Герой туманной долины

Глава 15

Ненавистная «Биография неизвестного» спряталась в прикроватной тумбочке, но рука Шеннона против воли сама к ней тянулась — раскрыть, пробежаться по строчкам, вспомнить Роба и попытаться взглянуть на написанное непредвзято.

Но в сознании все так же мелькали образы прошлого: исполосованная кухонным ножом обложка, изорванные страницы, забитое экземплярами книги железное ведро на заднем дворе, объятое пламенем.

Делла опять не подняла трубку. Он звонил вновь: снова и снова, после десятка непринятых или отклоненных вызовов, после шести прочитанных и оставленных без ответа сообщений, после прошедших в томительном ожидании суток.

Она отключила телефон так же, как в театре закрыла за собой дверь, убежав в слезах.

Шеннон не думал, что может быть таким настырным, но жгучее желание все объяснить и наконец-то быть понятым кромсало сердце и заставляло его вновь и вновь возвращаться к попыткам достучаться до Деллы.

Она сама советовала — рассказывай, произноси вслух, чтобы увидеть нужную дверь, чтобы разглядеть ответ. Сейчас он говорил, думая, что это поможет ему стереть противоречия в собственных мыслях, поможет расставить все по местам. А еще он хотел извиниться.

«Оставьте сообщение после сигнала».

Долгий гудок заставил Шеннона вздрогнуть и притупил решимость, но юноша, стиснув зубы, начал говорить.

— Я бы хотел сказать «да». Я бы хотел сказать «я писатель, настоящий, это правда», но так сказать уже не получится — некоторые называют это выгоранием, я называю потерей. Тот Шеннон Паркс — я называю его Шеннон-До, — фото которого красовалось на нахзаце с умной фразой и который был в разы сильнее меня, куда-то ушел. Он покинул меня не попрощавшись, просто внезапно исчезнув, прикрыв за собой дверь и скрывшись в ночи. Я теперь лишь кривая, разорванная половина того человека, которая терпеть свою слабость не может, но и справиться с ней не в силах.

Шеннон шумно выдохнул в динамик смартфона, лежащего в раскрытой дрожащей ладони.

— Я понял, почему не мог так долго вновь сесть за перо — потому что помню прошлый раз, помню то, чем он для меня обернулся. Делла, мои слова никому не нужны, пойми ты! И пойми, как мне страшно вновь отдать людям свою раскрытую искалеченную душу, как страшно, что меня вновь поднимут на смех. Так и вправду было после провала моей книги, да — люди зло тыкали мне в спину пальцем, стоя на автобусной остановке, бросали оскорбления через плечо или откровенно проклинали на чем свет стоит.

Знаешь, как это ощущается? Словно тебя повалили на землю и запинали грубыми ботинками до полусмерти.

Его тряхнуло, но он только сильнее вжался в спинку стула. Кости ломило.

— Когда книга готовилась к выходу в свет, ей пророчили успех, да и от самого меня начали ждать большего. Я был готов это большее миру подарить, но не заметил, как вокруг начали собираться те, кто написанное мной исказил на свой манер, передав их в массы под совсем другим соусом. Меня не просто отвергли, Делла — я бы это пережил, — мое послание изуродовали и развернули главную мысль «Биографии». Я тогда сдался и не знаю, в чем разочаровался сильнее — в себе из-за того, что достойно донести суть не смог, или в читателях, которые не потрудились прочитать между строк и эту суть уловить. Я сначала растерялся, после разозлился, а поняв, что писать больше не могу — страшно на те же грабли! — бросил все и ушел в работу — в другую, не такую волнующую сердце и не такую важную для души. Мне казалось, что все наладилось, но я себя зло обманул, спрятался в том, о чем писал и что ненавидел: в сладкой рутине, которую называют жизнью, которая становится в какой-то момент только жизни отражением.

Шеннон зажмурился, стараясь не завопить от злости. Даже эти слова, которым кричало само естество, не выражали то, что копилось в душе и выло.

— Я правда не знаю, что еще сказать тебе, дорогая Делла. Хочу только, чтобы ты поняла мой холод тогда и мою жажду объяснить все сейчас, поняла, почему так долго рассказать свою историю не желал и не пытался: я больше не могу писать душой, потому что душа не желает показываться на свет. Я, наверное, поэтому и разучился писать, поэтому слова покинули меня, поэтому сильнее разрослась внутри черная дыра — из-за страха. Жизнь перестала давать мне вторые попытки, а делать с первой я так и не научился. Хреновый из меня вышел прозаик, Делла, и знаешь, — Шеннон вдруг рассмеялся, — оказалось, что видеть, куда приводят людей их мечты, не самое худшее, что со мной происходило.

Он замолчал. В горле пересохло.

— Я долго думал, чего же мне не хватает в спонтанно начатом год назад новом романе, а с твоим появлением осознал. Себя не хватает. Говорят, страшнее шторма бывает только штиль — вернее и не скажешь. Нет ничего ужаснее пустоты. Она не тугая и не давящая — она никакая, абсолютно никакая! — Он почти сорвался на крик, но осек себя. — Нет ничего ужаснее пустоты, а она теперь мой спутник. Я теперь неприкаянный бродяга с заржавевшей от времени старой песней, застрявшей в груди, поэтому и пытаюсь найти приют там, где мне осталось место, — в своем маленьком, пыльном рутинном домике. Я разделил себя на Шеннона-До и Шеннона-После, и Шеннону-После хочется орать от осознания: некто однажды придумал ад в недрах земли, не имея понятия, что ад в душе, полной невысказанных слов. Мой личный ад полон тщетных попыток рассказать людям правду о них: эта правда меня тяготит, но в четкие мысли оформить ее я не в силах.

Он замер, гадая, стоит ли произносить фразу, которую произнести так хотелось.

— Я благодарен тебе. И прошу прощения. Я не хотел разочаровывать тебя и совсем не хотел своим холодом обидеть, просто испугался. Оказалось, что непроработанную проблему не выкинешь в урну — вернется все равно и сделает только больнее. Так что… прости меня.

Уведомление пробудило замерший черный экран, забрав на себя внимание Шеннона, который уже час переслушивал голосовое сообщение, отправленное Делле, нервно поправлял на носу очки и запускал пальцы в непослушные, цепляющиеся кудри.

Делла не стала писать, как обычно, отправила голосовое сообщение, в котором говорила тихо и мягко, заставляя юношу замирать и вслушиваться. Обычно она говорила более звонко, но не сейчас. Шеннону показалось, что в этот раз она хотела, чтобы все прозвучало осторожно, будто бы снисходительно:

— Мне подумалось, пускай вся горечь твоей утраты и весь страх собрались прямиком в твоем сердце, мистер Паркс. Подумалось, что стоит их оставить там в покое, быть может. Пусть живут — не дави их и не мучай, им тоже нужно место, в котором смогут переболеть и уйти, когда будешь готов их отпустить. Думаю, если однажды действительно захочешь, если смиришься со страхом, то снова сядешь писать уже без обид на не понявших «Биографию» читателей и без тоски по старому успеху и чужим ожиданиям. А еще без попыток дотянуться до того Шеннона-До, который решил тебя оставить, потому что у него, вероятно, на то были причины. Хочешь узнать мое мнение? Даже если нет, послушать придется, потому что в ночи не намерена дожидаться твоего ответа: слишком спать хочется. — Девушка усмехнулась и вздохнула. — Раз этот Шеннон-До ушел, значит, выполнил свою работу, значит, Шеннону-После больше не нужен. Ты не суди его, поблагодари и отпусти — он сделал все, что от него зависело, он себя изжил и открыл дверь новым возможностям. Помнишь наш разговор на твоей кухне? — Голос Деллы заметно потеплел. — Если закрылась дверь, не ломись в нее, постарайся найти и открыть новую. Ты себя не ценишь, мистер Паркс. Опускаешь самого себя фразами в стиле «Да кто я такой, чтобы быть настоящим писателем?», не видишь в себе прозаика, хотя являешься им на все сто и поэтому себя найти не можешь, поэтому блуждаешь. И блуждаешь не только в творческом кризисе или как там его, — Делла усмехнулась, — но и в попытках понять, для чего тебе твое проклятье видеть чужие мечты. Я в этом уверена, потому что узнать тебя хорошо успела и сама — в театре, в кафе, в летящем в клинику такси, в Стамбуле, потому что ты был со мной честен, наверное, больше, чем с собой. Может, я ошибаюсь, — Делла хмыкнула, — может и нет — тут только тебе решать, но в своих словах я уверена: начни себя ценить, поверь, что ты сильнее, чем самому себе кажешься, и доверься жизни — тогда все станет на свои места. А еще ложись спать. Я тебя прощаю. Не знаю за что, — она грустно усмехнулась, — но прощаю. Меня это даже раздражает — вообще не могу на тебя долго злиться, мистер Паркс.

Единственная слеза скользнула по щеке Шеннона перед тем, как замереть на внутренней стороне оправы квадратных очков.

Он вспомнил себя сидящим за столом — нет, не за рабочим, за кухонным, почти таким же, как в его собственном доме, — и искоса поглядывающим на уткнувшуюся в подушку в соседней комнате Деллу и светлые разметавшиеся по узкой кровати волосы. Вспомнил ее затуманенный взор после резкого пробуждения, когда самолет коснулся земли, и то, как довольно она жмурилась, подставляя лицо теплому стамбульскому ветру. Вспомнил, как, зевая, она желала ему доброй ночи и притворяла за собой дверь, прячась под одеяло в спальне, которая была ровно напротив его собственной.

Она не уговаривала его писать «свою историю». Он решился сам, глядя на светящуюся в ее глазах веру, и сел за текст ранним утром, не говоря ей ни слова.

В мгновения, когда она смотрела на него с детской надеждой, ему казалось, что он может свернуть горы. Так неужели не сможет преодолеть простейшее препятствие и перестать относиться к себе как к мусорной корзине из-за парочки провалов?

«Выпьем утром кофе?» — написала Делла через четверть часа.

Он согласился.