставаться в доме полковника, ибо тот находится в преступной связи со своей воспитанницей. «Из невиннейшей доселе девицы, – вопит он, – вы успели сделать развратнейшую из девиц». Тут, наконец, «взрывается» сам кроткий Ростанев и вышвыривает Опискина. «Дядя схватил его за плечи, повернул, как соломинку, и с силой бросил его на стеклянную дверь… Удар был так силен, что притворенные двери растворились настежь, и Фома, слетев кубарем по семи каменным ступенькам, растянулся на дворе. Разбитые стекла с дребезгом разлетелись по ступеням крыльца». Сценический эффект этой «катастрофы» подчеркивается грозой. Драматическая энергия разряжена. Наступает благополучная развязка. «Гроза», ее приближение, нарастание и взрыв – вот символы построения романов Достоевского.

Автор гордился тем, что в «Селе Степанчикове…» он вывел «два огромных типических характера». Это – Фома Фомич Опискин и «дядя» – полковник Ростанев. Русский Тартюф – Опискин где-то служил, пострадал за правду, занимался литературой, толковал с красноречивыми слезами о разных христианских добродетелях, ходил к обедне и даже к заутрене, отчасти предсказывал будущее и мастерски осуждал ближнего. «Представьте себе, – говорит рассказчик, – человечка самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы он мог сколько-нибудь оправдать свое болезненно-раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но… самолюбия оскорбленного, подавленного прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче». Ю. Тынянов в своей работе «Достоевский и Гоголь» убедительно показал пародийность этой фигуры. Весь докаторжный период творчества Достоевского прошел под знаком Гоголя. Он ученически подражал ему и боролся с ним. В споре Гоголя с Белинским принимал живое участие, и образ автора «Переписки с друзьями» преследовал его и на каторге. В «Селе Степанчикове…» писатель подводит итог своему «гоголевскому периоду» и беспощадно расправляется с тем, что был «властителем дум» его молодости. Фома Фомич – карикатура на Гоголя. Он тоже литератор, проповедник, учитель нравственности. Под его влиянием в эпилоге романа Настенька начинает читать жития святых и с сокрушением говорит, что «обыкновенных добрых дел еще мало, что надо бы раздать все нищим и быть счастливым в бедности». У своих московских друзей Гоголь везде находил тихое помещение, прислугу, стол с любимыми кушаньями. В доме Ростанева «полный комфорт окружает великого человека». Все ходят на цыпочках и шепчут: «Сочинение пишет!» Фома развивает программу двух статей из гоголевской «Переписки с друзьями»: «Русский помещик» и «Занимающему видное место». Его рассуждения о литературе пародируют статью Гоголя «Предмет для лирического поэта». Он проповедует спасительность страданий, прямо ссылаясь на Гоголя: «Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли».

Все приемы гоголевского проповеднического стиля комически преувеличены. В «Завещании» Гоголь писал: «Завещаю не ставить надо мной никакого памятника». Фома восклицает:

«Не ставьте мне монумента! Не ставьте мне его! Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо!»

Гоголь думал своею проповедью спасти Россию, мечтал об аскетическом подвиге, о монашеской келье. Фоме Фомичу тоже предстоит подвиг: «написать одно глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. А когда уже затрещит вся Россия, то он, Фома, пренебрегая славою, пойдет в монастырь и будет молиться день и ночь в киевских пещерах о счастии отечества».

В «Переписке с друзьями» возвышенный пафос сочетался с самыми низменными выражениями: встречались, например, подобные фразы: «Только в глупой светской башке могла образоваться такая глупая мысль». Проповедь Фомы в том же смешанном стиле; он заявляет: «Только в глупой светской башке могла зародиться потребность таких бессмысленных приличий».

Фома Опискин, действительно, «огромный типический характер». Бессмертная фигура русского Тартюфа навсегда вошла в нашу литературу, но тяжело думать, что для создания ее автор решился так несправедливо унизить своего учителя Гоголя. Издеваясь над его человеческими слабостями и погрешностями стиля, он не оценил громадного духовного и общественного значения «Переписки с друзьями». Между тем Достоевский был обязан Гоголю не только техникой своего словесного искусства, но и основанием религиозного мировоззрения. Мысли Гоголя о роли христианского искусства, об устроении общества на почве церковной соборности и о преображении мира путем внутреннего просветления человека были целиком усвоены Достоевским.

Другой «огромный характер», о котором говорит автор, остался в состоянии туманности. Полковник Егор Ильич Ростанев не «характер», а только набросок «характера». До окончательного воплощения этого замысла должно было пройти еще много лет.

Ростанев – богатырь: «высокий и стройный, с румяными щеками, с белыми, как слоновая кость, зубами, с длинным темно-русым усом, с голосом громким, звонким и с откровенным раскатистым смехом». Это человек утонченной деликатности, благородный и мужественный; доброта его не знает пределов. Всех людей он считает ангелами и готов все отдать, лишь бы «все были довольны и счастливы». Его горячее и чистое сердце живет восторгом. Когда племянник излагает ему свои гуманные идеи («в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства») и в заключение читает стихи Некрасова:

дядя приходит в экстаз. «Друг мой, друг мой, – сказал он растроганный, – ты совершенно понимаешь меня… Так, так! Господи, почему это зол человек? Почему я так часто бываю зол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым!» Восторженный монолог дяди о красоте природы напоминает «гимн» Дмитрия Карамазова. «Но посмотри, однако же, – говорит Ростанев, – какое здесь славное место! Какая природа! Какая картина! Экое дерево, посмотри: в обхват человеческий. Какой сок, какие листья! Какое солнце! Как после грозы-то все повеселело, обмылось! Ведь подумать, что и деревья понимают, тоже что-нибудь про себя чувствуют и наслаждаются жизнью… Дивный, дивный Творец!»

Вспоминаются письма Достоевского к брату из Петропавловской крепости: 17 деревьев в тюремном дворике, тоска по зеленым листьям, восклицание: «on voit le soleil». Все экстазы его героев связаны с этими природными знаками.

В фигуре смиренного и чистого сердцем Ростанева можно видеть первую попытку автора изобразить «положительно прекрасного человека». Она не удалась: дядя вышел слишком бесхарактерным и безличным человеком. Но в его душе уже загорелся «космический восторг» Дмитрия Карамазова. Еще и другая нить протягивается от «Села Степанчикова…» к «Братьям Карамазовым». Она связывает лакея Видоплясова с лакеем Смердяковым. Одна из самых зловещих и трагических фигур в мире Достоевского при первом своем воплощении носит характер комический. Но странно – даже и в этом шутовском обличье она не смешит. «Видоплясов был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хуже иного губернского франта… Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой с горбинкой, тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах его выражала какую-то грусть, и однако же деликатную грусть. Глаза, большие, выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и однако же все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены из деликатности ватой. Длинные белобрысые и жидкие волосы его были завиты в кудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не в розовой воде. Роста он был небольшого, дряблый и хилый, и на ходу как-то особенно приседал». Он, как и Смердяков, жил в Москве, презирает деревню, пишет стихи, «Вопли Видоплясова», нахватался идеек. «Все отличительные люди говорили, – заявляет он, – что я совсем на иностранца похож, преимущественно чертами лица». Культуру он воспринимает по-лакейски, как «деликатность» и щегольство, сходит с ума от чувства собственного достоинства и желает переменить свою фамилию на более изящную, вроде: Олеандров, Тюльпанов, Эссбукетов. Герои Достоевского характеризуются прежде всего речью; все незабываемые интонации резонера Смердякова уже даны в «лакейской речи» Видоплясова. «Неосновательная фамилия-с, – рассуждает тот. – Так-с. Изображает собой всякую гнусность-с. Это подлинно-с, что через родителя моего я, таким образом, пошел навеки страдать-с, так как суждено мне моим именем многие насмешки принять и многие горести произойти…»

Видоплясов благоговеет перед «философом» Фомой Фомичом. Помещик Бахчеев говорит племяннику Ростанева: «А только он [Фома] у дядюшки вашего лакея Видоплясова чуть не в безумие ввел, ученый-то твой! Ума решился Видоплясов-то из-за Фомы Фомича». Так намечаются будущие отношения между лакеем Смердяковым и «ученым братом», «философом» Иваном Карамазовым. Отметим, наконец, в «Селе Степанчикове…» один, брошенный мимоходом намек на драматическую ситуацию, из которой в «Братьях Карамазовых» вырастает большая сцена свидания двух соперниц – Грушеньки и Катерины Ивановны. В ней идиллия примирения заканчивается разрывом после того, как Грушенька просит «ручку барышни»… и не целует ее. В «Селе Степанчикове…» бедный чиновник и добровольный шут Ежевикин, при знакомстве с племянником Ростанева, тоже просит «ручку». «Раздался смех… я было отдернул руку, этого только, кажется, и ждал старикашка. „Да ведь я только пожать ее у вас просил, батюшка; если только позволите, а не поцеловать. А вы уж думали, что поцеловать? Нет, отец родной, покамест еще только пожать… А вы меня уважайте: я еще не такой подлец, как вы думаете“»[31].

Среди гостей, собравшихся в усадьбе Ростанева, «всех более выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно и чрезвычайно юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней мере, лет тридцати». Старая дева Татьяна Ивановна, прожившая всю жизнь у «благодетельниц» и испившая до дна чашу унижений, получила большое наследство и помешана на женихах. Кроткая, мечтательная, великодушная «дурочка» ждет своего суженого; он – «идеал красоты», «всевозможное совершенство», художник, поэт или генеральский сын.

«Лицо у нее было очень худое, бледное и высохшее, но чрезвычайно одушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на ее бледных щеках, почти при каждом ее движении… Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые и кроткие, и хотя около этих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их был так простодушен, так весел и добр, что как-то особенно приятно было встречаться с ним».

«Дурочка» Татьяна Ивановна – первый очерк «юродивой» Марьи Тимофеевны в «Бесах»; м-ль Лебядкиной тоже лет тридцать… «На узком и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резко обозначились три длинные морщинки… Когда-нибудь в первой молодости это исхудавшее лицо могло быть и не дурным; но тихие, ласковые серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде». Она тоже мечтает о суженом, ждет своего Ивана-царевича. Татьяна Ивановна кокетливо бросает розу к ногам племянника Ростанева. Достоевский чувствовал, что роза символически связана с образом бедной помешанной. Он сохранил ее и для своей «хромоножки». Марья Тимофеевна приезжает в церковь с розой в волосах.

«Село Степанчиково…» – перевал на пути Достоевского: гоголевская дорога пройдена до конца; вдали открывается перспектива романов-трагедий.

В январе 1858 г. писатель подал прошение об отставке и просил разрешения вернуться в Россию. Высочайший приказ об увольнении его состоялся только в марте 1859 г. Ему не было позволено жить в столицах, и местом жительства он выбрал Тверь. 2 июля он выехал из Семипалатинска. В письме к ротному командиру А. Гейбовичу Достоевский описывает свое путешествие: «В дороге со мною было два припадка, и с тех пор забастовало… Погода стояла преблагодатная, почти все время путешествия тарантас не ломался (ни разу!), в лошадях задержки не было… Великолепные леса пермские, а потом вятские – совершенство… В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, мы набрели, наконец, на границу Европы и Азии. Превосходный поставлен столб с надписями и при нем в избе инвалид. Мы вышли из тарантаса, и я перекрестился, что привел, наконец, Господь увидать „обетованную землю“». В Казани он пробыл десять дней, ожидая денег от брата; побывал в Нижнем на ярмарке; посетил Сергиев монастырь. «23 года я в нем не был. Что за архитектура, какие памятники, византийские залы, церкви! Ризница привела нас в изумление». В Твери снял квартиру и начал поджидать брата. Михаил Михайлович приехал в сентябре. «То-то была радость… Много переговорили. Да что! не расскажешь таких минут. Прожил он у меня дней пять».

В Твери писатель тоскует по Петербургу. «Тверь – самый ненавистнейший город на свете», – пишет он брату. Работает он беспорядочно; задумывает новый роман «с идеей» и собирается писать его целый год, не спеша; предполагает переделать повесть «Двойник» и издать свои сочинения в трех томах; советует брату «рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, журнал, например». Но главное его желание – поскорее вернуться в Петербург. Он пишет Врангелю, Тимашеву, Долгорукову, самому государю. Наконец разрешение получено, и в декабре 1859 г. Достоевский возвращается в столицу. Он покинул ее ровно десять лет тому назад.