Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Глава 13 «Преступление и наказание»

В конце июля 1865 г. Достоевский приезжает в Висбаден и в пять дней проигрывает все свои деньги. Снова просит Тургенева о займе; тот посылает ему 50 талеров; умоляет Милюкова запродать какому-нибудь журналу его будущую повесть и прислать ему 300 рублей. Но ни «Современник», ни «Библиотека для чтения», ни «Отечественные записки» не соглашаются на подобное предложение; он посылает два письма Врангелю и не получает ответа; пишет Герцену – тот отказывает. В начале августа в Висбаден приезжает Суслова, тоже без денег. Их совместная жизнь в убогом отеле продолжается недолго. После ее отъезда Достоевский пишет ей в Париж (22 августа): «Только что ты уехала, на другой же день, рано утром мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясняться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не „заслужил“ обеда и что он будет мне присылать только чай. Итак, со вчерашнего дня я не обедаю и питаюсь только чаем. Да и чай подают прескверный, – без машины, платье и сапоги не чистят, на мой зов нейдут, и все слуги обходятся со мною с невыразимым, самым немецким, презрением. Нет выше преступления у немца, как быть без денег и в срок не заплатить». В заключение он просит Суслову прислать ему денег.

Он почти не выходит из своей комнаты и с утра до вечера пишет; жалуется, что в отеле ему не дают на ночь свечи. В тесной конуре, без денег, без еды, без света, «сжигаемый какой-то внутренней лихорадкой» (письмо к Врангелю), торопясь и отчаиваясь, он работает над «Преступлением и наказанием».

В эти темные висбаденские дни один только человек помогает ему – священник русской церкви И.А. Янышев. Наконец, приходит избавление. Врангель возвращается из отпуска на место службы, в Копенгаген, находит там два отчаянных письма Достоевского, посылает ему денег и предлагает на возвратном пути в Петербург заехать к нему в Копенгаген. Писатель проводит у своего старого семипалатинского друга десять дней и 10 октября возвращается в Петербург.

Его третье заграничное путешествие продолжалось два с половиною месяца.

Достоевский уезжал из России с проектом романа. Еще 8 июня 1865 г., прося денег у А. Краевского, он предлагал ему свое новое произведение: «Роман мой называется „Пьяненькие“ и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве. Разбирается не только вопрос, но представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитания детей в этой обстановке и проч. и проч. Листов будет не менее 20, но, может быть, и более». В Висбадене этот замысел перебивается другим. «Я надеялся вскорости кончить одну работу („Пьяненькие“), – пишет он Каткову, – но увлекся другой работой (тем, что теперь пишу), о чем и не жалею». И дальше излагает содержание «Преступления и наказания». Нельзя, однако, думать, что план этот новый и что он был придуман в Висбадене. У нас есть одно свидетельство автора, позволяющее отнести замысел повести ко времени каторги. В октябре 1859 г. он писал брату из Твери: «Не помнишь ли, я тебе говорил про одну исповедь – роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На деле я совершенно решил писать его немедля… Это будет, во-первых, эффектно, страстно, а во-вторых, все мое, сердце с кровью положится в этот роман; я задумал его на каторге, лежа на нарах, в тяжелую минуту грусти и саморазложения… „Исповедь“ окончательно утвердит мое имя». «Преступление и наказание», задуманное первоначально в форме исповеди Раскольникова, вытекает из духовного опыта каторги. Достоевский впервые столкнулся там с «сильными личностями», стоящими вне морального закона, там началась «переоценка ценностей». Трагическая фигура идейного убийцы родилась «в тяжелую минуту грусти и саморазложения». Но в 1859 г. этот план не был осуществлен. «Вынашивание» замысла продолжалось шесть лет. Зато в Висбадене работа пошла очень быстро.

Подробная программа повести была уже готова в сентябре 1865 г. Писатель излагает ее в письме к Каткову. Этот драгоценный документ дает нам возможность взглянуть на произведение глазами самого автора, схватить его главную идею. «Это, – пишет он, – психологический отчет одного преступления. Действие современное, в нынешнем году. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Старуха глупа, глуха, больна, жадна, берет жидовские проценты, зла и заедает чужой век, мучая у себя в работницах младшую сестру. „Она никуда не годна“, „Для чего она живет?“, „Полезна ли она хоть кому-нибудь?“ и т. д. Эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем, чтобы сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства, – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу, а потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении „гуманного долга к человечеству“, чем уже, конечно, „загладится преступление“, если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой, глухой, глупой, злой и больной, которая сама не знает, для чего живет на свете и которая через месяц, может быть, сама собой померла бы. Несмотря на то, что подобные преступления ужасно трудно совершаются, т. е. почти всегда до грубости выставляют наружу концы, улики и проч. и страшно много оставляют на долю случая, который всегда почти выдает виновника, ему совершенно случайным образом удается совершить свое предприятие и скоро и удачно. Почти месяц он проводит после того до окончательной катастрофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы восстают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божья правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое… Преступник сам решает принять муки, чтобы искупить свое дело. Впрочем, трудно мне разъяснить вполне мою мысль. В повести моей есть, кроме того, намек на ту мысль, что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам его нравственно требует. Это видел я даже на самых неразвитых людях, на самой грубой случайности. Выразить мне это хотелось именно на развитом, нового поколения человеке, чтобы была ярче и осязательнее видна мысль. Несколько случаев, бывших в самое последнее время, убедили, что сюжет мой вовсе не эксцентричен. Именно, что убийца развитой и даже хороших наклонностей молодой человек. Мне рассказывали прошлого года в Москве (верно) об одном студенте, выключенном из университета после московской студенческой истории, что он решился разбить почту и убить почтальона. Есть еще много следов в наших газетах о необыкновенной шаткости понятий, подвигающей на ужасные дела. (Тот семинарист, который убил девушку по уговору с ней в сарае и которого взяли через час за завтраком и проч.) Одним словом, я убежден, что сюжет мой отчасти оправдывает современность…»

Из письма к Каткову можно сделать несколько важных выводов. «Преступление и наказание» было задумано как небольшая повесть «в пять или шесть печатных листов». Сюжет ее строился автором совершенно независимо от сюжета «Пьяненьких». Только впоследствии история семейства Мармеладовых («Пьяненькие») была введена в историю Раскольникова. С самого момента своего возникновения замысел об «идейном убийце» распадался на две части: преступление и его причины и действие преступления на душу преступника; первая часть представлялась автору введением во вторую, главную часть. Повесть называется «психологический отчет одного преступления», но фактически этот отчет начинается только после совершения убийства. «Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления». Эта двудельность замысла в окончательной редакции отразится на двойном заглавии («Преступление и наказание») и на особенностях композиции: из шести частей романа – одна посвящена преступлению и пять – изживанию его преступником. В первоначальном плане вторая часть связана с каторжным опытом автора; мысль о малой действительности юридического наказания была уже выражена в «Записках из Мертвого дома»; идея о том, что преступник сам нравственно требует наказания, подкрепляется ссылкой на личные наблюдения бывшего каторжника. Но замысел психологического анализа преступления, возникший на каторге, конкретизируется только в 1865 г., после жестокой журнальной полемики с нигилистами. Это она помогает автору создать актуальную мотивацию преступления, то есть набросать план первой части. Убийца – «человек нового поколения», поддавшийся «недоконченным идеям, которые носятся в воздухе». Герой не вульгарный преступник, а «развитой и даже хороших наклонностей молодой человек». Если и такой человек «сбивается с толку» под влиянием нигилистических идей, то можно себе представить, как разрушительны эти идеи, как «шатки понятия» поколения 60-х гг. Генезис нового произведения ясен: первая часть продолжает борьбу с нигилизмом и непосредственно примыкает к «Запискам из подполья», вторая – завершает многолетнее вынашивание идеи, появившейся еще на каторге.

Какими «недоконченными идеями» увлекся Раскольников? Мы находим ответ в письме к Каткову. Бедный студент решает убить старуху-процентщицу, потому что она «никуда не годна», «никому не полезна». Между тем убийство ее будет ему очень полезно: он спасет мать и сестру, докончит курс, поедет за границу. Раскольников соблазнился утилитарной моралью, выводящей все поведение человека из принципа разумной пользы. Провозвестники этого нового морального кодекса не сознавали его полной безнравственности. Чернышевский и его ученики продолжали считать себя гуманистами и мечтать о счастье всего человечества. Таков же и Раскольников. Совершив «разумно-полезное» преступление, он намеревается «потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении „гуманного долга к человечеству“». Эту вопиющую ложь «гуманного утилитаризма» Достоевский собирается разоблачить в своей повести, доказав, что «экономический принцип» приводит не к всеобщему благоденствию, а к взаимному истреблению.

Первоначальная идея в окончательной редакции романа наиболее ярко выражена в диалоге между Раскольниковым и Лужиным (пятая глава второй части). Защиту прогресса «во имя науки и экономической правды» автор поручает нечистому дельцу и «капиталисту» Лужину. Он проповедует: «Наука говорит: возлюби прежде всех одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано… Экономическая правда прибавляет, что, чем более в обществе устроенных частных дел, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело…» Заходит разговор об убийстве процентщицы, и Лужин возмущается растущей безнравственностью общества. «Да об чем вы хлопочете? – неожиданно вмешался Раскольников. – По вашей же вышло теории». – «Как так по моей теории?» – «А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать».

Так повесть о Раскольникове завершает борьбу Достоевского с шестидесятниками; преступление есть лишь «доведенная до последствий теория разумного эгоизма». В печатной редакции идейный центр резко сдвигается: первоначальный полемический замысел отступает на второй план, уступая главное место новой идее о сильной личности. Получается столь характерная для «Преступления и наказания» двупланность мотивации.

Над планом повести Достоевский работает в Висбадене, на пароходе из Копенгагена в Петербург и в Петербурге. Сначала работа вполне его удовлетворяет. Он пишет Врангелю 28 сентября 1865 г.: «А между тем повесть, которую я пишу теперь, будет, может быть, лучше всего, что я написал, если дадут мне время ее окончить». Но в Петербурге повесть незаметно вырастает в большой роман. Автор решает пожертвовать всем уже написанным и начать сначала. Об этой творческой революции он сообщает Врангелю: «Это тот роман в „Русский вестник“. Роман большой, в 6 частей. В конце ноября было много написано и готово: я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план меня увлек, и я начал сызнова. Работаю я дни и ночи и все-таки работаю мало. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, т. е. грозят посадить в тюрьму».

Работа над новым планом протекала параллельно печатанию романа в «Русском вестнике». Первая часть уже появилась в январском номере, а общая композиция романа была еще не вполне ясна самому автору. Успех первых трех частей очень поднимает его дух. В апреле 1866 г. он пишет священнику И. Янышеву: «Надо заметить, что роман мой удался чрезвычайно и поднял мою репутацию, как писателя. Вся моя будущность в том, чтобы кончить его хорошо». Четвертая глава четвертой части – свидание Раскольникова с Соней и чтение Евангелия – смутила щепетильных редакторов «Русского вестника», и они отказались ее печатать. Достоевскому пришлось ее переделывать, отделяя «зло от добра», и доказывать, что в ней нет ничего безнравственного. Он писал Н. Любимову: «Зло и доброе в высшей степени разделено, и смешать их и использовать превратно уже никак нельзя будет… Все то, что вы говорили, я исполнил, все разделено, размежевано и ясно. Чтению Евангелия придан другой колорит…»

О столкновении с Катковым и Любимовым Достоевский сообщает А.П. Милюкову: «Про главу эту я ничего не смею сам сказать; я написал ее во вдохновении настоящем, но, может быть, она и скверная; но дело у них не в литературном достоинстве, а в опасении за нравственность. В этом я был прав, – ничего не было против нравственности и даже чрезмерно напротив, но они видят другое, и кроме того, видят следы нигилизма. Любимов объявил решительно, что надо переделать. Я взял, и эта переделка большой главы стоила мне, по крайней мере, трех новых глав работы, судя по труду и тоске, но я переправил и сдал. Но вот беда! Не видал Любимова потом и не знаю, удовольствуются ли они переделкою и не переделают ли сами?»

Посылая исправленную главу в редакцию, писатель умолял: «А теперь до вас величайшая просьба моя: ради Христа оставьте все остальное так, как есть теперь». Но Катков не оставил: он вычеркнул ряд строк «относительно характера и поведения Сони».

В самой мистической сцене романа, построенной на повествовании об евангельском чуде, благонамеренные редакторы увидели безнравственность и нигилизм! Мы так и не знаем, каков был первоначальный «колорит» чтения Евангелия: Достоевский не восстановил прежней редакции в последующих изданиях.

Лето 1866 г. Достоевский проводит в подмосковном селе Люблине, у сестры Веры Михайловны Ивановой. Семья доктора А.П. Иванова напоминает семейство Захлебининых в рассказе «Вечный муж». На даче у Захлебининых собирается веселая молодежь, «дачные соседки-подружки», среди которых выделяется «бойкая и вострая» девица Марья Никитишна, «зубоскалка и даже умница». Анна Григорьевна сообщает, что портрет этой веселой насмешницы был срисован Достоевским с Марии Сергеевны Иванчиной-Писаревой. Молодые люди играют в пословицы, в горелки: одна из барышень поет романсы под рояль; в саду устраивается театр; вечером за самоваром – веселые разговоры и споры. Дачная жизнь Захлебининых дает нам представление о жизни писателя в семье Ивановых в Люблине. Студент Межевого института Н. фон Фохт в своих воспоминаниях говорит, что Достоевский принимал участие в играх, изображал тень короля в пародии на Гамлета, был очень весел и «почти всегда что-нибудь напевал про себя». В Люблине слышал он романс на слова Гейне: «Du hast Diamanten und Perlen»[47]; в пятой части «Преступления и наказания» Катерина Ивановна Мармеладова поет его на улице.

Но писатель не собирался отдыхать в деревне: у него были на лето самые «эксцентрические» планы. По договору со Стелловским он обязался доставить ему к 1 ноября большой, еще неизданный роман. «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь, – писал он 17 июля А.В. Корвин-Круковской, – написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку. Знаете ли, добрая моя Анна Васильевна, что до сих пор мне вот такие эксцентрические и чрезвычайные вещи даже нравятся. Не гожусь я в разряд солидно живущих людей… Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу. Тургенев умер бы от одной мысли». Но эта «чрезвычайная вещь» в Люблине не осуществилась. Писатель работал там над пятой частью «Преступления и наказания» и только обдумывал роман для Стелловского. За месяц до срока ни одной строчки нового романа не было написано. А. Милюков уверяет в своих воспоминаниях, что он выручил Достоевского, посоветовав ему обратиться к помощи стенографистки. Директор курсов стенографии Ольхин порекомендовал писателю свою лучшую ученицу. 4 октября 1866 г. он начал диктовать «Игрока» своей будущей жене, Анне Григорьевне Сниткиной. 31 октября эта работа была закончена, и он вернулся к «Преступлению и наказанию». Шестая и последняя часть была написана в ноябре. Роман печатался в «Русском вестнике» в течение 1866 г.

До нас дошли три записные тетради с черновиками и заметками к «Преступлению и наказанию»[48]; они распределяются между сентябрем 1865 г. и февралем 1866 г. Трудно восстановить точную хронологическую последовательность записей, так как автор делал заметки одновременно в разных тетрадях, перемежая их расчетами стоимости издания, записью неотложных долгов и адресов, рисунками лиц и зданий и каллиграфически выписанными словами: Napoléon, Julius Caesar, Rachel.

Предположительно работу над романом можно разделить на два периода: первый занимает время от сентября до конца ноября 1865 г. – это работа над повестью, план которой был изложен Каткову: в ней рассказ ведется от лица героя. Второй период продолжается с декабря 1865 до декабря 1866 г.: это – работа над романом, написанным от лица автора.

«Повесть» была задумана в форме исповеди преступника. Вот один из набросков черновой тетради: «Я под судом и все расскажу. Я все запишу. Я для себя пишу, но пусть прочтут и другие и все судьи мои. Это – исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю. Дней за пять до этого дня я ходил, как сумасшедший. Никогда не скажу, что я был тогда и в самом деле сумасшедшим, и не хочу себя ложью этим оправдывать… Я был в полном уме… До того доходило, что даже в забытие в какое-то впадал… Все, все поглощалось моим проектом… А меня только тянуло (даже) как-то механически тянуло поскорее все исполнить и порешить».

Но в процессе работы замысел усложняется. В «исповедь» вливается материал романа «Пьяненькие». Прежняя форма становится слишком тесной рамкой для нового психологического и идейного содержания. Следы упорных раздумий над формой повествования отразились в записных тетрадях. Достоевский отмечает: «Рассказ от себя, а не от него. Если же исповедь, то уж слишком, до последней крайности надо все уяснить. Чтобы каждое мгновение рассказа все было ясно. NB. К сведению. Исповедью в иных пунктах будет не целомудренно и трудно себе представить для чего написано. Но от автора. Нужно слишком много наивности и откровенности. Предположить автора существом всеведущим и непогрешающим, выставляющим всем на вид одного из членов нового поколения». Погруженный в свою «неподвижную идею» и отрезанный от мира, убийца не годится в рассказчики. Излагать сложные события запутанной интриги, описывать и оценивать окружающих его людей – не его роль. Достоевский останавливается на «новой форме» – рассказ от автора и сжигает первоначальную редакцию «повести». Это происходит в ноябре 1865 г. (письмо к Врангелю). Но в записных тетрадях сохранился большой отрывок сожженной редакции. Многое из «исповеди» перешло в роман с изменением первого лица на третье и с незначительными стилистическими поправками. В окончательной редакции кошмар Раскольникова изображается так: «Он очнулся в полные сумерки от ужасного крика. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побой и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели».

В «исповеди» этому соответствует: «Проснулся я в полные сумерки от ужасного крика, а в сумерки в моей комнате бывает почти совсем темно. Я открыл глаза. Боже! Что это за крик. Таких неестественных звуков, такого воя, скрежета, слез, ругательств и побоев я никогда еще не слыхивал. Я и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе я приподнялся и сел на диване».

Основная идея романа долго была неясна автору. В черновых тетрадях он постоянно возвращается к вопросу: почему убил Раскольников? – и отвечает на него различно. Нам представляется возможным свести эту сложную мотивацию к двум идеям. Первая соответствует первоначальному замыслу повести и излагается в письме к Каткову. Она близка к идее Растиньяка в бальзаковском романе «Отец Горио»: позволено ли человеку совершить малое зло ради большого добра, убить одно ничтожное и вредное существо, чтобы осчастливить много прекрасных погибающих людей? Благородная цель оправдывает ли преступное средство? Может ли человек своевольно исправлять пути Промысла? Согласно этой идее Раскольников изображается великодушным мечтателем, гуманистом, жаждущим осчастливить все человечество. У него доброе и сострадательное сердце, пронзенное зрелищем человеческого страдания. В прошлом у него много самоотверженных попыток помогать «униженным и оскорбленным». Но идеалист приходит к сознанию своего полного бессилия перед лицом мирового зла; смирение и жертва – бесплодны, добро – недейственно; добрые продолжают погибать, а злые благоденствовать. И тогда, в отчаянье, он решается «преступить» нравственный закон. Эта диалектика идей приводит его к преступлению: он убивает человека из любви к человечеству, совершает зло из любви к добру. В записных книжках «идея Растиньяка» развивается подробно. Раскольников говорит: «Я не такой человек, чтобы дозволить мерзавцу губить беззащитную слабость. Я вступлюсь. Я хочу вступиться. А для этого власти хочу…», «Я власть беру, я силу добываю – деньги ли, могущество ль не для худого. Я счастье несу. О, зачем не все в счастье? Картина золотого века. Она уже носится в умах и сердцах. Как ей не настать!». Автор отдает убийце свою мечту о «золотом веке»! И в другом месте: «Молитва его по приходе от Мармеладовых (кратко): Господи! Если это покушение над старухой слепой, тупой, никому не нужной грех, после того, что я хотел посвятить себя, то обличи меня. Я строго судил себя, не тщеславие… И тогда, когда уж я стану благородным, благодетелем всех, гражданином, я покаюсь (помолился Христу, лег)».

Раскольников ищет власти не из тщеславия, он посвящает себя служению людям. Знает, что поступок его грех, и сознательно берет его на себя; молится Христу и верит в покаяние и искупление. «Бедная мать, бедная сестра, – говорит он, – я хотел для вас. Если есть тут грех, я решился принять на себя, но только, чтобы вы были счастливы». Убийство ради других, стремление к могуществу и деньгам во имя полного альтруизма увлекают автора своей острой парадоксальностью. Раскольников не палач, а жертва: он пролил чужую кровь, но мог бы пролить и свою. «Соне: „Возлюби! Да разве я не люблю, коль такой ужас решился взять на себя? Что чужая-то кровь, а не своя? Да разве бы не отдал я всю мою кровь, если б надо? – Он задумался. „Перед Богом, меня видящим, и перед моей совестью здесь сам с собою говоря, говорю: я б отдал“».

В этой замечательной записи найдена окончательная формула идеи убийства из любви. При такой концепции героя «преступление и наказание» должно было превратиться в «преступление и искупление». Раскольников, верящий в Бога, молящийся Христу, но заблудившийся в своей любви, должен спастись. Автор набрасывает план благополучной развязки: «С самого этого преступления начинается его нравственное развитие, возможность таких вопросов, которых прежде бы не было. В последней главе в каторге он говорит, что без этого преступления он бы не обрел в себе таких вопросов, желаний, чувств, потребностей, стремлений и развития». Так, преступление становится источником нравственного возрождения, приводит к духовному обновлению преступника. Искупление может начаться и до каторги. В одном наброске намечается такой план: после исповеди Соне Раскольников бродит по улицам. «Вихрь. Видение Христа». Сам Христос спасает раскаявшегося грешника. После этой мистической встречи герой попадает на пожар. «Наделал громких дел на пожаре (кого-то спас от смерти). Приходит домой обгорелый. Мать, сестра около постели. Примиряется со всеми. Радость его, радостный вечер. „Вот уж одно то, что геройством загладите, все выкупите“» (слова Сони). От этого плана остались следы в печатной редакции: видение Христа было заменено чтением Евангелия с Соней, эпизод с пожаром и «геройством» отнесен в прошлое. На суде квартирная хозяйка Раскольникова засвидетельствовала, что, «когда они еще жили в другом доме, у Пяти Углов, жилец ее, во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся, двух маленьких детей и был при том обожжен». Наконец, раскаявшийся преступник целует землю и доносит на себя. «Соня и любовь сломали!»

Но «идея Растиньяка» и образ убийцы-альтруиста не удовлетворяют автора. Он проникает в душу преступника и открывает в ней иную глубину. За идеей заблуждения доброго сердца скрывается другая идея – величественная и страшная. Схематически ее можно назвать «идеей Наполеона». Раскольников делит человечество на две неравные части: большинство – это «трепещущая тварь», которая должна повиноваться, меньшинство – люди «власть имущие», стоящие выше закона (Наполеон). Он убил совсем не из любви к людям, он убил, чтоб узнать, «вошь ли он или человек». Идея Растиньяка и идея Наполеона, несмотря на внешнее сходство (нарушение нравственного закона), внутренне прямо противоположны.

Согласно первой, поступок Раскольникова – ошибка, совершенная во имя самых благородных целей; согласно второй – это настоящее преступление, бунт против божественного миропорядка, самовозношение сильной личности. В первом плане убийца – гуманист и христианин, сознающий свой грех и искупающий его раскаянием и страданием; во втором – он атеист, демоническая личность, не связанная совестью и неспособная к покаянию и возрождению. «Идея Наполеона» захватывает Достоевского; параллельно мотиву любви к людям он развивает мотив ненависти и презрения к ним. Раскольников говорит: «Как гадки люди, стоят ли они того, чтобы перед ними каяться? Нет, нет, буду молчать… Но с каким презрением. Как низки, гадки люди. Нет: сгрести их в руки, а потом делать им добро… Можно ли их любить? Можно ли за них страдать? Ненависть к человечеству». Сильный человек хочет власти, и только власти; безразлично, на что употребит он эту власть, безразлично, будет ли он благодетелем или злодеем. Одно важно: власть ради власти. Гуманная мотивация – ложь и обман: правда – метафизическая воля к могуществу. Убийца заявляет Соне: «Чем бы я ни был, что бы потом ни сделал, был ли бы я благодетелем человечества или сосал бы из него, как паук, живые соки – мое дело. Я знаю, что я хочу владычествовать и довольно…» «В чем же счастье-то?» – спросила Соня. «Счастье есть Власть», – сказал он.

Другой вариант беседы с Соней. «Он говорит: царить над ними! Все эти низости кругом только возмущают его. Глубокое презрение к людям. Гордость. Сообщает Соне свое презрение к людям. Из гордости не хочет спорить с ней». Гордыня человекобожества подчеркивается в следующей заметке «Соне: Но мне нужно было первый шаг сделать. Мне власти надо. Я не могу… Я хочу, чтобы все, что я вижу, было иначе, покамест мне только это было нужно, я и убил, потом больше нужно… Я сам делать хочу. Я не знаю, куда дойду. Я не хочу подчиняться». Человек ставит себя на место Бога и хочет переделать все творение. Убийство – только начало бунта, «потом больше нужно». Неизвестно, до какого злодейства он дойдет. Демонический путь только намечен автором: «Как скверны люди. Мечта о новом преступлении». Перед этой бездной Достоевский останавливается: Раскольников новых преступлений не совершит. Но чем он кончит? Благополучная развязка, подходящая к «идее Растиньяка», конечно, отпадает. Демоническая личность не может прийти к раскаянию и воскресению. Она обречена на гибель. Достоевский записывает: «Финал романа. Раскольников застрелиться идет». Самоубийство героя должно было произойти сейчас же после смерти Мармеладова. «Смерть Мармеладова. Пулю в лоб».

Писатель стоял перед неразрешимой дилеммой: две противоположные идеи боролись за судьбу его героя. Перед ним было два выхода – или пожертвовать одной из них в пользу другой, или найти какой-нибудь синтез обеих. Некоторое время, кажется, он склонялся к первому решению. Одна заметка гласит: «Главная анатомия романа: после болезни и пр. непременно поставить ход дела на настоящую точку и уничтожить неопределенность, т. е. так или этак объяснить убийство и поставить его характер и отношения ясно… Столкновение с действительностью и логический выход к закону природы и долга». Другими словами, автор предполагал отбросить «идею Наполеона» и привести своего героя к духовному возрождению… Но это повлекло бы за собой обеднение и упрощение замысла. Достоевский выбирает выход труднейший: сохранить обе идеи, совместить их в одной душе, показать сознание героя в его трагической раздвоенности. Это почти невозможное задание было гениально осуществлено в романе. Первоначально настоящий характер убийцы должен был обнаружиться на вечере у Разумихина, после смерти Мармеладова. На панихиде по раздавленном лошадьми чиновнике Раскольников переживает прилив раскаяния, сменяющийся новым самоутверждением: «Он идет к Разумихину. Вечер. Он приходит, раскаявшись, и гордость демонская: полная защита». В другом варианте смерть Мармеладова только усиливает его сознание правоты: «Пошел к Мармеладову на панихиду… Потрясенный, утвержденный и гордый идет к Разумихину на вечер. Бесовская гордость». Обнаружение демонизма героя должно быть эффектным coup de maître[49]. «Так что тут coup de maître. Сначала было опасение, потом страх и боязнь и все характера не выставлялось, а тут вдруг выставился весь характер во всей его демонской силе и становятся понятными все причины и побуждения к преступлению… Эта полная серьезность должна проявиться на вечере у Разумихина в его гордости сатанинской». «У Разумихина вечер (страшная гордость)… В его образе выражается в романе мысль непомерной гордости, высокомерия и презрения к этому обществу. Его идея: взять во власть это общество. Деспотизм его черта. Все это выразить на вечере Разумихина». Упорно подчеркивается гордость (демонская, бесовская, сатанинская). Любовь к человечеству оказывается только маской, под которой прячется презрение и деспотизм. При такой концепции финал с пожаром и донесением на себя приобретает другой смысл. Раскольников казнит себя за малодушие, но не раскаивается. Он доносит на себя из презрения. «Гордость, высокомерие его и самоуверенность в безвинности идут все crescendo, и вдруг на самом сильном фазисе, после пожара, он идет предать себя». Страшнее всего, что демонизм не вытесняет гуманизма. Под психологическим слоем вскрывается более глубокий пласт – метафизический. И перед этой глубиной психологическая поверхность обличается, как лживая личина. Раскольников – демон, воплотившийся в гуманиста.

Путь «демона» ведет к гибели, путь согрешившего и покаявшегося гуманиста – к спасению. Но каков путь демона, воплотившегося в гуманиста, человека, в котором соединились «два противоположных характера» (слова Разумихина о Раскольникове)? Черновые записи говорят о том, как трудно давался автору план развязки. «Видение Христа» и геройство на пожаре были отброшены, самоубийство перешло по наследству от Раскольникова к Свидригайлову, осталась внешняя развязка: донесение на себя, суд, ссылка на каторгу, но внутренней, духовной развязки так и не получилось. Раскольников не раскаялся и не «воскрес». Воскресение его только обещано в заключительных словах эпилога: преступник еще молод, чудотворная сила жизни вынесет его. Эта «философия жизни», вложенная в романе в уста Порфирия Петровича, намечена уже в черновиках. «А теперь я жизни хочу, жизни (жажду) и буду жить», – восклицает убийца. «Вдруг угрюмая грусть и бесконечная гордость и борьба за то, что не погибла совсем жизнь, а что будет жизнь». После долгих колебаний автор остановился на этом компромиссном решении. Убийца еще не спасся, но может спастись, если отдастся непосредственной, иррациональной любви к жизни. Конечно, это еще не вера, это только путь к ней. Достоевский записывает свои мысли о смысле страдания: «Идея романа, православное воззрение: в чем есть православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием… Человек не родится для счастья. Человек заслуживает счастья и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное звание и сознание приобретаются опытом pro и contra, который нужно перетащить на себе (страданием, таков закон нашей планеты), но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, – есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания». Идея о страдании – источнике сознания – была уже выражена в «Записках из подполья». Страдание – закон нашей планеты. Человек, принимающий жизнь, вольно выбирает страдание и в этом «жизненном звании» обретает великую радость. Раскольников слишком полон жизни, чтобы погибнуть от своей демонической идеи. Всем «жизненным процессом» он связан с мистической силой жизни. На этой идее строится развязка «Преступления и наказания». Любопытно, что автор считал ее «православным воззрением».

Роман Раскольникова с Соней представлен в черновиках в различных вариациях. После смерти Мармеладова Соня приходит к Раскольникову, потом пишет ему одно или два письма. «Ее письмо художественно». Он с ней груб и холоден. Оскорбляет ее, но затем приходит и признается в преступлении. Заболев, лежит у нее, потом убегает. Сначала писателя соблазнял эффектный замысел: через убийство старухи герой духовно умирает, через любовь Сони – воскресает. Символически это выражается контрастом: смерть Мармеладова, панихида, похороны, и тут же зарождение новой жизни – любви между Раскольниковым и Соней. «Роман начинается у него в последней степени унижения и отчаянья с Мармеладовой… Жизнь кончилась с одной стороны, начинается с другой. С одной стороны, похороны и проклятия, с другой – воскресение». Предполагалась сцена объяснения в любви. Герой говорит Соне: «Ты теперь моя повелительница и моя судьба, жизнь – все». Или иначе: «Он перед Соней на коленях. Я люблю тебя. Она говорит ему: отдайтесь суду. – Стало быть, ты меня не любишь? – говорит он. Она молчит». В другом варианте объяснение происходит после того, как он донес на себя. «Она говорит ему потом: мы не могли сказать друг другу, что любим, прежде, чем ты не донес на себя».

Композиционным центром романа является массовая сцена поминок по Мармеладове, во время которой Лужин оскорбляет Соню. Черновики показывают, что автор придавал огромное значение мотиву оскорбления несчастной и униженной девушки. Ему хотелось достичь полного параллелизма между судьбой героя и героини. Так же как и Раскольников, Соня должна стоять лично перед выбором. «Ну-с, так вот, – говорит он ей, – если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: этому или тем жить на свете, т. е. Лужину ли жить и делать мерзости или умереть Катерине Ивановне? то как бы вы решили; кому из них умереть?» Подобный вопрос Раскольников уже задавал самому себе – кому умереть: ему, сестре Дуне, матери – или старухе-ростовщице, и ответил на него: старухе умереть. Соня отвечает иначе: «Да ведь я Божьего Промысла знать не могу… И кто меня тут судьей поставил, кому жить, кому не жить». Но, отказываясь от суда, она тем самым судит и осуждает «идейного убийцу». Чтобы контраст этих двух решений приобрел наибольшую драматическую выразительность, необходимо было поставить Соню в положение Раскольникова. Ее любимой семье грозит гибель, так же как и семье бедного студента. Преступит ли она, чтобы спасти ее? Автор долго комбинировал разные возможности оскорбления Сони. То оскорбляет ее мать Раскольникова: «Мать его приписывает сперва все дело Мармеладовой, допрашивает и оскорбляет ее», то сестра и Разумихин. «Сестра становится злейшим врагом Сони, восстанавливает против нее Разумихина, чтобы он оскорбил ее и, когда впоследствии Разумихин перешел на сторону Сони, то она рассоривается с ним. А потом сама идет объясниться к Соне, сперва оскорбляет ее, а потом в ногах у ней». Наконец, появляется мысль вывести обидчиком Лужина (или Лыжина); но мотив обиды не тот, что в окончательной редакции. «Надобно, чтоб Лыжин (у Лебезятникова) поражен был Соней… Он оскорбляет Соню на улице с Лебезятниковым (непонятно даже ожесточение его против Сони – „тебя в бараний рог согну“). Соня его бегает. Наконец, оказывается, что он влюбляется в Соню ужасно (натура)». Приписав оскорбление Сони Лыжину, автор удачно разрешил задачу композиции романа. Пути Сони и Раскольникова стали параллельными. Можно предположить, что первоначально Лужин был задуман, как pendant к Раскольникову. Он тоже «сильная личность», убежденная в дозволенности преступления. «Жених» (Лужин) совершенно развивает ему теорию, по которой убить можно (NB). Даже разговаривает про убийство старухи, «конечно, можно» по теории жениха. «Раз сделай, но потом перестань». Эта концепция отпала, как ненужный дубликат героя. Была сделана попытка воплотить в Лужине другую разновидность «сильной личности» – идейного скупца. «В Лужине – скупость. В его скупости нечто из пушкинского скупого барона – он поклонился деньгам, ибо все погибнет, а деньги не погибнут; я, дескать, из низкого звания и хочу непременно быть на высоте лестницы и господствовать». Таким образом, идея «добывания силы» была бы показана в двух аспектах: власть через преступление (Раскольников) и власть через деньги (Лужин). Но фигура Раскольникова, вырастая, вобрала в себя и второй аспект. В первоначальном плане герой на вечере у Разумихина должен был доказывать, что «необходимо иметь обеспечение (5 тысяч) с самого начала, чтоб стать на твердую дорогу, не то будешь подличать, лебезить, поддакивать (изображение, что можно на них сделать, развить силы и отстоять свободу)». В печатной редакции тема денег очень затушевана, идея преступления ради преступления вытесняет мотив грабежа и обогащения. «Наполеон» восторжествовал над «скупым рыцарем». Но эмбрион этого раннего замысла сохранился в диалоге Раскольникова со служанкой Настасьей. Бывший студент не желает давать копеечные уроки. Настасья спрашивает: «А тебе бы сразу весь капитал?» Он странно посмотрел на нее. «Да, весь капитал, – твердо отвечал он, – помолчав». Отдав свою идею господства с помощью денег главному герою, Лужин был снижен до роли ловкого дельца, проповедующего теорию эгоизма и «экономического принципа».

В процессе работы над романом образ Сони претерпевает большие изменения. В черновых набросках она – философ, резонер, носительница «русской идеи». С удивлением слушаем мы ее речь: «Русский народ всегда, как Христос, страдал, говорит Соня… Арифметики губят, а непосредственная вера спасает. Все помутилось. Не во что верить, не на чем остановиться. – В красоту русского элемента верь (Соня)… Можно быть великим и в смирении, говорит Соня, доказывает то есть». Рассуждения о жизни и смысле страдания переходят в романе от Сони к Порфирию Петровичу. В печатной редакции Соня борется с Раскольниковым не идеями и проповедями, а делом и примером. Она не рассуждает и не морализирует, а верит и любит. «Она ужасно стыдлива… всегда кротка и никакого у ней нет юмору, всегда важная и тихая». Именно эти черты характера и развиваются в романе.

Черновые тетради раскрыли перед нами процесс создания романа. Но вот роман создан; это – целый мир, огромный и завершенный в себе: он управляется своими особыми законами, живет своей таинственной жизнью. Новая действительность, творимая гениальным художником, реальна, потому что вскрывает самую сущность бытия, но не реалистична, потому что нашей действительности не воспроизводит. Быть может, из всех мировых писателей Достоевский обладал самым необычным видением мира и самым могущественным даром воплощения. Неправдоподобна судьба его невероятных героев; необычна обстановка их жизни, загадочны их страсти и мысли. Наивное сознание пытается бороться с «достоевщиной»; это – «больной», «жестокий» талант, герои его – патологические типы, преступники, дегенераты, сумасшедшие. Но с Достоевским нельзя бороться: он овладевает сразу не только воображением читателя, но всем его существом, заражает своим исступлением, подчиняет ритму своего дыхания, изменяет физиологически. Влияние его имеет гипнотическую силу. Мир Достоевского вырастал медленно в течение двадцати лет – от «Бедных людей» до «Преступления и наказания». Только в этом романе он сложился окончательно, как особая духовная реальность. Это – первый из пяти романов-трагедий или, вернее, первый акт большой пятиактной трагедии.

Автор соблюдает единства классической трагедии: единства места, времени и действия. История Раскольникова разыгрывается в Петербурге. Самый фантастический на свете город порождает фантастического героя. В мире Достоевского место и обстановка мистически связаны с действующими лицами. Это – не нейтральное пространство, а духовные символы. Как Германн в «Пиковой даме» Пушкина, Раскольников – «петербургский тип». Только в таком угрюмом и таинственном городе могла зародиться «безобразная мечта» нищего студента. В «Подростке» Достоевский пишет: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из „Пиковой дамы“ (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип – тип из петербургского периода), мне кажется, должна еще более укрепиться». Раскольников – духовный брат Германна. Он тоже мечтает о Наполеоне, жаждет силы и убивает старуху. Его бунтом завершается «петербургский период русской истории». На протяжении романа – несколько кратких описаний города. Они напоминают театральные ремарки; но этих немногих острых черт достаточно, чтобы мы почувствовали «духовный пейзаж». Раскольников в ясный летний день стоит на Николаевском мосту и пристально вглядывается в «эту действительно великолепную панораму». «Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы, духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина». Душа Петербурга – душа Раскольникова: в ней то же величие и тот же холод. Герой «дивится своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывает разгадку его». Роман посвящен разгадке тайны Раскольникова – Петербурга – России. Петербург так же двойствен, как и порожденное им человеческое сознание. С одной стороны – царственная Нева, в голубой воде которой отражается золотой купол Исаакиевского собора, – «великолепная панорама», «пышная картина»; с другой – Сенная площадь с улочками и закоулками, населенными беднотой; мерзость и безобразие. Таков и Раскольников: «Он замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен»; мечтатель, романтик, дух высокий и гордый, благородная и сильная личность. Но у этого «прекрасного человека» есть своя Сенная, свое грязное подполье: «мысль» об убийстве и грабеже. Преступление героя, отвратительное и низкое, имеет сообщниками трущобы, подвалы, кабаки и притоны столицы. Кажется, что ядовитые испарения большого города, зараженное и лихорадочное его дыхание проникли в мозг нищего студента и породили в нем мысль об убийстве.

Пьянство, нищета, порок, ненависть, злоба, разврат – все темное дно Петербурга – ведут убийцу в дом жертвы. Обстановка преступления, квартал и дом, в котором живет процентщица, вызывают в герое не меньшее «омерзение», чем его «безобразная мечта». Вот он идет «делать пробу». «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и особенная летняя вонь. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, завершали отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека…» Дом, в котором живет старуха, выходит одной стеной на канаву: «Он стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками – портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами».

После «пробы» Раскольников восклицает: «О Боже! как все это отвратительно». Его охватывает «чувство бесконечного отвращения». Сенная площадь со своими девицами, пьяницами и «промышленниками» и идея преступления – два образа одного душевного состояния. Другой пример воплощения духа и одуховления материи – описание комнаты Раскольникова: «Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стен обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок». Бывший студент спит на «неуклюжей большой софе, обитой ситцем, обыкновенно не раздеваясь, без простыни, покрываясь ветхим студенческим пальто». Автор сравнивает эту «желтую каморку» со шкафом, сундуком и гробом.

Такова материальная оболочка «идеи» Раскольникова. Его комната – келья монаха-аскета. Он заперся в своем углу, в своем «подполье», улегся в «гроб» и думает. Вся жизнь его ушла в мысль; внешний мир, люди, действительность – перестали существовать. Он мечтает о богатстве, будучи совершенно бескорыстным, о практическом деле, будучи теоретиком. Ему не нужно ни еды, ни платья, потому что он – бесплотный дух, чистое самосознание. В нем продолжается тот процесс мышления, о котором нам рассказывал «человек из подполья». Только в такой тесной и низкой каморке могла родиться дикая идея о преступлении. Мышление разъедает старую мораль, разлагает психофизическое единство человека. Раскольников должен пройти через аскезу, дематериализоваться, чтоб почувствовать в себе демоническую силу и восстать на Бога. «Желтая каморка» – символ бесовского, завистливого отъединения. Мир природный и вещный не имеет у Достоевского самостоятельного существования; он до конца очеловечен и одухотворен. Обстановка всегда показана в преломлении сознания, как его функция. Комната, где живет человек, есть ландшафт его души.

Так же «психологично» описание квартиры старухи-ростовщицы: темная и узкая лестница, четвертый этаж, слабо дребезжащий колокольчик, дверь, приотворяющаяся на крошечную щелочку, темная прихожая, разгороженная перегородкой, и, наконец, комната «с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах». «Мебель вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана, с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, – вот и вся мебель. В углу, перед небольшим образом горела лампада. Все было очень чисто – и мебель, и пол были оттерты под лоск: все блестело». Герой сразу же переводит свое впечатление на язык психологии: «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота». Поразительна безличность этой обстановки, бездушность порядка, мещанская пошлость «немецких барышень» и ханжеское благочестие лампадки.

Каморка Раскольникова – гроб, квартира старухи – опрятная сеть паука, комната Сони – уродливый сарай. «Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четыреугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, другой же угол был уж слишком безобразно тупой… Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели… желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам…» Изуродованная Сонина судьба символизирована нежилой комнатой с уродливыми углами. У Раскольникова, отъединившегося от мира, тесный гроб, у Сони, обращенной к миру, – «большая комната с тремя окнами». Свидригайлов загадочно говорит Раскольникову: «Всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху». Идейный убийца задыхается в своем гробу, в безвоздушном пространстве мысли. Он приходит к Соне в ее просторный сарай с тремя окнами подышать воздухом земли.

В городской пейзаж Достоевского неизменно входят «распивочные» и трактиры. Под крики пьяных посетителей, среди чада и гама, герои его ведут острые идеологические диспуты, исповедуются и решают «последние вопросы». Низменность обстановки доведена до того предела, за которым начинается странная пронзительная лирика. В отвратительном и безобразном раскрывается внезапно неведомая красота. Раскольников спускается с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж. «Из дверей, как раз в эту минуту выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на улицу… За ними вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и гармонией… Хозяин заведения был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок. За стойкой находился мальчишка лет четырнадцати, и был другой мальчишка, моложе, который подавал, если что спрашивали. Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба, все это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным». Эта распивочная – мир «пьяненького» чиновника Мармеладова. В винном запахе, под смех и ругань пьяниц, рассказывает он Раскольникову свою скорбную повесть. Ее перебивают звуки шарманки и «детский надтреснутый семилетний голосок», поющий «Хуторок». Шарманка усиливает пафос рассказа о Христе, принимающем пьяненьких в царствие свое. «И прострет к нам руци Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем!.. И все поймут… и Катерина Ивановна… и она поймет… Господи, да приидет Царствие Твое!»

По силе религиозного напряжения исповедь пьяницы в кабаке уступает только сцене чтения Евангелия блудницей и разбойником. Лиризм Достоевского всегда de profundis[50].

Угрюмый Петербург, темные улицы, переулки, каналы, канавы и мосты, многоэтажные дома, заселенные беднотой, трактиры, подвальные распивочные, полицейские участки, набережные, острова – таков ландшафт «Преступления и наказания». Никаких «художественных описаний» и «красот природы». Протокольная запись «места действия», деловые ремарки режиссера. А между тем весь роман пронизан воздухом Петербурга, освещен его светом. Душа города воплощается в Раскольникове, звучит в нем, как тоскливая песня уличной шарманки. «Я люблю, – говорит он, – как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица: или еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…»

Мокрый снег, фонари, шарманка – весь Петербург в этих магических словах…

Герои Достоевского в своей духовности мало зависят от времен года и перемен погоды. В романах его очень редки метеорологические указания. Но когда они встречаются, в них всегда заключена транскрипция душевных состояний. Явления природы, так же как и пейзаж, существуют только в человеке и для человека. Раскольников совершает преступление «в начале июля, в чрезвычайно жаркое время». Он бродит по городу. «Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца». Когда, после преступления, убийца идет в контору, его слепит солнце: «На улице опять жара стояла невыносимая, хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные… Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась – обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день». Раскольников – ночной человек; в его каморке почти всегда темно; он – гордый дух тьмы, и его мечта о господстве порождена мраком. Ему чужда земная жизнь, освещенная солнцем, он отрезан от «дневного сознания». Но вот «идея» толкает теоретика на действие: ему приходится из сумерек отвлеченной мысли выйти в жизнь, столкнуться с реальностью. Свет дня ослепляет его, как ночную птицу. Из холода абстракции он попадает в летний Петербург – жаркий, зловонный, душный. Это усиливает его нервную раздражительность, развивает зародыш болезни. Солнце обличает его беспомощность и слабость. «Он даже убить не умеет», совершает промах за промахом и, как муха на свечку, летит прямо в сети Порфирия Петровича. Солнце у Достоевского – символ «живой жизни», побеждающей мертворожденную теорию. Раскольников входит в комнату старухи, ярко освещенную заходящим солнцем. В уме его мелькает страшная мысль:

«И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!» В ужасе преступника перед солнцем уже заключается предчувствие гибели.

День обличает Раскольникова, ночь поглощает в своем темном лоне его двойника Свидригайлова. Человек, надругавшийся над священной матерью-землей и разорвавший связь с человеческой семьей, убивает в себе личность и попадает во власть безликих космических сил. Последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов скитается по безлюдным улицам под грозой и проливным дождем. Дух небытия, воплотившийся в нем, узнает в бунте стихий «наследье роковое». Хаос душевный сливается с хаосом природным. Описание этой грозовой ночи – вершина «мистического реализма» Достоевского.

До десяти часов вечера Свидригайлов посещает «разные трактиры и клоаки», слушает шарманку в каком-то увеселительном саду. «Вечер был душный и мрачный. К десяти часам вечера надвинулись со всех сторон страшные тучи – ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева». В полночь он идет на Петербургскую сторону, снимает номер в грязной деревянной гостинице, но и эта крошечная клетушка не спасает его от разбушевавшихся стихий. Они преследуют его. «Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, – подумал он, – шумят деревья; как я не люблю шума деревьев, ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» Дождь, сырость, вода вызывают в нем нестерпимое отвращение. «Никогда в жизнь мою не любил воды, даже в пейзажах»; его мучит кошмар: оскорбленная им девочка – утопленница – лежит в гробу среди цветов. Он распахивает окно: «Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо… Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним – другой… А, сигнал! Вода прибывает, подумал он».

Образ утопленницы надвигается на него, как наводнение. Вода мстит осквернителю. Свидригайлов убивает себя во влажном тумане, на грязной улице, среди мокрых деревьев: «Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой по направлению к Малой Неве. Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты». Он останавливается перед домом с каланчой и спускает курок.

«Единство времени» соблюдается в романе-трагедии столь же строго, как и «единство места». В мире Достоевского измерение времени не такое, как в нашей действительности. Герои его живут не в математическом времени, а в «реальной длительности» («durée réelle» Бергсона). Время то беспредельно растягивается, то сжимается, то почти исчезает. В зависимости от духовного напряжения героев отрезки времени вмещают большее или меньшее количество событий. В экспозиции время разворачивается медленно; с восходящим движением действия ускоряется, а перед катастрофой превращается в вихрь. Так же как и пространство, оно до конца очеловечено и одуховлено: это – функция человеческого сознания. Набрасывая план «Преступления и наказания», писатель сообщал Каткову, что Раскольников «почти месяц проводит после того (преступления) до окончательной катастрофы». В печатной редакции этот срок еще сокращен. Трудно поверить, что все сложное и разнообразное действие романа вмещается в рамку двух недель. История Раскольникова начинается ex abrupto: «в начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер». Автор ведет точный счет дням. В первый день герой делает «пробу» и знакомится с Мармеладовым. На второй – получает письмо от матери, бродит по городу и на Сенной случайно узнает, что старуха будет одна завтра в семь часов вечера. На третий – совершает убийство. На этом кончается первая часть: она обнимает события трех дней – подготовку и совершение преступления. Во второй части сознание времени потухает у Раскольникова; он заболевает и впадает в беспамятство. «Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит, в другой раз – что все тот же день идет». На четвертый день герой возвращается к действительности. Ритм времени резко ускоряется; события третьей и четвертой части занимают всего два дня. Перед развязкой герой снова выпадает из временного порядка. «Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение… Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например, в сроках и времени некоторых событий». Мир теряет свою реальность: временная и причинная связь тускнеет в сознании преступника. Он выпадает из миропорядка. Его апатия, «похожая на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих», – начало небытия.

Контраст между точной фиксацией времени и провалами во вневременность – тонкий художественный прием. Раскольников мыслитель-теоретик живет вне времени; Раскольников-деятель входит во время. Его преступление – точка пресечения идеи и действительности. И оно обставлено точными временными определениями.

Третье единство классической трагедии, единство действия, определяет собой композицию романа-трагедии. «Преступление и наказание» – история одной идеи, одного человека, одной судьбы. Все лица и события располагаются вокруг Раскольникова. Он – динамический центр: от него расходятся лучи, к нему возвращаются отражения. Из 40 сцен романа он участвует в 37. Две второстепенные фабулы, история семейства Мармеладовых и история сестры Раскольникова Дуни, не имеют самостоятельного значения. Они – часть судьбы героя, воплощение его борющихся мыслей. Идея о бессилии добра и бессмысленности страдания реализуется в семье пьяницы-чиновника. Из лона ее возникает образ Сони. Она – добрый ангел героя. Также и Дуня воплощает мысль брата о бесцельности жертвы; она тоже возникает из лона семьи (Раскольниковы – мать и дочь) и приводит за собой Свидригайлова, мистически связанного с героем, – его злого ангела. Борьба добра со злом в душе убийцы материализируется в противоставлении двух личностей – Сони и Свидригайлова. Сознание Раскольникова раскрывается в трех аспектах. Он стоит перед нами, как человек в средневековой мистерии между добрым и злым ангелами. Когда из семейства Мармеладовых выделяется Соня и вступает в личные отношения с героем, композиционная функция этой фабулы кончается. Она завершается раньше, чем история Раскольникова, и предваряет развязку своей двойной эффектной катастрофой (смерть Мармеладова в конце второй части и смерть Катерины Ивановны в конце пятой части). История Дуни тоже имеет двойную катастрофу (разрыв с Лужиным, поединок со Свидригайловым). Линии всех трех фабул соединяются один только раз: на поминках по Мармеладову бывший жених Дуни, Лужин, оскорбляет Соню, и Раскольников ее защищает (конец пятой части). В шестой части второстепенные фабулы исчерпаны: супруги Мармеладовы умерли, Дуня выходит замуж за Разумихина; остается герой со своими двумя мистическими спутниками – Соней и Свидригайловым.

Принцип композиции – трехчастный: одна главная интрига и две побочных. В главной – одно внешнее событие (убийство) и длинная цепь событий внутренних (переживание и осознание события); в побочных – нагромождение внешних событий, бурных, эффектных, драматических: Мармеладова давят лошади, Катерина Ивановна, полубезумная, поет на улице и заливается кровью. Лужин обвиняет Соню в воровстве, Дуня стреляет в Свидригайлова. Главная интрига – трагична, побочные – мелодраматичны. Главная заканчивается катастрофой; побочные – нередко разрешаются только пародией на катастрофу – скандалом: разрыв Дуни с Лужиным, поминки по Мармеладову.

Раскольников не только композиционный, но и духовный центр романа. Трагедия происходит в его душе, и внешнее действие лишь обнаруживает его душевные конфликты. Он должен пройти через мучительное раздвоение, «перетащить на себе все pro и contra», чтоб достичь самосознания. Он сам для себя загадка; не знает своей меры и своих пределов; заглянул в глубину своего «я», и перед бездонной пропастью у него закружилась голова. Он испытывает себя, делает опыт, спрашивает: кто я? что я могу? на что имею право? велика ли моя сила? Во всех романах Достоевского в центре стоит человек, решающий загадку своей личности (Раскольников, князь Мышкин, Ставрогин, Версилов, Иван Карамазов). В этом смысле художественное творчество писателя составляет единый процесс самопознания. Поверхность его психологична, но под ней открывается онтология; образ Божий в человеке, бессмертие личности, свобода, грех. Человек, разгадывающий самого себя, становится объектом исследования для окружающих. Действующие лица Достоевского – прирожденные психологи и ясновидцы. С ненасытимой жадностью всматриваются они в героя, как Порфирий Петрович всматривается в Раскольникова. Он для них тоже загадка, и они неутомимо ее разгадывают. Каждый открывает неожиданное, освещает по-своему новую черту. Процесс самопознания дополняется процессом познания. Раскольникова характеризуют мать, сестра, Разумихин, Порфирий, Соня, Свидригайлов, Заметов, почти все действующие лица. Так же все персонажи «Бесов» разгадывают Ставрогина. Герои Достоевского – спиритуальны: это чистые сознания; они трагически разъединены, но стремятся к общению; борются друг с другом, оставаясь взаимопроницаемыми.

В процессе самопознания раскрывается личность, могущественная в своем задании («образ Божий») и бессильная в данности (в грехе). Богоподобие ее – в свободе, но от свободы и зло. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», – говорит Митя Карамазов.

Самопознание есть принятие борьбы, жизненное изживание добра и зла. Вот почему романы Достоевского – «романы-трагедии».

«Преступление и наказание» – трагедия в пяти актах с прологом и эпилогом.

Пролог (первая часть) посвящен подготовке и совершению преступления. Герой окружен загадочностью. Бедный студент боится своей квартирной хозяйки, находится в болезненном состоянии, «похожем на ипохондрию». Идет он заложить ростовщице серебряные часы, а говорит о каком-то «деле». «На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!.. Разве я способен на это?» Слово «убийство» не произносится. «О Боже! – восклицает Раскольников, выйдя от ростовщицы. – Как все это отвратительно!.. И неужели такой ужас мог прийти мне в голову!.. Главное, грязно, пакостно, гадко, гадко!» «Безобразная мечта», которую он целый месяц вынашивал в своем углу, возбуждает в нем судорожное отвращение. Так, на первых же страницах романа герой представлен нам в состоянии напряженной борьбы. Он не верит в свою способность исполнить «дело». Идея его – чисто теоретическая: «Выучился болтать, лежа целыми сутками в углу и думая… Так, ради фантазии, сам себя тешу, игрушки». Мечтатель презирает свою практическую беспомощность, романтик эстетически не принимает «мерзости» убийства. Это раздвоение – начало самопознания героя. В трактирной сцене с Мармеладовым звучат два мотива – безысходности человеческого горя и бесплодности жертвы (Соня). Письмо матери ставит героя перед неотложным решением. Родная сестра его собирается пожертвовать собой, продавшись презренному дельцу Лужину. Она вступает на путь Сони. «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!» – восклицает Раскольников. И эта жертва ради него. Может ли он ее принять? А если он ее не примет, – что его ждет? Нищета, голод, гибель?

«Или отказаться от жизни совсем, – говорит он, – послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить?» Дилемма поставлена в самой острой форме. Христианская мораль проповедует смирение и жертву, но Раскольников потерял веру, он безбожный гуманист, старая правда для него стала ложью. Он убежден, что смирение и жертва приводят к гибели. Что ж, принимать эту гибель? Разве человек не имеет права на жизнь? Нарушить старый моральный закон – безнравственно, а разве погубить себя – нравственно? «Давным-давно зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, созрела и концентрировалась, приняла форму ужасного, дикого и фантастического вопроса».

Письмо матери – поворотный пункт в судьбе героя. До сих пор он лежал и решал отвлеченные вопросы, теперь сама жизнь требует немедленного действия. Мечтатель застигнут врасплох: месяц он тешился своей «фантастической идеей»; «теперь она явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом еще виде, и он вдруг сам осознал это… Ему стукнуло в голову и потемнело в глазах». Новый этап сознания достигнут: идея начинает реализоваться. Однако переродиться сразу всем существом герой не может. Разум принимает новую «идею», но «натура» живет еще в старом нравственном порядке. Абстрактная мечта постепенно овладевает сознанием. «Натура» отчаянно борется с ней, ужасается, старается не верить, притворяется, что не знает. Чтобы ослабить ее сопротивление, автор вводит мотив болезни; патологическое состояние героя постоянно подчеркивается: после убийства он четыре дня лежит в нервной горячке, и болезнь его продолжается до конца романа. Так Раскольников примером доказывает справедливость своей теории. Разве в статье «О преступлении» он не утверждал, что «акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнью»? Только болезнь может сломить «натуру» разочаровавшегося романтика, победить отвращение эстета перед «пакостностью» убийства. Наконец, «натура» дает генеральный бой «безобразной мечте». В сне о лошади сосредоточено все сострадание Раскольникова, вся его боль и ужас перед мировым злом. Миколка бьет клячу по глазам оглоблей, приканчивает ее ломом. Герой видит себя ребенком. «Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут… С криком пробивается он сквозь толпу к Савраске, обхватывает ее мертвую окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы». Мистический ужас перед злодеянием охватывает его. Впервые он видит убийство не как алгебраический знак, а как пролитую кровь, и отшатывается. И он будет убивать, как Миколка… потечет кровь, липкая, теплая кровь. Раскольников отрекается от своего замысла… «Господи! Ведь я, все же равно, не решусь. Господи, покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой мечты моей». Сон о детстве воскрешает детскую веру, и безбожник обращается к Господу. Он рос в религиозной семье. «Вспомни, милый, – пишет ему мать, – как еще в детстве твоем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях, и как мы все тогда были счастливы». «Натура» выбрасывает из себя яд – мысль о преступлении. Раскольников радуется освобождению: «Свобода! Свобода! Он свободен теперь от этих чар, от этого колдовства, обаяния, от наваждения». Но победа добра не прочна. Идея уже проникла в подсознание и, после последней вспышки бунта, становится движущей силой, роком. Герой не управляет своей жизнью – он влеком; таинственные случаи неуклонно ведут убийцу к жертве. Случайно попадает он на Сенную и случайно узнает, что завтра в семь часов старуха будет одна. «Первоначальное изумление его сменилось ужасом. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать, но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли».

В день убийства он действует механически: «Как будто его кто-то вел за руку и потянул за собой неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать». Воля к убийству предает человека во власть темной необходимости: он лишается свободы и действует как сомнамбула; все происходит нечаянно и случайно: топор он берет не на кухне, как предполагал, а в дворницкой, случайно убивает Лизавету, забывает запереть дверь, не умеет ограбить. «Он, как в бреду… Он плохо помнил себя. Он не спал, но был в забытьи». Убийством заканчивается пролог. Ни герой, ни мы еще не знаем подлинной причины преступления.

Первый акт трагедии (вторая часть) изображает непосредственное действие преступления на душу преступника. Раскольников переживает страшное духовное потрясение. У него начинается нервная горячка, он близок к помешательству, хочет покончить с собой. «Что, неужели уж начинается, неужели это уже казнь наступает?» Пытается молиться и сам над собой смеется. Смех сменяется отчаянием. Его вызывают в контору из-за неоплаченного долга хозяйке; он думает, что преступление его открылось, и собирается стать на колени и во всем признаться. В конторе нервы его не выдерживают, он падает в обморок. Это – роковой момент в его судьбе: убийца привлекает к себе внимание письмоводителя Заметова, и тот рассказывает о странном студенте следователю Порфирию Петровичу. С обморока Раскольникова начинается контрдействие против него, закрепляется первая нить сети, которою окружает его следователь. Выдает преступника «натура». В буре чувств и ощущений, нахлынувших на убийцу, одно начинает преобладать. «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его». Он ждал казни от угрызений совести – ее не было. Но было другое: мистическое сознание разрыва с человеческой семьей. Убийца нарушил нечто большее, чем нравственный закон: самую основу духовного мира. Закопав под камень украденные вещи, он вдруг задает себе вопрос: «Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя была действительно определенная и твердая цель, то почему не посмотрел, сколько денег?» Гуманист-мечтатель потерпел крушение; в деле он проявил полную беспомощность; забоялся, наделал промахов, растерялся. Если действительно он убил, чтобы ограбить, то почему его не интересует награбленное? Или дело было сделано «по-дурацки», или гуманная мотивация служила только предлогом. Этот перелом сознания подчеркивается трехдневным беспамятством. Когда герой приходит в себя, старый человек, чувствительный «друг человечества» в нем уже умер. Раскольников знает свое беспредельное одиночество и не тяготится им. Он «как будто ножницами отрезал себя от всех и всего». Люди для него невыносимы. «Оставьте, оставьте меня все, – в исступлении вскричал Раскольников. – Да оставите ли вы меня, наконец, мучители? Я вас не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один». Так рождается новое сознание – сильной личности, демонически-гордой и одинокой. Кончен страх, малодушие, болезнь; в герое пробуждается страшная энергия, он чувствует, что его подозревают, что за ним следят, и с упоением бросается в борьбу. Встретив Заметова в трактире, бросает ему дерзкий вызов: «А что, если это я старуху и Лизавету убил?» У него «дикое истерическое ощущение, в котором, между тем, была часть нестерпимого наслаждения». Он идет в дом старухи, входит в ее квартиру, пробует колокольчик, спрашивает про кровь: уходя, сообщает дворнику свое имя и адрес. Новый могучий дух, загоревшийся в нем, покоряет себе тело: сопротивление «натуры» сломлено. Бесстрашный боец с презрением вспоминает о страхах и привидениях. «Есть жизнь! – восклицает он. – Не умерла еще моя жизнь вместе со старою старушкой! Царство ей небесное, и довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь! и… воли и силы… И посмотрим теперь! Померяемся теперь!» – прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. Трагический герой бросает вызов року. Новый сильный человек одарен «звериной хитростью», неслыханной дерзостью, волей к жизни и дьявольской гордостью.

Второй акт (третья часть) – борьба сильного человека. Автор усиливает наше новое впечатление косвенными характеристиками. Разумихин говорит о своем товарище: «Я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд… Иногда… холоден и бесчувственен до бесчеловечия; право, точно в нем два противоположных характера поочередно сменяются… Ужасно высоко себя ценит, и не без некоторого права на то… Никого не любит и никогда не полюбит». Пульхерия Александровна рассказывает о фантастическом плане сына жениться на чахоточной дочери квартирной хозяйки. «Вы думаете, – прибавляет она, – его бы остановили тогда мои слезы, мои просьбы, моя болезнь, моя смерть, может быть, с тоски, наша нищета? Преспокойно бы перешагнул через все препятствия». Так открывается «второй характер» Раскольникова, прямо противоположный первому. Значит, он обманывал себя, говоря, что идет на грех ради счастья матери; ведь он «преспокойно перешагнул бы» через ее смерть из-за простого каприза.

Герой угадывает, что Порфирий его подозревает, и бросает ему вызов. Он не может вынести бездействия и неизвестности. Ему не терпится «померяться силами». При первом свидании со следователем он излагает свою идею о «необыкновенных людях». «Необыкновенный человек имеет право… т. е. не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия». Разумихин схватывает страшную сущность этой теории. «Оригинально в этих идеях то, – говорит он, – что все-таки кровь по совести разрешаешь. Ведь это разрешение крови по совести… это, это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное». Страшно, что теория Раскольникова не просто отрицает христианскую мораль, а ставит на ее место другую, антихристианскую. «Сильный человек» – не бессовестный: у него своя совесть, разрешающая кровь.

Гордый демон печален в одиноком величии. «Истинно великие люди, мне кажется, – говорит Раскольников, – должны ощущать на свете великую грусть». Вся трагедия человекобожества выражена в этих немногих словах.

И вдруг срыв: после первого поединка – полное самоуничижение героя; к нему приходит мещанин и «тихим, но ясным и отчетливым голосом» говорит: «убивец». Кто этот человек и что он видел? Значит, есть улики? Значит, он и убить-то не сумел? «И как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться…» Нет, он не сильный человек. «Я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на той стороне остался»… Сомнение в себе и неверие в свои силы доказывают его постыдную слабость. Нет, он не Наполеон, а «эстетическая вошь», еще сквернее и гаже, чем убитая вошь. «О, пошлость! О, подлость! О, как я понимаю „пророка“ с саблей, на коне: велит Аллах – и повинуйся, „дрожащая тварь“!» Кризис завершается страшным сном. Раскольников ударяет старуху топором по темени, а она наклоняет голову и «заливается тихим, неслышным смехом». Жертва смеется над убийцей: она жива. Он ударяет вновь и вновь; она смеется сильнее. Ее нельзя убить: она – бессмертна. Еще так недавно Раскольников насмешливо прощался с ней навсегда: «Довольно, матушка, пора и на покой!», и вот все люди вокруг него, как мертвецы, а мертвая – жива. От живых он себя отрезал, «как будто ножницами», а с ней ему не расстаться: навеки соединены… кровью.

Третий акт трагедии (четвертая часть) доводит борьбу Раскольникова до кульминационной точки. Герой видимо торжествует, но победа его – скрытое поражение. Он просыпается от страшного сна: перед ним стоит Свидригайлов, оскорбитель его сестры. Раскольников трагически расколот: в нем – «два противоположных характера». «Сильный человек» судорожно борется в нем с гуманистом, мучительно освобождается от «принципов» и «идеалов». Свидригайлов – тот же Раскольников, но уже окончательно «исправленный» от всяких предрассудков. Он воплощает одну из возможностей судьбы героя. Между ними – метафизическое сходство. «Между нами есть какая-то точка общая, – говорит Свидригайлов… – Мы одного поля ягоды». Они идут по одному пути, но Свидригайлов свободнее и смелее Раскольникова и доходит до конца. Студент «переступил», «по совести разрешил кровь», а все-таки продолжает держаться за «гуманность», «справедливость», «высокое и прекрасное».

Свидригайлов говорит Раскольникову, что вечность мерещится ему вроде деревенской бани: «Закоптелая, и по всем углам пауки». Тот с отвращением спрашивает: «И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого?» Свидригайлов издевается: ему ли, убийце, говорить о справедливости! Ему ли проповедовать нравственность! Какое лицемерие! Почему он не хочет передать Дуне десять тысяч от ее оскорбителя? Ведь «цель оправдывает средства»! Раскольников отменил старую мораль, а все еще цепляется за красоту, благородство и прочий гуманистический хлам. Свидригайлов последовательнее: добро и зло – относительны, все позволено – все безразлично. Остается только мировая скука и пошлость. И ему скучно: он развлекался, как мог: был шулером, сидел в тюрьме, продал себя за 30 тысяч своей покойной жене. Может быть, полетит на воздушном шаре или отправится в экспедицию на Северный полюс. Ему являются привидения, клочки других миров, но какие пошлые! Скука Свидригайлова не психологическая, а метафизическая. Крайности сходятся, добро и зло неразличимы, – дурная бесконечность, безразличие и бессмыслица. Свидригайлов не злодей: он великодушно отпускает Дуню, раздает деньги, помогает Мармеладовым. Он испытывает свою свободу во зле и не находит ей предела. Страсть к Дуне на время занимает его. Он стреляется со скуки. Сверхчеловеку нечего делать среди людей. Его сила не находит себе точки приложения и истребляет сама себя.

Свидригайлов – сладострастник: на его совести страшные преступления: убийство жены, самоубийство слуги Филиппа и четырнадцатилетней, оскорбленной им, девочки. Он любит грязный разврат, но совесть его спокойна, и у него «свежий цвет лица». Он поставлен рядом с Раскольниковым, как его темный двойник; он порожден кошмаром героя, выходит из его сна. Герой спрашивает Разумихина: «Ты его точно видел – ясно видел? Гм… то-то. А то знаешь, мне подумалось… мне все кажется, что это, может быть, и фантазия…» Так же и Иван Карамазов после кошмара спрашивает Алешу, видел ли он его посетителя. Свидригайлов – «черт» Раскольникова.

Встреча с двойником – новый этап сознания героя. Поверив в свое поражение («Не Наполеон, а вошь»), он начинает терять чувство реальности; живет в бреду, не различает сна от яви (явление Свидригайлова). Действие стремительно движется к развязке.

Сцене со Свидригайловым противопоставляется сцена с Соней, злому ангелу – добрый, «бане с пауками» – воскресение Лазаря. Свидригайлов показал Раскольникову, что демонический путь ведет к скуке небытия. Соня указывает на другой путь, открывает образ Того, кто сказал: «Я есмь путь». Только чудо может спасти убийцу, и Соня страстно молит о чуде. Так же как беседа со Свидригайловым, диалог с Соней взлетает в метафизическую высь. На аргументы героя о бессмысленности жертвы, бесполезности сострадания и неизбежности гибели Соня отвечает верой в чудо. «Бог, Бог такого ужаса не допустит». – «Да, может, и Бога-то совсем нет», – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников». Вдруг он просит Соню прочесть ему в Евангелии «про Лазаря». Соня читает. Она верит, что «и он, он – ослепленный и неверующий, он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да сейчас же, теперь же». Чтение кончено. Раскольников получил ответ на свой молчаливый вопрос: «Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно, так. Разве это не признак помешательства?» Чудо не произошло. Убийца не уверовал, а только убедился, что Соня – сумасшедшая: верит в воскресение четырехдневного мертвеца!

Он называет Соню «великой грешницей», она такая же проклятая, как и он. «Ты загубила жизнь… свою (это все равно)».

В этих страшных трех словах в скобках (это все равно) – бесовская ложь и злоба. Положить душу свою за други свои все равно, что загубить душу ближнего! Соня в ужасе спрашивает: «Что же, что же делать?» – «Что делать? – отвечает демон. – Сломать что надо раз навсегда, да и только; и страдание взять на себя. Что? Не понимаешь? После поймешь. Свободу и власть, а главное, власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником»! Чтение Евангелия вызывает взрыв дьявольской гордыни. Воскресению противоставляется разрушение («сломать что надо»), смирению – властолюбие, лику Богочеловека – образ человекобога.

Второй поединок с Порфирием Петровичем начинается с гордого вызова преступника. Он требует «допроса по форме». Следователь подробно анализирует его поведение после убийства, перечисляет его промахи и доказывает, что «он психологически не убежит». Ненависть допрашиваемого растет с каждой минутой. Наконец, он не выдерживает. «Лжешь ты все, – завопил Раскольников, – лжешь, полишинель проклятый… Ты лжешь и дразнишь меня, чтоб я себя выдал!» И вдруг неожиданная перипетия. Порфирий хотел изобличить убийцу показанием мещанина, но вместо того красильщик Миколка признается в убийстве старухи. Раскольников издевается над уликами следователя, над его «психологией о двух концах». «Теперь мы еще поборемся!» – восклицает он гордо.

Четвертый акт (пятая часть) – замедление действия перед катастрофой. Большая часть его заполнена драматической массовой сценой поминок по Мармеладову. Во втором свидании с Соней изображается последняя стадия самосознания сильного человека. «Хлам» гуманной мотивации преступления с презрением отбрасывается. «Вздор! Я просто убил! Для себя убил, для себя одного», – заявляет Раскольников. Он делал опыт, решал загадку своей личности. «Мне надо было узнать, и поскорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли переступить или не смогу? Тварь ли я дрожащая или право имею?» К человеческому «стаду» он питает величайшее презрение. «Дрожащая тварь» должна повиноваться железному жезлу. Сильный человек восстает на порядок мира… «Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-напросто все за хвост и стряхнуть к черту. Я… Я захотел осмелиться и убил». Раскольников продолжает бунт человека из подполья («а не столкнуть ли нам все это благоразумие… к черту») и прокладывает дорогу деспотизму Великого инквизитора. Мораль силы приводит к философии насилия. Сверхчеловек раскрывается как князь мира сего – антихрист. Раскольников презрительно резюмирует: «Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил». Ошибку свою он признает: кто сомневается в своем праве на власть, тот этого права не имеет, значит, он тоже «вошь», как и все. «Разве я старушонку убил? Я себя убил». Соня говорит: «Вас Бог поразил – дьяволу предал». Убийца охотно принимает такое объяснение: «Я ведь и сам знаю, что меня черт тащил… А старушонку эту черт убил, а не я». О, теперь ему безразлично, кто виноват в его поражении – черт или Бог. Раз он – «вошь», почему не признать, что кто-то над ним посмеялся? Соня велит ему поцеловать землю, донести на себя, «страданье принять и искупить им себя». Ни в какое страданье и искупление он не верит. Сонина любовь вызывает в нем «едкую ненависть». Он донесет на себя, потому что он «трус и подлец», но никогда не смирится и не покается. Снова вспыхивает в нем гордость: «Может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себя осудить. Я еще поборюсь».

От своей теории силы и власти он не отказывается. «Соня поняла, что этот мрачный катехизис стал его верой и законом».

Пятый акт (шестая часть) – катастрофа. Автор параллельно изображает гибель двух «сильных людей», Раскольникова и Свидригайлова. Убийца предчувствует свой конец: он находится в полубредовом состоянии, скитается без цели по улицам, сидит в трактире, спит где-то в кустах… «Он начал задыхаться без выхода, в тесноте». Приход Порфирия Петровича разрешает это напряжение. Следователь анализирует весь «психологический процесс преступления» и дает ему историческое определение. «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое, когда цитируется фраза, что „кровь освежает“… Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце». Задыхаясь, Раскольников спрашивает:. «Так… кто же… убил?» «Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом». «Как, кто убил? – проговорил он, точно не веря ушам своим. – Да вы убили, Родион Романович! Вы и убили-с».

После поражения «сильной личности» следует разоблачение ее. Порфирия Петровича сменяет Свидригайлов. Первый доказал теоретическую ошибку Раскольникова («книжная мечта»), второй вскрывает его нравственное лицемерие. «Нет, я про то, – говорит он, – что вы вот все охаете да охаете. Шиллер-то в вас ощущается поминутно… Если же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Понимаю, какие у вас вопросы в ходу: нравственные, что ли? Вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они вам теперь-то? Хе! Хе! Потому что вы еще гражданин и человек? А коли так, так и соваться не надо было: нечего не за свое дело браться».

Двойник-Свидригайлов издевается над Раскольниковым так же, как двойник-черт потешается над Иваном Карамазовым. Оба они – воплощенное сомнение в себе сильного человека. Герою остается или застрелиться, или учинить явку. На самоубийство у него не хватает решимости, и он доносит на себя. Это не раскаяние, а малодушие: наказание для него – «ненужный стыд» и «бессмысленное страдание». Он презрительно думает: «Каким же это процессом может так произойти, что я наконец… смирюсь, убеждением смирюсь?»

Раскольников приходит к Соне за крестом, озлобленный и мрачный: «Это значит символ того, что крест беру на себя, хе-хе!..» Кощунственный смех и ненависть к Соне, посылающей его на позорную гибель… Помня слова ее: «поклонись народу», он падает на колени на улице, но сказать: «я убил» – так и не может. Входит в полицейскую контору и возвращается; видит во дворе Соню, снова идет в контору и, наконец, заявляет: «Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил».

Трагедия Раскольникова завершается эпилогом. Преступник уже полтора года на каторге. Соня пошла за ним в Сибирь, но он «мучит ее своим презрительным и грубым обращением». Изменился ли он? Нет, он тот же, одинокий, угрюмый, гордый. «Он строго судил себя, и ожесточенная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким мог случиться… Он не раскаивался в своем преступлении».

«Ну, чем мой поступок кажется им так безобразен? – говорил он себе. – Тем, что он – злодеяние? Что значит слово злодеяние? Совесть моя спокойна». В словах «совесть моя спокойна» открывается вдруг последняя правда о Раскольникове. Он действительно сверхчеловек, не побежденный, а победитель; он хотел испытать свою силу и узнал, что она безгранична, хотел «переступить» и переступил, хотел доказать, что моральный закон для него не писан, что он стоит по ту сторону добра и зла, и вот – совесть его спокойна. Погиб он не оттого, что его «замучило разъединение с людьми», о нет, он любит свое гордое одиночество, и не оттого, что «нервы не выдержали», «натура сдала», – все это вздор. У него сил хватило бы. Недаром Порфирий считает его «бесстрашным бойцом», а Свидригайлов говорит ему: «Вы и сами порядочный циник. Матерьял, по крайней мере, заключаете в себе огромный. Сознавать много можете, много, ну, да вы и делать-то много можете». И не оттого он погиб, что поймал его Порфирий своей «психологией о двух концах». Не страшен ему и Порфирий. Только на каторге понял он причину своей гибели. «Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то приговору слепой судьбы». Эта черта завершает его величественный образ. У сильного человека нет достойных противников, один у него враг – судьба. Раскольников погиб, как трагический герой в борьбе со слепым Роком. Но как мог автор преподнести читателям-шестидесятникам в благонамеренном журнале Каткова бесстрашную правду о новом человеке? Ему пришлось набросить на нее целомудренный покров. Сделал он это, впрочем, наспех, небрежно, «под занавес». На каторге, после болезни, герой бросается к ногам Сони… и любит. «В их больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь». «Но, – осторожно прибавляет автор, – тут начинается новая история…» Роман кончается туманным предсказанием «обновления» героя. Оно обещано, но не показано. Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, чтобы поверить в эту «благочестивую ложь».

«Преступление и наказание» воскрешает в форме современного романа искусство античной трагедии. История Раскольникова – новое воплощение мифа о восстании Прометея и о гибели трагического героя в борьбе с Роком. Но у Достоевского, великого христианского писателя, метафизический смысл мифа бездонно углублен. Последний суд над «сильным человеком» автор вручает русскому народу. Каторжники возненавидели Раскольникова. Однажды они «все разом напали на него с остервенением: „Ты безбожник! Ты в Бога не веруешь! – кричали ему. – Убить тебя надо!“»

Народный суд выражает религиозную идею романа. У Раскольникова «помутилось сердце», он перестал верить в Бога. Для Достоевского безбожие неизбежно оборачивается человекобожием. Если нет Бога, я сам Бог. «Сильный человек» возжаждал освобождения от Бога – и достиг его; свобода его оказалась беспредельной. Но в беспредельности ждала его гибель: свобода от Бога раскрылась, как чистый демонизм; отречение от Христа, как рабство Року. Проследив пути безбожной свободы, автор подводит нас к религиозной основе своего мировоззрения: нет другой свободы, кроме свободы во Христе; не верующий во Христа подвластен Року.