Герой туманной долины

Глава 19

Теперь пришла его очередь присоединяться к скудному одиночеству женщины с широким бейджем на груди.

Шеннон присел рядом, не произнося ни слова, еле заметно улыбнулся сине-серому свечению, которое осторожно лизнуло его руку, опущенную на подоконник совсем рядом.

Теперь, видя акварели чужих мечтаний, ему хотелось улыбаться. Теперь только они скрашивали серость подступающей зимы и тоску по девушке, которую он пришел искать в театре.

На сцене меж декораций мелькали силуэты, актеры со знакомыми лицами что-то бурно обсуждали меж собой, среди них была и Делла. Она покусывала ноготь, хмурилась, всматривалась в листок бумаги, зажатый в пальцах.

Шеннон на таком расстоянии ее лицо видел с трудом, но точно знал, что оно отражает. Ему не нужны были глаза, чтобы понять, как девушка чувствует себя сейчас.

— Она не увидит вас оттуда, мистер Паркс, — раздался строгий, стальной голос Челси Оллфорд слева. — В зале слишком темно, последние ряды — сплошная чернота.

Тот усмехнулся.

— Это хорошо, — тоскливо проговорил он, медленно кивнув самому себе. — Хорошо, что она меня не увидит.

Челси ничего не ответила, а Шеннон думал, стоит ли заводить с ней разговор о той, что тревожила его сердце и мозолила взгляд увядающим желто-оранжевым свечением.

— Новая постановка? — рискнул он.

— Решили поставить пьесу одной нашей знакомой, — кивнула Челси, растягивая губы в горделивой улыбке. — Она назвала ее «Тени забытого». Знаете картины Фабиана Переса «Здравствуйте» и «До свидания»?

Женщина, вероятно впервые, повернула голову и пристально посмотрела на Шеннона льдом своих ярких голубых глаз. Он думал, что увидит в ее взгляде неприступный холод, негодование или раздражение — ее строгому виду они очень подходили, — но вместо этого рассмотрел лишь материнскую мягкость и терпение учителя, которому достался нерадивый ученик.

Так она смотрела на Деллу Хармон.

Он вытащил смартфон, быстро настучал в поисковой строке автора картин, о которых говорила Челси, и мысленно попросил прощения у Камерона — он бы его за незнание прибил на месте. Просто так, потому что захотел бы, потому что считал, что все должны знать то, что знал он сам.

Две картины. Две противоположности.

Темноволосая девушка, со счастливой улыбкой запрокинувшая голову, обнимает молодого мужчину, крепко прижавшего ее к груди. «Здравствуйте».

Обвитая тонкими руками шея и искаженное мукой лицо, прижатое к его плечу — плечу мужчины, что не может отпустить ту, которую с таким старанием удерживает подле себя. «До свидания».

Шеннон смотрел на картины, и что-то сильное, ранее незнакомое поднималось в груди. Что-то, очень сильно похожее на всеобъемлющую печаль, от которой хотелось сбежать, которую хотелось затолкать поглубже в себя и больше никогда к ней не возвращаться.

Краем глаза Шеннон заметил, что Челси всматривается в экран смартфона вместе с ним, как переводит изучающий взгляд на него самого, сидящего рядом, как косится в сторону расхаживающей по сцене Деллы.

— Она так открыта на первой картине, да? — проговорила женщина тихо. — Широко улыбается и задорно смеется — явно счастлива. А это прощание на второй… Клетка из двух тел, из которой ни одному, ни другому не вырваться.

Шеннон тяжело сглотнул.

Прощальные объятия, изображенные Пересом, слишком сильно напоминали произошедшие пару недель назад — на крыльце дома, в котором выл соскучившийся Виски, с наброшенными на шею парня тонкими руками заплаканной девушки, что просила его уйти.

— Как считаете, что забудется быстрее — первая встреча или последняя? — спросила Челси Оллфорд, отвернувшись. — Уверена, что второе.

Шеннон не ответил, только покачал головой, про себя думая, что, вероятно, до конца жизни не забудет ни одну встречу с Деллой.

— Она сказала, что каждый прожитый ею год равен только его половине, — прошептал он, убирая телефон в карман пальто — картины Переса уже отпечатались на подкорке и из головы идти не хотели.

— Это так, — кивнула Челси.

— Я могу чем-то помочь ей?

— Терпите, мистер Паркс. Терпите ее боль и показывайте, что она нужна вам даже такой — молчаливой, разбитой, истощенной. Нас всех любят, когда мы легки, веселы и не отягощены собственными кошмарами.

Челси говорила о том, что знала на собственном опыте, и Шеннону казалось, что только поэтому «полгода пустоты» Деллы она переносит с завидным спокойствием. Она к этому привыкла, она видела это не раз.

— Ее любят любой, — прошептал он.

— Так пусть она об этом узнает, — пожала плечами женщина. — И еще… — Она задумчиво хмыкнула. — Не пытайтесь вытягивать ее из этого состояния, дайте в нем поплавать — его нужно прожить, а не подавить.

— Не всякую болезнь нужно лечить, — кивнул в ответ Шеннон, вспоминая слова, которые, участливо улыбаясь, однажды говорила Делла. Она тогда сидела с ним на крыше стамбульского дома, фотографировала пурпурное небо, с которого к горизонту опускалось солнце, покачивающиеся на волнах парусники вдалеке и снующих внизу людей.

А он улыбался мысли, что пару месяцев назад сидел на этом же месте один и мечтал только о ней, сейчас жаждущей увидеть людей такими же яркими, какими довелось видеть ему.

Делла говорила о болезни Шеннона, о его «проклятье», которое сама уверенно называла даром, говорила, что избавляться от него не нужно и пора перестать с ним сражаться.

«Тебе стоит с ним подружиться, — усмехнулась тогда девушка, сначала испугавшись того, как крепко вцепилась в руку друга, чтобы не свалиться с черепичной крыши. Они тогда еще опасались взаимных прикосновений. — Может, однажды ты поймешь, что видеть чужие мечты — не издевка судьбы, а преимущество, возможность кому-то помочь…»

Ее слова всплывали в голове сами собой, он помнил и то, что ей отвечал; казалось, что бродящая по сцене рядом с другими актерами Делла и прячущийся на последних рядах Шеннон переговариваются вновь, совсем неслышно для остальных, но достаточно громко друг для друга.

— Почему решил, что видишь то, что обязательно случится? — хмыкнула тогда она, спускаясь с крыши, ставя ногу на верхнюю перекладину металлической лестницы и практически соскальзывая с нее.

— Я вижу… — Шеннон задумался. — Я вижу наиболее вероятное.

— С чего взял? — спросила Делла и тут же виновато поморщилась. — Прости, это было грубо. Я имею в виду, ты хоть раз ошибался? Ты так уверен, поэтому… — продолжала тараторить она, цепляясь пальцами за лестницу.

Она сыпала словами слишком быстро, когда волновалась или чувствовала себя неловко. Это было так очевидно и так забавно, что Шеннон не мог сдержать улыбку.

— Те разы, когда проверить реальность моих видений удалось, дали мне понять, что не ошибаюсь. А больше проверять не хочу. Нет желания спрашивать у продавца, действительно ли его сестра, которой нечаянно коснулся десять лет назад, повисла на люстре своей крохотной гостиной.

Делла тогда замерла на половине пути, тяжело сглотнула и во все глаза уставилась на спускающегося первым Шеннона, который поспешно отвел взгляд. Он вдруг понял, что даже Камерону не рассказывал, какие ужасы ему довелось увидеть за эти годы.

Шеннон моргнул. Стамбул пропал, обернувшись погрузившимся в полумрак зрительным залом театра.

— Идите за ней, мистер Паркс. Идите и скажите, что она ни в чем не виновата.

Челси Оллфорд отвернулась, откинулась на спинку кресла и положила руки на подлокотники. А Шеннон поднялся с места и, стараясь не дотронуться своей ногой до ее, побрел прочь.

Так с чего он взял, что видит обязательное? И почему за шестнадцать лет мучений ему ни разу не довелось увидеть хотя бы один положительный исход чужой мечты?

— Быть может, проблема не в мечтах, мистер Паркс, а в тебе самом? — спросил он себя, сбегая по ступенькам зала и прячась за массивной дверью от внезапно оглянувшейся на него Деллы. — Быть может, твоя долина куда более туманна, чем ты все это время думал?

Ругнувшись было, Шеннон тут же смягчился, увидев, кто звонит.

— Лейла?

Он давно не говорил с ней, давно не просил десятиминутный «мозговой штурм», из которого подруга всегда выходила победителем.

— Я быстро, по делу, — протараторила та, отвела телефон от уха и что-то крикнула лающему на фоне Шону, который тут же смолк.

— Ты посмотри какая, — усмехнулся парень. — Всех построила?

— Ой, отстань, — откликнулась Лейла, но Шеннон заметил, как вмиг повеселел бывший серьезным голос. — Мы с Кайлом хотели устроить выход в свет, но…

— …но хвостатые оказались сильнее…

— …и нарушили великолепный план посетить акробатическое представление и полюбоваться полуголыми людьми в трико и перьях, — закончила женщина, нарочито неудовлетворенно причмокнув. — У нас на это время назначена срочная операция, а места терять не хочется. Забери билеты, будь другом.

— Я же так люблю многолюдные места, толкучки и километровые очереди в гардероб, да? — попытался усмехнуться Шеннон.

— Пора начинать вливаться в ту самую серую массу, которую столько лет избегаешь, — отозвалась Лейла. Она, наверное, пожала плечами и ехидно улыбнулась по своему обыкновению.

— Какая же ты противная…

— Тебе понравится! Огромный шатер, третий ряд, места с краю — протискиваться не придется. И никаких гардеробов и очередей, только представь. Отдохнешь, перезагрузишься, эмоций наберешься. Яркие краски, огни, красота!

«Мне ярких красок и без представлений хватает…» — подумал Шеннон.

— Сколько с меня?

— Нисколько, только одно обещание, — голос Лейлы стал еще хитрее.

— И какое же? — протянул он с притворным недоверием.

— Возьми с собой Деллу.

Его радость тут же потухла, а вместо ответа в динамик телефона устремился тяжелый вздох. Шеннон молчал, зная, что подруга его молчание поймет правильно.

— О чем ты мечтаешь? — задал он вдруг вопрос, который не задавал раньше никому — никогда не требовалось его задавать.

— Хочу, чтобы все животные обрели теплый дом и любящих хозяев, — не раздумывая ответила Лейла.

— А если честно? Вернее… — Он задумался. — А если в других масштабах? Да, так будет правильнее…

— Создать семью с Кайлом и… наверное, просто быть счастливой вместе с ним. А что?

— А если эта семья разрушится? — тихо спросил Шеннон, вспоминая видение, которое наблюдал десятки раз, которое объединяло двух ветеринаров так же, как их объединяли две ауры почти одного оттенка.

Лейла медлила с ответом.

— Я думала об этом, — призналась она. — Много думала о том, стоит ли этот человек моих нервов и нервов моих родителей, стоит ли разрушенных отношений с теми, кто меня вырастил, стоит ли слез и переживаний…

— И что надумала?

— Поняла, что стоит. Несомненно. Потому что жизнь не подарила бы мне такого Кайла, если бы такой Кайл не был мне нужен. И если однажды что-то пойдет не так, и наша семья не выдержит бури, значит… — Она хмыкнула. — Значит, это расставание будет новым этапом жизни для нас обоих. Ты пессимист, Шеннон, знаю, но я так же, как в детстве, верю, что однажды все мы будем безгранично счастливы. Просто нужно подождать, набраться терпения. И довериться.

— Пусть лодку несет туда, куда несет?

— Именно. И не обязательно ее принесет к бурному водопаду, который заканчивается скалами, не обязательно эта лодка должна потерпеть крушение, разбившись о пороги, — быть может, она выплывет к райскому острову, на котором будет лишь покой…

Шеннон медленно кивнул самому себе.

— Ты же не расскажешь, почему спросил, да?

— Быть может, однажды. Но не сейчас.

— Хорошо, — отозвалась Лейла. Она никогда не настаивала. — Тогда сейчас лучше скажи, что надумал с билетами.

— Беру, — уверенно ответил Шеннон. — Заеду вечером.

Он недолго помолчал, постучал пальцами по задней стенке зажатого в руке телефона.

— Спасибо, что ответила и рассказала. Это, наверное, непросто…

— Нужно же делиться опытом и вселенской мудростью с молодым поколением, — хохотнула в трубку Лейла. — До вечера, Шеннон.

Тот улыбнулся. У него осталось еще несколько дел.

— У вас не занято? — тихо спросил он, склонившись над столиком, за которым сидела девушка в наушниках. Та вздрогнула, вскинула голову и повесила наушники на шею, пристально всматриваясь в лицо юноши напротив — тот выжидающе стоял рядом и сесть на свободный стул без позволения не решался.

Он улыбался. Улыбался тепло и совсем не печально, так, как улыбаются те, кто долго ждал встречи с горячо любимым человеком.

— Я знаю, что кафе полупустое, но вы так сияете, что пройти мимо я был просто не в силах, — заговорил он вновь.

Уголки губ Деллы поползли вверх, расширились покрасневшие глаза.

— Дурачок? — спросила она, прищурившись.

Шеннон еле удержался от смешка, опустился на соседний стул и совершенно бессовестно протянул руку к кружке какао, к которой девушка еще не успела притронуться.

— Нет уж, — отмахнулась та, притягивая блюдце к себе, — закажи себе свой.

— А я написал статью, — вдруг проговорил он, продолжая улыбаться. — Прошло всего… сколько? Почти полтора месяца?

— Скажи, что ожидание того стоило… — простонала Делла. — Я уже успела про нее забыть.

— Не говори, что она больше не нужна! — воскликнул он. — Ты хотела честную, а честные быстро не пишутся.

— Нужна-нужна, — улыбнулась Делла в ответ, пусть и натянутее, чем когда-то. — Знаешь, я устала прикрывать твое неторопливое перо перед Челси. Ты мне теперь должен.

— Должен? — Шеннон вскинул брови. — Тогда рад сообщить, что у меня два билета на акробатическое представление в шатре за городом. Поедешь? — спросил он и удивился собственной смелости. Раньше так просто не решился бы, раньше мямлил бы что-то нечленораздельное себе под нос, пытаясь найти повод и хоть как-то оправдать собственное предложение.

Делла облизала пересохшие губы и постаралась откинуть волосы с лица. Она смущалась. Неужели все еще?

— Поеду. Когда?

— Послезавтра.

— Как ты меня нашел? — вдруг перевела тему разговора она, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди.

— Эй! — сделав обиженное выражение лица, пробормотал Шеннон. — Все еще подозреваешь меня, да? Помнишь — «маньяки животных не спасают»?

— Ноги сами привели тебя ко мне? — усмехнулась девушка.

— Ты сидишь в моем любимом кафе, которое назвала своим любимым. Не сложно отыскать тебя, Делла Хармон.

Она несколько секунд подумала, позволила губам растянуться в еще более широкой улыбке и кивнула самой себе, явно удовлетворенная ответом друга.

А Шеннон растерялся. Он несколько раз прокручивал в голове разговор, который хотел начать, строил в уме витиеватые предложения и представлял, как будет сыпать многозначительными фразами, а сейчас вдруг понял, насколько нелепым все это было. Слишком ненастоящим. Слишком неживым.

— После ухода отца мать начала пить, — начал Шеннон. Он думал, что слова будут даваться с трудом, но они бежали плавно и почему-то больше не заставляли сердце болеть. — Пила нечасто — по выходным, — но дело всегда заканчивалось для меня катастрофой. Она почему-то решила, что я стану точной копией отца, который больше не смог ее выносить и сбежал, и как обычный обозленный человек решила, что вырастит из меня лучшего человека. Ну, так сказать… выбьет из меня всю дурь.

Он пожал плечами и даже разрешил себе печально усмехнуться.

— Не знаю, была бы она рада, если бы увидела меня сейчас, но точно бы заявила, что ее порки даром не прошли.

— Порки? — выдохнула Делла. Ее глаза округлились, задрожали поджатые губы.

— Иногда кажется, что спина до сих пор болит.

— Ты поэтому в Босфор нырял в одежде? — догадалась она.

— Тебе бы не понравилось это зрелище, да и объяснять бы пришлось, а я был не готов, — поморщился Шеннон. — Но сейчас наконец могу говорить об этом спокойно — наверное, уже переболело. Мать была ужасной, но после ее смерти у меня появилась Катарин — ее взбалмошная сестра, с которой они не общались. Она-то и сделала из меня человека, которого можно назвать хоть немного стоящим.

— Ты стоящий. — Делла подалась вперед с таким усердием, что едва не расплескала какао. — Очень стоящий! — Она говорила это так отчетливо и так быстро кивала в такт своим словам, словно пыталась Шеннона в этом убедить.

Юноша улыбнулся.

— Ты говорила про мой почерк, помнишь? Удивлялась, что он такой ровный, почти каллиграфический, хоть открытки подписывай. Она била меня по рукам линейкой, чтобы буквы выводил ровнее. Чтобы я был… — хмыкнул он, задумавшись. — Чтобы я был в ее представлении еще идеальнее, наверное.

— Мистер Паркс… — позвала Делла нерешительно, протянув к Шеннону руку и коснувшись его запястья.

— Я поэтому и не любил раньше, когда меня так называли, — вместо ответа продолжил он. — Мать всегда говорила «мистер Паркс», когда хотела задеть меня сравнением с отцом. Пренебрежительно так, с усилием выплевывая слова мне в лицо. Ты показала мне этого «мистера Паркса» с другой стороны…

— Шеннон, — громче проговорила Делла, стискивая его руку сильнее. — Остановись.

Он шумно выдохнул и постарался улыбнуться.

— Только благодаря Катарин я сейчас похож на нормального человека. Катарин и тебе, видимо, потому что я теперь начинаю иначе смотреть на вещи, которые годами меня окружали. Это, кстати, страшно, — он устало уставился подруге в глаза, — очень страшно, Делла — оборачиваться и понимать, что всю жизнь жил как-то неправильно.

— Нет правильного и неправильного, — покачала головой девушка.

— Да знаю, — отмахнулся Шеннон. — Просто, кажется, шестнадцать лет можно было не страдать.

Его губы растянулись в улыбке. Счастливой и страдальческой, блаженной и тоскливой, полной облегчения и искаженной мукой одновременно. Слишком противоречивой.

Делла ненадолго зажмурилась.

— Почему сейчас? Почему не раньше?

Шеннон понял, о чем она говорит, как понял и то, что ответ на свой вопрос она знала заранее — это был честный обмен, откровение на откровение.

— Не думал, что тебе это будет интересно.

— Все, что касается тебя, мне интересно, мистер… — Она одернула себя на полуслове.

— Мистер Паркс, да, — кивнул Шеннон. — Из твоих уст мне это нравится.

Делла шумно выдохнула и спрятала лицо в ладони. Он видел ее метания, видел, как она хотела рассказать о себе больше и о большем спросить, но давить на больную мозоль — такую же больную, как ее собственная, — не решалась.

А он решился. Решился и спросил о том, о чем, вероятно, Деллу никто никогда не спрашивал.

— О чем писала Алана?

— О девушке, потерявшей нить собственной жизни, — отозвалась она не сразу, тихо, делая длинные паузы между словами. — Она писала о той, кому было двадцать, в то время как сама была на пять лет младше, но, стоит заметить, ей удалось. Она мыслила шире своих лет, видела больше. Она была мудрой настолько, словно в ней сосредоточились знания о жизни всех тех, кто хоть немного эту жизнь понял.

Делла горько усмехнулась. Ее взгляд стал отстраненным, и смотрела она уже не на Шеннона, а сквозь него, в тот дом, где выросла, в лицо сестры, которая ушла, в ту ночь, когда Алана Хармон стала невидимкой.

— Ее героиня курила на балконе тесной квартиры, которую снимала на последние деньги, и думала о том, что ее будущее не настанет. Она сокрушалась, что родилась в неподходящем ей мире, таком, который отвергнет чувства и посмеется над твоими словами, таком, который переступит через твое тело, когда будешь молить о помощи, и лишь презрительно хмыкнет в ответ на твою скорбь.

Шеннон закрыл глаза, представляя, как девчачья рука выводит слова на альбомных листах, как рвет их в бешенстве, как переписывает вновь. Как делает все то, что сам он делал не раз.

— Ее героиня мечтала найти семью — ту, которую не объединяют кровные узы, а связывают нити дружбы и чувство дома. Читать было больно — мы не смогли дать Алане семью, о которой она мечтала, а Алана не стала просить…

Делла давно убрала свою руку с руки друга, вцепилась мертвой хваткой в кружку остывшего какао и тяжело моргнула, вновь фокусируя взгляд на сидящем напротив Шенноне.

Тот понимал, о чем писала Алана Хармон. Он писал о том же иными словами.

— Ты позволишь мне прочесть ее работу однажды?

— Она была бы рада, — попыталась улыбнуться Делла. — Она не дописана, правда, но… Знаешь, — она хмыкнула и покачала головой, пряча блеснувшие в глазах слезы, — я вдруг подумала, что если бы ты дописал, на обложке могли бы красоваться два имени… Какая глупость. — Она поморщилась и отмахнулась. — Прости, это ерунда.

Шеннон тяжело сглотнул — образовавшийся в горле ком мешал толком дышать, давил слова в зародыше и приказывал заткнуться, не обещать, что все, о чем Делла мечтает, вполне осуществимо.

— Не ерунда, — еле слышно проговорил он, игнорируя внутренний голос, приказывающий молчать. — Совсем не ерунда.

Шеннон помедлил, думая, стоит ли наконец рассказать о смерти той, по кому скучал безмерно.

— Меня тоже разъедает чувство вины, Делла, — проговорил он, пальцами отбивая неровный ритм по столу. Девушка подняла голову. — Ты спросила тогда, в Стамбуле, не пробовал ли я предупреждать об опасности тех, чьи мечты видел. Помнишь?

— Помню, — кивнула она.

— Я видел мечту Катарин и то, как она обернется смертью. Она называла этот мой дар-проклятье «космической болячкой», — грустно улыбнулся Шеннон, — но не верила в него, поэтому на концерт, где должна была погибнуть, поехала все равно.

— Видение сбылось? — почти прошептала Делла. Ее тонкие светлые брови в скорбной гримасе сошлись к переносице.

— Да, — кивнул Шеннон. — Моя главная ошибка, которую не могу себе простить, — отпустить ее туда, зная, чем все обернется. Я просил ее не ходить, правда, — поспешно добавил он. — Умолял, предупреждал, но она…

Шеннон шумно выдохнул и замолчал. Вот о ней, о его взбалмошной, чудаковатой Катарин, говорить было так же трудно, как и прежде.

— Если чувствуешь вину до сих пор, твой шанс искупить ее в новой попытке использовать то, что называешь проклятьем, во благо. Порой одной анонимной записки достаточно, чтобы человек задумался, действительно ли стоит делать то, что сделать так хочется.

— Никто не поверит, Делла…

— Тогда, как бы грубо ни звучало, это уже их беда. Ты можешь предупредить, и если из сотни увиденных мечтаний хотя бы одно не обернется катастрофой, задача выполнена.

Шеннон задумался, запустил руку в кудри. Он ведь и вправду не пробовал ни разу, думая, что любое его предупреждение станет таким же, каким стало однажды вечером для Катарин — останется без внимания и будет высмеяно.

— Я нашла твой подарок, — вдруг выпалила Делла, словно опомнившись. — Шикарная композиция, на полку встала идеально. Скажешь, где купил?

— Это секрет, — попытался улыбнуться Шеннон, видя, как отчаянно подруга пытается сбежать от темы разговора, к которой они в итоге пришли. Все так или иначе крутилось вокруг прошлых сожалений, тоски и внутренней борьбы, начало которой забылось, конец которой впереди не виделся.

— Спасибо, — в глазах Деллы засияло знакомое воодушевление, всего на какое-то мгновение. — Правда приятно, что ты в очередной раз подумал обо мне.

Они замолчали. Шеннону некуда было деть руки, потому обхватил ими себя и крепко сдавил кожу пальцами, чтобы боль заглушила вой мыслей в голове, а Делла, сидящая напротив, попивала какао, пустым взором глядя на снующих за окном людей.

Шеннон не знал, имел ли право спросить что-то еще или рассказать, что «Биографию неизвестного» начал читать в тот день, когда у него в руках оказалось письмо-откровение, что вернулся к книге и удивился собственной злости, с которой жил годами.

Он просто смотрел на Деллу — уставшую и замученную — и любовался, еле заметно улыбаясь самому себе от одной лишь мысли о том, что снова может находиться рядом, пусть даже в тягостном молчании.

Делла была разбитой, а светила все так же ярко, сияла глубоко внутри, несмотря на побледневшее желтое свечение, пропавший звонкий смех и растворившееся ликование. Делла Хармон была все тем же маяком, и Шеннону подумалось, что ее свет вдруг ослепил ее саму.

«Я хочу, чтобы ты увидела себя моими глазами, Делла… Что мне сделать для этого?» — спросил он себя и тут же ответ сам всплыл в сознании.

«Напиши».

Делла сказала ему, что он зря ненавидит «Биографию неизвестного» и себя вместе с ней. Сначала изложив в письме, она позже повторила лично, глядя Шеннону в глаза, что тот не имеет права отворачиваться от своего творения.

Пришло время взять ответственность за написанные собственноручно слова, пришло время признать, что книга не так плоха, как его заставили думать.

Он знал, почему ему хотелось рыдать, почему рот кривился в немом крике: однажды, стоя перед беснующейся толпой, он решил, что создал нечто ужасно глупое, в этой мысли утвердился и позволил ей съедать себя годами, пока, наконец, книга не попала к девушке, к которой попасть не должна была.

С той стороны, с которой Шеннон совсем не ожидал, Делла Хармон протянула ему руку помощи. Она и тень пятнадцатилетней девочки, которую звали Алана, которая говорить честно могла только написанными на листе словами.

Ради них обеих. Ради самого себя. Ради того Шеннона-До, который однажды его покинул.

Настало время сделать еще один шаг — прочь из туманной долины, прочь из зловещего темного леса.

Оказалось, он был готов давно, но нуждался в мягком толчке, который могла подарить только Делла — глядя прямо в глаза, без стеснения, сказать о том, каким же дураком нужно быть, чтобы настолько предать себя и свое детище.

Шеннон оторвал глаза от экрана ноутбука, роняющего ровный голубоватый свет на собственную клавиатуру и лист с переписанной обзорной статьей о декорациях Драматического театра Реверипорта.

Он почувствовал рядом с собой движение, но отбросил тревожные мысли, списав все на сквозняк, а увидев напротив темноволосого парня, вздрогнул и почти вскрикнул от неожиданности. Тот молча сидел за кухонным столом, разглядывая стоявшую рядом чашку нетронутого черного кофе.

— Взялся за старое? — спросил он, дернув плечом. — А я вот успел забыть этот вкус.

Он держал в руках сигарету, стремительно тлеющую, роняющую крошки пепла на испещренный мелкими трещинами старый стол.

Шеннона затрясло, но печаль, которой полнились глаза парня напротив, быстро растворилась. И бывший прозаик выдохнул. Выдохнул и понял, что сейчас самое время.

— Когда мы разговаривали в последний раз? Сколько лет назад?

— Три года, — отозвался он. Три года и четырнадцать дней. Взгляд Шеннона упал на часы. Нет, уже пятнадцать.

Его звали Роб. Он был подростковой выдумкой, облаченной в буквы, говорящей, что думает, и не видящей чужих мечтаний и их трагичного исхода. Он был персонажем той книги, что лежала в тумбочке у кровати в спальне наверху. И он давно был покинут своим автором.

— Почему ты пришел сейчас? — тихо спросил Шеннон. Его первый вопрос, заданный с момента встречи, отскочил от стен и рикошетом ударил обоих в грудь.

— Задача у меня такая — вытаскивать твою задницу из болота. Или, может, из туманной долины?

Роб усмехнулся, совсем невесело, даже хмуро, но Шеннон не удивился — слишком хорошо знал его.

Он смотрел на него теперь и вспоминал сказанное когда-то Камероном Бакером, который его обиду и глухую рычащую ярость не разделял, — то, что всерьез не воспринял, от чего отвернулся, но так или иначе запомнил надолго. Он вернулся к этому спустя годы — потребовалось много времени и застывшая во взгляде Деллы Хармон уверенность.

«Ты жив благодаря ему! Он умер вместо тебя там, на страницах твоей книги! Будь же благодарен, черт возьми!»

Шеннон видел Роба теперь другими глазами, и в нем больше не было злости, а если и была, то малая капля, которая потонула в море благодарности и даже там обернулась сказанным шепотом «спасибо».

Он теперь был гораздо старше его, а ему все так же оставалось двадцать. Ему теперь навечно двадцать.

— Тебя здесь нет.

— Ну естественно. — Роб прыснул со смеху, но на его лицо все равно опустилась тень тоски. — Ты спишь.

— Я бы хотел, чтобы ты был живым, — прошептал Шеннон, щурясь.

Роб смог бы понять его. Роб поверил бы в его особенность и помог вынести тяжесть бремени. Они ведь были так похожи…

— Забавно, что ты меня еще помнишь. — Тот обиженно поджал тонкие губы, всего на мгновение, не зная, как глубоко Шеннон сожалел и помнил его всегда.

— Прости меня.

Роб — его искаженный автопортрет, замерший на страницах изданной когда-то и после сожженной книги, от которой автор отказался, которую стал считать своей главной ошибкой, непростительной и глупой.

Роб — его точная копия, принявшая лицо увиденного однажды на суетливой улице незнакомого человека.

Роб — его вымысел, слишком похожий на жизнь.

Он остался все таким же; темные круги под глазами стали пятнами боли на бледном худом лице, и волосы он все так же не расчесывал, только часто запускал в них тощие пальцы, а в другой руке сжимал сигарету, дым от которой впитывался в мебель кухни.

— За что? — спросил он надменно, и Шеннон улыбнулся. Роб знал ответ на свой вопрос, но ждал слов от своего создателя. Тех самых слов, которые Шеннон сказать не решился даже самому себе, от которых отрекся однажды, а спустя несколько десятков месяцев удивился давящей пустоте внутри.

Шеннон не ценил Роба. Он не стал бороться за него, предпочтя забыть.

— За тебя. За твою жертву. За твою скоротечную жизнь и за твою смерть.

Ему всегда казалось, что появись Роб перед ним в обличье живого человека, он не сможет сдержать слез. Но теперь он не плакал. И Роб не плакал. Ему больше не о чем было — он умер.

— Ты ведь этого хотел, да? — вскинул бровь герой и затянулся снова, так сильно, как Шеннон сам никогда не мог. Или мог когда-то давно — не помнил. — Так отчаялся видеть чужие страдания после осуществления мечты, что хотел руки на себя наложить?

— Хотел. Хотел пойти по твоим стопам и исчезнуть, но ты меня спас — взял мою боль на себя и помог пережить.

— Взял твою боль на себя, — задумчиво протянул Роб, выдыхая дым в потолок. — Я доблестно ее нес?

Шеннону хотелось зажмуриться.

— Никто не справился бы лучше, — произнес он хрипло. Роб жестом попросил сигарету, поджег ее дешевой зажигалкой и глубоко затянулся.

Шеннон не знал, что еще сказать. Даже сейчас слова не шли, упирались пятками в дощатый пол и визжали, не желая покидать свою клетку, но парня все равно наполняла благодарность пополам с чувством вины: он почти от него отрекся, почти возненавидел того, благодаря которому еще жив.

Роб же смотрел на него пристально, так же как смотрел на группу других, созданных Шенноном на бумаге однажды ранним утром.

— Я люблю тебя, — признался он своему творению. И наконец-то это было искренне. — Я все понял. Понял, что очень сильно тебя люблю.

— Спасибо, что рассказал мою историю. Спасибо, что все же осмелился, — ответил Роб, туша сигарету в чашке черного горького кофе, недопитого и остывшего. — И пусть многие не поняли, я рад, что некоторые все же смогли услышать и узнать.

Шеннон не был готов отпустить его сейчас, а Роб не хотел уходить. Они наконец-то воссоединились: Шеннон Паркс и он же, которого звали иначе.

Они смотрели друг на друга с легкой улыбкой.

— Покурим еще? — спросил голубоглазый брюнет — создание своего творца.

— Покурим еще, — кивнул в ответ тот самый нарисовавший его однажды прозаик.

Крыльцо приняло их, ночной ветер шевелил прозрачную тюль, накинутую на входную дверь, — обе давно пришла пора сменить.

И они жили. Жили и дышали ночной прохладой, мысленно одновременно благодаря Деллу Хармон. Снова вместе.

Шеннон проснулся с улыбкой и с улыбкой встретил вломившегося в его дом Камерона, подвывающего орущей в наушниках песне — так же, как и его мать, совершенно не попадая в ноты.

— А ты чего такой счастливый? — гаркнул он, притопывая ногами мимо такта, щелкая пальцами и танцующей походкой направляясь к холодильнику.

— А ты? — спросил Шеннон с усмешкой, зная, что друг его не услышит.

Камерон стащил наушники.

— У кого-то свидание? — хитро прищурился он.

— Это не свидание.

Парень замер.

— Угадал, что ли? Да ладно!

— Это не свидание! — настойчивее повторил Шеннон. — Просто… представление за городом.

— Шутишь? — Рыжая бровь стремительно поползла вверх. — Ты и толпа людей? Не ослепнешь от ярких красок?

Шеннон на мгновение поморщился, вновь было вернулся к противоречивым мыслям, но тут же взял себя в руки.

— Потерплю, — отмахнулся он с усилием воли. — Если что-то пойдет не так, переживу.

— Мне быть готовым тебя эвакуировать?

Кажется, Камерон говорил вполне серьезно.

— Ты лучше верь в меня, ладно? — попросил Шеннон, усмехаясь.

— Я верю, — парень вскинул руки, — но за тобой ведь нужен глаз да глаз! Никогда не знаешь, что от тебя ожидать: то разбудишь своими воплями в четыре часа утра, — он принялся показательно загибать пальцы, — то будешь щелкать клавиатурой ноутбука так остервенело, что на другом конце города начинается землетрясение, то в полночь решишь сжечь пару книжек в железном ведре за домом, то в Стамбул свалишь, никому ничего не сказав… И я перечислил только то, что первым в голову пришло. Буду держать руку на пульсе — вдруг тебя опять выключит посреди толпы.

Камерон многозначительно двинул бровями и серьезно взглянул на Шеннона, который виновато морщился.

— И как ты меня только терпишь?

— С трудом, братишка, — отозвался тот, пряча усмешку. — Вот честно, не знаю, сколько еще продержусь. Скорее сам тебя прибью — устану.

— По рукам, — кивнул Шеннон. — А пока не устал, попробуй поверить, что я смогу справиться и названное тобой «свиданием» не запороть в самом начале, что, в общем-то, мне свойственно.

— Ну, я попробую, конечно… — Камерон принялся растягивать слова, а увидев вскинутую бровь друга, смягчился. — Да ладно, — махнул он рукой, — не воспринимай всерьез. Я правда рад, что у тебя все налаживается.

Шеннон задумался. Действительно налаживается… Впервые за долгие годы ситуация не ухудшалась, впервые казалось, что та загадочная белая полоса, которая обязательно должна следовать после черной, все же существует.

— Спасибо, Камерон, — признательно пробормотал он, аккуратно улыбаясь. — Подумалось, если мир увидит его ликование, тут же эту зарождавшуюся белую полосу у него заберет.

— Ты так не радуйся раньше времени, — посоветовал Камерон. — Мало ли что произойдет. Но все же хорошо, что у прекрасной мисс Хармон есть мой номер телефона, — подмигнул он и, заметив притворно посуровевшее лицо друга, поспешил сменить тему разговора: — Помоги с идеей для картины, а? Давай пофантазируем.

— Рассказывай.

— Посмотри на меня внимательно, — раскинул он руки в стороны и принялся крутиться на месте. — Как думаешь, если бы я был книгой, кто бы меня написал?

— Пройди тест в Сети и не парься, — отмахнулся Шеннон.

— Нет, мне нужно, чтобы ты посмотрел профессиональным писательским взглядом! — настойчивее попросил Камерон. — Давай же!

— Тогда… как тебе такой портрет? Тебя написал неудавшийся художник, который рискнул в тебе воплотить все свои страдания, — ехидно хмыкнул парень, сложив руки на груди.

— Какой же он идиот! — в сердцах воскликнул рыжий, всплеснув руками. — Нет чтобы сразу сделать меня известным! А вообще, ты попал в точку, мне кажется.

Шеннон улыбнулся. Камерон не разозлился, только сильнее загорелся идеей — казалось, что даже его стоящая ежиком шевелюра вспыхнула ярче.

— Думаю, твой автор хотел показать твой путь к славе.

— Хреновый путь, что уж тут сказать, — хмыкнул тот, большим пальцем указав себе за спину. — Лью краску на полотна в гараже с почти провалившейся крышей под вой лишенной слуха матери, подпевающей «Битлз».

— Ну, слуха нет не только у нее, — осторожно намекнул Шеннон, но друг его проигнорировал.

— Вообще-то, ты мне здорово помог. Нарисовалась у меня тут одна идейка, — невнятно пробормотал он, задумчиво глядя куда-то в стену, вечно запачканной краской рукой почесывая затылок. — А сам что думаешь? — встрепенулся он через минуту, гуськом двигаясь к двери. — Кто написал тебя?

— Ты только за этим приходил? Серьезно?

— Так кто написал тебя? — настаивал Камерон, переминаясь с ноги на ногу уже на крыльце.

— Тот, кто явно не умеет создавать хеппи-энды, — пробубнил Шеннон.

— Может, именно твоя история станет исключением? — спросил друг, усмехаясь, стоя уже на брусчатой дорожке.

— Дверь за собой хоть закрой! — крикнул вслед парень, когда рыжий с воплем «Не умри на своем первом свидании!» ломанулся по пожухлому газону обратно к своему гаражу.

«Если моя история станет исключением, — подумал Шеннон, выходя на крыльцо и вдыхая утреннюю свежесть, — то ты, Камерон, точно станешь известным…»

Толпы избежать не удалось, поэтому Шеннон без зазрения совести жался к единственному человеку, прикосновения которого не причиняли боли. И Делла не была против — понимала, сочувственно морщилась и сводила брови к переносице, хмурясь, когда кто-то норовил влезть в шатер без очереди или преградить им путь своим плечом.

А еще она уверенно, почти мастерски, отводила от друга любые прикосновения — отталкивала норовящие коснуться его в суматохе руки, крутилась вокруг него, своим телом отгораживая от других тел, которые в общем потоке их захлестнули.

— Я сейчас ослепну, — шепнул Шеннон Делле на ухо, глядя на мельтешащую красками платформу перед шатром. Девушка вздрогнула, когда кто-то в очередной раз толкнул ее в спину, продираясь мимо, и смущенно улыбнулась, наткнувшись на Шеннона. Тот хмыкнул и поспешил отстраниться, насколько было возможно.

— Хоть немного красиво? — спросила она, осматривая толпу.

— Красиво, — задумчиво проговорил он, отрывая взгляд от земли, собственных ботинок и кучи чужих ног вокруг, — но очень ярко. Свечения режут глаза.

— А много этих, — она помедлила, — ну, лишенных мечты?

— Совсем нет, — отозвался Шеннон, пробегая взором по пестрым аурам. Серые, погрязшие в черной копоти, он бы рассмотрел сразу — они как кратеры, огромные черные пасти посреди яркой палитры.

— Если хочешь, можем отказаться от этой затеи… — медленно начала Делла, разворачиваясь к Шеннону и заглядывая ему в глаза. — Это, должно быть, тяжело…

— Нет, — тот уверенно помотал головой, — назад пути нет. — Он постарался улыбнуться, продвигаясь вместе с очередью вперед, ближе к полосатому красно-белому полотну, до которого уже можно было достать рукой.

Пальцы Деллы коснулись его запястья, скользнули к ладони, и Шеннон стиснул их, переплетая со своими, — крепко, как только могло позволить дрожащее от напряжения тело, которое в любую минуту было готово столкнуться с чужой кожей.

Контролер — замученный и раздраженно взирающий на толпу — попросил билеты, которые в последний момент выхватила из руки друга Делла, игнорируя его непонимающий взор. Она быстро вручила их недовольному парню, а тому хватило доли секунды, чтобы напомнить посетителям ряд и места и тут же грубо пихнуть билеты обратно девушке.

В мгновение, когда пальцы контролера столкнулись с ладонью Деллы, когда та поморщилась от несильного удара, Шеннон понял, почему она сделала все сама.

— Ты меня защищаешь? — спросил он, склоняясь к уху подруги, чтобы та расслышала его в льющемсе со всех сторон гомоне.

— Я бы сказала что-то вроде «Мне потом твою бессознательную тушу не вытащить отсюда в одиночку», — начала тараторить она, улыбаясь, — но вместо этого… Да, защищаю. Пытаюсь, по крайней мере, — пожала плечами Делла.

Шеннону хотелось спросить, почему, чтобы услышать, как он для нее важен, но вопрос парень так и не задал — спрятал его поглубже, понимая, что ответ уже давно лежит на поверхности.

Когда суматоха улеглась и основной свет приглушили, намекая на начало выступления, они выскользнули из-за трибуны, за которой прятались от чужих прикосновений, и поспешно уселись на свои места.

— Все же повезло, что места с краю, — шепнула Делла Шеннону. — Лейла как знала.

— И не говори, — отозвался он, про себя поблагодарив подругу.

Яркие ауры, которые в темноте светились, как огоньки на рождественской елке, заставляли щуриться, и Шеннону приходилось прикладывать усилия, чтобы не поддаться искушению закрыть глаза.

Он задумался о своем ответе Делле. Они — эти мерцающие, переливающиеся пятна, которые стремились друг друга обнять, — и вправду были красивыми, но Шеннон настолько привык прятаться от них, игнорировать, пробегать мимо и скрываться в своем темном доме с закрытыми шторами, что теперь эта красота пугала и отталкивала.

— Хотелось бы мне хоть раз увидеть мир таким, как ты видишь, — проговорила Делла, когда раздались первые аккорды музыки. Она наблюдала за тем, как друг то вскидывает голову и всматривается в толпу, то щурится и мотает головой, потирая глаза.

— Ты бы рассмотрела куда больше положительного, чем удалось мне, — улыбнулся Шеннон, оборачиваясь к ней. — Думаю, тебе бы даже понравилось.

— С чего ты взял?

Он отвернулся.

— Ты добрее, чище и светлее меня. Ты лучше. И ты бы точно с этой ношей справилась.

Делла не ответила, только подвинулась поближе, боком прижавшись к другу, и взяла его под руку.

— Без тебя бы не справилась, — проговорила она позже, когда стремительный синий луч проскользнул по лицам ахнувших людей, когда заиграла музыка, в первое мгновение ударив по ушам, когда прожектор обернулся к стоящей под самым куполом шатра на платформе девушке в пестром желтом трико, крутящей в руках такое же желтое перо.

Представление началось.

Первые аплодисменты и довольные крики толпы раздались, когда несколько пушек вокруг манежа дали залп разноцветным конфетти, а в центр хлынула дюжина танцоров, топающих в такт так сильно, что Шеннону показалось, будто трясутся даже трибуны. Где-то на заднем фоне раздалось рычание льва, Делла, как и десятки других зрителей, начала крутить головой по сторонам, а поняв, что ее отвлекли, не дав заметить, как манеж заполнился трамплинами и бордюрами, засмеялась и хлопнула в ладоши.

С трудом оторвавшись от представления, которое захватило всех, Шеннон обернулся к подруге.

«Ты улыбаешься, как прежде… — прошептал он мысленно, чувствуя, как мелко дрожит что-то внутри. — Точно так же, как тогда, в кафе, когда выжимала берет в клумбу. Ты помнишь это?»

Делла обратилась к нему, схватила за руку и восторженно указала сначала под самый купол, а после в центр манежа.

— Ты только взгляни! — воскликнула она, и ее голос почти потонул в шуме музыки и гомоне толпы. — Она собирается прыгать! Это же невероятно!

Шеннон проследил за ее взглядом. Гимнастка, стоящая на платформе над головами других, легким движением руки отпустила перо, и то, плавно спланировав, приземлилось в руку поймавшего его парня. Несколько танцоров, освободивших центр манежа, хлопнули себя по плечам, к ним быстро присоединились другие, музыка на несколько мгновений смолкла, сменившись топотом разноцветных ботинок. И когда мелодия взорвала зал вновь, она прыгнула.

Сбросив с головы такую же желтую, как и весь костюм, шляпу-цилиндр, гимнастка сделала уверенный шаг с постамента, под напуганные вздохи зрителей ухватилась за брошенный ей канат, мягко спланировала по нему вниз, в самую гущу расступившихся танцоров, и в последний момент замерла, не успев коснуться ногой песчаного покрытия манежа.

А после пропала в толпе обступивших ее артистов, которые продолжали разжигать восторг зрителей опасными поддержками и резкими взлетами к вершине купола. Они прыгали через кольца и тут же взмывали на поданных им трапециях вверх, а на деревянные платформы соскакивали так легко, словно умели летать.

Крупное конфетти не переставало сыпаться с потолка разноцветной крошкой, зрители ликовали, Делла, не отставая от других, то и дело подскакивала с места, взрываясь от захлестывающих ее эмоций, хватала Шеннона за руку и почти тянула за собой, но успевала вовремя опомниться и только виновато морщилась, не переставая улыбаться.

Красок стало еще больше, но парень не заметил, в какой момент перестал закрывать глаза и тереть веки, в какой момент стал через стекла очков пристальнее всматриваться в лица танцоров и акробатов, взмывающих вверх и проносящихся в воздухе прямо над головами зрителей.

Ауры тех, что считали себя птицами, тех, кто отдавался на манеже музыке и кружился в воздухе, сияли ярче других. Казалось, они были опаляющими — все разрастались, мерцали, даже искрились и неумолимо тянули Шеннона к себе.

— Вы выглядите такими счастливыми, — проговорил он артистам, не заметив, что сказал это вслух.

— Что? — пытаясь перекричать музыку и рокот толпы, переспросила Делла, вновь вскочившая с места и разразившаяся аплодисментами.

— Это безумие какое-то! — засмеялся ей в ответ Шеннон, сам не веря тому, в чем собирался признаться. — Мне тут нравится! Правда нравится!

Восторг в глазах Деллы разросся, она кинулась к нему, обхватила лицо подрагивающими от волнения руками и, не обращая внимания на растерянный взгляд друга, отчетливо проговорила:

— Ты лучший!

Сказав это, Делла немедленно отвернулась и во все глаза уставилась на манеж, куда высыпало еще больше гимнастов. Она все равно схватила Шеннона за запястье и переплела пальцы, крепко сжимая его руку в своей, а тот, опешив, не нашелся что сделать и, позволив улыбке замереть на губах, вернулся к представлению, которое набирало силу.

Артисты подбрасывали друг друга в воздух, делали сальто с трамплина и кружились на манеже, но одна из гимнасток так и не спустилась вниз, продолжая витать под куполом, то соскальзывая с каната ниже, то так же ловко, цепляясь за соседний и выкручиваясь, взмывала наверх. Порой между ее стопой и песочным покрытием пола совсем не оставалось места, но пальцы земли так и не касались — она летала там, в недосягаемости, запросто держась за канат одной рукой, раскручиваясь так быстро, что иногда даже очертания ее силуэта, так хорошо различимого, размывались.

На ней было больше всего перьев, и именно ее костюм вместе с изумрудной аурой, освещающей купол шатра, сильнее всего бросались в глаза. Шеннон подумал, что она «гвоздь» программы, и убедился в своем предположении, когда через четверть часа гимнастка ухватилась за поданную ей трапецию, сделала кувырок в воздухе и зацепилась за нее ногами, повиснув вниз головой и раскинув руки в стороны с довольной усмешкой. Она знала, что зал придет в восторг, увидев, как трапеция спускается к манежу, знала и что зрители догадаются, что последует за быстрым раскачиванием.

Непонятная тревога поднялась внутри Шеннона, оттеснив восторг, в мгновение заставив напрячься и сильнее вжаться в кресло.

Гимнастка летала над головами собравшихся, запросто дотягивалась до сидящих на трибунах людей, шутливо сбивала с голов кепки, и раскручивалась так быстро, что ни проследить за ее движениями, ни увернуться от прикосновений возможности не было.

Волнение усиливалось, Шеннон заметил, как против воли впивается пальцами в собственную ногу, нервно подрагивающую.

Делла рядом смеялась от восторга, громко вздыхала и ахала, когда гимнастка проносилась в паре дюймов от нее, не замечая волнения друга, у которого вдруг начала кружиться голова.

Тут же в сознании сами собой всплыли слова Камерона, усилившие тревогу. Дыхание вдруг перехватило.

«Не умри на своем первом свидании!»

«Успокойся, ради всего святого! — говорил Шеннон себе, сильнее сжимая пальцами коленку. — Ничего страшного не происходит, угомонись!»

Но чутье никогда его не подводило, а тело, желая избежать чужих прикосновений и следующей за ними боли, о грозящей опасности предупреждало заранее.

Шеннон сжался и, казалось, влип в кресло, когда гимнастка, раскачавшись из стороны в сторону и все так же обхватывая трапецию ногами, направилась к их ряду — третьему.

Ему почудилось, что мир замер, и словно в замедленной съемке мелькнуло рядом улыбающееся лицо в стразах, коснулось его шеи мягкое и щекочущее желтое перо, а к щеке на долю секунды прижались горячие пальцы.

Он слышал, как резко вскрикнула Делла прямо над ухом, как бросилась к нему и стиснула его ладонь, о чем-то сбивчиво умоляя, пока он жмурился, чувствуя, как разрывающая боль проносится по черепу огненным шаром, как резко меркнут краски и музыка сменяется белым шумом — тишиной, через которую еле различалась реальность.

— Твою ж… — успел прошептать он перед тем, как закрыть глаза и отдаться заплясавшим в сознании картинкам.

А они показывали все тот же красно-белый полосатый шатер, круглый манеж, засыпанный песком, группу одетых в пестрые костюмы артистов, аплодисменты зрителей и ее — все в том же желтом парящую над головами толпы. Шеннон ждал, когда начнется то, что следовало за каждой мечтой непременно, ждал, когда тело захлестнет тихий ужас и на глазах покажутся первые слезы сожаления, но картинка не менялась, все крутилась вокруг счастливого лица гимнастки и ее уверенных движений.

И в мгновение, когда гимнастка соскользнула с каната, приземлилась точно в центр манежа, тяжело дыша, и с довольной улыбкой распахнула объятия для зрителей, видение оборвалось.

Шеннон моргнул.

Вернувшиеся звуки в первое мгновение ударили по ушам, привычно заболела переносица, а яркие краски заставили сощуриться. Напротив мелькало размытое лицо взволнованной Деллы, которая крутилась вокруг и осторожно прикасалась к его рукам, боясь сделать хуже, а за ее спиной яркие конфетти медленно опускались с потолка на головы артистов, над которыми все так же летала гимнастка.

Гимнастка, мечту которой он четко видел, мечта которой светилась изумрудным.

Осознание ударило под дых, заставив резко втянуть воздух в легкие и от неожиданности закашляться.

Шеннон уперся руками в колени, стиснул пальцы Деллы в своих.

— Что мне сделать, мистер Паркс? Ну же, взгляни на меня, — просила она, дрожа от волнения, закатывая выше рукава своей вельветовой куртки. — Чем мне тебе помочь?

— Поздравляю, — прошептал Шеннон, не понимая, почему губы растягиваются в облегченной улыбке.

— Что? — недоуменно переспросила девушка, присев на корточки и пытаясь заглянуть другу в глаза. — О чем ты?

— Поздравляю, — повторил Шеннон сбивчиво. — Вы прошли игру…

Он засмеялся, не замечая, как слезы все равно хлынули из глаз.

Он увидел последствия ее мечты, но не там, не в своей голове — здесь, под этим куполом, где она кружила как птица. Как та самая желтая птица, которую однажды его взгляд выхватил в цветочном магазине, которую он поспешил купить в подарок другой сияющей девушке — Делле Хармон.

Мечта гимнастки осуществилась. Мечта гимнастки сделала ее счастливой. Теперь она свободна.

— Я тоже хочу быть свободным, — прошептал Шеннон, поднимая глаза на Деллу, которая непонимающе уставилась на него. — Я тоже хочу быть свободным.

Когда они вышли на улицу, небо уже потемнело.

Шеннон щелкнул брелоком сигнализации — Кайл снова предоставил ему свою машину, — втянул приоткрытым ртом прохладный вечерний воздух и обернулся к стоящей рядом девушке.

Она ежилась от промозглости, переминалась с ноги на ногу, задумчиво хмурила брови и забавно морщила нос, этого не замечая.

Шеннон быстро стянул с себя куртку и накинул Делле на плечи, а та, вздрогнув и благодарно улыбнувшись, рискнула наконец задать вопрос, который мучал ее весь последний час представления.

— Что произошло?

Он задумался.

— Она коснулась тебя, я видела, всего на мгновение, но… Тебе стало так плохо… — Делла говорила все быстрее, проглатывала окончания слов и сильнее морщилась. — Прости, что ничего не сделала, мне показалось, ты сейчас свалишься без сознания, и я растерялась, потому что…

— Остановись, — тихо попросил Шеннон и взял ее за руку. — Остановись, ладно?

Делла резко замолчала и кивнула.

— Я не увидел последствия, — еще тише проговорил он, так, словно мир, услышь он его, мог тут же вернуть все на круги своя. — Всегда только ужасы, которыми обернется мечта в итоге, а сегодня… Кажется, проклятье дало сбой.

От волнения его слегка мутило.

— Кажется, ты допустил мысль, что в мечтах нет ничего ужасного, и твое «проклятье», — Делла изобразила в воздухе кавычки, — откликнулось.

Шеннон нахмурился.

— Не думаю, что шестнадцать лет могли закончиться в одночасье, — покачал головой он, замечая, как начинают мелко дрожать коленки от сказанных подругой слов. Вот она, та самая белая полоса и та самая новая дверь, которую удалось отыскать. Кажется, он был готов в нее войти.

— В одночасье? — изумилась Делла. — Ты смог рассказать мне о том, что тревожит тебя, смог довериться, вернулся в Стамбул и снова начал писать, врезался в то чертово стекло вместе со мной, хотя я знаю, — Делла вскинула указательный палец и потрясла им в воздухе, — что ты терпеть не можешь обращенных на тебя взглядов, а сегодня выбрался в многолюдное место и смог выжить в толкучке! Ты правда думаешь, что все это ничего не стоило?

Шеннон замер, задумавшись, но поймал себя на мысли, что думать больше не хочет.

Глядя на восторженные лица других зрителей, стоящих под темным небом, на яркие желтые огни вокруг шатра, из-под купола которого они только что вышли, слыша обрывки разговоров и чувствуя в воздухе запах сигаретного дыма, ему хотелось только жить.

Отбросить прочь мысли и больше не пытаться найти истину, только наслаждаться каждым новым шагом и той, что стояла рядом, объятая желто-оранжевыми сполохами ее мечты. Мечты, которая могла осуществиться так же, как мечта гимнастки.

Шеннона тряхнуло. Мечта Деллы, мечта Камерона, мечта Кайла и Лейлы и мечты тысяч других могли осуществиться и принести с собой не только страдания и боль. В самом деле могли?

— Ты вывела меня из туманной долины, Делла Хармон, — прошептал Шеннон, переводя взгляд на девушку, которая, запахнувшись в его куртку, смотрела на него с мягкой улыбкой. Его губы дрожали так же, как ресницы, так же, как пальцы, которые сжимал в кулаки, чтобы не трясло так сильно.

— Ты вышел сам, когда действительно этого захотел, — отозвалась она, подходя ближе и прижимаясь к боку юноши. — Там кофе наливают. — Делла указала на маленький фургончик, у которого выстроилась очередь. — Выпьем?

— Куда мы денемся? — улыбнулся Шеннон и поманил ее за собой, по пути вновь щелкая сигнализацией «Фольксвагена» и думая, стоит ли рассказать ей, что перелистнул последнюю страницу книги, к которой не возвращался три года, что увидел Роба во сне и попросил прощения за то, как грубо оттолкнул его однажды.

— О чем думаешь?

— О «Биографии неизвестного», — признался Шеннон. — Я прочитал ее.

Делла замерла, сильнее стиснула куртку в пальцах и во все глаза уставилась на друга, улыбающегося ее растерянности.

— Правда? — недоверчиво переспросила она. Знала, как важно это было, знала, как тяжело дался ему этот шаг. Он кивнул в ответ.

— Ты была права, когда говорила, что «Биография» не так плоха, — добавил Шеннон. — Как всегда права. Можно я покурю?

— Не спрашивай, — отмахнулась Делла, — я не против.

Он затянулся с наслаждением. Пропустил дым в легкие и тонкой струйкой выдохнул его к небу, запрокинув голову и ловя кудрями слабый ветерок.

Запах кофейных зерен расслаблял, зрители не спешили расходиться, собирались в небольшие группы и бурно обсуждали прошедшее представление, заманивая к себе все новых людей, накидывая на плечи пледы и расставляя стаканчики с кофе на капотах своих машин.

Шеннон улыбнулся.

— Как же тут хорошо! — раздался голос Деллы над ухом. Она подалась вперед, крепко обняла его и, положив голову на грудь, расслабленно закрыла глаза.

— Очень хорошо, — прошептал он, с замиранием сердца глядя, как на потемневшем небе зажигаются первые звезды, и прижимая к себе девушку в вельветовых брюках.

Он никогда не думал, что выбрать коврик для ванной будет такой проблемой.

Четверть часа перед стендом не принесли ничего, кроме скудных попыток схватить первый попавшийся — главное, чтобы был, — и ринуться к кассе, но Шеннон все так же стоял на месте, думая, какой цвет ворса лучше подойдет к бежевой плитке ванной.

Только вот главная проблема заключалась вовсе не в коврике, а в окне, через которое Шеннону открывался отличный вид на дверь бара по ту сторону дороги.

— Другой магазин ты ведь не мог выбрать, — бубнил он себе под нос, ощупывая темно-коричневый ворс, то и дело обращая взгляд к злосчастному бару, куда входила группа юношей, наперебой что-то обсуждающих.

Он поддался почти сразу: отстегнул коврик, поспешил к кассе и попытался поторопить копошащегося с биркой продавца своими громкими вздохами. Улицу он пересек быстро, замерев у дверей бара, но войти не решаясь.

Он прильнул к тонированным стеклам небольших окон.

Внутри, как и раньше, был приглушен свет. Все то же полотно у дальней стены, стоящий рядом с ней микрофон, два небольших прожектора, подсвечивающие пространство рядом, создающие эффект сцены, и поставленные слишком тесно друг к другу столы чуть поодаль.

В баре только начинали собираться люди. Некоторых Шеннон помнил — их лица были знакомы ему по книжным выставкам, — другие казались новичками, они озирались и держались поближе к тем, кто уверенно сидел у стойки, потягивая лимонад.

— Тебе туда нельзя, — проговорил Шеннон себе, делая шаг прочь от окна. — Тебе теперь сюда дорога закрыта.

Он однажды уже стоял под этими прожекторами, пожимал руки тем, кто был готов его слушать, попивал газировку с хвойными ветками и смеялся вместе с другими собравшимися.

Времена, когда он был на коне и чувствовал себя почти всемогущим. Времена, которые закончились и вогнали его в туманную долину.

— А ты действительно туда хочешь? — спросил Шеннон себя, отворачиваясь и устремляясь дальше по улице. — Соскучился по параду лицемерия и тщеславия? Странный ты, мистер Паркс.

Он улыбнулся — теперь только так себя и называл, сам того порой не замечая.

Через несколько минут он замер, остановившись посреди тротуара, и через плечо взглянул на козырек над входом в бар, припоминая разговор с Робом, который недавно пришел во сне.

«Насколько слабым нужно быть, чтобы позволить так запросто втоптать себя и свое произведение в грязь? — спросил Шеннон себя мысленно, представляя, как Роб, стоящий рядом, понимающе улыбается. — Нет уж. Пришло время исправлять ошибки прошлого!»

«Неужто у тебя голос прорезался?»

Он представил, как Роб смеется, догадываясь, о чем думает его создатель.

— Ага, прорезался, — прошептал Шеннон себе под нос. — Пора бы наконец.

Рука скользнула в карман, пальцы быстро набрали номер Деллы, а та подняла трубку после первого же гудка.

— Собралась тебе звонить, — раздался звонкий голос. Такой же, как раньше. — Мысли мои читаешь?

— Пока только учусь, — рассмеялся Шеннон. На душе стало тепло. — Нужно увидеться вечером.

— Тогда с тебя статья.

— Всенепременно!

— Куда пойдем?

Он задумался.

— Мне нужно показать тебе одно очень интересное место… И кое-что сказать тем, кто меня там совсем не ждет.

Когда полупрозрачная желтая папка легла в руки Деллы — девушка между тем совсем не придала значения цвету, — серые глаза распахнулись шире, и остатки тягучей грусти из них испарились. Пусть ненадолго, но пробежавший по заголовку взгляд загорелся знакомой надеждой и ставшим родным детским восторгом.

— Что, правда готовая? — почти шепотом проговорила она, отрывая глаза от папки.

— Знаю, слишком долго, — поморщился Шеннон. Он мялся на месте, как подросток, покачиваясь из стороны в сторону от предвкушения.

— Декорации — это отражение реальности или ее перерождение?.. — прочитала Делла первую строчку статьи, совсем тихо, так, словно боялась разрушить волшебство.

Шеннон прищурился — показалось, что желтое свечение вокруг ее силуэта усилилось, расширилось, норовя превратиться в солнце.

— Не читай сейчас, ладно? Лучше дома, — попросил он. С детства терпеть не мог, когда его тексты зачитывали вслух — внутри всегда просыпался какой-то демон немого упрека, перемешанного со смущением стыда.

— Начну названивать тебе в ночи, — предупредила Делла, убирая папку в вельветовую сумку так аккуратно, словно та была сокровищем.

Ветер растрепал ее светлые волосы, которые она поспешила прижать к лицу рукой, попытался сорвать с тонкой шеи шарф, а до Шеннона долетел запах ее духов — смешанный с нотами цитруса жасмин, который различить не составило труда. Он знал этот запах и лелеял в груди воспоминания о Катарин, которая жасминовый чай любила безмерно: неповторимый аромат веселого забвения, теплоты и буйства красок ее сумасбродной жизни.

Шеннон шумно выдохнул, улыбнулся самому себе и тете — вдруг в эту минуту она смотрит на него из места, в котором теперь наслаждается покоем.

— По поводу того интересного места… — проговорил он, возвращаясь к Делле. Она пыталась пригладить волосы, но быстро забыла про них, вскинув голову и по обыкновению склонив ее к плечу. — Недалеко отсюда есть один бар, — начал Шеннон, растягивая слова, — место встречи всех пишущих.

— О, — только и сказала Делла, понимая, к чему он клонит.

— Меня там не любят, — сразу добавил Шеннон, морщась сильнее, чем следовало, — но я все равно хочу сходить. Мне есть что им сказать.

— Ты не похож на тех, кто устраивает мордобой, — рассмеялась Делла, поймав норовящий улететь шарф и забавно цыкнув на него сквозь зубы.

Шеннон поманил ее за собой, за угол дома, подальше от настырных порывов.

— Я даже словом бить не буду, — улыбнулся в ответ он, — только скажу то, что сказать должен был давно.

Его рука непроизвольно потянулась к портфелю, прижала его к ноге. На его дне ждала своего нового звездного часа «Биография неизвестного».

— Пойдешь со мной?

— Я буду нужна тебе там, — уверенно проговорила Делла, кивая. — Пойду. Но пообещай, что дашь мне кому-нибудь врезать, если мордобой все же начнется.

Шеннон тяжело моргнул, глядя, как губы девушки расползлись в довольной улыбке. Из ее уст вырвался тихий смешок в ответ на его недоумение.

Тот посмотрел на нее внимательнее, силясь разглядеть те самые бледные веснушки у носа и четкий контур губ, стараясь высмотреть в ней Деллу, которая вернулась от родителей, — раненую, ужаленную старыми воспоминаниями, болью и виной. Она постепенно растворялась, возвращая ему ту самую Герду, в которую Шеннон влюбился, а вместе с ней быстрее растворялся и его собственный туман.

Он протянул ей руку — уже решительно и совсем без страха, не пытаясь утихомирить бьющееся в диком танце сердце, а она сжала его ладонь длинными тонкими пальцами. Стиснула так сильно, как только могла, вздрагивая то ли от ветра, который нашел их даже за кирпичной стеной, то ли от подступившего волнения.

— Идем? — тихо спросил Шеннон, осторожно переплетая их пальцы.

— Идем, — согласилась Делла, даря ему нежную, аккуратную улыбку.

«Прочь из туманной долины, — мысленно проговорил он, утягивая девушку за собой. — Прочь отсюда навсегда!»

Ноги у него дрожали не меньше, чем перед последним экзаменом в университете, но он упорно продолжал двигаться к микрофону, под мышкой сжимая книгу, в которой уместились несколько лет его жизни, тысячи выстраданных слов, десятки невысказанных лично мыслей и полтонны неподъемных переживаний.

Они узнали его. Почти все, сидящие за круглыми столиками, те, которые когда-то писали нелестные отзывы и поливали грязью только-только родившегося писателя. Друг для друга — простые люди, для Шеннона — пестрая толпа, которая однажды его снесла.

Рождаться — больно. Перерождаться — больнее во сто крат. Истина, которую открыл некто очень дорогой и близкий сердцу, окруженный ярким пурпурным свечением и с неизменной электронной сигаретой в запачканных краской пальцах.

— Прозаик Шеннон Паркс назвал его Роб, — начал он под гул голосов, умолявших его покинуть место под двумя прожекторами, за стоящим на высокой стойке микрофоном.

Ему не были рады. На него все еще смотрели с презрением.

Шеннон сосредоточил взгляд на Делле, сидящей в конце небольшого кафе — пристанища всех пишущих, пристанища всех говорящих и рассказывающих.

Она смотрела на него поверх чужих голов уверенно, ободряюще кивала даже несмотря на застывшую на ее лице тень переживания — та давала понять, что Делла волновалась за него не меньше, чем волновался за себя сам Шеннон.

— Прозаик Шеннон Паркс назвал его Роб, — начал он вновь, уже громче, перекрывая шум и игнорируя недовольные лица. — Он заставил его страдать, доживая последние дни, заставил пить крепкий алкоголь не морщась, прощаться с дорогими сердцу людьми, чьи жизни были столь же мимолетны.

— Он убил его. Забрал его минуты и его память на каменистом берегу горного озера; принес его в жертву, чтобы не погибнуть самому… — Шеннон помедлил, про себя добавляя «чтобы не спятить от картинок ваших мечтаний, запертых в оболочку ужаса», — … заставил принять на себя всю боль своего создателя и позволить тому еще немного походить по земле, насладиться короткой славой.

Роб, которого никто не понял и которого Шеннон Паркс вернул себе, был особенным. Он боялся любить жизнь, поэтому убедил себя, что терпеть ее не может, и смертью грезил, но грезил не по-настоящему. Это, кстати, тоже осталось незамеченным людьми, что листали страницы книги, которую сейчас держу в руках.

Шеннон Паркс почти возненавидел Роба, заставил себя его забыть, спрятал в темной клетке за ребрами и почти не вспоминал долгих три года — только очень редко, перед сном, когда сознание откатывалось во времена, наполненные жаждой рассказать эту историю.

Он жаждал, и он рассказал. А над ним посмеялись, назвали безумцем, пожелали смерти. От него отвернулись даже те, кто на пути к этому этапу подбадривал и протягивал руку помощи прежде. Роба не оценили по достоинству — ни сам создатель, ни те, кому создатель свое творение показал.

И теперь я здесь. Здесь, чтобы сказать, что Роб был лучше вас всех. Он был честен с собой и свои контрасты принимал вместе со своей болью, он был смел и не по годам мудр, а любил других не для своего спасения, а просто так.

И теперь я здесь. Здесь, чтобы защитить того, кого однажды из-за чудовищной неудачи я сам отверг и выкинул в мусорное ведро, сожженное на заднем дворе.

Вы не поняли его, но понял я и те несколько, которые оставались с ним до конца. Я надеюсь, Робу нас хватало и, думаю, он простит меня однажды. Но знаю точно — не простит вас и вашу желчь, ваши громкие слова и нежелание повернуть голову хотя бы на пять градусов в сторону, чтобы посмотреть на людей не через примитивную призму.

Шеннон шумно выдохнул, набрал в легкие побольше воздуха и продолжил:

— Почему людям нравятся книги? Потому что в них есть правила: есть цель, есть смысл, есть назначение. И если сюжет оборачивается драмой, значит это зачем-то, черт вас дери, нужно! — Он заставил себя остановиться и прервать готовый сорваться с губ вскрик. — Но вы не стали рассматривать — ни меня, ни Роба, ни проклятую вами «Биографию неизвестного». Вы растоптали ее цель, ее смысл и ее назначение. А сейчас взгляните друг на друга. — Шеннон выдержал минутную паузу и вдруг распрямил плечи, вскинув подбородок. — Роб живет в каждом из вас. Он там заперт, он там ждет своего часа, а когда выйдет, вы вспомните меня и роман, который безропотной массой втоптали в землю. Взгляните друг на друга, — его голос стал ровнее и увереннее, — и, быть может, вы увидите Роба в сидящем рядом с вами друге.

Он покинул сцену в тишине, только ножки стула скрипнули по полу, когда с него поднялась Делла, в глазах которой стояли слезы. Слезы гордости. Она поспешила за другом, накидывающим на плечи пальто по пути к выходу.

Они вышли почти неслышно, зная, что их провожают взглядами, оставив за спиной все, что накопилось в душе, вместе с противным скрипом входной двери, в которую — Шеннон знал точно — он больше никогда не войдет.

Возвращаться в бар, где раньше коротал вечера, он больше не хотел так же сильно, как не хотел видеть лица, которым раньше приветливо улыбался. Он их, наверное, перерос, и надобность в них теперь отпала — у него сейчас было нечто куда большее: шагало рядом и светилось охрой, не переставая улыбаться. Он сказал не то, что планировал, позволил Шеннону-До, который однажды ночью скрылся в темноте, встать за своей спиной и указать путь, позволил ему разорвать исписанные каллиграфическим почерком зарисовки будущей речи говорить от сердца так, как сердце жаждет сейчас, не сожалея и не ограничивая себя.

Ветер стих, а небо быстро потемнело, позволяя уличным фонарям зажечься. Те в мгновение осветили аллею, приветливо моргнув проезжающей по дорожке веренице велосипедистов, заставив болтающих на скамейках людей вскинуть головы от неожиданности и почему-то улыбнуться.

Шеннон держал «Биографию неизвестного» в руках весь вечер и возвращать ее на дно портфеля не спешил, пока они с Деллой шли по набережной, большими глотками опустошая бумажные стаканчики с латте, что обжигали пальцы.

— Ты справился, — прошептала девушка наконец, с прежним воодушевлением глядя на друга.

Тот не удержался от улыбки. Вот оно, его личное «куда большее».

— Я понял, почему блуждал так долго и почему кроме тумана ничего не видел, — начал Шеннон, не оборачиваясь к Делле, глядя себе под ноги. — Не верилось, что эта боль от прикосновений, эти яркие краски, режущие глаза, могут прятать под собой что-то светлое и достижимое. Быть может, из-за официантки, несчастье которой увидел первым, быть может, от моего собственного страха или нежелания видеть красоту аур, но… — Он не заметил, что улыбается и сильнее сжимает руку Деллы в своей. — Мне кажется, теперь я готов взглянуть на мечты под другим углом. И если проклятье перестанет быть проклятьем, обернется для меня даром и откроет другую свою сторону, возможно, я наберусь сил рассказать свою историю? — Юноша наконец поднял голову и заговорщицки подмигнул подруге.

— Ты вправду решил вернуться? — Та подхватила Шеннона под руку, глядя, как сильнее растягиваются уголки губ. — Не может быть!

И она вдруг стала той прежней Деллой — подскочила на месте, громко засмеялась, воздев руки к вечернему небу, принялась кружиться вокруг довольного юноши, глядящего прямо перед собой на покрытую брусчаткой дорожку, бегущую вдоль реки.

Он не оборачивался к подруге, только крепче переплетал их пальцы, когда она касалась его руки, прокручивал в голове в сотый раз два четверостишия, которые пришли к нему утром, которые впопыхах записал, сначала их смысл даже не поняв.

Шеннон начал тихо их зачитывать.

Делла остановилась, уставилась на него с недоумением, которое с каждой строчкой, долетавшей до ее слуха, сменялось мягкой улыбкой. Она понимала, о чем он читает, вероятно, догадывалась и о словах, прячущихся за наспех рифмованными строчками.

А он все так же смотрел поверх ее головы, стараясь не возвращаться к серым глазам, которые стремились его поглотить.

Он замолчал, опустил взгляд на свои ботинки. Делла стояла слишком близко.

Кто-то однажды создал их родными. Кто-то, кто точно знал, как сильно они понадобятся друг другу в определенный момент жизни.

— Не говори ничего, ладно? — попросил Шеннон, пытаясь стереть с лица смущенную улыбку, которая так запросто выдавала то, что он пытался скрыть. А скрывать уже и не следовало вовсе.

Девушка сделала еще один шаг вперед, привстала на носочки и, еле касаясь лба парня, убрала упавшую на его глаза кудрявую челку.

— Красиво, — прошептала она.

— Что именно?

— Ты.

— Вообще-то, я должен был тебе это сказать, — усмехнулся Шеннон, не понимая, почему как у подростка трясутся колени и так сильно горят в вечерней прохладе щеки.

— Пока соберешься, я состарюсь, — шире улыбнулась Делла, подмигнув.

«А ты права…» — подумал Шеннон, осмелившись посмотреть ей в глаза и стараясь взор больше не отводить.

Пришла его очередь подступать ближе и кончиками пальцев прикасаться к ее лицу. Он заправил выбившуюся прядь светлых волос за ухо Деллы и замер, рассматривая рассыпавшиеся у носа веснушки, подрагивающие ресницы, с которых еле заметно осыпалась тушь, и острый подбородок, который она постоянно вскидывала, когда задумывалась.

Казалось, что она не дышала — замерла как мраморная статуя. Или, быть может, само время остановилось? Шеннон этого не знал, но точно знал, что поступил правильно, когда, поддавшись порыву, мягко обхватил ее лицо руками и прижался своими губами к ее.

Его глаза закрылись сами собой и быстрее застучало в груди сердце, ликуя. Чуть холодная рука Деллы легла на его разгоряченную шею.

Дом, забытый всеми. Бродячий пес, неугодный старым хозяевам, брошенный, немного потрепанный, но горячо любимый здесь, на этом заросшем берегу за густым лесом. Гуляющий по глади озера ветерок, осенью поднимающий к небу листья, танцующий маленькими торнадо между деревьями. Высокое крыльцо под навесом, стоящие на столике чуть завядшие цветы, сорванные на лугу совсем рядом. Повешенная на крючок затертая бейсболка и дребезжащий в шутку пикап в сарае за домом.

И он сам, с нежностью глядящий на девушку, сжимающую в руках его удочку, заправившую вельветовые брюки в резиновые сапоги, смеющуюся и указывающую на дергающийся поплавок.

— Спорим, не выйдет? — спрашивает она, усмехаясь.

— Даже спорить не нужно, — с улыбкой отвечает ей Шеннон, уворачиваясь от шутливого тычка в бок и тут же подхватывая норовящую свалиться в воду Деллу, запутавшуюся в собственных ногах.

Он резко отстранился, моргнул, прогоняя видение, которое превратилось в желтоватую дымку, и в недоумении уставился на девушку.

Мысли жужжащим роем зашумели в голове, пытаясь друг друга перекричать, пытаясь вытеснить друг друга на переднем плане, а Шеннон все молчал, глядя на поджавшую губы Деллу, которая пыталась спрятать улыбку и не показать свое счастье, просматривающееся без труда.

— Почему я увидел свою мечту? — тихо спросил юноша, мотая головой, прижимая ладони к покрасневшим щекам девушки. — Почему я увидел ее так же, как видел мечты других?

Брови Деллы на мгновение взметнулись вверх, но почти тут же опустились, а рот приоткрылся от удивления. Но Шеннон видел — она поняла все то, что ему пока было недоступно.

— Уверен, что свою? — тихо спросила она, закусывая губу. Вуаль печали легла на ее лицо. — Такая глупость, правда? Дом на берегу озера, раненый пес, рыбалка, с которой мне лучше не связываться… Ну кто о таком мечтает?

— Я, — прошептал Шеннон, стирая слезу, сорвавшуюся с нижних ресниц Деллы и скатившуюся по щеке. — Я о таком мечтаю.

— Правда?

— Еще и не верит мне, — попытался пошутить он, но вышло скверно: руки продолжали дрожать и сбивалось дыхание от непонятной дрожи внутри. Так обычно все трясется, когда недостающие кусочки большой и значимой мозаики занимают свои места в самом центре красивой картинки. И только тогда вся проделанная работа обретает смысл.

— Откуда ты такой взялся?

— Из Туманной Долины.

А перед глазами все так же, как во время поцелуя, стояла картина жизни, которую он лелеял в сердце долгие годы. Жизни, которой все это время жаждала та, что стояла напротив.

Вот почему он не увидел ее мечту тогда, в клинике Лейлы, вот почему мог без боли к Делле прикасаться и почему именно это желтое свечение однажды выхватил взглядом среди заполонившей улицу разноцветной толпы.

Они одинаково горели. Они одинаково желали.

— Я был уверен, что ты мечтала о театре… — проговорил Шеннон на выдохе, прижимаясь губами ко лбу Деллы, которая быстро утерла слезы. На этот раз слезы неподдельной радости.

— Нет, мистер Паркс, — покачала головой она, всматриваясь в его растерянные, но счастливые глаза. — Кажется, все это время я мечтала о тебе…

Сердце забилось быстрее и сильнее задрожали коленки, но он только крепче прижал девушку к себе.

И в минуту, когда его окутал запах жасмина, Шеннон нашел ответы на вопросы, что задавал самому себе не раз. Почему аура цвета охры разгоралась ярче даже в минуты, когда ее обладательница не говорила о театре? Почему расширялась и силилась захватить все вокруг, когда Делла Хармон улыбалась ему — мистеру Парксу? Почему увеличивалась и поглощала помещение, в котором они сидели друг напротив друга, в очередной раз обсуждая то, что с другими обсудить не решились бы, и почему так яростно дрожала, стараясь не потухнуть, когда два дурака отдалялись друг от друга по собственной глупости?

И когда единый ответ повис в воздухе — такой понятный и уже самой Деллой озвученный, — Шеннон наконец догадался, в какой оттенок облачена его мечта. Оттенок сочных мандаринов и стамбульского рынка, теплой осени и палой листвы, заката над Босфором и цветочных полей.

Желто-оранжевый. Такой же как у той, в которую влюбился без памяти, даже толком не успев узнать. Такой же как у Деллы.

— Я был один, — шепнул Шеннон ей на ухо. — Всю жизнь со своим страхом и глупой слепотой, всю жизнь с мыслью, что мне досталось проклятье, и с болью в глазах от пестрящих вокруг аур. Я был совсем один, а оказалось…

— …а оказалось, что каждый из нас в этом мире не одинок. Интересная вышла история, — отозвалась Делла, уткнувшись носом в шею Шеннона, а тот вдруг вспомнил лица.

Лица тех, кто принял его заплутавшим и потрепанным, сбитым с толку и покрытым рубцами, которые под одеждой не спрячешь: Камерон, Лейла, Кайл и Герда, которую звали иначе. Все те, чьи мечты — сейчас он был уверен — никогда не обернутся ни разочарованием, ни катастрофой.

Губы Шеннона растянулись в благодарной улыбке.

— Это только начало, Делла, — уверенно прошептал он скорее вечерней тишине и самому себе, нежели девушке. — Это только начало…