Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres]

Глава 14 «Игрок». Вторая женитьба. Жизнь за границей (1866–1868)

Небольшой роман «Игрок» был задуман в 1863 г. в форме рассказа. Автор писал Страхову из Рима: «Теперь готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частью он записан на клочках… Сюжет рассказа следующий: один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Все это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека, однако же, многоразвитого, но во всем недоконченного, изверившегося и не смеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он – игрок, и не простой игрок, так же, как Скупой Рыцарь не простой скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности.) Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает в его глазах самого себя. Весь рассказ – рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке… Если „Мертвый дом“ обратил на себя внимание публики, как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до мертвого дома, то этот рассказ обратит непременно на себя внимание, как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры… Вещь, может быть, весьма недурная. Ведь был же любопытен „Мертвый дом“. А это описание своего рода ада, своего рода каторжной „бани“; хочу и постараюсь сделать картину».

Первая забота Достоевского – уловить «современную минуту», ответить на актуальный вопрос («о заграничных русских»); затем – схватить черты человека эпохи, представителя определенного общественного настроения (человек «недоконченный», готовый взбунтоваться, но еще «не смеющий не верить», человек, которому «нечего делать в России» и силы которого гибнут в «поэзии» азартной игры). В такой последовательности возникают замыслы Достоевского: от уловления «идеи» настоящего исторического момента к воплощению ее в личности. Но этот идейно-психологический план не осуществился. Роман был продиктован наспех, сымпровизирован в 27 дней, и из первоначального проекта сохранилось только «наглядное изображение рулеточной игры».

Автор рассчитывал на эффект новизны сюжета и сравнивал «ад рулетки» с адом «Мертвого дома». В этом было большое преувеличение: нравы игорных домов и переживания игроков не могли составить содержание целого романа. Поэтому мотив «поэзии игры» усиливается новым мотивом – любви-ненависти. Вводится автобиографический материал: воспоминания о заграничном путешествии с Аполлинарией Сусловой. Героиня романа, Полина, наследует и ее имя, и ее страстный, властолюбивый характер. Вокруг двойной темы любви и игры вырастает сложная трагикомическая интрига.

Разорившийся генерал Загорьянский, проживающий со своей семьей в Рулетенбурге, влюбляется в француженку, авантюристку M-lle Blanche; Полина его падчерица, рассказчик-игрок – воспитатель его детей. Загадочная героиня окружена поклонниками-иностранцами: французским маркизом де Грие и англичанином мистером Астлеем. Генерал ждет наследства московской бабушки, чтобы расплатиться со своим кредитором де Грие и жениться на M-lle Blanche. Но вместо телеграммы о кончине, сама «la baboulinka», семидесятипятилетняя, безногая, но властная и строптивая старуха, приезжает в Рулетенбург. В несколько дней она проигрывает сто тысяч и производит смятение в семье генерала. Де Грие не претендует более на руку Полины, M-lle Blanche покидает влюбленного генерала. Рассказчик выигрывает двести тысяч, становится, довольно неожиданно для самого себя, любовником M-lle Blanche и, прожив с ней эти деньги в Париже, продолжает скитаться по игорным домам. Бабушка умирает, генерал женится на M-lle Blanche; Полина выздоравливает от долгой болезни в семье мистера Астлея.

В «Игроке» внешнее действие – живописное, разнообразное, драматическое – преобладает над внутренним. Изображение характеров и анализ чувств уступают место рассказу об эффектных и неожиданных событиях. О жизни своей в Рулетенбурге рассказчик впоследствии вспоминает как о «вихре, захватившем его в круговорот». «Мне все кажется порой, – пишет он, – что я все еще кружусь в том же вихре и что вот-вот, опять промчится эта буря, захватит меня мимоходом своим крылом, и я выскочу опять из порядка и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь…» Так определяет автор динамический характер своего произведения: это вихрь, буря, круговорот; момент кризиса, когда человек выскакивает из привычной колеи, теряет чувство меры. Несколько дней определяют собой судьбу всех действующих лиц. «Все это было нечто странное, безобразное и даже трагическое», – говорит рассказчик. Можно подумать, что в «Игроке» Достоевский пародирует свою собственную манеру: все действие сведено к катастрофе.

Рассказчик, молодой дворянин Алексей Иванович, охвачен двумя чувствами: любовью к падчерице генерала Загорьянского – Полине и страстью к рулетке. Обычно в центре романов Достоевского поставлен загадочный герой; в «Игроке» стоит загадочная героиня. Алексей Иванович заявляет, что «ему хочется проникнуть в тайны Полины»; он не знает, любит ли она его или ненавидит; его волнуют ее таинственные отношения с де Грие и с мистером Астлеем; он с страстным напряжением разгадывает загадку гордой и властной красавицы. Изображение любви-ненависти героя к Полине носит характер личной исповеди автора; дневник Сусловой помогает нам отделить пережитое от придуманного. Подобно Полине, Суслова была влюблена в ничтожного иностранца-студента Сальвадора, который тоже обещал на ней жениться и бросил. Достоевский так же мучился ревностью, как и Алексей Иванович, так же находился в постыдном рабстве у своей возлюбленной. От имени героя он изображает свою личную любовную трагедию.

«Право, – признается рассказчик, – мне было легче в эти две недели отсутствия, чем теперь, в день возвращения, хотя я в дороге и тосковал, как сумасшедший, метался, как угорелый, и даже во сне поминутно видел ее перед собою. Раз (это было в Швейцарии), заснув в вагоне, я, кажется, заговорил вслух с Полиной, чем рассмешил всех сидевших со мною проезжих. И еще раз я задал себе вопрос: люблю ли я ее? И еще раз не сумел на него ответить, т. е. лучше сказать, я опять, в сотый раз, ответил себе, что я ее ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтобы задушить ее. Клянусь, если бы возможно было медленно погрузить в ее грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: «бросьтесь вниз», то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением. Все это она удивительно понимает, и мысль о том, что я вполне верно и отчетливо сознаю всю ее недоступность для меня, эта мысль, я уверен, доставляет ей чрезвычайное наслаждение… Мне кажется, она до сих пор смотрела на меня, как та древняя императрица, которая стала раздеваться при своем невольнике, считая его не за человека… Она знает, что я люблю ее до безумия, допускает меня даже говорить о моей страсти, – и уж, конечно, ничем она не выражает мне более своего презрения, как этим позволением говорить ей беспрепятственно и бесцензурно о моей любви».

Вспомним рассказ Сусловой о путешествии с Достоевским «на братских началах», о жуткой ночи в Висбадене, когда она действительно почти раздевалась перед ним и наслаждалась его унижением, вспомним, как искусно разжигала она его страсть, чтобы потом оттолкнуть с презрением, – и мы поймем мечту «раба» вонзить нож в «императрицу». Но отверженный любовник стыдился не только рабства и унижения; его мучило, что в позоре этом он испытывал неведомое ему доселе острое наслаждение.

Алексей Иванович признается своей владычице: «Ну, да, да, мне от вас рабство – наслаждение. Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества! Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо…» Омерзительная сладость падения и позора, сладострастие самоуничижения – одна из тем «Записок из подполья». В романе с Сусловой раскрылась для писателя демоническая сила эроса и ярко осветила темное и грязное подполье души. В сердце человеческом «дьявол с Богом борется». Эротическая тема в творчестве Достоевского восходит к его трагической любви-ненависти. «Игрок» – первое художественное ее воплощение. От Полины идут «фатальные женщины» его романов: Настасья Филипповна, Аглая, Катерина Ивановна, Грушенька.

Страсть граничит с безумием, связывается с навязчивыми образами: шум платья, узенький следок ноги. «Мне у себя наверху, в каморке, – говорит Алексей Иванович, – стоит вспомнить и вообразить только шум вашего платья, и я руки себе искусать готов». Так же и сладострастника Свидригайлова в «Преступлении и наказании» сводит с ума один шум платья Дуни. «Следок ноги у ней узенький и длинный – мучительный. Именно мучительный», – продолжает рассказчик.

Страсть совсем не есть поклонение красоте, уважение к личности: она иррациональна, демонична и разрушительна. Это темная одержимость, убийственная и самоубийственная. Герой с циничной откровенностью «объясняется в любви» Полине. «У меня ни одной человеческой мысли нет в голове. Я давно уже не знаю, что на свете делается, ни в России, ни здесь… Я только вас везде вижу, а остальное мне все равно. За что и как я вас люблю – не знаю. Знаете ли вы, что, может быть, вы вовсе не хороши? Представьте себе, я даже не знаю, хороши ли вы или нет, даже лицом? Сердце, наверно, у вас нехорошее, ум неблагородный, это очень может быть… Знаете ли вы, что я когда-нибудь вас убью? Не потому убью, что разлюблю или приревную, а так просто убью, потому что меня иногда тянет вас съесть… Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю больше, а ведь это почти невозможно… Дикая беспредельная власть, хоть над мухой, ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек деспот от природы и любит быть мучителем». Страсть, как жажда власти над другим, может вполне естественно привести к убийству. Сладострастный паук съедает свою жертву: так намечается тема Рогожина – Настасьи Филипповны.

На предложение Алексея Ивановича броситься с вершины Шлангенберга Полина насмешливо отвечает приказом подразнить важного немецкого барона. Подменой трагедии фарсом она подчеркивает свое презрение к жертве. После разрыва с де Грие «мучительница» приходит в комнату рассказчика; ей нужно пятьдесят тысяч, чтоб отдать долг французу. Алексей Иванович бежит в игорный дом и выигрывает двести тысяч. Полина денег не берет. «Вы дорого даете, – говорит она, – любовница де Грие не стоит пятидесяти тысяч франков… Я вас ненавижу». С ненавистью отдается она ему, а утром в бешенстве швыряет ему в лицо деньги и убегает к мистеру Астлею. Почему? Что это, месть за обиду? Неверие в его любовь? Оскорбленное тщеславие? В эпилоге мистер Астлей открывает игроку тайну Полины: она любила его и любит до сих пор. Это неожиданное признание завершает «историю одной любви-ненависти». Но вихрь, закруживший героя, не одна страсть к Полине. Он знает и другое «головокружение гибели» – страсть к игре. Михаил Михайлович Достоевский удивлялся, что его брат, путешествуя с любимой женщиной, мог так страстно увлекаться рулеткой. Но для писателя любовь и игра были таинственно связаны. Двойной вызов судьбе, двойная борьба не на жизнь, а на смерть увлекали отчаянного игрока. Опьянение риска, атмосфера игорного дома, жадная толпа, обступающая столы рулетки, груды золота, крики крупье, постукивание шарика, катящегося по клеткам, громкое биение сердца, предчувствие гибели и надежда на «воскресение», – вся эта низменная и жуткая «поэзия игры» всецело владеет его душой. В «Игроке» подробно описывается «ад рулетки», изображается психология игроков, рассказывается о фантастических выигрышах и проигрышах. От имени героя-игрока говорит игрок-автор: «С каким трепетом, с каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge, impair et passe[51] или quatre, noir, pair et manque![52]

С какой алчностью смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы серебра, лежащие вокруг колеса. Еще подходя к игорной зале, за две комнаты, только что я заслышу дзенканье пересыпающихся денег – со мной почти делаются судороги». Каким взволнованным лирическим тоном написана эта тирада! Но главное – не жажда наживы, не мечта о миллионе, а ощущение риска, опьянение вызова.

Однажды герой проиграл все и вдруг в жилетном кармане нащупал последний гульден. «А, стало быть, будет на что пообедать!» – подумал он, но воротился и поставил его на manque. «Право, – прибавляет он, – есть что-то особенное в ощущении, когда один на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний!»

Достоевский любил это ощущение, любил интенсивность переживания, независимо от его психического содержания. Какая спазма сжимала его горло, когда он проигрывал на чужбине последний гульден, спазма ужаса, отчаяния или непереносимого наслаждения?

В романе «Игрок» несколько выразительных, мастерски набросанных портретов. Московская бабушка Антонида Васильевна Тарасевичева, «бойкая, задорная, самодовольная, прямо сидящая, громко повелительно кричащая и всех бранящая», напоминает Хлестову из «Горе от ума» и Ахросимову из «Войны и мира». Сумасбродная, капризная, но добрая и великодушная старуха с азартом проигрывает сто тысяч, раздает червонцы нищим, нежно любит «гордячку» Полину, покровительствует бедному учителю Алексею Ивановичу, презирает иностранцев, делая исключение только для англичанина, мистера Астлея. Очень удался автору образ M-lle Blanche, француженки-авантюристки, жадной до денег, расчетливой, наивно-циничной и добродушной. С нескрываемым презрением описываются немцы. На рулетке, вокруг проигрывающей бабушки, увиваются три полячишки, мелкие мошенники и паразиты, которые «стелются под стопки паньски», льстят, лебезят и обкрадывают обезумевшую старуху. Это первый набросок к сцене с поляками в «Братьях Карамазовых». Из всех иностранцев один англичанин изображен с симпатией. Мистер Астлей – чудак, застенчивый, молчаливый и добродетельный. Он тайно влюблен в Полину, спасает ее после катастрофы, дает деньги бабушке, помогает учителю, и все это делает просто, угрюмо, без фраз. Неуклюжему и угловатому англичанину противоставляется блестящий, галантный француз де Грие, подлец и проходимец, облеченный в «изящную национальную форму». «Национальная форма француза, – замечает рассказчик, – стала слагаться в изящную форму, когда еще мы были медведями. Революция наследовала дворянству. Теперь самый пошлейший французишка может иметь манеру, приемы, выражения и даже мысли вполне изящной формы, не участвуя в этой форме ни своею инициативой, ни душою, ни сердцем: все это досталось ему по наследству. Сами собою они могут быть пустее пустейшего и подлее подлейшего». Европейской форме противостоит русская бесформенность: немецкому порядку и французскому изяществу – русское безобразие и безудерж.

Немец копит 50–70 лет, и через пять-шесть поколений из него выходит Ротшильд. Француженка M-lle Blanche дает игрокам деньги под проценты, расчетливо продает себя богатым поклонникам, а через несколько лет у нее будет капитал в миллион франков. Русские стремятся к быстрому и легкому обогащению. Мистер Астлей полагает, что рулетка придумана специально для русских. Они жадны и расточительны, безудержны в страстях и неистовы в азарте. Рассказчик размышляет над «русским безобразием»: «Русские слишком богато и многосторонне одарены, чтоб скоро приискать себе приличную форму. Тут дело в форме. Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формы нам нужна гениальность».

Бесплодно гибнет русская одаренность (судьба Алексея Ивановича) в разгуле, страстях, азарте; бессмысленно расточаются молодые силы. У России нет прочных традиций, установившихся форм. Когда уляжется русский хаос, построится русский космос? Когда появится русский «положительно прекрасный человек»? Эти мысли приводят писателя к теме его следующего романа «Идиот».

«Игрок» – блестящая импровизация; в нем все достоинства и недостатки этого жанра. Составлен он из разнородного материала; в затейливую интригу вплетены личные воспоминания автора; использован эффект новизны сюжета (царство рулетки), и в заключение поставлен вопрос о новой русской форме.

Роман «Игрок» был продиктован Достоевским стенографистке Анне Григорьевне Сниткиной. Будущей жене писателя было суждено первой услышать его повесть о любви к Полине Сусловой.

О первом сеансе стенографии Анна Григорьевна пишет в своих воспоминаниях: «Он, видимо, был раздражен и не мог собраться с мыслями. То спрашивал, как меня зовут, и тотчас забывал, то принимался ходить по комнате, ходил долго, как бы забыв о моем присутствии». Продиктовав несколько фраз, Достоевский попросил Анну Григорьевну прийти вечером. Началась их совместная работа. «Я приготовилась, – продолжает она, – а Федор Михайлович принялся ходить по комнате довольно быстрыми шагами, наискось от двери до печки, причем, дойдя до нее, непременно стучал об нее два раза… Однажды, находясь в каком-то особенном, тревожном настроении, Федор Михайлович поведал мне, что стоит в настоящий момент на рубеже и что ему представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим и, может быть, там навсегда остаться, или поехать за границу на рулетку и погрузиться всею душою в так захватывающую его игру, или, наконец, жениться во второй раз».

29 октября была последняя диктовка «Игрока». Достоевский сообщал Н.А. Любимову: «31 октября кончил я и вчера сдал роман в 10 листов, по контракту, Стелловскому. Эти 10 листов я начал и кончил в один месяц. Теперь принимаюсь за окончание „Преступления и наказания“».

«Игрок» был напечатан в полном собрании сочинений (изд. Стелловского, 1867 г.). Писатель принялся диктовать своей помощнице последнюю часть «Преступления и наказания».

8 ноября произошло объяснение в любви. Достоевский рассказывает план нового романа из жизни художника. «Суровое детство. Ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которая оторвала художника на десятки лет от жизни и любимого искусства. Тут было возвращение к жизни (выздоровление), встреча с женщиной, которую он полюбил, муки, доставленные ему этой любовью, смерть жены и близких людей (любимой сестры), бедность, долги. По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью (паралич руки), хмурый, подозрительный; правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; художник, может быть, и талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал, и этим всегда мучающийся… Героиня (Аня) была кротка, умна, добра, жизнерадостна и обладала большим тактом в сношениях с людьми…

– А хороша собой ваша героиня?

– Не красавица, конечно, но очень недурна – я люблю ее лицо.

…Художник встречал Аню в художественных кружках и чем чаще ее видел, тем больше она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с нею он мог бы найти счастье…

– Поставьте себя на минуту на ее место, – сказал Федор Михайлович дрожащим голосом, – представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой, скажите, что вы бы мне ответили?

– Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь».

Первое письмо Достоевского к невесте (от 9 декабря 1866 г.) начинается обращением: «Милая моя Аня, прелестная моя именинница» и кончается словами: «Тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий, твой весь Ф.Д. Ты мое будущее все – и надежда, и вера, и счастье, и блаженство – все».

Мать Анны Григорьевны была шведкой из Финляндии. От нее она унаследовала серые глаза, спокойный положительный характер и чувство собственного достоинства. Она была искренне религиозна, даже немного суеверна, расчетлива, аккуратна и ограниченна. Доверия писателя она не обманула – всю жизнь была его преданной женой, самоотверженной сотрудницей, страстной почитательницей. Анна Григорьевна мало разбиралась в идеях мужа, не участвовала в его духовной жизни, но стояла верным стражем на пороге его рабочего кабинета. Ей он обязан относительным благополучием последних лет своей жизни, семейным уютом, налаженностью жизни. Она безропотно переносила все, прощала, утешала, заботилась, ухаживала, заведовала хозяйством, воспитывала детей, переписывала романы, вела счета и переписку, откладывала деньги про черный день. Жила только им и для него; после его смерти посвятила себя культу его памяти.

Намерение Достоевского жениться было встречено враждебно семьей покойного брата Михаила Михайловича и пасынком писателя Павлом Исаевым. Анна Григорьевна очень драматично описывает свои первые столкновения с родственниками. Свадьба состоялась 15 февраля 1867 г. Достоевский был на двадцать пять лет старше своей невесты.

Приглашая Н.Н. Страхова на свадьбу, писатель прибавляет: «Я до того одичал за последний год затворнической жизни и отупел от 44 печатных, написанных мною в один год, листов, что даже и записку-то эту написал с чрезвычайным трудом».

Второй жене Достоевского пришлось пережить тот же ужас, какой десять лет тому назад испытала его первая жена, Марья Дмитриевна: после свадьбы, от волнения и выпитого шампанского, у Федора Михайловича в один день было два припадка падучей. «К моему чрезвычайному горю, – вспоминает Анна Григорьевна, – припадок повторился через час после первого, и на этот раз с такой силой, что Ф.М. более двух часов, уже придя в сознание, в голос кричал от боли; это было что-то ужасное. Слыша его не прекращающиеся часами крики и стоны, видя искаженное от страдания, совершенно непохожее на него лицо, безумно остановившиеся глаза, совсем не понимая его несвязной речи, я почти была убеждена, что мой дорогой любимый муж сходит с ума». Доктор советует больному ехать лечиться за границу. Ему удается получить от Каткова две тысячи рублей в виде аванса за будущий, еще не начатый роман. Но эта сумма уходит на уплату самых неотложных долгов и на помощь родственникам. Тогда Анна Григорьевна решает заложить все свое приданое (мебель, посуду), и на эти деньги молодые уезжают за границу (14 апреля 1867 г.). Достоевский действительно предполагал лечиться: он чувствовал себя опасно больным… «Вы знаете, как я выехал и с какими причинами, – писал он Майкову из Женевы, – спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно, что это нервное и мозговое расстройство, было невыносимо. Рассудок, действительно, расстраивался – это истина; я это чувствовал, а расстройство нервов доводило меня до бешеных минут».

Достоевские поселяются в Дрездене; писатель, по обыкновению, работает ночью, встает в одиннадцать часов утра, в два часа встречается с женой в картинной галерее, в три часа они обедают в ресторане, потом гуляют в парке и слушают музыку; в 9 часов вечера возвращаются домой, пьют чай, и Федор Михайлович садится за работу. Анна Григорьевна своими стенографическими каракулями аккуратно записывает в дневнике впечатления: описания исторических памятников и знаменитых картин чередуются с меню ресторана и перечислением покупок.

Достоевский полон надежд и вдохновения: он переживает огромный духовный подъем, радуется весне, любит слушать симфонии Бетховена и благоговейно смотреть на «Сикстинскую Мадонну». Его таинственно притягивает пейзаж Клода Лоррена «Асис и Галатея»: фантастический ландшафт, озаренный заходящий солнцем, мистически связывается в его воображении с мечтой о золотом веке; впоследствии Ставрогин в «Бесах» и Версилов в «Подростке» будут говорить о нем как о символе земного рая. Но медовый месяц писателя оканчивается катастрофой; идиллическая жизнь в Дрездене начинает его утомлять; он становится раздражительным, сердится на немецкие порядки, тоскует по России; борется с соблазном и не решается признаться молодой жене. Наконец открывает ей свой план: нужны деньги, и единственный способ их добыть – поехать в Гомбург играть в рулетку. 16 мая Достоевский уезжает. Пишет жене, что ему стыдно и противно. Бог послал ему прекрасного чистого ангела, а он его покинул… В другом письме – новые уверения в любви: «Ты меня видишь обыкновенно, Аня, угрюмым, пасмурным и капризным, это только снаружи, таков я всегда был, надломленный и испорченный судьбою, внутри – другое, поверь, поверь!»

В третьем письме он сообщает, что проиграл все, продал часы и отыгрался; и снова говорит о своем тяжелом нраве: «Я и наяву-то и когда мы вместе, несообщителен, угрюм и совершенно не имею дара выразить себя всего. Формы, жеста не имею. Покойный брат Миша часто с горечью упрекал меня в этом… Я со слезами ночью молился о тебе, удержаться не мог…» 21 мая – новый проигрыш и просьба прислать на дорогу 20 империалов. Анна Григорьевна испугана отчаянным тоном письма и беспокоится о здоровье мужа. Он отвечает: «Здоровье мое превосходно. Это нервное расстройство, которого ты боишься во мне, – только физическое, механическое. Ведь не нравственное же это потрясение. Да того и природа моя требует: я так сложен».

Это – важное признание: нужда в деньгах, забота о завтрашнем дне – только предлоги. Достоевский любит игру ради игры, любит ее низменность, ее ужас, ее сладостную муку. Того требует его природа – крайних ощущений, борьбы с судьбой, предвкушения гибели. Анна Григорьевна посылает деньги и отправляется на вокзал встречать мужа. Он не приезжает: он все проиграл и ему не на что вернуться. Просит еще раз прислать на дорогу. «Ангел мой, – пишет он, – не подумай как-нибудь, чтоб я и эти проиграл. Не оскорбляй меня уж до такой степени! Не думай обо мне так низко. Ведь и я человек! Ведь есть же и во мне сколько-нибудь человеческого!»

Наконец, 27 мая игрок возвращается угрюмый, озабоченный. Он сам виноват в своих неудачах: играл беспорядочно, без системы, располагая ничтожной суммой. Если играть хладнокровно и рассудительно – нет возможности проиграть. Но для этого нужно поселиться в городе, где есть рулетка, например в Баден-Бадене. 3 июля, получив 500 рублей от Каткова, Достоевский с женой переезжают в Баден. Анна Григорьевна проводит томительные дни в отельном номере. «Ф.М., – вспоминает она, – возвращался с рулетки бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался еще более расстроенный за деньгами, и это до тех пор, пока не проиграет все, что у нас имеется. Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Ф.М. бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился передо мною на колени, умоляя меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние».

Полубезумное, лихорадочное существование продолжается около месяца. Все проиграно. Достоевский закладывает свое обручальное кольцо и выигрывает 4 тысячи франков. Через три дня закладывает женины серьги и проигрывает. Вернувшись с рулетки, клянется, что больше играть не будет, и, закрыв лицо руками, плачет, как ребенок. На следующее утро снова играет и закладывает свою шубу и пальто жены; за отель не заплачено, питаются они одним чаем. Гончаров дает ему в долг три золотых, Катков присылает еще 500 рублей. Снова рулетка, и снова проигрыш. С трудом вырывается он, наконец, из «проклятого» Бадена и переезжает в Женеву с капиталом в 70 франков. Описывая Майкову свое пребывание в Бадене, писатель прибавляет замечательную фразу: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил». Создавая своих героев, Достоевский осознает себя самого. Испытание свободы, «добывание силы» – философская проекция его личного опыта. Он «всю жизнь за черту переходил»; они – «переступают». Раскольников, Версилов, Ставрогин, Иван Карамазов – борцы, мятежники, преступники, трагические герои, стоят «у последнего предела», у края пропасти.

…Но потрясения игры и ужас нищеты не мешали напряженной духовной работе писателя. Он подводил итог своих мыслей о России и Западе, о русском европеизме, о христианстве и социализме. После полемики с «Современником» и столкновений со Щедриным и Чернышевским писатель возвращается к истокам русского нигилизма и задумывает статью о Белинском. Он переделывает и переписывает ее раз пять и остается недовольным; отношение его к учителю и другу, превратившемуся в злейшего врага, – противоречиво и сложно. Статья эта так и не появилась в печати.

В Баден-Бадене произошел окончательный разрыв Достоевского с Тургеневым. Подготовлялся он давно, еще с 40-х гг. Встреча с Тургеневым в Бадене была провиденциальна. Достоевский задумывал роман о новой России, осознавал себя русским и христианином, и ему нужен был враг, живая конкретная личность, с которой можно было вести спор. Все его творчество – внутренняя полемика, явная или скрытая. Для создания положительного идеала ему необходимо отталкиваться от отрицательной реальности. Гений его раскрывается только в борьбе, природа его – диалектическая. И вот Тургеневу суждено было стать символом русского зла, воплощением национального и религиозного отступничества. В поединке с автором «Дыма» кристаллизовалось мировоззрение Достоевского[53].

В письме к Майкову (28 августа 1867 г.) писатель подробно излагает свою беседу с Тургеневым. Это блестящий драматический диалог, который кажется вырванным из романа. «Я пошел к нему утром, в 12 часов, и застал его за завтраком. Откровенно вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 1857 (1863?) года, с Висбадена, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!). Не люблю также его аристократических фарисейских объятий, с которыми он лезет целоваться, но подставляет сам свою щеку. Генеральство ужасное».

Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, ненависти к России и преклонении перед Западом. Вот первое обвинение: «И эти люди тщеславятся, между прочим, что они атеисты!

Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но, Боже мой! Деизм нам дал Христа, т. е. до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный. А что же они-то – Тургеневы, Герцены, Утины, Чернышевские – нам представили? Вместо высочайшей красоты Божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно, на что они надеются и кто за ними пойдет?»

Для Достоевского в центре мира стоит Христос, смысл и цель истории человечества. Отрицание этого «вековечного идеала» – равносильно разрушению космоса и убийству человека. Второе обвинение – в русофобстве. «Его книга „Дым“ меня раздражила. Он сам говорил, что главная мысль, основная точка его книги состоит во фразе: „Если бы провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве“. Он объявил мне, что это его основное убеждение о России. Нашел я его страшно раздраженным неудачею „Дыма“. Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты преимущественно школы еще Белинского ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и желают ей провалиться (преимущественно провалиться). Эти же отпрыски прибавляют, что они любят Россию…

…Тургенев говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему для удобства выписать из Парижа телескоп. „Для чего?“ – спросил он. „Отсюда далеко, – отвечал я, – наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно“. Он ужасно рассердился».

Тургенев, действительно, питал к своей родине сложное, двойственное чувство. Потугин в «Дыме» говорит, что любит и ненавидит «свою милую, скверную, дорогую родину», и прибавляет: «Наша матушка Русь православная провалиться бы могла в тартарары и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы родная; все бы преспокойно оставалось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут – эти наши знаменитые продукты не нами выдуманы».

Достоевский со своею болезненной и ревнивой любовью к России из катулловской формулы Тургенева «ненавижу и люблю», выхватил только первую часть «ненавижу». Он не захотел почувствовать его «люблю», мистической связи его творчества с русским духом и языком, с русским народом и природой. В своей жестокой критике России Тургенев был русским, так как считал, что русский народ «не щадит собственных слабостей». Ослепленный ненавистью, Достоевский забыл, что «либералишка», написавший «Дым», был также автором «Записок охотника» и «Дворянского гнезда».

Наконец, третье обвинение – в западничестве. «Он говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая, это цивилизация, и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость». Уходя, Достоевский как-то совсем без намерения, к слову, высказал все, что накопилось за три месяца в его душе от немцев. «Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются? Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет». «Тургенев побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю) и сказал мне: „Говоря так, вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим“. Я ответил: „Хоть я читал „Дым“ и говорил с вами целый час, но все-таки я никак не ожидал, что вы это скажете, а потому извините, что я вас оскорбил“».

Воспитанный на немецкой литературе и философии, Тургенев считал Германию своей второй родиной. В нем сильно было развито чувство благодарности. В предисловии к немецкому изданию «Отцов и детей» он пишет: «Я слишком многим обязан Германии». Подчеркивая свою признательность к «zweites Vaterland»[54], он любит называть себя «баденским буржуа». Но кто из поколения 40-х гг. не повторил бы этих благодарных слов? Да и сами славянофилы разве не воспитались на Шеллинге и Гегеле?

Писатель заканчивает свое письмо: «Может быть, вам покажется неприятною та злорадность, с которою я вам описываю Тургенева и то, как мы друг друга оскорбили. Но, ей-богу, я не в силах: он слишком оскорбил меня своими убеждениями». Это «оскорбление» послужило реактивом для «убеждений» Достоевского. Противопоставляя себя Тургеневу, атеисту, космополиту и западнику, он строит свое христианское и национально-русское мировоззрение. Но в основе расхождения между двумя писателями лежала более глубокая метафизическая непримиримость. Тургенев был безвольным фаталистом и видел в истории безличный детерминированный процесс. Достоевский утверждал свободу воли и могущество личности. Тургенев писал: «Есть ли Бог? Не знаю. А вот закон причинности мне известен. Дважды два – четыре». А Достоевский с бешенством отчаяния боролся против закона необходимости и волевым актом «добывал» веру в Бога. К концу жизни Тургенев пришел к «la résignation, la hideuse résignation»[55], Достоевский – к «высокому идеалу человечества», Христу.

Их спор не был простой литературной ссорой: в нем выразилась трагедия русского самосознания.

В Женеве Достоевский посещает «Конгресс мира» и слышит речь Бакунина. В первый раз в жизни он видит настоящих вождей социализма и мировой революции. Он поражен убогостью их мыслей: с трибуны перед пятитысячной аудиторией они открыто проповедуют атеизм, уничтожение больших государств и частной собственности. «А главное – огонь и меч, и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир» (письмо к Софье Александровне Ивановой). От западничества Тургенева недалеко до социализма Бакунина. Идеалистический романтизм 40-х гг. приводит к атеистическому материализму, либерализм – к истреблению огнем и мечом. Достоевский, наконец, ясно увидел лицо врага: идея «шигалевщины» восходит к впечатлениям от Женевского конгресса 1867 г. Теперь он знает, с кем бороться, и с жаром начинает работать над планом романа. «Я приехал в Женеву с идеями в голове, – пишет он Майкову. – Роман есть и, если Бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я ее ужасно и писать буду с наслаждением и тревогой». Первые наброски датированы 16 августа 1867 г. Но работа подвигается медленно. Женевский климат действует ему на нервы, Швейцария раздражает своей самодовольной пошлостью. В начале октября писатель уезжает в Saxon-les-Bains, играет в рулетку и, по обыкновению, проигрывается: в ноябре другая поездка и второй проигрыш. Он закладывает кольцо и пальто и умоляет жену прислать 50 франков на обратный путь. «Ангел мой святой, Аня, – пишет он ей, – пойми, что я серьезно говорю, что другая жизнь начинается; увидишь меня, наконец, на деле».

Вернувшись из Saxon-les-Bains, он перечитывает свои заметки к роману и бракует их. 4 декабря начинает «выдумывать» новый роман. Так кончается для Достоевского 1867 г., женитьбы, жизни за границей, рулетки и мучительной работы над «Идиотом».

В 1868 г. продолжается писание романа. По переписке писателя с Майковым мы можем проследить постепенное развитие новых убеждений. Критика либерализма обостряется. Достоевский с отвращением следит за русской литературой и журналистикой; все это «подлость и мерзость». Русский либерал – закоренелый и сознательный враг России, застарелый ретроград. «Это так называемое прежде „образованное общество“, сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося – вот это либерал русский, а стало быть, ретроград». Европе противопоставляется русский народ, который «безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой высочайшей христианской мысли, которую не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противоречащим себе самому лютеранством». Национализм обосновывается религиозной миссией России. «Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера». Россия мыслится как христианская монархия, покоящаяся на взаимной любви монарха и народа. «Здесь я, за границей, – пишет Достоевский, – окончательно стал для России совершенным монархистом. У нас если сделал кто что-нибудь, то, конечно, один только он (царь). У нас народ всякому царю нашему отдавал и отдает любовь свою и в него единственно окончательно верит. Для народа это таинство, священство, миропомазание». От народничества, любовного преклонения перед нравственными качествами русского народа Достоевский переходит к вере в русскую идею; Майков подсказывает: русская идея плотно спаяна с православием. Славянофилы помогают ему раскрыть ее, как идею православной империи.

Достоевский примыкает к славянофилам-националистам поздней формации (как Ив. Аксаков, Майков, Данилевский), и его русская идея сразу же становится агрессивной. «Чтобы это великое дело совершилось, – заявляет он, – надобно, чтобы политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно». А от панславизма недалеко уже до милитаризма: «Мне бы ужасно хотелось, – признается он, – чтобы у нас устроились поскорей железные дороги политические (Смоленская, Киевская), да поскорей, да и ружья новые тоже поскорей бы». Россия несет миру свой образ Христа, но несет его на штыках «новых ружей». Идеология «Дневника писателя» вырабатывается в переписке с Майковым. До конца жизни Достоевский не мог вырваться из трагических противоречий своего христианского империализма.

Размышления о Востоке и Западе, о миссии России и ее национальной политике идут параллельно с развитием религиозного опыта, углублением мистического чувства. Вера в Россию и вера в бессмертие – две таинственные стихии души писателя. Он верит в Бога не потому, что верит в Россию (как Шатов в «Бесах»), нет, его «самосознание в себе русского человека» – явление чисто религиозное. Когда у сестры Веры Михайловны Ивановой умирает муж, Достоевский ей пишет: «Ведь ты веришь же в будущую жизнь, Верочка, так же, как и все вы; никто из вас не заражен гнилым и глупым атеизмом… Никогда не теряйте надежду свидеться и верьте, что будущая жизнь есть необходимость, а не одно утешение». Дочери покойного, племяннице Соне, он пишет о том же: «Милая Соня, неужели вы не верите в продолжение жизни и, главное, в прогрессивное и бесконечное в сознании, и в общее слияние всех. Но знайте, что le mieux n’est trouvé que pour le meilleur![56] Это великая мысль. Удостоимся же лучших миров, воскресения, а не смерти в мирах низших. Верьте!»

11 января писатель отсылает Каткову первую часть «Идиота». Работает он в холодной комнате, не снимая зимнего пальто; жалуется на бедность, нищету, болезнь, изгнание. 22 февраля у него рождается дочь София. Анна Григорьевна вспоминает: «Я в промежутках страданий просила то акушерку, то garde malade посмотреть, что делает мой муж. Они сообщали мне то, что он стоит на коленях и молится, то, что сидит в глубокой задумчивости, закрыв руками лицо». Роды стоили много денег, катковские авансы были истрачены. Достоевский в третий раз едет в Saxon-les-Bains. Проигрывает, закладывает кольцо и умоляет жену прислать ему последние 100 франков. «Ах, ангел мой, – пишет он ей, – я тебя бесконечно люблю, но мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить!.. Не считай, Аня, моего требования 100 франков сумасшествием. Я не сумасшедший! И порочным не считай тоже: не сподличаю, не обману, не пойду играть…» В тот же вечер пишет второе письмо: он проиграл деньги, полученные под заклад кольца, но это «низкое происшествие» внушило ему «удивительную, превосходную мысль, которая послужит к окончательному общему их спасению». «Да, мой друг, – прибавляет он, – я верю, что, может быть, Бог по своему бесконечному милосердию, сделал это для меня, беспутного и паука, мелкого игрочишки, вразумив меня и спасая меня от игры, а стало быть, и тебя и Соню, нас всех на все наше будущее…» «Превосходная мысль» заключалась в том, чтобы просить у Каткова нового аванса в 300 рублей, переехать в Веве, где климат лучше, окончить роман и переселиться в Италию… Но вместо «общего спасения» писателя ждало страшное горе. 12 мая маленькая Соня скончалась. Отец изливает свою боль в письме к Майкову. Нельзя без волнения читать эти мучительные строки: «Соня моя умерла, три дня тому назад похоронили… Ох, Аполлон Николаевич, пусть, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался о ней во многих письмах моих многим, поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, вам, вам я не боюсь писать. Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал: она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтобы она была жива».

Из всей Библии Достоевский больше всего любил книгу Иова. Он сам был Иовом, тяжущимся с Богом о правде. И его, как Иова, подвергал Господь величайшим испытаниям веры. Никто так бесстрашно не боролся с Богом, как автор «Легенды о Великом инквизиторе», никто так дерзновенно не вопрошал Его о справедливости миропорядка, и никто, быть может, так не любил Его. Но ветхозаветный праведник утешился, когда у него родились новые дети, и забыл об умерших. Иов-Достоевский сделать этого не мог. Человеческая душа дороже всей вселенной; какая «мировая гармония» может вознаградить за потерю одной, хотя бы самой маленькой и бедной личности? Какой «земной рай» успокоит сердце отца, у которого умер младенчик? «А Соня где?»

Из личного горя писателя вырастает бунт Ивана Карамазова; «мировая гармония» разлетается вдребезги от одной «слезинки ребенка». Достоевский увидел лицо своей трехмесячной дочери, единственное, неповторимое, вечное. И откровение личности поставило пред ним с потрясающей силой вопрос о личном воскресении (тема «Братьев Карамазовых»).

Осиротевшие супруги переселяются в Веве; Анна Григорьевна плачет по ночам и просыпается от страшных кошмаров; писатель исступленно работает над «Идиотом», который надоел ему до отвращения; он узнает, что письма его перехватываются полицией, что за ним учрежден тайный надзор; тоска по России доходит до истерики. В сентябре 1868 г. Достоевские переезжают в Италию; живут сначала в Милане, потом во Флоренции. Душевное состояние писателя улучшается: он посещает церкви и музеи, восторгается картинами своего любимого художника Рафаэля, читает русские газеты и журналы в библиотеке. Весь 1868 г. уходит на работу над «Идиотом».