Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Глава 19 Эпоха «Гражданина». «Дневник писателя» за 1873 г

9 июня 1871 г. Достоевский возвращается в Петербург. Кончается четырехлетнее добровольное изгнание. За границей он тосковал по России, в России чувствует себя чужим, мечтает о путешествии на Восток, собирается написать книгу о Греции, Афоне, Святой земле. 10 июля у него рождается сын Федор. Начинается безотрадная жизнь бедного литератора: преследования кредиторов, нелады с родственниками, переезды с квартиры на квартиру. Анна Григорьевна обнаруживает пропажу своего имущества; писатель узнает, что его пасынок Павел Исаев распродал всю его библиотеку. Летом 1872 г. Достоевские, спасаясь от кредиторов и родственников, переезжают в Старую Руссу. Начинается полоса несчастий: дочь писателя Любовь надламывает себе руку, отец везет ее в Петербург на операцию; умирает сестра Анны Григорьевны, Сватковская; опасно заболевает ее мать. Она сама переносит мучительную болезнь (нарыв в горле). Писатель тоскует: «Мне нестерпимо скучно жить, – пишет он жене. – Если бы не Федя, то, может быть, я бы помешался. Что за цыганская жизнь, мучительная, самая угрюмая, без малейшей радости, а только мучайся, только мучайся…» Родина встретила его неприветливо: роман «Бесы» не имел успеха. Либеральные критики травили «ретрограда» и объявляли о полном падении таланта автора «Бедных людей». А он верил критике и не подозревал, что произведение его гениально; от малейшей неудачи унывал и падал духом. В январе 1873 г. Достоевский принимает предложение князя Мещерского редактировать его газету «Гражданин».

Вот как изображается это событие в воспоминаниях князя Мещерского. После ухода прежнего редактора Градовского положение газеты было критическое. «И в эту трудную минуту, в одну из сред, когда за чашкою чая, мы говорили об этом вопросе, никогда не забуду, с каким добродушным и в то же время вдохновенным лицом Ф.М. Достоевский обратился ко мне и говорит мне: „Хотите, я пойду в редакторы?“ В первый миг мы подумали, что он шутит, но затем явилась минута серьезной радости, ибо оказалось, что Д. решился на это из сочувствия к цели издания. Но этого мало, решимость Д. имела свою духовную красоту. Д. был, невзирая на то, что он был Д. – беден; он знал, что мои личные и издательские средства ограничены, и потому сказал мне, что он желает для себя только самого нужного гонорара, как средств к жизни, сам назначил 3000 р. в год и построчную плату…»

Писатель становится во главе консервативного органа, в котором сотрудничали Майков, Филиппов, Страхов. Скоро он почувствовал, что попал в «кабалу»: ему приходилось отдавать газете все свое время: сговариваться с сотрудниками, читать их статьи, исправлять корректуры, вести огромную переписку и подчищать слог в бездарных и вульгарных писаниях Мещерского. Сначала он щадил самолюбие автора-издателя; осыпал его статьи похвалами и переделывал их заново; хвалил идею и деликатно возражал против «резкости тона». Но Мещерский претендовал на роль идейного руководителя, и у редактора начались столкновения с его мнимым единомышленником. За помещение статьи о «киргизских депутатах в С.-Петербурге», в которой приводились слова государя, Достоевский должен был просидеть двое суток на гауптвахте; его не предупредили, что речи августейших особ не могут быть напечатаны без разрешения министра двора. Писатель воспользовался неожиданным отдыхом и с удовольствием перечитал «Les Misérables»[76] Гюго. Другая неприятность произошла из-за благонамереннейшей статьи по поводу голода в Самарской губернии: «за предосудительное направление» цензура запретила розничную продажу «Гражданина» на полтора месяца. В середине января 1873 г. чуть снова не разразилась гроза: газета опять поместила сведения о «высочайших особах» без разрешения министра двора. Наконец, за статью о русских немцах министр внутренних дел объявил журналу предостережение. Достоевский тяготится беспокойной и бесплодной работой. Он пишет М.П. Погодину (26 февраля 1873 г.): «Роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что все время мое занято журналом, что писать я уже не могу больше и прихожу в раскаянье и отчаянье… Тем не менее, борьба – вещь хорошая. Борьба настоящая есть материал для мира будущего… Решительно думается мне иногда, что я сделал большое сумасбродство, взявшись за „Гражданина“».

В одном письме к жене летом 1873 г. писатель подробно описывает свои ночные кошмары. Навязчивые образы, преследующие его, связаны со смертью и страданиями детей; из подсознания они переходят в творческое воображение; мы постоянно встречаем в его произведениях сцены истязания малолетних. Это «мучительство» вытекает из глубин его «ночного сознания», из какой-то давней, никогда не заживающей раны… «Я серьезно опасаюсь заболеть, – сообщает он жене. – С субботы на воскресенье между кошмарами видел сон, что Федя взобрался на подоконник и упал из 4-го этажа. Как только он полетел, перевертываясь вниз, я закрыл руками глаза и закричал в отчаянии: прощай, Федя! и тут проснулся. Напиши мне как можно скорее о Феде, не случилось ли с ним чего с субботы на воскресенье, я во второе зрение верю, тем более что это факт, и не успокоюсь до письма твоего… Сегодня, с воскресенья на понедельник, видел во сне, что Лиля [дочь Любовь] – сиротка и попала к какой-то мучительнице и та ее засекла розгами, большими, солдатскими, так что я уже застал ее на последнем вздыхании, и она все говорила: «Мамочка! Мамочка!» От этого сна я сегодня чуть с ума не сойду».

Иван Карамазов безжалостно терзает нас своими рассказами об истязателях детей: он мучается и мучает: автор пытается в художественных образах освободиться от своей личной, непереносимой муки. «Слезинка ребенка» выстрадана им в ночных кошмарах.

Отношения с Мещерским обостряются: редактор задерживает печатание его нелепых разглагольствований; самолюбивый автор сердится. «Сегодня утром, – пишет Достоевский жене (20 июля 1873 г.), – разом получил от князя телеграмму и два письма насчет помещения его статьи. Письмо его мне показалось крайне грубым. Сегодня же отвечу ему так резко, что оставит вперед охоту читать наставления».

Кроме работы по редактированию журнала, писатель ведет в нем литературно-публицистический отдел под заглавием «Дневник писателя». С осени 1873 г. вместо «Дневника» принимает на себя политическое обозрение иностранных событий. Он не подготовлен и не компетентен в этой области, и обязанность регулярно составлять политические обзоры превращается для него в невыносимую обузу. В ноябре 1873 г. происходит резкое столкновение между издателем и редактором. Мещерский в одной из своих статей рекомендует правительству устройство студенческих общежитий для надзора за студентами. Достоевский решительно протестует. «Семь строк о надзоре, – пишет он Мещерскому, – или, как вы выражаетесь, о труде надзора правительства, я выкинул радикально. У меня есть репутация литератора и сверх того дети. Губить себя я не намерен. Кроме того, ваша мысль глубоко противна моим убеждениям и волнует сердце».

Консерватизм Достоевского – особенный; бывшему петрашевцу и каторжнику не по пути с реакционером Мещерским. Ненависть к социализму и славянофильская мечта о христианской империи привела писателя в лагерь крайне правых. Он оказался в стане врагов. Какое трагикомическое недоразумение это сотрудничество величайшего духовного революционера с издателем «Гражданина»!

С начала 1874 г. Достоевский не помещает в журнале ни одной строчки под своим именем. 19 марта «по расстроенному здоровью» отказывается от редакторства.

К эпохе «Гражданина» относится первая встреча Достоевского с К.П. Победоносцевым; сильная и странная личность будущего обер-прокурора Синода входит в его жизнь и занимает в ней большое место. Влияние знаменитого церковного диктатора на автора «Братьев Карамазовых» еще недостаточно выяснено: несомненно, оно было очень значительно. Победоносцев приезжал в редакцию «Гражданина» и, не застав писателя, просил его приехать к нему. Достоевский провел у него весь вечер. «Все говорил, – сообщает он жене, – много сообщил и ужасно просил опять сегодня приехать. Если же буду болен, то дать ему знать, и он сам ко мне приедет сидеть. Укутал меня плэдом и так как, кроме служанки, в пустой квартире не было никого, то, несмотря на выбежавшую в переднюю служанку, провожал меня по трем темным лестницам вниз со свечой в руках до самого подъезда».

Создавая в журнале «Гражданин» особый отдел под названием «Дневник писателя», Достоевский осуществляет давнюю свою мечту о новой форме философско-литературной публицистики. Он стремится к непосредственному общению с читателем, беседует с ним, спорит, делится своими впечатлениями, вызывает на возражения, рассказывает о прошлом, обсуждает текущие события, говорит о политике, литературе, театре; полемизирует с оппонентами, приводит случаи из судебной хроники, вводит читателя в свой интимный мир, в круг своих литературных замыслов и философских идей. Он создает необычайно свободную, гибкую и лирическую форму, полуисповедь-полудневник. В первом номере «Гражданина» за 1873 г. он пишет: «Положение мое в высшей степени неопределенное. Но я буду говорить сам с собой и для собственного удовольствия в форме этого дневника, а там что бы ни вышло. Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставит задуматься».

Несколько статей «Дневника писателя» посвящены воспоминаниям. Автор набрасывает блестящие портреты людей 40-х гг. Вот – Герцен: «Всегда, везде и во всю свою жизнь, он прежде всего был gentilhomme russe et citoyen du monde, попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами». Вот – Белинский: «беззаветно восторженная личность» и «всеблаженный человек, обладавший удивительным спокойствием совести». В статье «Одна из современных фальшей» автор рассказывает историю своего увлечения утопическим социализмом и проводит связь между петрашевцами и нечаевцами. В статье «Нечто личное» с глубоким уважением говорит о Чернышевском и передает свою беседу с ним по поводу прокламаций «К молодому поколению».

Из публицистических статей особенно интересны две: «Среда» и «Влас». Первая связана с вопросом о новых русских судах. Достоевского пугает ложная гуманность приговоров. Присяжные склонны оправдывать преступников, ссылаясь на «влияние среды». Это учение, по его мнению, прямо противоположно христианству, которое, провозгласив милосердие к согрешившему, считает, однако, нравственным долгом человека борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается. «Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его».

Автор продолжает борьбу за личность и свободу, начатую в «Записках из подполья». Он защищает достоинство человека от детерминизма утилитарной философии и обосновывает религиозно идею ответственности. «Надо сказать правду, – пишет он, – и зло назвать злом… Пойдем в залу суда с мыслью, что и мы виноваты; эта боль сердечная, которой все теперь так боятся, и будет для нас наказанием». В русском народе есть одна невысказанная, бессознательная идея: она проявляется в названии преступления – несчастьем и преступника – несчастным. Признание общей вины, «всеобщего беззакония» прямо противоположно учению о среде. Народ жалеет грешника, но грех не оправдывает; на каторге никто из арестантов не признавал себя невинным, никто не считал своего наказания незаслуженным. Русские инстинктивно чувствуют великую религиозную ценность страдания как очищения.

В статье «Влас» писатель передает удивительную повесть из народного быта, рассказанную ему одним «старцем». К монаху-«советодателю» вползает раз на коленях мужик и исповедуется в своем страшном грехе. «Собрались мы в деревне несколько парней, – говорит он, – и стали промежду себя спорить: кто кого дерзостнее сделает? Я по гордости вызвался перед всеми. Другой парень отвел меня и говорит мне с глазу на глаз: „Поклянись своим спасением на том свете, что все сделаешь, как я тебе укажу“. Поклялся. „Теперь скоро пост, говорит, стань говеть. Когда пойдешь к причастию – причастье прими, но не проглоти. Отойдешь – вынь рукой и сохрани. А там я тебе укажу“. Так я и сделал. Прямо из церкви повел меня в огород. Взял жердь, воткнул в землю и говорит: положи! Я положил на жердь. „Теперь, говорит, принеси ружье“. Я принес. „Заряди“. Зарядил. „Подыми и выстрели“. Я поднял руку и наметился. И вот только бы выстрелить, вдруг передо мной как есть крест и на нем Распятый. Тут я и упал с ружьем в бесчувствии». Старец наложил на грешника страшное покаяние «даже не по силам человеческим, рассуждая, что чем больше, тем тут и лучше. Сам за страданием приполз…». «Удивительный» случай вдохновляет Достоевского на исследование последних тайн народной души; этот психологический очерк принадлежит к самым гениальным его созданиям. Поразительна, думает он, сама возможность подобного состязания в русской деревне. В такой дерзновенности проявляется «забвение всякой меры во всем, потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну… Это – потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни». Поражает стремительность, с которой русский человек спешит заявить себя в хорошем или дурном… «Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего: от семьи, обычая, Бога». Народу свойственна роковая стихия самоотрицания и саморазрушения… Никто с такой силой не чувствовал ее, как Достоевский. Он первый открыл трагическое лицо России и предсказал надвигающуюся на нее смуту. Душа народа антиномична: пафосу разрушения и восторгу гибели противостоит жажда спасения и покаяния… «Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа – есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем… Страданием своим русский народ как бы наслаждается… Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони… Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос и он любит образ Его по-своему, т. е. за страдание… И вот, надругаться над такой святыней народною, разорвать тем со всей землей, разрушить себя самого во веки веков для одной лишь минуты торжества отрицанием и гордостью – ничего не мог выдумать русский Мефистофель дерзостнее!» Все, что говорит писатель о русском народе, прежде всего относится к нему самому. Он сам «во всем через край переходил», знал страшное раздвоение между верой и неверием, сам пронес свою неутолимую любовь ко Христу через горнило отрицания. Проникая в народную душу, он находил в ней отражение своего лица, погружаясь в глубину своего духа – встречался там с духом народа. Душа Достоевского – душа России.

В «Дневнике писателя» за 1873 г. помещен небольшой рассказ под заглавием «Бобок». «Danses macabres» Средневековья, «романы ужасов» романтизма, страшные рассказы Эдгара По бледнеют перед невыразимым ужасом этой «литературной шутки». Достоевский много думал о том, «как все на свете станет греховно и грязно без Христа», и вот разложение заживо безбожного человечества изображается в потрясающей сцене разговоров между покойниками, истлевающими в своих могилах. Полусумасшедший литератор гуляет по кладбищу. Октябрь. Серый сухой день. «Мертвецов пятнадцать наехало. Покровы разных цен, даже было два катафалка… Походил по могилкам. Разные разряды. Третий разряд в тридцать рублей и прилично, и не так дорого… Заглянул в могилки – ужасно: вода, и какая вода! Совершенно зеленая и… ну, да уж что! Поминутно могильщики выкачивали черпаком… Не люблю читать надгробные надписи: вечно то же. На плите подле меня лежал недоеденный бутерброд – глупо и не к месту». Сухой перечень впечатлений, две детали: зеленая вода в могилах и недоеденный бутерброд на плите – вот и все. Но, поистине, самая разнузданная фантазия не могла бы создать более пронзительного ощущения мистической жути. Вдруг рассказчик слышит разговор покойников: «Слышу – звуки глухие, как будто рты закрыты подушками: и при всем том внятные и очень близкие». Генерал-майор играет в винт с надворным советником. Раздраженная дама из высшего света возмущается, что рядом с ней похоронили купца. «Матушка Авдотья Игнатьевна, – возопил вдруг лавочник, – барынька ты моя, скажи ты мне, зла не помня, что ж я по мытарствам это хожу, али что иное деется?» – «Ах, он опять за то же, так я и предчувствовала, потому слышу дух от него дух, а это он ворочается!» – «Не ворочаюсь я, матушка, и нет от меня никакого такого особого духу, потому что я еще в полном нашем теле, как есть сохранил себя, а вот вы, барынька, так уж тронулись, – потому дух действительно нестерпимый, даже и по здешнему месту. Из вежливости только молчу». «Смерти таинство!» – изрекает купец. На контрасте между «таинством смерти» и гнусной пошлостью загробной болтовни, пропитанной гниением, построен эффект этого кладбищенского фарса.

Разговор покойников переходит на скользкие темы – о какой-то Катишь, которая «хорошего дома, воспитана и монстр, монстр до последней степени». Тайный советник, задыхаясь, лепечет: «Мне… мне давно уже нравилась мечта о блондиночке… лет пятнадцати… и именно при такой обстановке». Барон Клиневич собирается «устроиться к лучшему и весело провести остальное время». Замогильная похоть прибавляется к пошлости и завершает картину душевного растления. Автор устами «доморощенного» кладбищенского философа Платона Николаевича раскрывает религиозный смысл своего «danse macabre».

«Тело здесь (в могиле) еще раз оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это продолжается еще месяца два или три… иногда даже полгода. Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет одно слово, конечно, бессмысленное, про какой-то бобок: «Бобок, бобок», – но и в нем значит, жизнь все еще теплится незаметною искрою… Тут вонь слышится, так сказать, нравственная – хе! хе! Вонь будто бы души, чтобы в два-три месяца успеть спохватиться, и это, так сказать, последнее милосердие». В тошнотворно-отвратительных образах Достоевский выражает свою мучительную тревогу за безбожное человечество. Все эти тайные советники, генерал-майоры, бароны и знатные барыни, все эти пошляки и развратники обладают бессмертными душами. Какая судьба ждет их за гробом? В каком адском мраке будет жить их неумирающий дух? Возможно ли их спасение? Господь по милосердию своему и после смерти дает им срок для покаяния – способны ли они «спохватиться»? Автор, задыхаясь в трупном смраде, обрекает «мертвые души» на гибель. Он ужасен в своей беспощадной справедливости. «Веселые покойники» пользуются последними днями бытия для устройства дьявольской оргии. Один из них говорит: «Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для этого всем устроиться на иных основаниях. Господа! я предлагаю ничего не стыдиться. На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы: ну, а здесь мы для смеха будем не лгать… Все это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде: заголимся и обнажимся». «Обнажимся, обнажимся!» – закричали во все голоса. «Я ужасно, ужасно хочу обнажиться! – взвизгивала Авдотья Игнатьевна. Это «заголимся и обнажимся» раскрывает перед нами глубины сатанинские. К последнему обнажению, метафизическому бесстыдству влекутся все демонические герои Достоевского. Князь Валковский в «Униженных и оскорбленных» сладострастно мечтает о такой исповеди, от которой по всей земле поднялся бы смрад. Свидригайлов в «Преступлении и наказании» цинично откровенничает с Раскольниковым и наслаждается его отвращением. Ипполит в «Идиоте» не стыдится «обнажиться» публично перед возмущенными слушателями. Гости Настасьи Филипповны со вкусом рассказывают о самых дурных поступках. Ставрогин в «Бесах» бросает в лицо архиерею Тихону свою исповедь, как дьявольский вызов Божьему закону и Божьей правде. «Обнажимся и оголимся» – предел сатанинского отрицания и разрушения: перед лицом космоса бездна небытия с бесстыдным смехом открывает свою похабную наготу. Пустота зияет хохотом: «ад всесмехливый».

«Бобок» – самое страшное из метафизических прозрений Достоевского. Безбожный мир заживо разлагается. Гниение душ ужаснее тления тел.

Другое литературное произведение, включенное в «Дневник» 1873 г., называется «Маленькие картинки». Первые же строки его: «Лето, каникулы, пыль и жара, жара и пыль» – переносят нас в атмосферу романа «Преступление и наказание». Летний, знойный, пыльный Петербург – незабываемый пейзаж преступления Раскольникова. Автор прикован воображением к «угрюмому городу», мистически соединенному со всем его творчеством. Он бродит по Невскому проспекту, размышляет о «бесхарактерной и безличной» архитектуре русской столицы, заходит в увеселительные заведения и «сады трактиров», вмешивается в воскресную толпу рабочих и поражается сосредоточенной угрюмостью гуляющего люда. Но, как всегда, главное внимание его обращено на детей: со времени романа «Идиот» он мечтает написать о детях; «Дневник писателя» полон наблюдениями и заметками о детях. Так постепенно накопляется материал для «детских эпизодов» «Братьев Карамазовых». В «Маленьких картинках» описывается мастеровой, одетый по-праздничному в немецкий сюртук и ведущий за руку сына. «Это мальчик лет двух с небольшим, очень слабенький, очень бледненький». У писателя уже готова печальная повесть об овдовевшем отце и осиротевшем ребенке.

«Я люблю, – пишет он, – бродя по улицам, присматриваться к иным, совсем незнакомым, прохожим, изучать их лица и угадывать, кто они, как живут, чем занимаются». Удивительна внезапность творческого проникновения и конкретность вымысла: Достоевский мгновенно создает обстановку, быт, события, лица маленькой драмы. Заканчивает он ироническим замечанием о том, что из всей этой истории «ничего поучительного нельзя извлечь». Угрюмый город – Петербург, и бледны, худосочны и малокровны дети, играющие на его мрачных улицах. Но как любит автор этих бедных ребятишек с грустными личиками и кривыми ножками! «Детская тема», завершающаяся бунтом Ивана Карамазова, – одна из «больших лирических тем» Достоевского. Патетический тон ее уже задан в «Маленьких картинках». «Боже мой, – вдруг восклицает автор, – ребенок что цветок, что листочек, завязавшийся весною на дереве; ему надо свету, воздуху, воли, свежей пищи, и вот, вместо всего этого – душный подвал с каким-нибудь квасным или капустным запахом, страшное зловоние по ночам, нездоровая пища, тараканы и блохи, сырость, влага, текущая со стен, а на дворе – пыль, кирпич, известка». Все эти толпы болезненных, обездоленных детей сольются впоследствии в один образ – маленького безвинного страдальца Илюши Снегирева.

Обзоры иностранных событий, помещенные Достоевским в «Гражданине», посвящены размышлениям о судьбе Европы. В центре его наблюдений стоит Франция, и его волнует легитимистское движение в пользу графа Шамбора. Ему кажется, что все дальнейшее движение мировой истории зависит от участия Франции. «Гениальная нация, – пишет он, – наследовавшая древний мир и 15 веков стоявшая во главе романских племен Европы, а в последние века имевшая неоспоримое первенствующее влияние на все племена Европы, почти тому век назад утратила эту живую силу, которая двигала и питала ее столько столетий. Эта живая сила заключалась в преимущественном представительстве Францией европейского католицизма почти с самых первых времен христианства на западе Европы». Французская революция провозгласила новые начала и порвала связь Франции с католичеством. Вернется ль эта великая нация к вере или станет рассадником атеизма для всего мира? «В этом роковом вопросе о жизни и смерти Франции, – заканчивает писатель, – о воскресении или угашении ее великого и симпатичного человечеству гения, может быть, заключается вопрос о жизни и смерти всего европейского человечества, что бы там ни сказали на это недавние победители Франции – немцы».

По поводу борьбы бисмарковской Германии с католической церковью Достоевский с поразительным ясновидением определяет антихристианское начало новой германской империи. «Тут не только борьба римского католичества, римской идеи всемирного владычества, которая умереть не хочет, не может и умрет разве с кончиною мира, – но в зародыше и борьба веры с атеизмом, борьба христианского начала с новым грядущим началом нового грядущего общества, мечтающего поставить свой престол на месте престола Бога».

Прошло около семидесяти лет, и предсказание Достоевского оправдалось. Из «антихристианского» зародыша выросла догма языческого тоталитарного государства.

Политические статьи писателя освещены огнем Апокалипсиса. Вот последнее таинственное пророчество русского ясновидца: «Мир спасется уже после посещения его злым духом… А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его».

Все мы, духовные дети Достоевского, проходим страшный опыт этого «посещения». Он – предвозвестник, мы – очевидцы и свидетели.

19 марта 1874 г. писатель уходит из «Гражданина», отказывается от 3000 рублей годового содержания и остается без всяких средств. В апреле он едет в Москву запродать в «Русский вестник» проект своего нового романа. Но Катков не решается заплатить 250 рублей с листа и дает ответ уклончивый. Достоевский возвращается в Петербург расстроенный и встревоженный. Тут происходит неожиданное событие: к автору «Бесов», свирепому обличителю нигилизма и революции, приходит его старый идейный враг – Некрасов и предлагает купить задуманный роман для „Отечественных записок“. Анна Григорьевна рассказывает об этом в своих воспоминаниях: «Муж мой был очень рад возобновлению дружеских отношений с Некрасовым, талант которого высоко ставил… Но в этом деле была и тяжелая для Федора Михайловича сторона: «Отечественные записки» были журналом противоположного лагеря и еще так недавно, во время редактирования мужем журналов «Время» и «Эпоха», вели с ними ожесточенную борьбу. В составе редакции находилось несколько литературных врагов Федора Михайловича: Михайловский, Скабичевский, Елисеев, отчасти Плещеев, и они могли потребовать от мужа изменений в романе в духе их направления. Но Федор Михайлович ни в коем случае не мог поступиться своими коренными убеждениями. „Отечественные записки“, в свою очередь, могли не захотеть напечатать иных мнений мужа, и вот при первом, сколько-нибудь серьезном разногласии, Федор Михайлович, несомненно, потребовал бы свой роман обратно, какие бы ни произошли от этого для нас печальные последствия».

Как ни подчеркивает Анна Григорьевна верность «коренным убеждениям» своего мужа, все же переход его от ультраправого «Гражданина» к крайне левым «Отечественным запискам» не мог не смутить его консервативных друзей. Сближение с группой Некрасова нельзя объяснить одним оппортунизмом: в Достоевском происходил внутренний сдвиг; после сотрудничества с Мещерским он понял, что с реакционерами ему не по пути. «Подросток» свидетельствует о глубоком изменении его взгляда на революционную молодежь 70-х гг.

Летом 1874 г. писатель уезжает в Эмс лечить эмфизему легких и обдумывает план романа. Ему не работается. «Когда же писать роман, – пишет он жене, – днем, при этаком блеске и солнце, когда манит гулять и шумят улицы? Дай Бог только начать роман и наметить хоть что-нибудь. Начать – это уже половина дела». Вместо писания романа он читает Пушкина и «упивается восторгом». Снова поражает его гениальный замысел «Скупого рыцаря»; и под влиянием пушкинского трагического скупца он задумывает своего героя – Аркадия Долгорукого с его «идеей Ротшильда».

Как всегда, Достоевский с трудом разбирается в бесчисленных планах, идеях, интригах, возникающих в его неистощимой фантазии. «Обилие плана, – сообщает он жене, – вот главный недостаток. Когда рассмотрел в целом, то вижу, что в нем соединились четыре романа». «Подросток» – самый перегруженный из всех романов Достоевского. Из него можно было бы выкроить не четыре, а семь или восемь вполне законченных романов.

Вернувшись в конце июля из Эмса, писатель на всю зиму поселяется с семьей в Старой Руссе и погружается в писание «Подростка».

Дочь Достоевского, Любовь, в своих воспоминаниях подробно описывает жизнь семьи в маленьком тихом городке. Достоевские снимали дачу у полковника Гриббе. Это был «домик в немецком вкусе прибалтийских губерний, полный неожиданных сюрпризов, потайных стенных шкафов, подъемных дверей, ведущих к темным пыльным винтовым лестницам. Низкие и тесные комнатки были обставлены старою мебелью в стиле ампир; зеленоватые зеркала отражали искаженные лица тех, кто имел храбрость заглянуть в них. На наклеенных на полотно листах бумаги, служивших картинами, нашему удивленному детскому взору представлялись уродливые китаянки с аршинными ногтями и втиснутыми в детские ботинки ножками. Запертая веранда с разноцветными стенами была нашим единственным удовольствием, а маленький китайский биллиард со своими стеклянными шарами и колокольчиками развлекал нас в длинные дождливые дни. За домом находился сад со смешными маленькими клумбами, засаженными цветами. В этом саду, прорезанном маленьким каналом, росли всевозможные фрукты. По смерти старого полковника мои родители купили у его наследников этот домик за бесценок (весной 1876 г.)».

Любовь Достоевская утверждает, что топография города Скотопригоньевска, в котором происходит действие романа «Братья Карамазовы», отражает облик Старой Руссы и что дом старика Карамазова напоминает дачу полковника Гриббе. Некоторые из местных жителей попадают в роман. Так, например, купец Плотников, у которого Митя Карамазов накупает угощения для цыган, существовал действительно и был излюбленным поставщиком писателя. Ямщики Андрей и Тимофей, везущие Митю в Мокрое, – добрые друзья семьи Достоевских: они ежегодно возили детей на берег Ильменя, где осенью останавливался пароход. Любовь Федоровна уверяет даже, что Грушенька была «молодая провинциалка, которую ее родители знали в Старой Руссе».

В захолустном северном городке писатель жил уединенно и замкнуто. В воспоминаниях дочери мы находим любопытное описание его стиля жизни. Достоевский вставал после одиннадцати, делал гимнастику, тщательно мылся; если был в хорошем настроении, напевал «На заре ты ее не буди». Никогда не ходил в халате, не выносил пятен на платье; носил тонкое белье и крахмальные воротнички. Помолившись, выпивал два стакана крепкого чая, а третий уносил к себе.

В кабинете, над диваном, висела копия «Сикстинской Мадонны». На письменном столе вещи располагались в педантичнейшем порядке. После завтрака он диктовал главу, написанную ночью. «Мать стенографировала, – пишет Любовь Достоевская, – переписывала, он исправлял, мать снова переписывала и посылала в типографию. Мать не критиковала, только иногда переодевала героинь из голубого в розовое: изменяла фасон шляпы героя и снимала с него бороду». После диктовки писатель раздавал детям лакомства; в ящике стола всегда бывали припасены пастила, винные ягоды, финики, орехи, изюм.

В 4 часа он выходил на прогулку: шел, опустив голову в глубокой задумчивости; не глядя, раздавал милостыню – раз подал монету собственной жене. Любил покупать конфеты, виноград, груши в самом дорогом магазине. В 6 часов обедали, в 9 ужинали. Достоевский садился за работу, благословив детей и прочитав с ними молитву Богородице. Работал при двух свечах, много курил. Читал детям вслух повести Пушкина, поэмы Лермонтова, «Тараса Бульбу» Гоголя и «Разбойников» Шиллера. Знал наизусть всех героев Диккенса и Вальтера Скотта.

Этим тихим уютом и относительным благосостоянием Достоевский обязан своей жене. Анна Григорьевна проявила большие организаторские и коммерческие таланты. Она умела сговориться и рассчитаться с кредиторами, охранить мужа от вымогательств родственников и наладить собственное издательство. В 1873 г. она стала издательницей произведений мужа. «Идиот» и «Бесы», изданные в одном томе, положили начало материальному обеспечению писателя.

Несмотря на предупредительность и любезность Некрасова, писателя продолжало тревожить его неожиданное сближение с недавними врагами. В декабре 1874 г. он писал жене: «Вчера прочел в „Гражданине“, что Лев Толстой продал свой роман („Анна Каренина“) в „Русский вестник“, в 40 листов, и он пойдет с января, – по пятисот рублей с листа, т. е. за 20 000. Мне 250 р. не могли сразу решиться дать, а Л. Толстому 500 заплатили с готовностью! Нет, уж слишком меня низко ценят, оттого, что работой живу. Теперь Некрасов вполне может меня стеснить, если будет что-нибудь против их направления: он знает, что в „Русском вестнике“ теперь (т. е. на будущий год) меня не возьмут, т. к. „Русский вестник“ завален романами. Но хотя бы нам этот год пришлось милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки!» Теперь он понимает, почему Катков не мог сразу решиться дать ему 250 рублей за лист «Подростка»: в его портфеле уже лежал огромный роман Толстого «Анна Каренина». Но опасения насчет «притеснений» со стороны Некрасова не оправдались.

В феврале 1874 г. писатель на несколько дней приезжает в Петербург и привозит в редакцию «Отечественных записок» первые две части романа. Некрасов встречает его «чрезвычайно дружески и радушно». 9 февраля Достоевский сообщает жене: «Некрасов пришел, чтобы выразить свой восторг по прочтении конца первой части. „Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе“. „И какая, батюшка, у вас свежесть!.. Такой свежести в наши лета уже не бывает, и нет и ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше“». Некрасову особенно понравились первые две главы и последняя сцена с Лизой; рассказ о девушке-самоубийце он нашел «верхом совершенства». «Вообще Некрасов доволен ужасно». Достоевский передает его слова: «Я пришел с вами уговориться о дальнейшем. Ради Бога не спешите и не портите, потому что слишком уж хорошо началось». И писатель заключает: «Одним словом, в результате то, что мною в „Отечественных записках“ дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения».

Тридцать лет тому назад Некрасов приветствовал литературное рождение Достоевского и провел бессонную ночь над его первым романом «Бедные люди». Потом была ссора, травля «рыцаря горестной фигуры» и жестокая журнальная полемика. И вот в конце жизни писатели снова встречаются – оживает дружба юных лет. Зато недавние друзья, Майков и Страхов, не могут простить Достоевскому его «отступничества». Писатель сообщает жене: «Майков встретил меня, по-видимому, радушно, но сейчас же увидел я, что сильно со складкой. Вышел и Страхов. О романе моем ни слова и, видимо, не желая меня огорчать. О романе Толстого тоже говорили немного, но то, что сказали – выговорили до смешного восторженно… Одним словом, я вижу, что тут что-то происходит…» Через несколько дней снова пишет жене: «Майков, Анна Ивановна и все были очень милы, но зато Страхов был почему-то со мной со складкой. Да и Майков, когда стал расспрашивать о Некрасове и когда я рассказал комплименты мне Некрасова, сделал грустный вид, а Страхов – совсем холодный… Нет, Аня, это скверный семинарист и больше ничего: он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением «Эпохи» и прибежал только после успеха „Преступления и наказания“».

Действительно, Страхов охладел к Достоевскому: он переживал восторженное увлечение Толстым, а к автору «Бесов» относился высокомерно и неискренно: после его смерти распространил о своем покойном друге гнусную клевету (письмо к Толстому).

Летом 1875 г. писатель снова лечится в Эмсе и с трудом пишет третью часть «Подростка». На скучном немецком курорте он тоскует и приходит в отчаяние. 10 июня жалуется жене: «Я думаю, я с ума, наконец, сойду от скуки или сделаю какой-нибудь неистовый поступок. Невозможно больше выносить, чем я выношу. Это буквальная пытка. Это хуже заключения в тюрьме. Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности. Не высидев мыслию, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное». Через три дня снова жалобы: «Пуще всего меня мучит неуспех работы; до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать… От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе… Вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением».

10 августа у Достоевского родился второй сын – Алексей. «Подросток» печатался в «Отечественных записках» в течение 1875 г. Между напечатанием второй и третьей части был перерыв в три месяца.