Герой туманной долины

«Привет, мистер Паркс.

Сказать лично, видимо, сил не наберусь, поэтому последую собственному совету, который дала тебе однажды. Говорить не можешь — пиши. Вот, пишу. Не знаю, решусь ли отправить, и не знаю, куда мысль заведет, поэтому строго не суди, ладно?

Я знаю, о чем ты думаешь: от родителей я вернулась совсем чужой, разбитой и подавленной. Потерявшей частичку той светлой и милой девчонки в вельветовом берете.

Почему? Сейчас я готова рассказать.

Каждый прожитый мною год равен только его половине, мистер Паркс. Я лечу к родителям, провожу с ними меньше недели, считая каждый час, и бросаюсь обратно, а вернувшись, шесть месяцев отхожу от нескольких дней бок о бок с теми, кто должен быть моей семьей. Ты застал меня в полгода жизни, тебе повезло. Но сможешь ли ты выдержать полгода пустоты со мной?

Ты спросил: разве я не оставила их „позади“? Оставила, мистер Паркс. Но они меня оставить никак не хотят, а сил сопротивляться я не набралась.

Я ездила на годовщину. Четвертую годовщину. Свадьбы? Нет. Смерти? Хуже.

Ее звали Алана. Алана Хармон.

Я считала ее красивее, артистичнее, ярче и нежнее самой себя. Я завидовала, но не слепо, а с гордостью, с которой может завидовать только искреннее любящая старшая сестра.

Мы с родителями смеялись над ее желанием стать невидимкой, раствориться в городской суете, оставив все ненужное позади, слиться с теплым летним ветром или превратиться в росу, которая мочит ноги ранним утром, когда ступаешь на свежий, только подстриженный газон.

Мы смеялись, не зная, что Алана, вероятно, задалась целью стать никем.

Ее никто не нашел — ни я, собираясь отвести ее в школу утром и тормоша остывшее одеяло, ни мама, обогнув в панике все районы, ни папа, который вместе с полицейскими объехал все больницы и морги. Остался только ее плеер, свалившийся в куст, который рос у самого крыльца, с замершей на повторе мелодией. Растворяясь в пустоте, Алана слушала шум прибоя.

Мне хотелось думать, что она сбежала, что возраст такой — его часто называют переходным, — что одумается и вернется, посидит под домашним арестом с неделю, а после со слезами на глазах расскажет мне, почему решила исчезнуть. Но она не вернулась, не заплакала и не раскрылась мне.

Моя маленькая тайна, которой навечно останется пятнадцать.

И если однажды ты спросишь, о чем я мечтаю, я скажу не задумываясь: мечтаю не знать, что случилось с копией меня, что была на четыре года младше. Не знать, потому что слишком страшно, слишком больно, слишком стыдно из-за собственной слабости и невозможности что-либо изменить.

Обидно, что мы начали узнавать ее только после исчезновения — бессовестно вчитывались в ее дневник, пролистывали переписки, просматривали фото, многие из которых видеть не следовало, перебирали исписанные ее кривым почерком кипы бумаг, на которых она рассказывала свою историю.

Рассказывала свою историю… Понял, мистер Паркс? Понял, почему я так злилась, что ты свой талант не видишь, что собственное детище посылаешь к черту, что не ценишь возможность писать и быть прочитанным?

Я знаю, о чем ты думаешь сейчас. Отвечаю на твой немой вопрос: ты прав. Алана мечтала стать писателем.

Больно бьют под дых наши с тобой разговоры. Перечитывая в десятый раз те самые написанные ею слова, которые лежат перевязанные лентой в моем столе, я вспоминаю тебя. Буду откровенна с тобой, мистер Паркс, — я вижу вас двоих, стоящих плечом к плечу, совершенно потерянных, напуганных и не видящих выхода. Прозаиков, работы которых миру не удалось понять или увидеть вовсе.

Возможно, она хотела сбежать. Возможно, Вселенная помогла — ее забрали.

Я не выдержала и последовала примеру сестры — бросила все в городе, название которого пытаюсь забыть, ушла почти сразу, бродила черт знает где и черт знает как жила, пока не добралась до Реверипорта и не столкнулась с Челси, которую осмелилась попросить о работе и помощи. Мне позволили нырнуть с головой в единственную отдушину, против которой родители стояли стеной, и я осталась. Театр стал моим спасением, лодкой, которую метают волны, которая переворачивается и стонет, но не трещит, не разваливается, а отдается шторму и продолжает плыть туда, куда невидимой нитью протянулась ее дорога.

Я не знаю, куда плывет моя лодка, мистер Паркс. Возможно, моя сестра знает.

Четыре года с ее исчезновения прошло, а я бегу все так же — от остатков семьи и давящей на веки памяти, которая бьет в спину кнутом, подгоняя.

Мы похожи, мистер Паркс. Но ты и сам это видишь, верно? Мчащиеся по лестнице, что стала замкнутым кругом заполонивших нас страхов, с которыми сами справиться не в состоянии. Так почему мы не просим помощи? Почему стоим на месте и думаем, что проблема, которая нас душит, разрешится сама собой?

Мне кажется, я знаю ответ на этот вопрос. Все, кого мы любим, рано или поздно исчезнут, и мы с тобой, уже это пережившие, с годами стали бояться этого еще сильнее.

Помнишь, я говорила, что, кем бы ты ни был, когда пересечешь портал театра — станешь собой? Помнишь, воодушевленно шептала, что, надевая на лицо маску другого человека, натягивая его костюм и суть, осознаешь, что находишь собственную со временем? Кажется, все не так. Я хотела в это верить, думала, если произнесу вслух, это станет реальностью, но заигралась. Я все это время не искала себя, а теряла в десятках других, которых изображала на сцене. Считала, если стану ими, то смогу взглянуть на себя другими глазами. Поэтому с каждым месяцем я играю все хуже.

Я себя не простила, мистер Паркс. Я так и не смогла после того, что произошло с малышкой Хармон, после того, как я трусливо сбежала из города, который ее забрал.

Четыре года прошло. Невидимкой стать непросто, но Алане все же удалось.

Один дорогой моему сердцу прозаик уже исчез. Умоляю, не становись вторым! Наберись смелости рассказать свою историю и выбраться из болота, в котором погряз, и, быть может, тогда я осмелюсь рассказать историю сестры, потому что знаю — она хотела, чтобы мир услышал ее мысли…».