Герой туманной долины

Глава 8

Ключ повернулся в замке, и Шеннон прошел в темный офис, подсвечивая путь к рабочему месту фонариком смартфона. Дома остаться не решился — не хотел постоянно возвращаться к своему смазанному портрету в исполнении Камерона Бакера.

Он устало опустился в кресло, оттолкнулся от ножек стола и подкатился к окну, цепляясь колесиками за плинтус. Легкий треск заставил его улыбнуться и взглянуть на камеру видеонаблюдения под потолком, размеренно мигающую в такт секундам.

Он знал, что его не осудят — коллеги давно привыкли, что «тот кудрявый писака» приходит в офис по ночам. Они не поймут его, лежа под теплым одеялом в обнимку с любимым человеком, рассматривая лампочки на потолке, со стоном вставая утром по будильнику, попивая кофе в пробке или спеша на отходящий автобус. Они не узнают, каково это — когда душа требует слов.

Отталкиваясь носками кроссовок, Шеннон подкатил кресло обратно к столу и выудил из портфеля папку с наброском статьи для Деллы Хармон. Он пришел сюда не писать, а подумать, но надеялся, что в тишине память восстановит их последний разговор в кафе до малейших деталей.

Сообщение озарило экран, парень зажмурился, прикрывая глаза руками, быстро убавляя яркость, и нажал на всплывшее облачко.

«Я все еще не сплю, так что, если ты очнулся и в состоянии написать хоть пару строк, будь добр — напиши, наконец. Ты не развалишься, а я не буду чувствовать себя так паршиво…»

Его губы растянулись в усмешке. Казалось, Делле такой тон не свойственен, но он ярко представил ее бегающие по клавиатуре пальцы, подгоняемые раздражением и беспокойством.

Это было седьмое сообщение, на которое ответить он не решился — не смог себя заставить, пусть и беспокоился не меньше.

Замычав, он нажал кнопку вызова, вспоминая слова Камерона: «Она звонила раз пятнадцать, но тут же сбрасывала. Волнуется сильно, но смущается, видимо, сильнее. Ты что, нашел свою женскую версию?»

— Мистер Паркс! — прорезал тишину спящего офиса громкий возглас.

— Привет, Делла, — хрипло проговорил он, откашлялся, отвернувшись, и пожалел, что под рукой нет стакана воды. — Я в норме.

Она гневно дышала в трубку, время от времени набирала воздуха, чтобы что-то сказать, но так и не произносила ни слова.

— Ну что? — почти рассмеялся Шеннон.

— Я жутко волновалась, — отозвалась девушка наконец. Ее раздражение сменилось усталостью и звенящей печалью. — Вроде бы в норме или действительно в норме?

— Действительно, — кивнул Шеннон, забыв, что Делла его не видит.

— Камерон мне позвонил, — добавила она после паузы. — Сказал, что ты проснулся, поел и выглядишь как никогда свежим.

Шеннон прыснул со смеху, не успев зажать рот рукой.

— Рыжий врунишка, — прошептала Делла, но слова прозвучали отчетливо. Он слышал — она в эту минуту улыбалась, говорила с прежней теплотой и легкостью в голосе. Оба облегченно выдохнули. — Первым, что он сказал мне при встрече, было «а ты симпатичная».

Шеннон громко засмеялся, и собственный голос показался вдруг слишком громким.

— Очень в его духе.

— Хороший парень, кажется, — хмыкнула Делла. — Ему понравился мой вельвет.

— Художник, — протянул Шеннон.

— Устроим вечер совместного творчества? — хохотнула девушка, но быстро посерьезнела. — Что произошло?

— Перегруз, — соврал он. Заготовленная фраза, которая всегда работала, правдивость которой видели в его осунувшемся, усталом лице.

— Слишком много работаешь, мистер Паркс.

— Ты не перестанешь меня так называть, да? — поспешил перевести тему разговора Шеннон, морщась от горечи лжи: Делле врать не хотелось совсем.

— Тебе ведь нравится, — просто ответила она. Ему представилось, как она пожимает плечами и хитро прищуривается.

— Нравится, — подтвердил он тихо.

В ее исполнении и вправду нравилось — контрастировало с надменным маминым, которое звучало почти как ругательство.

«Мистер Паркс!» — озлобленно выплевывала она, когда третья бутылка пива подходила к концу. Наверное, вспоминала ушедшего от нее отца Шеннона.

Они замолчали, но молчание было приятным — две души на разных концах невидимого провода, которым не нужны слова, чтобы друг друга почувствовать.

Покой продлился недолго — сердце ровно билось и душа была ясна, а мозгу, этому заржавевшему механизму, не хватало остроты. Он привнес ее мыслью о сказанном неосторожно, почти в бреду, о чем Делла пока не вспоминала или забыла вовсе.

«Я отрекаюсь…»

Ему хотелось рассказать все: размотать клубок, начиная со Стамбула и своего первого видения — официантки, которой не стоило танцевать, — с прохладных вод Босфора, в котором он забывал о своем наказании, с мыслей о совершенных в прошлых жизнях грехах, за которые приходится расплачиваться сейчас.

Хотелось рассказать о цветных сполохах, которые видит даже во сне, об ушедших словах и тайнах, которые прятал под подушкой; вспомнить того парня, которого незнакомцы узнавали в лицо и шептались за его спиной, стоило Шеннону только пройти мимо, и даже поведать историю о девушке с желтым свечением, за которую утопающий прозаик ухватился, не надеясь на знакомство.

«Ты сама нашла меня, Делла Хармон. Нашла и стала фонарем, светящим в тумане…»

— Мистер Паркс? — позвала она, и Шеннон вынырнул на поверхность, тяжело вздыхая. — Доброй ночи?

— Спасибо за твою заботу, — только и смог ответить он. Ему показалось, что они сблизились слишком быстро. Шеннон всегда думал, что так не бывает.

— Ты это обсуждать не хочешь, а я настаивать не стану. Попрошу только об одном: если будет чем поделиться и желание возобладает над страхом быть непонятым, расскажи мне. И… — Она замялась. — Я рада, что знакома с человеком, который годами спасает бездомных животных. Их, кстати, семнадцать, но это только внесенные в базу клиники. Мы с Кайлом их посчитали, пока Лейла была на операции, — поспешила добавить Делла. — Ты спас семнадцать жизней.

«А свою не смог», — захотелось отозваться ему, но вместо этого сказал другое:

— Мы все заслужили дом.

Делла промолчала, а он был уверен — очутись она напротив него, обязательно поджала бы губы и мило улыбнулась.

— Доброй ночи, — закончил разговор он, а услышав то же в ответ, положил трубку.

«Мне даже не приходится ничего говорить, чтобы быть тобой понятым! Невозможно…» — подумал Шеннон, разжимая стиснутые по привычке зубы — только так он мог сконцентрировать напряжение в одном месте, чтобы оно бурной волной не заполонило разум.

А второй голос протестовал — возможно. Протестовал уверенно, яро защищал надежды, что солнце однажды встанет над туманной долиной, и принадлежал давно забытому на страницах собственной книги парню. Той самой, которую однажды сам автор опустил в пламя.

«Уходи, Роб, — прошипел Шеннон мысленно, напрягая плечи, словно бы взваливая на них новую тонну вины. — Я не хочу тебя видеть».

Роб — тот, которого читателям удалось однажды увидеть и которого они принять отказались, растворился вместе со своим отчаянным протестом, оставив своему создателю в отместку всего одно слово: недостаточно.

Он чувствовал: недостаточно со всех сторон и все вокруг этим недостаточным обращалось от одной только мысли, а в воздухе завис вопрос: «Чего тебе не хватает, странник?».

Шеннон погасил светящийся экран мобильника, показывающий три часа ночи.

— Мне не хватает всего, — прошептал он, глядя на стоящий перед ним стул, на который однажды опустилась взволнованная Делла Хармон.

Он прежде видел подобное сияние лишь раз: каждый вечер, заходя за новой пачкой сигарет в магазинчик у дома, он встречал прячущуюся за прилавком, всегда читающую маленькую девушку, которая торопливо откладывала книгу обложкой вниз с приходом нового покупателя. Он не знал ее имени, но видел ее настоящую — несмотря на юный возраст, вокруг уже вились сизые клубы умершей мечты, которые с каждым новым днем и каждой новой прочитанной книгой расползались и светлели, наполняя ее силуэт поначалу еле заметной бледно-зеленой дымкой, а после — ярким цветом сочной травы.

Эта аура отличалась от остальных — мечта не просто воскресла, а заиграла новыми красками. Ее к жизни вернули книги — прочитанные девушкой романы, которые сменялись, казалось, быстрее суток.

Он вспомнил, как однажды, жмурясь от настырной зелени, решил, что обязательно напишет такое произведение, которое поможет кому-то возродить мечту. И если этим «кем-то» будет всего один человек, задача будет выполнена.

Такое же перерождение Шеннон видел сейчас, стоя у театральной сцены, на его взгляд слишком высокой — она доходила ему до груди, — и рассматривая замершего с плеером в руках парня-уборщика, который торопливо переключал мелодии.

Его уставшее лицо густой туман уже не обрамлял так четко, как в прошлый раз, а витал у затылка, дружелюбно уступая место бледно-голубому мареву, вспыхивающему сильнее в мгновения, когда в наушниках раздавались первые музыкальные ноты, которым он улыбался, которым отдавал всего себя.

Стоит ли радоваться за тех пустых и безликих, которые вновь обрели мечту и вернули себе лицо, зная, что однажды они так же, как остальные, пойдут трещинами, достигнув этой самой мечты?

Шеннон вздрогнул, когда уборщик, вперившись в него взглядом, вопросительно вскинул бровь, задавая немой вопрос.

— Мне нужно найти Деллу Хармон, — сипло отозвался Шеннон, прокашлявшись в кулак.

— За кулисами, — махнул рукой парень, отворачиваясь и резво перехватывая метлу одной рукой, а другой убирая плеер в растянутый карман джинсов.

Шеннон поморщился, опуская ногу на первую ступеньку. Слева маячил пустой темный зрительный зал, на авансцене, препираясь, продолжали затянувшийся спор два костюмера. А сам он все продолжал подниматься, чувствуя, будто возносится над тем собой, который обычно сидел на крайних местах задних рядов, наблюдая за происходящим на сцене через стекла очков.

Открытая сцена, на которой его видно словно бы на ладони. Совсем не его место.

Уборщик тихо скрипнул дверью, выкатывая тележку с тряпками из зрительного зала, так и не пришедшие к согласию костюмеры устало разошлись по углам, и сцена вдруг опустела — только ровная полоска прожекторов подсвечивала путь поднявшемуся по ступенькам Шеннону. Тот замер.

Он неуверенно вышел в центр, склонил голову, словно пытаясь посмотреть сквозь пространство, пересечь границу времени и увидеть самого себя, сидящего там совсем недавно рядом с Челси Оллфорд. Он желал узнать, какого цвета его мечта, и настоящая ли она, все такая же яркая, как была когда-то или совсем побледневшая и осунувшаяся.

Шеннон, конечно, ничего не увидел. Оставалось только догадываться, так же, как и всегда, надеясь, что однажды сможет принять все как есть. А его самого кто-нибудь примет?

«Театр принимает всех…» — пронесся в памяти теплый ветер.

— Театр принимает всех, — вторил ему мягкий голос, раздавшийся из-за спины.

Шеннон резко обернулся. Огоньки заморгали, а зрительный зал почти незаметно сотрясся из-за внезапного головокружения. Делла медленно вышла из закулисья, встала поодаль, наблюдая, как он вглядывался в темноту кресел, как то расправлялась его спина, то вновь горбилась под весом собственных, спрятанных переживаний.

— Я не хотела тебя напугать, мистер Паркс, — виновато улыбнулась она. Собранные в высокий хвост волосы растрепались, а непривычно растянутые вельветовые брюки повисли на талии, книзу заправленные в хлипко зашнурованные ботинки.

— Ты выглядишь уставшей.

Делла заулыбалась шире.

— А ты выглядишь очень тактичным.

— Извини, — поспешил вскинуть руки Шеннон, отступая назад, желая спрятаться, но покинуть сцену не решаясь — что-то внутри, трепещущее от восторга, оказывалось сильнее страха. — Просто ты обычно…

— Сияю и пахну сахарной пудрой? — рассмеялась она, пряча руки в карманы брюк. — Трачу всю себя на работу и Виски.

Шеннон замялся, недоуменно нахмурился, а Делла засмеялась — совсем не так тепло и звонко, как обычно.

— Я забыла рассказать, — махнула рукой она. — Я назвала пса Виски.

— Ты назвала пса Виски? — Брови теперь поползли наверх.

— Когда приехала забирать его, мы с Лейлой все имена перебрали, а Кайл в шутку кинул «назови Виски», — улыбнулась она. — Он сразу откликнулся. Умный парень.

— Не жалеешь, что забрала?

— Нисколько, — покачала головой Делла, подходя ближе к краю сцены и всматриваясь в пустой зал, примостившийся где-то за границами «портала». — Я помню, как влюбилась в театр.

— Расскажи мне, — попросил Шеннон, вставая рядом, в опасной близости от ее выставленного локтя, который норовил коснуться его предплечья.

— Только если расскажешь что-то мне, — хитро улыбнулась Делла, повернувшись вполоборота.

— Мне особенно нечего рассказывать, — виновато почесал затылок он, зная, что девушка раскусит его ложь.

Он мог рассказать о многом: о проклятье, о чужих мечтах, об увиденной однажды на улице Герде, которая разрезала толпу ярким желтым светом, о собственной туманной долине и откликающихся словах Данте, о том парне, которым он был когда-то, когда еще хватало таланта отдавать себя писательству.

— Я не местная, — начала Делла с тяжелым вздохом — слишком протяжным и дрожащим, чтобы его не заметить. — Мне было лет семь в день, когда чужие маски слишком сильно отразились в моей душе. Я сидела в театре, аплодировала вместе со всеми и во все глаза смотрела на актеров — они вышли на сцену и встали в ряд, взялись за руки, сделали несколько широких шагов назад, а потом подбежали почти к самому краю портала… — Делла прошла вперед, свесив носки ботинок со сцены, а Шеннон еле удержался, чтобы не ринуться за ней и не схватить за руку — боялся, что она упадет, — и низко-низко поклонились, пока зал продолжал трястись от аплодисментов. Они не отпускали друг друга, мистер Паркс. Они были семьей — той, потребность в которой я так и не смогла заглушить в себе даже спустя годы. А еще, глядя на них, я не хотела быть обычной — представляла себя в их ряду и желала быть их частью. Их особенной частью…

Шеннон смотрел на нее. Делла сделала шаг назад, попыталась улыбнуться, пряча грусть — той все же удалось просочиться, — и обернулась к нему: утомленная и слишком серьезная, слишком взрослая для той Деллы, которую Шеннон успел узнать.

Желтое свечение ослабло, не било в глаза и не ослепляло — оно висело размытыми сполохами за ее спиной, заставляя видевшего его юношу беспокоиться.

«Твоя мечта, какой бы она ни была, не может угаснуть, Делла Хармон», — мысленно воззвал к девушке он, не замечая, как сползаются к переносице брови, как опускается замученный взгляд.

— Никогда не хотел играть, мистер Паркс?

— Не думаю, что подхожу для театра, — печально рассмеялся, качая головой, Шеннон.

— О, перестань. — Делла махнула рукой, пытаясь улыбнуться. — Театру нравятся заплутавшие.

Он прокашлялся, делая вид, что не замечает бегающий взгляд девушки, лицо которой омрачили новые тени — тени вины и смущения.

— Неужели это так видно? — запросто спросил он, вспоминая данное себе слово — быть честным с ней, не ожидая понимания и на него не надеясь; быть честным просто так, потому что с ней этого хотелось до дрожи.

— Ты закрылся для себя, мистер Паркс, а для других закрыться забыл, — пожала ставшими деревянными плечами Делла.

— Может, я просто для тебя закрываться не стал? — почти подмигнул он, выдавливая что-то наподобие улыбки.

— Тогда, — девушка довольно развела руками, — мне очень приятно. Спасибо за доверие! Хотя что с тебя взять — ты же прозаик: доверюсь всему миру, но только не себе! — Она сдавленно засмеялась. — Так у вас вроде заведено?

— У них, — поправил Деллу Шеннон, пряча руки в карманы — не знал, куда деть дрожащие от необъяснимого волнения пальцы.

Девушка обернулась к зрительному залу. Спрятала взгляд так же, как друг, рассматривая запылившиеся носки ботинок, зажмурилась и, наверное, тихо ругала себя за неконтролируемый поток слов, который вел разговор не в то русло, который ломал и портил то хрупкое, что им обоим едва удалось создать.

Шеннону впервые хотелось уйти. Махнуть рукой на декорации, ставшие предлогом для встречи с Деллой, придумать важную причину и, устроившись в кресле троллейбуса, колесить по городу весь день. Впервые хотелось уйти и перестать любоваться желтым свечением, потому что опутавший его туман вдруг перекинулся и на него, словно выбрал новую жертву. Делла будто бы тоже стала странником в долине, полной густого смога.

— Почему «у них», мистер Паркс?

— Я больше не писатель, — проговорил он так уверенно, как только мог, но вышел все равно сдавленный стон.

— Ты этим горишь. И только лишь этого мне достаточно, чтобы с уверенностью сказать — однажды ты вернешься к словам.

— Если они пожелают вернуться ко мне, — отозвался Шеннон, проводя руками по лицу, разворачиваясь на пятках. Ноги силились уйти.

Он сказать хотел давно, но не так, не в лицо и не в спину — изложить все на бумаге, чтобы спрятаться за страницами, чтобы списать свою боль на боль героя, добавив ремарку о вечном «совпадение с реальными лицами является чистой случайностью» и со спокойной душой вернуться в панцирь.

Делла его план разбивала безжалостно, рвала на части, даже не догадываясь об этом, она говорила то, что видела, и неведомым образом заставляла также отвечать ей той правдой, которую Шеннон лелеял внутри годами.

Он давно бросил писательство. Слова просто не хотели выходить из-под пера, словно растворились, оставив лишь немое напоминание в виде пустоты там, где должны были продолжаться строки.

— Ты больше не можешь писать, да? — тихо спросила Делла, не оборачиваясь.

— Не могу, — признался он, запрокидывая голову, до боли вглядываясь в свет софитов.

— Я тоже не могу играть, — хмыкнула девушка. — Пусть по моему счастливому лицу и не скажешь, но… Больше не могу.

Шеннон вздрогнул и замер. Он перестал теребить пачку сигарет в кармане, перестал покачиваться на месте — застыл так же, как застывал заглохший «Форд» Камерона в самый неподходящий момент.

А Делла продолжала:

— Знаешь, мистер Паркс, что книги, что театр — проводники правды. Нам с тобой нужно честно поговорить с собой и ответить на вопросы: зачем я — писатель и зачем я — актриса? Тогда все станет ясно.

Время тянулось, но Делла не торопилась, всматривалась в зрительный зал, не замечая, как с каждой минутой все больше дрожали ресницы и все ниже опускались уголки поджатых губ. Она потеряла свою отдушину — театр. Тот отвернулся от нее точно так же, как от Шеннона отвернулись буквы.

— Делла? — позвал Шеннон девушку, когда та начала покусывать щеки изнутри, стараясь не заплакать.

— Я больше не могу играть, мистер Паркс. — Делла всхлипнула, и он подался вперед, проклиная мир за то, что прикоснуться к ней все так же не может. — Что бы я теперь ни делала, как бы усиленно ни вживалась в роль — все не то.

— Все вернется, — проговорил Шеннон, вставая за ее спиной, стискивая зубы от злости и кривясь от измывающихся над сердцем невидимых когтей. — Все обязательно вернется.

Он произносил слова, которые хотел услышать сам: мечтал, что их скажет кто-нибудь, кто понимает, как рыдает загубленная душа, что потеряла свой голос, как чувствует себя прозаик, который не может писать, или актер, у которого не выходит играть искренне.

— Ты этим горишь, — прошептал он, повторяя ее собственные слова, и вздрогнул от того, как она обхватила себя руками, вероятно, надеясь на объятия, которых Шеннон ей дать не мог. — И лишь этого мне достаточно, чтобы с уверенностью сказать: однажды ты вернешься к сцене, и она примет тебя.

— Они примут нас, — вторила девушка.

— Примут, когда мы будем готовы, — добавил он.

Осознание такой простой истины не приходило резко и неожиданно — оно словно выходило из-за занавеса, мягко, еле ступая, и легкой улыбкой напоминало: если сейчас сказанному значения и не придадут, то спустя время обязательно вспомнят о том, что произнесено. Не всегда следует бороться и не всегда следует сбивать ноги в кровь в попытке убежать от ужаса, который дышит в спину. Стоит принять все и взглянуть этому страху в глаза — тогда он растворится.

Делла обернулась к Шеннону, смахивая выступившие слезы, и улыбнулась так же, как раньше — чисто и светло, искренне и с надеждой. Он все стоял у нее за спиной, слишком близко, чтобы не смутиться, слишком далеко, чтобы сделать то, что так хотелось.

— Ты пришел посмотреть декорации, да? — усмехнулась Делла, виновато закусывая губу — боялась, что загрузила юношу своими переживаниями.

— Должен же я знать, о чем пишу. — Шеннон многозначительно повел бровью, отступая от девушки.

— Пойдем, мистер Паркс. — Делла поманила его рукой, удаляясь за кулисы. — Поплачем в другой раз. Поводов у нас, как оказалось, достаточно.

Он не спешил идти следом, вместо этого отвернулся и вдохнул чуть пыльный воздух театра, ощущая легкие нотки жасмина — ее духов. Сцена под ногами задрожала, когда в темном зале, в самом последнем ряду, на мгновение засветились и тут же погасли два желтых огонька, озарив лица сидящих там — его собственное и светловолосой девушки в вельвете.

— Мы одинаковые, Делла, — прошептал словно бы чужой голос, доносящийся из уст Шеннона. — Какого цвета моя мечта?

Он не знал, что его мечта переливалась оттенками охры и сияла ярче, чем висящие над головой софиты.