Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Глава 4 Произведения 1847 и 1848 гг

Провал «Господина Прохарчина» завершает «разложение славы» Достоевского. Белинский, столь снисходительный к «Двойнику», совершенно не понял «Прохарчина» и несправедливо его осудил. Об этой замечательной повести он писал в «Современнике» (1847): «В ней сверкают искры таланта, но в такой густой темноте, что их свет ничего не дает читателю. Не вдохновение, не свободное наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? – Не то умничанье, не то претензия… иначе она не была бы такою вычурною, манерною, непонятною, более похожею на какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, нежели на поэтическое создание».

Последние два года перед арестом Достоевский живет в нужде, «на поденной работе» у редактора «Отечественных записок» Андрея Александровича Краевского. Он задолжал ему большую сумму денег и с трудом перебивается от аванса до аванса. «Беда работать поденщиком! – жалуется он брату. – Погубишь все, и талант, и юность, и надежду, омерзеет работа, и сделаешься, наконец, пачкуном, а не писателем». Ему хочется писать большой роман в шести частях, а вместо этого приходится из-за денег сочинять вещи «легкие». 1847 г. в жизни Достоевского беден событиями. Но два из них имели решающее значение в его судьбе: окончательная ссора с Белинским и знакомство с Петрашевским.

С апреля 1847 г. он пишет фельетоны «Петербургской летописи» в «Санкт-Петербургских ведомостях». Критики из «Современника» успели убедить его, что жанр «натуральной школы» ему решительно не удается. Да и сам он после «Прохарчина» чувствовал, что исчерпал все возможности гоголевского натурализма. В это время умирает фельетонист «Санкт-Петербургских ведомостей» Э.И. Губер, и Достоевскому предлагают занять его место. Он охотно принимает предложение, так как помнит свое первое «блестящее» выступление в качестве фельетониста (объявление об альманахе «Зубоскал» в 1845 г.). Сотрудничество в аристократически консервативной газете, враждебной гоголевскому направлению и хранящей пушкинскую традицию, уже было вызовом недавним друзьям из «Современника». Но главное, его привлекала свободная и широкая форма фельетона, манера непринужденной беседы, интимной и живой. Автор изображает себя «петербургским фланером», описывает жанровые сценки, рассказывает о прочитанных книгах, мимоходом рисует портреты, передает свое впечатление о театральных представлениях и концертах, смешивает иронические замечания с размышлениями и личными признаниями. Под пером Достоевского фельетон перестает быть «Сборником городских новостей, приправленных милыми шуточками», как называл его Полевой, а становится лирической исповедью. «Петербургская летопись» – первый «Дневник писателя», первая попытка художественного оформления душевных переживаний. Из этого резервуара идей и эмоций писатель черпает содержание своих повестей 1847–1848 гг. («Хозяйка», «Белые ночи», «Слабое сердце», «Елка и свадьба», «Ревнивый муж»). Свободные заметки «Летописи» объединены образом главного героя – фантастического и мрачного Петербурга. К его таинственной жизни прислушивается «фланер»: «Я вот шел по Сенной да обдумывал, что бы такое написать. Тоска грызла меня. Было сырое и туманное утро, Петербург встал злой и сердитый, как раздраженная светская дева… Грустно было смотреть на его сырые огромные стены, на его мраморы, барельефы, статуи, колонны, которые как будто тоже сердились на дурную погоду… на обнаженный мокрый гранит тротуара, как будто со зла растрескавшийся под ногами прохожих, и, наконец, на самих прохожих, бледно-зеленых, суровых, что-то ужасно сердитых… Весь горизонт петербургский смотрел так кисло, так кисло… Петербург дулся… Видно было, что ему страх как хотелось куда-нибудь убежать с места и ни за что не стоять больше в Ингерманландском суровом болоте».

«Петербургская летопись» помогла Достоевскому найти новую художественную тему – мечтательство. Она вырастает из идеи «замкнутого сознания», основной идеи всего творчества писателя. Но в пределах поэтики натуральной школы эта тема связалась с образом «бедного чиновника» и снизилась до мрачно-комического гротеска (Голядкин, Прохарчин). Достоевскому нужно было вернуться к романтической традиции, чтобы выявить ее возвышенно-поэтический аспект. В «Петербургской летописи» мы находим блестящие лирические страницы, посвященные мечтательству. Пафосом их вдохновлены его произведения этого периода.

Вот как изображается петербургский мечтатель: «Знаете ли вы, что такое мечтатель, господа? Это – кошмар петербургский, это – олицетворенный грех, это – трагедия, безмолвная, таинственная, угрюмая, дикая, со всеми неистовыми ужасами, со всеми катастрофами, перипетиями, завязками и развязками, и мы говорим это вовсе не в шутку. Вы иногда встречаете человека рассеянного, с неопределенно тусклым взглядом, часто с бледным, измятым лицом, всегда как будто занятого чем-то ужасно тягостным, каким-то головоломнейшим делом, иногда измученного, утомленного как будто от тяжелых трудов, но в сущности не производящего ровно ничего; таков бывает мечтатель снаружи. Мечтатель всегда тяжел, потому что не ровен до крайности: то слишком весел, то угрюм, то грубиян, то внимателен и нежен, то эгоист, то способен к благороднейшим чувствам… Селятся они большей частью в глубоком уединении, по неприступным углам, как будто таясь в них от людей и от света, и вообще даже что-то мелодраматическое кидается в глаза при первом взгляде на них… Они любят читать… но обыкновенно со второй, третьей страницы бросают чтение, ибо удовлетворились вполне. Фантазия их, подвижная, летучая, легкая, уже возбуждена, впечатление настроено, и целый мечтательный мир, с радостями, с горестями, с адом и раем, с пленительными женщинами, с геройскими подвигами, с благородною деятельностью, всегда с какой-нибудь гигантской борьбою, с преступленьями и всякими ужасами, вдруг овладевает всем бытием мечтателя. Комната исчезает, пространство тоже, время останавливается или летит так быстро, что час идет за минуту. Иногда целые ночи проходят в неописанных наслаждениях. Часто в несколько часов переживается рай любви или целая жизнь, громадная, гигантская, неслыханная, чудная, как сон, грандиозно-прекрасная. По какому-то неведомому произволу ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные увлаженные щеки… Минуты отрезвления ужасны: несчастный их не выносит и немедленно принимает свой яд в новых увеличенных дозах… На улице он ходит, повесив голову, мало обращая внимания на окружающих, но если заметит что, то самая обыкновенная житейская мелочь принимает в нем колорит фантастический… Воображение настроено: тотчас рождается целая история, повесть, роман… Нередко же действительность производит впечатление тяжелое, враждебное на сердце мечтателя, и он спешит забиться в свой заветный золотой уголок… Неприметно начинает в нем притупляться талант действительной жизни… Наконец, в заблуждении своем он совершенно теряет то нравственное чутье, которым человек способен ощутить всю красоту настоящего, и в апатии лениво складывает руки и не хочет знать, что жизнь человеческая есть беспрерывное самосозерцание в природе и в насущной действительности… И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура! И не все ли мы более или менее мечтатели!»

Последняя фраза раскрывает псевдоним рассказчика: это мечтатель рассказывает о себе самом, или, еще точнее, Достоевский делает интимные признания читателю о своем характере (тяжелый, неровный, то нежный, то грубый), о своей романтической юности, когда ему грезились героические подвиги и «рай любви», о своей нелюдимости и одиночестве. «Фланер»-фельетонист забывает, что он не романист, и признается, что в воображении его каждая житейская мелочь обращается «в повесть, роман»… Через четырнадцать лет в «Петербургских сновидениях» Достоевский заново перерабатывает материал «Летописи». Фикция фланера оставлена, и рассказ ведется от имени автора. Мечтатель – он сам… «И чего я не перемечтал в моем юношестве… Я до того замечтался, что проглядел всю мою молодость…»

Итак, «Петербургская летопись» – исповедь автора. Создана новая художественная форма: лирико-патетическая, с налетом мелодраматизма и морализма.

Тема мечтательства подводит нас к повести «Хозяйка». Замысел ее восходит к концу 1846 г. После неудачи с «Прохарчиным» Достоевский отрекается от натуральной школы и уничтожает «Сбритые бакенбарды».

«Я все бросил, – пишет он брату, – ибо все это есть не что иное, как повторение старого, давно уже мною сказанного. Теперь более оригинальные, живые и светлые мысли просятся из меня на бумагу. Когда я дописал „Сбритые бакенбарды“ до конца, все это представилось мне само собою. В моем положении однообразие – гибель. Я пишу другую повесть, и работа идет, как некогда в „Бедных людях“, свежо, легко и успешно».

«Другая повесть» – «Хозяйка» – уже овладела его воображением, и это немедленно выражается стилистически. Автор, еще недавно писавший брату в манере Голядкина, говорит теперь языком героя новой повести – Ордынова… «Независимость, положение и, наконец, работа для Святого Искусства, работа святая, чистая, в простоте сердца, которое еще никогда так не дрожало и не двигалось у меня, как теперь, перед всеми новыми образами, которые создаются в душе моей. Брат, я возрождаюсь не только нравственно, но и физически. Никогда не было во мне столько обилия и ясности, столько ровности характера, столько здоровья физического». По одному этому письму можно догадаться, что повесть будет возвышенно-романтическая («Святое Искусство»), и напряженно-эмоциональная («сердце дрожит и движется»).

В феврале 1847 г. Достоевский пишет брату: «Пожелай мне успеха. Я пишу мою „Хозяйку“. Уже выходит лучше „Бедных людей“… Пером моим водит родник вдохновения, выбивающийся прямо из души». Эта не совсем ловкая фраза (родник водит пером) вполне достойна романтика Марлинского. Автор «Бедных людей» возвращается к кумирам своей юности.

«Хозяйка» была напечатана в октябрьской и ноябрьской книжках «Отечественных записок» за 1847 г.

Герой повести, молодой ученый Ордынов, – петербургский мечтатель. «Родителей он не знал. От товарищей за свой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость, отчего сделался действительно нелюдим и угрюм, и мало-помалу ударился в исключительность». Получив ученую степень, он поселился в углу, «как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Через два года он одичал совершенно». Как и сам Достоевский, Ордынов живет в бедности «на ничтожную сумму», которую ему вручил опекун. Единственная его страсть – наука; он пишет сочинение по истории церкви. В этом пункте рассказ автора о своей романтической юности сплетается с воспоминанием о странном спутнике прошлых лет, поэте Иване Шидловском, который тоже писал работу по истории церкви. Но замена литературы наукой остается чисто внешней. Ордынов – «художник в науке»; автор анализирует творческое воображение не ученого, а художника. Признания его поражают взволнованным тоном исповеди: «Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека… Эта страсть была – наука. Она снедала покамест его молодость, медленным упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух». Ордынов, как и «фланер» «Петербургской летописи», любит бродить по улицам Петербурга. «Он глазел на все, как фланер». Но бесплодное фантазерство «фланера» сурово осуждалось в «Летописи». (Такая жизнь – «трагедия и карикатура».) К мечтательству Ордынова – отношение иное: это трагедия, но, во всяком случае, не карикатура. Достоевский вдруг другими глазами посмотрел на свою «ненасытную страсть» и как будто впервые оценил ее творческую силу. Этот «жар», этот «восторг», эта «горячка» художника покупается дорогой ценой, отрывом от действительности, духовным одиночеством, но все же это дар, страшный и высокий. Творческое воображение совсем не есть обычное свойство всех петербургских обитателей «углов», а особый удел художника. Причудливое обобщение фельетона устранено, и тема, поставленная отчетливо, углублена и заострена. Достоевский рассказывает о природе своего художественного воображения. Оно на грани пророческого ясновидения и титанического могущества. Мысль, идея, ощущение с волшебной силой немедленно воплощаются в грандиозные формы; целые миры возникают, целые народы и племена оживают. Огромная вселенная, вызванная к бытию огненным духом, грозит раздавить своего творца. Величием и ужасом веет от этой магии искусства.

«Он видел, как все, начиная с детских неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнью, все, что вычитал в книгах, все, о чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось вокруг него; видел, как раскидывались перед ним волшебные роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жизнь сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями; как он носился подобно пылинке во всем этом бесконечном, страшном, невыходимом мире».

В письмах Достоевского можно отыскать много подтверждений этой вдохновенной самохарактеристики: он творец воплощенных идей, создатель новых миров.

Описав в Ордынове свою мечтательную юность, автор пытается раскрыть в фабуле трагическое противоречие души героя. Ордынов – царь в мире фантазии и «младенец для внешней жизни». Он свободно парит в небе и не умеет ступать по земле. В одном письме к брату (1847) Достоевский точно формулирует «идею» своего героя: «Вне должно быть уравновешено с внутренним. Иначе, с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе». Из этого размышления автора о самом себе рождается фабула «Хозяйки». Ордынов принужден переменить квартиру; после долгого уединения он попадает на шумные улицы, ослеплен блеском «чуждой жизни», опьянен и испуган. Чувство одиночества и тоска по человеческой любви охватывают его. Встреча с Катериной в церкви посылается ему в ответ на его любовное томление. Внешне – это случайность, внутренне – необходимость. У одинокого, чистого мечтателя развивается «крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства». В «порывчатом» сердце он несет свою обреченность. Любовь Ордынова к Катерине показана как событие его душевной жизни, в которой реальность сплетается с бредом и мечтами, внешнее преломляется во внутреннем, «воплощается в колоссальных формах». Граница между сном и явью временами совсем исчезает. Энергия чувства, накопившаяся в замкнутой душе, взрывается бурно и разрушительно. Нет ни света, ни радости в первой юношеской любви, это тяжелая страсть, одержимость, болезнь. Автор последовательно проводит уподобление любви – болезни. Увидав Катерину, Ордынов идет за ней, «бичуемый каким-то неведомо сладостным чувством». Поселившись у старика Мурина, таинственного покровителя Катерины, он изнемогает от душевного волнения. «Нет, лучше смерть, думает он, лучше смерть, шепчет он воспаленными, дрожащими губами». Потом он впадает в «мучительное, бо-лезненое забытие»; на следующее утро просыпается здоровым. «Но он еще был очень слаб. Озноб пробегал по спине его, все члены его болели и как будто были разбиты». Катерина целует его… «Он слабо вскрикнул и лишился чувств». Все дальнейшие события погружены в полумрак бреда. Ордынову кажется, что он «осужден жить в каком-то длинном, нескончаемом сне, полном странных, бесплодных тревог, борьбы и страданий». Как во сне, слышит он полубезумную сказку-исповедь Катерины; больная, исступленная страсть подымается в нем после ее рассказа.

«Какое-то мучительное чувство, смятение безотчетное, невыносимое, разливалось, как яд, по всем его жилам и росло с каждым словом рассказа Катерины; безвыходное стремление, страсть жадная и невыносимая, захватила думы его, мутила его чувства». После разлуки с Катериной Ордынов «занемог и только через три месяца мог встать с постели».

Болезненности Ордынова соответствует болезненность Мурина и Катерины. Старик страдает падучей: в глазах его «лихорадочный блеск», и на лице «мертвенная синева». Жена его – «полоумная», «порченая». Этот патологизм придает повести однообразно-мрачный колорит. От воспаленной экзальтации действующих лиц остается воспоминание мучительного кошмара. Художественный дефект повести объясняется, хотя и не вполне оправдывается, сюжетным заданием автора. Разорвав с «натуральной школой», Достоевский пытался оживить одряхлевшие романтические формы.

Эмоциональная напряженность героев повышена до исступления, и ею мотивируется полуфантастический-полумелодраматический характер их истории. В поисках сюжета автор снова сталкивается с Гоголем, автором романтических повестей. Побежденный в плане «натурализма», волшебник Гоголь продолжает держать в плену своего мятежного ученика. «Хозяйка» написана под прямым влиянием «Страшной мести». Исследователи Достоевского, Ю. Тынянов, В. Комарович и А. Бем, убедительно доказали эту зависимость. Мотив преступной любви старика-отца к дочери развивается параллельно и Гоголем, и Достоевским. Гоголевский колдун злыми чарами вызывает душу Катерины и мучит ее своей нечистой страстью. Злой старик Мурин, одаренный таинственной силой, тиранит робкое сердце своей жены-дочери Катерины. У Гоголя подчеркнут сказочный и сверхъестественный характер «старинной были», у Достоевского демонизм Мурина истолкован психологически. Исповедь героини «Хозяйки» доводит до грани пародии все приемы романтической «страшной повести». Это волжская разбойническая сказка. Буря в лесу, пожар завода, преступная дочь, убегающая из дому с любовником своей матери, гибель отца и материнское проклятие; страшный старик с черной как смоль бородой и глазами, «горящими словно угли»; убийство молодого купца во время переезда на лодке бурной реки – преступления, ужасы, чары нагромождены в этом бессвязном рассказе. Кажется, что Катерина Достоевского пересказывает историю Катерины Гоголя, преломляя ее в своем больном воображении.

Соответственно сюжету, автор «Хозяйки» пытается создать новый повествовательный стиль на почве русского фольклора. «Речевой образ» Катерины вырастает из широкого распева русской народной песни. Речь ее мотивируется ее прошлым. Мурин называет ее «мужичкой»: выросла она в лесу, за Волгой, «меж бурлаков да заводчиков»; живет в мире преданий и песен. Власть Мурина над ее душой связана с его «шепотливыми сказками». «Катерина смотрела на него внимательными, детски удивленными глазами, и казалось, с неистощимым любопытством, замирая от ожидания, слушала то, что ей рассказывал Мурин».

Вот пример ее ритмической речи: «Люб или не люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного»… Во всех сценах, где появляется Катерина, ее речевая стихия побеждает словесный стиль ее собеседников. Мурин характеризован в своей речи как мещанин. Он говорит Ордынову: «Я вот про то, ваше благородие, их благородие на ваш счет маленько утрудить посмел. Оно того, сударь, выходит, – сами знаете, – я и хозяйка, то есть рады бы душою и волею… Что нам? Были бы сыты, здоровы, роптать не роптаем…» Но тот же Мурин в присутствии Катерины подчиняется ее песенной стихии и говорит ее языком: «Да по ней, по слезинке, небесной росинке, тебе и тужить-горевать не приходится. Отольется она тебе с лихвой, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную ночь». У Мурина колдуна-сказочника такой переход от мещанского сказа к песенному стилю психологически понятен. Но когда петербургский мечтатель, молодой ученый Ордынов, изменяет своей литературной манере и обращается к Катерине на ее языке, стилистический переход поражает своей неожиданностью. Вот его слова: «Кто ты, кто ты, родная моя? Откуда ты, голубушка? Из какого неба ты в мои небеса залетела?.. Что снилось, о чем гадала ты вперед, что сбылось и что не сбылось у тебя, все скажи. По ком заныло в первый раз твое девичье сердце и за что ты его отдала?»

Откуда пришел к Достоевскому этот фольклорный материал? Стилистическое влияние гоголевской «Страшной мести» несомненно, но им не исчерпывается словесная форма «Хозяйки». В сонных видениях Ордынова воспоминания детства занимают большое место. Ему грезятся «нежные, безмятежно-прошедшие годы первого действа», когда «мать крестила, целовала его и баюкала тихою колыбельною песенкой». Быть может, в повести отразились воспоминания детства писателя, песни матери, сказки мамки Лукерьи и няни Алены Фроловны.

Два мира сталкиваются в композиции «Хозяйки»: мир петербургского «мечтательства» и мир страшной народной сказки, мир Ордынова и мир Катерины. Несмотря на попытки автора гармонизировать их, они противостоят друг другу в резком контрасте. Это соединение разнородных элементов возмутило Белинского. Он сообщал Анненкову: «Достоевский написал повесть „Хозяйка“, ерунда страшная. В ней он хотел примирить Марлинского с Гофманом, подболтавши немного Гоголя». В «Современнике» критик писал о новом произведении Достоевского: «Удивительно ли, что вышло что-то чудовищное, напоминающее теперь фантастические рассказы Тита Космократова, забавлявшего ими публику в 20-х гг. нынешнего столетия. Во всей этой повести нет ни одного простого, живого слова или выражения. Все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

Повесть Достоевского была не понята и отвергнута современниками. Только в наше время начинает открываться ее художественная ценность. Если бы автор противопоставил в «Хозяйке» два мира только для эффектного контраста, Белинский оказался бы прав; она осталась бы в литературе как некое «чудовище». Но Белинский не увидел, что миры эти органически объединены художественной идеей, одной из самых глубоких во всем творчестве Достоевского. И Ордынов, и Катерина в разных планах воплощают единую тему о слабом сердце. Ордынов беззащитен перед налетевшей на него страстью; в душе, ослабленной одиноким мечтательством, чувство сразу же получает разрушительную силу, ведущую не к жизни, а к смерти. Душевное напряжение парализует действие и истощает себя в призраках эротического воображения. Когда Ордынову нужно бороться за свое счастье, нужно спасать Катерину от ее злого гения, он терпит постыдное поражение. В борьбе за Катерину победителем остается Мурин. Ордынов замахивается на него ножом, но не в силах поразить злого колдуна. «Нож выпал из рук его и зазвенел на полу». О малодушии «слабого сердца» философствует Мурин: «Дай ему волюшку, слабому человеку, – сам ее свяжет, назад принесет… За нож возьмется в сердцах… а пусть те дадут этот нож в руки, да враг твой сам перед тобою широкую грудь распахнет: небось и отступишься». В этой тираде Мурин говорит и об Ордынове, и о Катерине, он соединяет их насмешливым выражением «слабый человек».

Катерина находится в плену у Мурина, человека страшной воли и демонической страсти. Она кроткая, чистая голубица, «беспредельно набожная», с детским, горячим сердцем. Мурин овладевает ее душой, внушая ей мистический ужас за будто бы совершенное ею преступление. Во время пожара погибли ее родители, страшный старик увез ее из дома и сделал ее своей женой. С тех пор она «повредилась». «Я испорчена, меня испортили, – восклицает она, – погубили меня. Он погубитель мой. Я душу ему продала. Я его, я ему душой продалась. Он властен. Велико его слово».

Чуткую совесть и суеверную набожность Катерины Мурин питает страшными сказками, чтением раскольничьих книг, угрозами суда и наказания. «Он говорит, – признается она, – что когда умрет, то придет за моей грешной душой… Он мучил меня, он мне в книгах читал, он говорит, что я сделала страшный грех… Он все грозное, суровое такое читает». Старый муж приковывает к себе молодую жену мистическим террором. Его любовь – тирания, сладострастие власти над живой душой человека.

Только расставшись с Катериной и медленно осознавая пережитое, Ордынов начинает понимать трагическую судьбу своей возлюбленной. «Ему казалось, что невредим был рассудок Катерины, но что Мурин был по-своему прав, назвав ее слабым сердцем… Ему беспрерывно снилась глубокая, безвыходная тирания над бедным, беззащитным созданием. Ему казалось, что перед испуганными очами вдруг прозревшей души коварно выставляли ее же падение, коварно мучили бедное слабое сердце, толковали перед ней вкривь и вкось правду и умыслом поддерживали слепоту, где было нужно, хитро льстили порывистым наклонностям неопытного, смятенного сердца, и мало-помалу резали крылья у вольной свободной души, неспособной, наконец, ни к восстанию, ни к свободному порыву в настоящую жизнь».

В этом анализе тирании демонического человека над «слабым сердцем», в раскрытии страсти как властолюбия – гениальное прозрение Достоевского. Он касается здесь одной из великих тем своего творчества. Катерина знает, что Мурин ее «погубитель», ненавидит его и мечтает освободиться от дьявольской власти. Чистый, светлый юноша Ордынов кажется ей спасителем. Она сразу доверчиво отдает ему свое сердце. Но подрезаны крылья у птицы, и воля не под силу слабому сердцу. Мурин с холодным расчетом обещает по первому ее слову отдать назад «любовь ее с золотой волюшкой». Он знает, что она не вынесет свободы. Когда Катерина торжественно прощается с ним, он притворяется великодушным, ласково ее отпускает. И вдруг «она бросается на грудь старика, обвивает его шею и смотрит на него огненным, воспаленным взглядом». С ненавистью она кричит своему спасителю Ордынову: «Поди прочь! Ты пьяный и злой! Ты не гость мне!» Старик смеется «бесстыдным смехом», и Ордынов в ужасе вздрагивает. «Обман, расчет, холодное, ревнивое тиранство и ужас над бедным разорванным сердцем, – вот что понял он в этом бесстыдном, не таившемся более смехе».

Трагедия «слабого сердца» – в его неспособности к свободе. В рабстве находит оно постыдное блаженство. Катерина сама рада отдать свою «золотую волюшку». «То мне горько и рвет мне сердце, – признается она, – что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой бесстыдной мне люб, что любо жадному сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье; в том мое горе, что нет силы в нем и нет гнева за обиду свою».

Так, общей трагедией «слабого сердца», трагедией бессилия перед жизнью и неспособностью к свободе связаны Ордынов и Катерина, петербургский мечтатель и волжская дикарка. Философия повести вложена в уста колдуна Мурина.

«Спознай, барин: слабому человеку одному не сдержаться. Только дай ему все, он сам же придет, все назад отдаст. Дай ему полцарства земного в обладание, – попробуй, – ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, сам ее свяжет, назад принесет. Глупому сердцу и воля не впрок».

Невольно вспоминается другой образ, более величественный и могучий, другие слова, глубочайшие из слов Достоевского. Это Великий инквизитор говорит Христу: «Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается… Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья. Эти силы – чудо, тайна и авторитет».

В ранней повести Достоевского, которую Белинский признал «ерундой страшной», уже была поставлена проблема личности и свободы.

Отзыв Белинского удручил и вполне убедил Достоевского. В письмах к А. Краевскому от 1849 г. он горько жалуется на свою «поденную работу» прошлого года: «Оттого что я, чтоб исполнить слово и доставить к сроку, насиловал себя, писал, между прочим, такие дурные вещи или такую дурную вещь, как „Хозяйка“, тем впадал в недоумение и самоумаление и долго потом не мог собраться написать серьезного и порядочного. Каждый мой неуспех производил во мне болезнь»… «Чтобы отплатить вам за одолжение, я наскоро написал другую повесть и рискнул своею подписью, которая для меня единственный капитал»… «Я не обрабатывал достаточно моих произведений и писал к сроку, т. е. согрешил против искусства. Я не щадил своего здоровья и делал мученические усилия, чтобы „расквитаться“». Так сурово оценивает автор произведения 1848 г. «Самоумаление» его чрезмерно и несправедливо. Строгий суд над собой всегда был свойствен Достоевскому. Ему всегда казалось, что он «недостаточно обрабатывает свои произведения» и «грешит против искусства». «Идиотом» и «Бесами» он был удовлетворен не более, чем «Хозяйкой». Однако повести 1848 г. страдают не только недостатком обработки: на них отразилась растерянность автора, его «недоумение»; это опыты, искания, пробы. Достоевский переживает кризис и мучительно ищет свой литературный стиль. И в этом кризисе творчества внешние условия, нужда, задолженность Краевскому, работа к сроку, играют лишь второстепенную роль.

Из восьми произведений 1848 г. наименее удачные первые два, «Чужая жена» и «Ревнивый муж», соединенные впоследствии автором для издания 1865 г. в один рассказ под заглавием «Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное»[8].

Пикантные приключения ревнивого обманутого мужа описаны автором в легком жанре Поль-де-Кока. Достоевский с увлечением читал этого модного тогда писателя и пытался подражать его парижскому esprit. Герой рассказа, Иван Андреевич, жалуется, что у его жены «вечно Поль-де-Кок под подушкой», и в волнении смешивает Глафиру Петровну с литературой. «Я говорю, одна дама благородного поведения, т. е. легкого содержания – извините, я так сбиваюсь, точно про литературу какую говорю. Вот выдумали, что Поль-де-Кок легкого содержания, а вся беда от Поль-де-Кока-то-с… вот!» На таких сомнительных остротах и словесных каламбурах строится комический эффект. В первой главе (соответствующей рассказу «Чужая жена») старый муж (господин в енотах) встречается на улице перед одним «бесконечно-этажным домом» с любовником своей жены (господином в бекеше). После длинного и претендующего на высокий комизм диалога выясняется, что Глафира Петровна изменяет одновременно и мужу, и любовнику. Во второй главе (соответствующей рассказу «Ревнивый муж») тот же Иван Андреевич, желая выследить свою неверную жену, попадает в чужую квартиру и прячется под кровать, под которой уже лежит какой-то молодой человек. Снова – пикантный диалог; молодой человек оказывается любовником жены, он тоже ошибся этажом. После бегства любовника почтенный Иван Андреевич с позором вылезает из-под кровати и предстает перед разгневанным его превосходительством, в квартиру которого он по ошибке попал. Сцена объяснения смущенного чиновника с «генералом» – единственная живая в рассказе. Бессвязная, перепуганная и подобострастная болтовня Ивана Андреевича, «распекание» генерала, истерика генеральши действительно производят комическое впечатление. Автор забывает о Поль-де-Коке и возвращается к избитой теме чиновничьей литературы, о смешном чиновнике – обманутом муже. Характерно влечение Достоевского к театральной форме; весь рассказ состоит из диалогов и построен в жанре легкого водевиля. Эпический элемент вводится лишь в качестве авторской ремарки. «Чужая жена» первый опыт повести-комедии; к этой форме Достоевский вернется в «Дядюшкином сне» и «Селе Степанчикове». Набросок комической фигуры расслабленного и выжившего из ума старика, которого «ревнивый муж» принимает за князя и называет «ваше сиятельство», послужит автору материалом для образа другого князя, тоже расслабленного и впавшего в детство, – героя повести «Дядюшкин сон».

Вторая повесть 1848 г. «Слабое сердце» несравненно выше игривого фарса о ревнивом муже[9].

Растерявшись после провала «Хозяйки», автор решил, что он на ложном пути, что воскресить романтический жанр ему не удалось и что ему не следует выходить из рамок «натуральной школы», которой он был обязан своим первым и единственным триумфом, успехом «Бедных людей». После экскурсий в области фольклора и адюльтерного романа он смиренно возвращается в знакомый мирок «чиновничьей литературы».

В «Петербургской летописи» автор рассказывает о важном чиновнике Юлиане Мастаковиче, которого называет «мой хороший знакомый, бывший доброжелатель и даже немножко покровитель мой». Ему лет под пятьдесят, и он собирается жениться на семнадцатилетней девушке. «Юлиан Мастакович ходил по вечеру в своем кабинете, заложив руки за спину, с таким тусклым и грязновато-кислым видом в лице, что, если бы в характере того чиновника, который сидел в углу того же кабинета, пристроенный к стопудовому спешному делу, было хоть что-нибудь пресного, то тотчас закисло бы неминуемым образом от одного взгляда его покровителя». Из этого намека вырастает сюжетная схема «Слабого сердца». Юлиан Мастакович, начальник и благодетель маленького чиновника Васи Шумкова, поручает ему переписать объемистое дело. Вскользь упоминается и о женитьбе «покровителя»: «он сам недавно женился». Этот сюжет соединяется с уже знакомой нам темой о сходящем с ума чиновнике. Добрейший и смиреннейший человек вдруг начинает себя чувствовать преступником, «нарушителем порядка» и требует, чтобы начальство наложило на него наказание (чиновник-Гарибальди в «Петербургских сновидениях»). Вася Шумков не успевает к сроку переписать бумаги, сознание вины сводит его с ума, он воображает, что его «в солдаты отдать хотят за неисправное исполнение дела», и сам предается в руки властей. В кабинете Юлиана Мастаковича «Вася стоял бледный, с поднятой головой, вытянувшись в нитку, как рекрут перед новым начальством, сплотив ноги и опустив руки по швам». Достоевского неотступно преследует проблема «Слабого человека».

Почему «заробел» Прохарчин, почему сошли с ума чуновникГарибальди и Вася Шумков? В повести «Слабое сердце» в рамки простейшей фабулы вкладывается сложное психологическое содержание. Проводится не одна линия мотивации сумасшествия, а целая сеть их. Простое объяснение оказывается совсем не простым: одна причина влечет за собой другую, более глубокую, но и она не исчерпывает загадки личности. Вася Шумков, «скромный, тихий молодой человек… старался учиться, стремился образовать себя… собственными силами вышел из низкого состояния». Служит он в департаменте, почерк у него как прописи, получает он триста рублей в год жалованья. Начальник его и благодетель Юлиан Мастакович дает ему сверхурочную переписку и доходит в своем великодушии до такого предела, что дарит ему пятьдесят рублей, в первый раз за четыре месяца бесплатной работы. Вася раздавлен благодарностью. «У меня слезы полились», – говорит он своему другу Аркадию. Начальника, бессовестно его эксплуатирующего, он почитает «великим человеком», чуть ли не отцом родным, и умиляется его добротой. К тому же он влюблен в прелестную девушку, которая согласна выйти за него замуж, несмотря на то что он не достоин ее, что у него маленький чин и телесный недостаток (кривобокость). Любовь Лизаньки, дружба Аркадия, благосклонность Юлиана Мастаковича – все это непомерное счастье вдруг обрушивается на Васю. Слабый человек не выдерживает и сходит с ума.

Чувство своего недостоинства переливается в сознание преступности; он не переписал бумаг, обманул доверие благодетеля, на его любовь ответил черной неблагодарностью. Юлиан Мастакович спрашивает: «Как же это, как же это с ним сделалось? Отчего же он с ума сошел?» – «От бла-благо-дар-ности! – мог только выговорить Аркадий Иванович». У социально угнетенного человека образуется комплекс само-умаления, который при обостренности совести легко может перейти в чувство виновности. В этом смысле Вася Шумков родной брат Макара Девушкина.

Но «слабое сердце» – так же и «горячее сердце». Вася – мечтатель. Аркадий говорит ему: «Ты добрый, нежный такой… кроме того, и мечтатель, а ведь это тоже не хорошо. Свихнуться, брат, можно». «Мечтательна» его чувствительность, восторженность, исключительная жизнь сердцем. Со своим другом Аркадием он живет в каком-то «любовном раю», они воркуют, как влюбленные голубки, и исходят в сладостных излияниях чувств. «Слезы капали из глаз Васи на руки Аркадия… „Если бы ты знал, Вася, до какой степени я люблю тебя“… „Да, да, Аркадий, я не знаю этого, потому что я не знаю, за что ты меня так полюбил. Знаешь ли, что сколько раз, особенно ложась спать, я думал о тебе, я обливался слезами, и сердце мое дрожало от того… ну, от того, что ты так любишь меня, а я ничем не мог облегчить свое сердце, ничем тебя возблагодарить не мог“».

Еще более чувствительно описано добродетельное семейство Лизаньки, свидание жениха с невестой, их взаимные подарки. Вася дарит Лизаньке тюлевый «амурчик-чепчик с серизовой лентой», а она ему готовит сюрприз, шитый бисером бумажник, на одной стороне которого изображен олень, а на другой – «известный генерал». Столь же умилительны мечты Аркадия. «Ты угадал меня, Вася, – сказал Аркадий Иванович. – Да! Я люблю ее так, как тебя; это будет и мой ангел, так же, как твой, затем, что и на меня ваше счастье прольется, и меня пригреет оно». Таков тон всего рассказа. Чувствительная экзальтация героев граничит с пародией на сантиментальный жанр. «Горячее сердце» Васи плавает в восторге, умилении, слезах любви. Мечтателю все люди кажутся прекрасными, благородными, добрыми; даже в Юлиане Мастаковиче он замечает нежность к себе. Автор добродушно подшучивает над своим слезливым и восторженным героем, подобно тому, как взрослый человек с улыбкой вспоминает свою юность. Воспитанный на Карамзине и влюбленный в Шиллера, юноша-Достоевский так же обливался слезами над всем «высоким и прекрасным», так же упивался дружбой с Шидловским; так же мечтал о любовном счастье. И он знает, как опасно предаваться мечтам: «свихнуться можно».

Вася не выдерживает своего счастья, потому что ему мало Лизаньки, Аркадия и Юлиана Мастаковича, ему необходимо всеобщее счастье, рай на земле. На меньшее он не согласен, такова уж природа мечтателя. Трагедию «горячего сердца» объясняет Аркадий: «Послушай, ведь я знаю, что тебе хочется? Тебе хочется, например, чтобы Юлиан Мастакович был вне себя, и еще, пожалуй, задал бы бал от радости, что ты женишься… Ты бы желал, чтобы не было даже и несчастных на земле, когда ты женишься, чтобы у меня, например, твоего лучшего друга, стало вдруг тысяч сто капитала, чтобы все враги, какие ни есть на свете, вдруг бы ни с того ни с сего помирились, чтобы все они обнялись среди улицы на радости, и потом сюда к тебе на квартиру, пожалуй, в гости пришли. Потому что ты счастлив, ты хочешь, чтобы все, решительно все, сделались разом счастливы… тебе больно, тяжело одному быть счастливым».

Эта необычайно острая характеристика мечтателя прежде всего относится к самому Достоевскому. Идея всеобщего счастья – его заветная идея с юношеских лет. И никогда не перестанет он мечтать о «земном рае», «мировой гармонии», Царствии Божием на земле. Сколько бы он ни издевался и ни глумился над утопизмом и утопистами, все же это самая великая и самая светлая его мечта. В 1848 г., когда была написана повесть «Слабое сердце», Достоевский посещал кружок Петрашевского и увлекался утопическим социализмом. На Васе Шумкове лежит печать этого увлечения.

Если невозможно, чтобы сразу все враги помирились, все люди стали счастливы и все человечество обнялось, счастье одного человека становится беззаконным и воспринимается как грех и вина. Вася говорит «голосом полным заглушенных рыданий»: «Аркадий, я недостоин этого счастья! Я слышу, я чувствую это! Посмотри, сколько людей, сколько слез, сколько горя, сколько будничной жизни без праздника! А я…»

И эта мука о всех сводит его с ума. «Слабый человек» Вася Шумков от «беззаконного» счастья прячется в безумие. Сильный человек Иван Карамазов гордо отказывается от него и «возвращает билет». Но и тот и другой не принимают блаженства, если оно не для всех.

Рассказ «Ползунков» был написан для «Иллюстрированного альманаха» И. Панаева и Н. Некрасова. Тип Ползункова, этого «комического мученика», уже обозначен в «Петербургской летописи». В одном из фельетонов автор рассказывает «о наших доморощенных занимателях, прихлебателях и забавниках». «Вдруг, и ведь вовсе не из подлости человек делается не человеком, а мошкой [мопкой] … Он смотрит вам в глаза, ни дать ни взять как мопка, ожидающая подачки. Мало того: несмотря на то, что на нем превосходнейший фрак, он в припадке общежития ложится на пол, бьет радостно хвостиком, визжит, лижется… и что смешнее всего, что приятнее всего, нисколько не теряет достоинства. Вовсе не низкая душа, – душа умная, душа милая, душа общества, душа, желающая получить, ищущая душа, светская душа, правда, немного вперед забегающая, но все-таки душа, – не скажу, как у всех, – как у многих». Этим наброском Достоевский пользуется для создания фигуры Ползункова. Герой рассказа «добывал тем хлеб, что был всесветным шутом». Но странный и смешной человечек не был «шутом из профессии». «Мне кажется, – добавляет автор, – что все его желание услужить происходило скорее от доброго сердца, чем от материальных выгод». Ползунков терпел насмешки, но страдал от мысли, что слушатели его так неблагородно жестоки, что способны смеяться не факту, а над ним, над всем существом его. Он жил подачками, вечно занимал деньги, однако «заподличаться» вконец не мог. Сознание собственного достоинства боролось в нем с чувством собственного ничтожества. «Это был честнейший и благороднейший человек на свете», который мог сделать подлость бескорыстно, «лишь бы угодить ближнему». Можно предположить, что Достоевский задумал Ползункова, как комический pendant к Васе Шумкову. Он тоже «горячее сердце», добрый и благородный человек, полный любви к ближнему; ему тоже хотелось бы всем угодить, всех осчастливить; он – душа общества, жаждет любить и быть любимым. Одним словом, он такой же чувствительный утопист, как и Вася Шумков. «Если б он был уверен сердцем своим, – замечает автор, – что все его слушатели были добрейшие в мире люди, которые смеются только факту смешному, а не над его обреченною личностью, то он с удовольствием снял бы фрак свой, надел его как-нибудь наизнанку и пошел бы в этом наряде, другим в угоду, а себе в наслаждение, по улицам, лишь бы рассмешить своих покровителей и доставить им всем удовольствие». Но из этого прекрасного, великодушного человека выходит не благодетель человечества, а «самый бесполезнейший, а следовательно, самый комический мученик». Достоевский исследует опасности, грозящие «доброму сердцу», мечтательному человеколюбию. Филантроп-сумасшедший (Шумков) и филантроп-шут (Ползунков) – вот герои его рассказов. В них он дает художественный ответ на вопросы, волновавшие его в эпоху сближения с Петрашевским: утопический социализм кажется ему слишком теоретическим и книжным; ему не хватает связи с жизнью и обществом. Почему так печальна судьба «доброго сердца»? Достоевский отвечает в «Петербургской летописи»: «Только при обобщенных интересах в сочувствии к массе общества, и к ее прямым непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в блестящий алмаз его клад, его капитал, его «доброе сердце»! Это первое «общественное» заявление писателя. Видно, что он начитался ученых книг по социализму. «Доброе сердце» гибнет от «уединения»; перед нами снова «грех мечтательства». Чтобы показать в действии натуру Ползункова, автор придумывает довольно неудачную фабулу. «Добровольный шут» рассказывает о своей дружбе с начальником Федосеем Николаевичем и сватовстве на его дочери Марии Федосеевне.

Это – трогательная идиллия, полная самых высоких чувств, которая, впрочем, не мешает подчиненному написать донос на начальника, а начальнику ловкой интригой лишить должности подчиненного. Мы ведь уже знаем, что благороднейший человек способен на подлость, «лишь бы угодить ближнему».

В пятьдесят седьмой книжке «Отечественных записок» 1848 г. были напечатаны «Рассказы бывалого человека. Из записок неизвестного»: первый – под заглавием «Отставной», второй – «Честный вор». Для издания 1865 г. автор исключил очерк «Отставной», сохранив только две страницы вступления. Содержание его – рассказ отставного о походах 1812–1814 гг., о партизане Фигнере, о битве под Лейпцигом и о вступлении русских в Париж. Доктор Яновский в своих воспоминаниях сообщает: «У Достоевского в это время проживал уже в качестве слуги известный всем нам и нами очень любимый отставной унтер-офицер Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из своих повестей». В рассказе «Честный вор» повествование ведется от лица отставного солдата Астафия Ивановича. Язык «бывалого человека», полу-народный и полусолдатский, воспроизведен с большим искусством; нехитрая повесть его дышит простотой и искренностью. Можно предположить, что писатель воспользовался подлинными сообщениями своего слуги. Астафий Иванович снимал угол у одной «старушоночки» и портняжил. Повадился к нему ходить Емеля, «пропащий совсем человек», «пьянчужка и тунеядец». Нрава он был смирного, «такой ласковый, добрый». Просить совестился. Привязался он к Астафию Ивановичу и, наконец, переехал к нему жить. «Думаю, думаю, как мне с ним быть? – рассказывает тот. – Прогнать его – совестно, жалко; такой жалкий, пропащий человек, что и Господи! бессловесный такой, не просит, сидит себе, только как собачонка в глаза тебе смотрит». Пробовал бывалый учить его уму-разуму, приучать к работе – ничего не вышло: исчезнет на несколько дней, вернется пьяненький, в отрепьях. Пропали у Астафия Ивановича «ретузы». Он обвиняет своего сожителя, но Емеля упорно отрицает это и пьет без просыпу недели две. Наконец, возвращается больной и перед смертью признается в краже.

В этом коротком рассказе с большою экономией средств изображена простая и смиренная доброта русского человека из народа. Пьяница Емеля навязался бедному солдату, но тому «совестно» его прогнать, и он делит с ним последний кусок хлеба. «Я тут, сударь, сел да начал раздумывать, что ж он, скитающийся человек, много ль помехи мне сделает? И вышло по раздумье, что не многого будет стоить помеха». И полюбил Астафий своего беспутного товарища, горько ему было, что Емеля украл у него «ретузы», упрекнул он его, да и простил. А когда Емеля исчез, он стал разыскивать его по кабакам. «Испугался я, тоска меня ворочает; не пью, не ем, не сплю. Обезоружил меня совсем человек».

Еще деликатнее и чувствительнее сам Емеля. Как старается он угодить благодетелю, как хочется ему исправиться, приняться за работу, как мучит его совесть за то, что «он ему обиду нанес». «Да что же мне делать-то, Астафий Иванович, – говорит он, – я ведь и сам знаю, что всегда пьяненький и никуда не гожусь». Да тут как затрясутся у него вдруг его синие губы, как покатилась слезинка по его белой щеке, как задрожала эта слезинка на его бороденке небритой, да как зальется, прыснет вдруг целой пригоршней слез мой Емельян… «Эх ты, чувствительный человек, совсем и не думал я!»

Оба героя рассказа – «чувствительные» люди. Но их чувствительность не похожа на «доброе сердце» мечтателя. Слабый человек Емеля гибнет не от выдуманной вины, как Вася Шумков, а от настоящей (кража). Он жертва порока (пьянства), а не болезненного воображения. Астафий Иванович не пылкий фантазер, как Ордынов; его любовь живая и действенная: он жалеет и прощает. «Честный вор» – первое «народническое» произведение Достоевского, и Астафий Иванович – первый праведник из народа. Противоставление народа интеллигенции было намечено писателем еще до каторги.

Сюжет следующего рассказа «Елка и свадьба. Из записок неизвестного»[10] снова взят из запаса «Петербургской летописи». Автор сожалеет, что исчезли из литературы «злодеи старинных мелодрам и романов». «А теперь Бог знает о чем говорят сочинители. Теперь вдруг как-то так выходит, что самый добродетельный человек, да еще какой, самый неспособный на злодейство, вдруг выходит совершенным злодеем, да еще сам не замечая того». Появляется уже знакомый нам важный чиновник Юлиан Мастакович, который в «благоразумных летах» собирается жениться на молоденькой девушке. «Каждый вечер надевает он свой белый жилет, парик, все регалии, покупает букет и конфеты и ездит нравиться Глафире Петровне, своей невесте, семнадцатилетней девушке, полной невинности и совершенного неведенья зла. Одна уж мысль о последнем обстоятельстве наводит самую слоеную улыбочку на сахарные уста Юлиана Мастаковича». И автор прибавляет, что у его героя «очень доброе сердце» и что «проживет он свою жизнь в довольстве и счастии». Так, на примере «бессознательного злодейства» иллюстрирует Достоевский свою мысль: «Как будто какая диковинка иметь в наше время доброе сердце!» Образ старика, любящего молоденьких девушек и с «слоеной улыбочкой» думающего о их невинности, возникает в его воображении задолго до больших романов. От Юлиана Мастаковича идет линия «сладострастников», князя Валковского, Свидригайлова, Тоцкого, Федора Павловича Карамазова. Идея сладострастия прочно связывается у Достоевского с посягательством на юную девушку или даже девочку (исповедь Ставрогина). В рассказе «Елка и свадьба» мотив сладострастия прикрыт мотивом корыстолюбия. Невеста Юлиана Мастаковича – дочь богатого откупщика с приданым в триста тысяч. Будущий жених встречает на детском празднике одиннадцатилетнюю девочку, «прелестную, как амурчик, тихонькую, задумчивую, бледную». Его решение принято: он женится на ней через пять лет. Неслышным, почти совсем замирающим от волнения и нетерпения голосом, он спрашивает ее: «А будете ли вы любить меня, милая девочка, когда я приеду в гости к вашим родителям?»…

Через пять лет автор попадает в церковь на венчание. В женихе узнает он «сытенького, румяненького, плотненького, с брюшком, с жирными ляжками» Юлиана Мастаковича. В облике печальной невесты «что-то донельзя наивное, юное, без просьб само за себя молит о пощаде».

В описании детского праздника в богатом доме Достоевский впервые приближается к одной из любимейших своих тем: психологии детей. «Я очень люблю наблюдать за детьми, – пишет он. – Чрезвычайно любопытно в них первое самостоятельное проявление в жизни». В толпе нарядных детей он замечает «забитого и запуганного мальчика, сына гувернантки хозяйских детей». Какой-то озорник его поколотил, но ребенок «не посмел заплакать». Бедный, преследуемый мальчик появится в «Неточке Незвановой» (Ларя) и будет сопровождать писателя до конца жизни (Илюша в «Братьях Карамазовых»).

Повесть «Белые ночи»[11] носит два подзаголовка: «Сентиментальный роман. (Из воспоминаний мечтателя)». Литературная форма его непосредственно выросла из жанра фельетона; так же как и в «Петербургской летописи», повествование ведется от первого лица, в тоне непринужденной беседы с читателем. В «Летописи»: «Говорят, что в Петербурге весна. Полно, правда ли? Впрочем, оно может быть и так. Действительно, все признаки весны… Впрочем, оставим все это. Лучше пожелаем себе хорошего лета. Мы бы так погуляли, так отдохнули. Куда мы поедем, господа?» В «Белых ночах»: «Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель… Итак, вы понимаете, читатель, каким образом я знаком со всем Петербургом!» В повести тот же пейзаж, что и в фельетоне: петербургская весна, город пустеет, все разъезжаются по дачам. Наконец, в герое «Белых ночей» нетрудно узнать автора «Петербургской летописи». Он тоже «полубольной горожанин, фланер и мечтатель». Он любит свой город, бродит по улицам, знает каждый дом, и дома с ним разговаривают. Один говорит ему: «Как ваше здоровье? А меня завтра в починку», другой: «Я чуть не сгорел, и притом испугался».

Иногда отрывки из фельетона с незначительными стилистическими поправками переносятся в повесть. В «Летописи» мы читаем: «Есть что-то неизъяснимо наивное, даже что-то трогательное в нашей петербургской природе, когда она, как будто нежданно, вдруг, выкажет всю мощь свою, оденется зеленью, опушится, разрядится, упестрится цветами. Не знаю отчего, напоминает мне она ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какой-то сострадательной любовью, иногда просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, и как-то нечаянно, сделается чудно, неизъяснимо прекрасною, и вы изумленный, пораженный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти всегда грустно-задумчивые глаза, что привлекло кровь на эти бледные щеки…» Вся эта лирическая тирада целиком включена в «Белые ночи»: «Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами. Как-то невольно напоминает мне она ту девушку… и т. д.».

«Белые ночи» развивают данную в «Летописи» тему мечтательства. Форма интимной беседы естественно переливается в форму исповеди. Случайно познакомившись на петербургской улице в белую ночь с Настенькой, герой раскрывает перед ней свою душу. «Послушайте, вы хотите знать, кто я таков… Извольте, я – тип… Тип, это – оригинал, это такой смешной человек!.. Это такой характер… Слушайте, знаете ли вы, что такое мечтатель?» Для исповеди героя свободно перерабатывается материал «Летописи». Мы встречаем уже знакомые нам мотивы: жизнь мечтателя есть «смесь чего-то фантастического, горячо-идеального и вместе с тем тускло-прозаического». Мечтатель не человек, а существо среднего рода; селится он в неприступном углу; боится людей и не умеет с ними общаться. Возвратившись со службы в свои четыре стены, «выкрашенные непременно зеленою краскою», он начинает жить «своей особенной жизнью». «Теперь „богиня фантазии“ (если вы читали Жуковского, милая Настенька) уже заткала прихотливою рукою свою золотую основу и пошла развивать перед ним узоры небывалой, причудливой жизни». Книга выпадает из рук, «и новая, очаровательная жизнь» открывается перед ним. Характеристика «мечтательного мира» в «Летописи» была намечена в общих чертах. В «Повести» она конкретизируется как эмоциональное переживание литературных и исторических образов. «Вы спросите, может быть, о чем он мечтает? К чему это спрашивать? Да обо всем… О роли поэта, сначала непризнанного, а потом увенчанного, о дружбе с Гофманом; Варфоломеевская ночь, Диана Вернон, геройская роль при взятии Казани Иваном Васильевичем, Клара Мовбрай, Евфия Денс, собор прелатов и Гусс перед ними, восстание мертвецов в Роберте (помните музыку? Кладбищем пахнет!), Минна и Бренда, сражение при Березине, чтение поэмы у графини В-й Д-й, Дантон, Клеопатра е i suoi amanti[12], домик в Коломне, свой уголок, а подле милое создание, которое слушает вас в зимние вечера, раскрыв ротик и глазки»…

Эти признания автобиографичны. Достоевский под видом мечтательства описывает свои творческие медитации над литературой и историей. Поэтому нравственная оценка этого состояния у него двоится. Как и в «Летописи», он продолжает утверждать, что такая призрачная жизнь грех, что она уводит от подлинной действительности, – и в то же время подчеркивает ее громадную эстетическую ценность… «Он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу». Такая двойственность понятна: за героем «Белых ночей», маленьким чиновником и фантазером, стоит сам автор, писатель, полный вдохновенья и великих замыслов. Проблема праздного мечтательства постепенно перебивается более глубокой проблемой творчества. Чудак-чиновник рассказывает о своих ночных грезах, но мы слышим другой голос, художника, говорящего о вдохновении. «Отчего же целые бессонные ночи проходят, как один миг, в неистощимом веселии и счастии, и когда заря блеснет розовым лучом в окна, наш мечтатель, утомленный, измученный, бросается на постель и засыпает в замираниях от восторга своего болезненно-потрясенного духа и с такою томительно-сладкою болью в сердце». Отголоски кризиса творчества после провала «Двойника» ясно слышатся в дальнейших признаниях мечтателя: «Чувствуешь, что она, наконец, устает, истощается в вечном напряжении, эта „неистощимая фантазия“, потому что ведь мужаешь, выживаешь из прежних своих идеалов; они разбиваются в пыль, в обломки; если же нет другой жизни, так приходится строить ее из этих же обломков»…

Может быть, именно потому, что герой «Белых ночей» почти одно лицо с автором, никогда еще тема мечтательства не была представлена Достоевским в таком волшебном поэтическом блеске, в таком очаровании молодости, влюбленности, весны. Ничего «подпольного», затхлого нет в образе юноши-поэта. Исповедь озарена нежным светом петербургских белых ночей. Любовь его к Настеньке простодушна, доверчива и чиста. Он юный идеалист с горячим сердцем и пламенным воображением; одинокий и нелюдимый не из гордости, а из застенчивости. Но когда он встречает Настеньку, как широко раскрывается его сердце! Замкнутость только форма душевного целомудрия: она не от скудости, а от богатства. Он благоговеет перед святыней любви, душа его переполнена ею; он готов смиренно просить о любви каждую встречную девушку. Поэтому знакомство с Настенькой спасает его от «греха» мечтательства и утоляет жажду настоящей жизни, «вечно обновляющейся, вечно юной». Герой переживает свой первый роман; Настенька посвящает его в тайну жизни. И хотя она не отвечает на его чувство и любит другого, все же эта «éducation sentimentale» преображает его. Настенька простодушно говорит об этом: «Вот то, что вы мне насказали тогда о вашем мечтателе, совершенно не правда, то есть я хочу сказать, совсем до вас не касается. Вы выздоравливаете, вы, право, совсем другой человек, чем как сами себя описали. Если вы когда-нибудь полюбите, то дай вам Бог счастья с ней! А ей я ничего не желаю, потому что она будет счастлива с вами».

Исследовав все уклоны и извращения «доброго сердца», Достоевский находит, наконец, прямой путь для чувствительного героя. Свою повесть он смело, не в насмешку называет «сентиментальный роман». После блужданий в области «натуральной школы», мелодраматического романтизма и фольклора он возвращается к своей единственной удаче – повести «Бедные люди». В ней он пытался сентиментальной струей преобразить гоголевскую манеру. В «Белых ночах» сентиментальный жанр очищен от всех примесей натурализма: департаментов, вицмундиров, их превосходительств. Та же сюжетная схема, но без социальной установки и трагического освещения. Повесть написана в светлых, весенних тонах. Вместо старика Девушкина – молодой мечтатель, вместо больной и унылой Вареньки – семнадцатилетняя «премиленькая брюнетка», задорная Настенька. У Вареньки обидчик Быков, за которого она выходит замуж без любви. Настеньку покидает ее возлюбленный, но обида оказывается мнимой: он возвращается «влюбленный», и роман кончается счастливым браком. Судьба «нелюбимого» старика Макара Девушкина трагична. Судьба влюбленного в Настеньку мечтателя просветленно-печальна; первый, расставшись с Варенькой, обречен на запой и гибель; второй после свадьбы Настеньки благословляет своего доброго гения: «Да будет ясно твое небо, да будет светла и безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна за минуту блаженства и счастья, которое ты дала другому, одинокому, благодарному сердцу! Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую!»

В творчестве Достоевского «Белые ночи» звучат тихой и радостной мелодией. Она пронизывает всю композицию повести. Мечтатель выходит из города, идет «между засеянных полей и лугов», и ему сразу становится весело. «Я шел и пел, потому что когда я счастлив, то непременно мурлыкаю что-нибудь про себя»… Он диктует Настеньке письмо к жениху, но письмо оказывается уже написанным, совсем как в «Севильском цирюльнике». «„R, o-Ro, s, i-si, n, a-na!“ – начал я. „Rosina!“ – запели мы оба, я, чуть не обнимая ее от восторга, она, покраснев, как только могла покраснеть». Музыкальность построения повести раскрывается в словах героя: «Когда я проснулся, мне казалось, что какой-то музыкальный мотив, давно знакомый, где-то прежде слышанный, забытый и сладостный, теперь вспомнился мне»…

«Влюбленная дружба» мечтателя и Настеньки, белые ночи, мелодия Россини, промелькнувшая минута блаженства – такова прозрачная и легкая ткань этой повести. Настенька – первый живой женский образ у Достоевского. Варенька в «Бедных людях» – бледная тень. Она слишком традиционно-добродетельна и безлична, слишком «жертва социальной несправедливости». Катерина в «Хозяйке» более похожа на видение воспаленной фантазии и на героиню страшной сказки, чем на живую женщину. Настенька – воплощение жизни и молодости. Она полна веселого лукавства, изящного задора, наивного кокетства. В ней, действительно, есть что-то от Розины из «Севильского цирюльника». Повесть разделена на четыре ночи и утро, диалоги «ночей» и развязка «утра» соответствуют пяти актам классической комедии. И в этой драматически построенной повести действие ведет Настенька. Она простодушна и проницательна: с трудом понимает книжную речь мечтателя, но безошибочно читает в его сердце. После первой встречи она назначает ему свидание «с условием». «– Но, смотрите, приходите с условием, во-первых (только будьте добры, исполните, что я попрошу, видите, я говорю откровенно), не влюбляйтесь в меня… Это нельзя, уверяю вас. На дружбу я готова, вот вам рука моя… А влюбиться нельзя, прошу вас!

– Клянусь вам! – закричал я, схватив ее ручку…

– Полноте, не клянитесь, я ведь знаю, вы способны вспыхнуть, как порох».

Настенька живет со старой бабушкой, которая не может уследить за шалуньей и потому пришпиливает ее платье к своему. Она влюбляется в жильца и, узнав, что он уезжает, связывает в узелок свои платья и приходит к нему в комнату. Она решается на такой поступок, потому что любит и верит в его любовь. И он ее не обманывает. В его отсутствие она знакомится с мечтателем, который, несмотря на все свои клятвы, страстно в нее влюбляется. Настенька жалеет его, любит, как брата, и в прощальном письме пишет: «О, Боже! Если бы я могла любить вас обоих разом! О, если бы вы были он! Вы нас не оставите, вы будете вечно другом, братом моим… Вы меня любите по-прежнему?»

Сколько очарования в этом простодушном вопросе! Не мечтателю, а именно простенькой, наивной Настеньке вверяет автор свою заветную мечту о всемирном братстве. «Послушайте, – говорит она, – зачем мы все не так, как бы братья с братьями? Зачем самый лучший человек всегда как бы что-то таит от другого и молчит от него? Зачем прямо сейчас не сказать, что есть на сердце?»