Герой туманной долины

Глава 13

— Ты ведь уже здесь, да? — Звонкий голос в трубке приятно резал барабанные перепонки и даже руки слегка подрагивали от ожидания скорой встречи с девушкой, которая была воплощением нескончаемого потока энергии. Она и сейчас тараторила, тяжело пыхтя в трубку, вероятно, выбегая из гримерки. — Скажи, что здесь. Мне не терпится тебя увидеть!

Шеннон расплылся в улыбке и смущенно опустил голову. Он игнорировал проходящих мимо людей, выходящих из распахнутых дверей зрительного зала театра, и смотрел только себе под ноги, вспоминая дни, которые мог назвать самыми чудесными за последние шестнадцать лет.

Они с Деллой не виделись почти неделю, и это время стало для него пыткой, тянулось безнадежно долго и отнимало силы похлеще насыщенных рабочих будней. Уикенд в Стамбуле, продлившийся чуть дольше планируемого, пришлось отрабатывать и ему, и той, которую рискнул позвать с собой.

Он вспоминал ее восторженный взгляд и руки, тянущиеся к гуляющему над Босфором ветру, горечь нескольких рюмок турецкой водки и зазывающие улыбки торговцев, с каждым из которых девушка стремилась завести беседу, прогрызаясь через языковой барьер, потраченные на снимки часы в Балате — районе нескончаемых спусков, подъемов и разноцветных домов. А еще искусственные водопады в парках и полный энтузиазма, совсем детский визг, когда Делла впервые бросилась в прохладные воды пролива прямо в одежде, а после долго прыгала на берегу, стряхивая мокрый песок с покрытых мурашками щиколоток.

Они пили чай на старом балкончике квартиры, которую Шеннон снял, завернувшись в халаты, рассматривая гуляющих внизу людей и провожая день в последний путь — ночь наступала быстро, и они часто этого не замечали, утопая в разговорах.

В разговорах вообще обо всем, после которых на душе становилось тепло и спокойно, после которых он вновь садился писать.

— Мистер Паркс? — Делла засмеялась в трубку. Наверное, догадалась, что он в очередной раз окунулся в воспоминания.

— Тут, тут. В углу у гардероба.

— Бегу! — бросила она на лету и положила трубку.

Короткий отпуск и вправду вышел чудным. Не считая того, что Шеннон так и не написал ничего достойного, кроме смазанного вступления в свою историю, от которого Делла все равно пришла в восторг, и двух страниц исповеди влюбленного странника, которые показать ей он не осмелился.

Решил, что покажет потом, когда допишет, когда сделает текст живым и стоящим.

А сама героиня письма подыгрывала ему: улыбалась чаще, пыталась приободрить, поднималась вместе с ним на крышу дома, в котором они жили, чтобы проводить солнце к горизонту и посмотреть на мерно качающиеся на воде лодки. И он ценил это. Ценил и просил сердце не болеть так сильно каждый раз, когда Делла Хармон, желая положить голову Шеннону на плечо или сжать его дрожащую руку в своей, останавливалась в последний момент.

Кажется, она тоже боялась, тоже не хотела свою мечту открывать и в очередной раз решала перестраховаться.

Девушка, чей путь подсвечивался желтыми сполохами, вынырнула из зала вместе с выходящей после спектакля толпой — шумной и шелестящей вечерними платьями, поправляющей галстуки-бабочки и увлеченно машущей руками. Она тут же бросилась к Шеннону, распахнув объятия, но в последний момент спохватилась, увидев его поникшие плечи, и, тихо ругнувшись, отмахнулась.

— Ничего, не переживай, — предвещая извинения, проговорила она, слегка поджав губы, но лишь на мгновение. — Не хочу, чтобы ты лопался как мыльный пузырь, — усмехнулась она, припоминая старую шутку, заставляя парня улыбнуться вновь.

Делла запустила руку в вельветовую оранжевую сумку, порылась там с полминуты, тяжело дыша, а потом взволнованно, разгоряченно выудила на свет книгу.

Шеннон моргнул и против воли отступил на шаг, с приоткрытым ртом глядя на обложку.

Придуманное в ночи название, которое исполосовало обложку с нарисованным тушью горным озером, на берегу которого сидела одинокая мужская фигура. Рисунок Камерона, над которым тот работал долгий месяц, испорченный именем его лучшего друга, красовавшимся вверху.

«Нет. Только не это, прошу, не сейчас!»

— Я знала, что не ошиблась! — Плясавшие обычно в глазах Деллы искры разгорались с новой силой с каждым словом. — Ты писатель! Настоящий! — Она восторженно потрясла книгой в воздухе, после прижала ее к груди. — Я и твое интервью нашла! Ты там совсем другой, я сначала тебя даже не узнала!

Она распахнула книгу на черном нахзаце, коротким ногтем постучала по фотографии друга, скользнула глазами и пальцем к белой витиеватой цитате под ней.

Шеннон зажмурился, не желая смотреть на себя. Того себя, каким был когда-то, в момент короткого писательского триумфа.

— Тут даже твое фото есть! — продолжала Делла. — Я чуть не завизжала, когда увидела вчера твое имя на обложке. Думала, мне показалось, а ведь взглядом зацепила совершенно случайно! Ты только представь!

Она перевела дух и, тяжело дыша, словно от собственных слов запыхалась, воззрилась на Шеннона.

Радость в его взгляде угасла, плечи напряглись, а руки сложились на груди словно сами собой. Телу потребовалось мгновение, чтобы отгородиться от предмета, который Делла держала в дрожащих от волнения пальцах.

Шеннон замер, чувствуя колючую вину, ползущую по коже, потому что девушка вдруг поникла. Он слишком холодно и тоскливо смотрел на нее.

— Я нашла твою книгу в книжной лавке у дома, — уже менее воодушевленно произнесла она, ее хрупкие плечи опустились. — Я тебя расстроила, да?

И уикенд в Стамбуле вдруг исчез. Растворился, став серой дымкой, не махнув на прощание и забрав с собой весь тот азарт, с которым Шеннон выводил слова на чистых листах бумаги, пока Делла отдавалась сновидениям.

Воспоминания о людской злости, непримиримом гневе и холоде, с которым его работу отвергли, накатили волной и в мгновение погребли его под собой.

Он тогда пообещал себе больше не писать. Пообещал и обещание нарушил почти сразу, сев за другое произведение, над которым корпел, которое хотел сделать достойным читателей и которое бросил на середине, потому что по пути себя растерял.

— Я не писатель, Делла, — ответил Шеннон, вкладывая в слова столько льда, сколько накопилось в душе за годы. Этот лед так и не растаял, превратился только в неприступный айсберг, о который сейчас разбивался чей-то корабль. Ее корабль. — Я давно перестал им быть.

Делла не заслужила. Не заслужила злости, которая была готова выплеснуться через край, и не заслужила перекошенного от боли лица, на которое упала тень негодования.

Шеннон знал, что так и будет. Знал уже тогда, когда, сидя под лампой и слушая приглушенный шум ночного Стамбула, писал о падении с облаков, после которого ломаются ноги, а на теле появляются новые синяки.

Делла не должна была найти книгу — никто не должен был.

— Ты отозвал права на рукопись, да? Забрал книгу у издательства. Потому что она только твоя?

— Потому что она ничтожна.

— Зачем ты ее обесцениваешь? — Делла выглядела изумленной, а в ее наполняющихся слезами глазах застыло разочарование. — Твой труд…

— Был напрасен. Книгу никто не понял, ее не приняли.

— Я поняла, — прошептала Делла, поникнув окончательно.

Шеннон силился не зажмуриться и так же усердно пытался понять, почему вдруг занял оборонительную стойку с той, с кем защищаться совсем не следовало? Почему в одночасье вернулся тот Шеннон Паркс, которого однажды отвергли?

Ответ на это «почему» пришел сам. Чтобы его душу не выворачивали наизнанку, чтобы не оголяли нервы и не играли на них, как на гитарных струнах, желая извлечь достойный звук.

— Не думаю, — сухо, почти бесстрастно отозвался парень, мысленно разрывая себя на части, ломая собственные кости и кости Роба, историю которого пытался поведать и которого все чаще вспоминал в последнее время против воли. — Я прошел слишком многих критиков, чтобы понять, что книга — полная ерунда.

— Может, для критиков и да, но не для людей, — обреченно ответила Делла, прижимая к боку вельветовую сумку, пытаясь защититься ей от сгущающегося вокруг мороза. — Ты писатель. Мы говорили об этом, помнишь? — На ее лице промелькнула искра надежды. — Ты писатель, и когда примешь это…

— Не писатель. Не теперь, — покачал головой Шеннон, сжимая губы. — И, боюсь, никогда больше. Ты однажды поймешь. Все однажды понимают.

Что было большей ошибкой — начать писать свою исповедь под луной Стамбула или говорить то, что говорил в ту минуту?

Радость встречи сменилась кусками льда, впившимися в нежную кожу обоих и наполнявшими внутренности горьким ядом.

Делла ушла. Ушла, не обернувшись, почти бегом пересекая широкий коридор театра, ныряя за ближайшую колонну и хлопая дверью — но не от злости, а от ужаса, который испытала, когда ее восторг не был разделен тем, на кого надеялась. Ушла, сжимая книгу в побелевших пальцах.

Она оставила его одного наедине с такими же слезами на глазах, что стояли в ее собственных, и с водопадом ненависти. Он ненавидел ту половину себя, которая однажды его покинула, которая слишком возвысилась над другой, слабой частью. А та до сих пор тянулась к нему дрожащими руками и просила вернуться, шатаясь из стороны в сторону и трогая только пустоту.

Выше головы не прыгнешь? Шеннону-До — той самой сильной половине — это удалось. Шеннону-После — тому, кем он стал теперь, — подобные высоты и не снились.