Живи, солдат

* * *

В Калите больные пока находились в разных местах: одни — в землянках, другие — в избах. Отдельного общего изолятора не было. Клава Хотеева, с которой подружилась Ярматова, подсказала хорошую мысль:

— За кладбищем есть два укрытия. Немцы в них машины прятали. Хорошая будет больничка.

Помещения оказались просторными и очень понравились Ярматовой.

Она созвала плотников.

— Будет сделано, — неуклюже откозырял бригадир.

И уже на другой день, когда я приехал, «больничка» была готова: прорезаны окна и вставлены рамы, навешаны двери, пристроены тамбуры. Внутри побелено. Полы кто-то посыпал хвоей.

— Так вот вы какая, старший лейтенант. А плакались: «Меня не слушают...»

— На высоте? — с улыбкой спросила Ярматова.

— Бесспорно... Вы — замечательная, Фаина. Госпиталю просто повезло, что вас назначили именно к нам. Правда, правда...

Ярматова лукаво погрозила пальцем.

— Будет смеяться надо мной...

— По госпиталю приказ готовится. Вам — благодарность... А вы не верите...

Косоглазое, скуластенькое лицо Ярматовой вспыхнуло.

С Ярматовой уже работали Люба Фокина, Эмилия Кравченко и повариха Чернышева. С ними делили также все тяготы Гудзий и Клава Хотеева.

Из Большой Зимницы я взял две подводы, чтобы свезти всех больных в общий изолятор.

Втроем обходим село. Впереди — Ярматова и Гудзий. За нами следуют подводы.

Уличка изрыта воронками. В воронках — грязная, бутылочного цвета вода, с плавающими в ней соломой, щепами, обрывками бумаги. Вместо изб по сторонам высятся почерневшие печи с раскрытыми беззубыми пастями топок. Встречаются квадратные каменные или кирпичные фундаменты. Среди головешек и пепла — обгоревшие чайники, казанки, глиняные горшки, осколки стекла.

Избы другой улицы, на которую мы выходим, уцелели. Они сложены из добротных бревен и напоминают сказочные теремки. За ними землянки.

Заходим в избы — в одну, другую, потом — в землянки.

В первых двух избах больных не было. В третьей избе — выздоравливающий от воспаления легких старик. Все члены семьи — две женщины и трое подростков — заняты по хозяйству: чистят картошку, колют дрова, доят козу. Ярматова уже всех здесь знает.

— Вы, Сидор Тихонович, с кожухом не расстаетесь. А в избе — тепло, и на дворе — тоже... — обращается она к больному.

Из-под нависших бровей сверкнули добрые светлячки.

— А как же! До шестидесяти лет кровь человека греет, а после шестидесяти — кожух. Мне, дочка, уже шестьдесят пятый пошел... Спасибо вам, помогло лекарство. Жар спал сразу.

Гудзий заглянул в казанок. Там плавало в пузырящейся воде несколько картошек.

— Мынулыся роки, колы пырогы розпыралы бокы, — с улыбкой сказала бойкая украинка и пододвинула казанок рогачом в печку. — Та ще вернуться. Дождемося.

Украинка Ульяна — невестка, ее муж, сын Сидора Тихоновича, — солдат, сражается на фронте.

Свекровь, женщина лет шестидесяти, с усталым лицом вздохнула.

— Тяжело... Жить не хочется.

Старик сбросил кожух и молодцевато выпрямился.

— Хочется, хочется жить! И тебе хочется, старая. Сын вернется — еще заживем. Есть такой сказ: несет баба из леса хворост... Связка большая, тяжелая. Баба говорит: «Чем так жить, так лучше умереть». А тут смерть с косой из-за дерева выглядывает: «А я тут», — говорит. — «Ну, так помоги мне связку нести», — отозвалась баба...

Гудзий одобрительно и раскатисто смеется.

Ярматова оставляет таблетки сульфидина, и мы идем дальше.

Из четвертой избы выносим сыпнотифозного больного и грузим на подводу. Он кричит в бреду:

— Убей фашиста!..

Ярматова взобралась на воз и подкладывает охапку соломы под голову больного.

Гудзий любуется ловкостью, с какой она это проделывает.

— Огонь — девушка! — И тут же спохватывается: — Старший лейтенант медицинской службы.

С первым больным едет в изолятор Гудзий. А мы идем дальше и заканчиваем обход поздно вечером.

Уже на обратном пути в глубине одного садика замечаем холмик. Не землянка ли? Решили проверить. В самом деле, землянка. Обошли ее вокруг по камням, разбросанным, видимо, для того, чтобы не ступать по воде. Раздвигая кусты, спускаемся в землянку по скользким ступенькам. Сразу обдало ливнем холодных капель с потревоженных ветвей. Ветхая неоструганная дверь светилась желтыми линиями щелей. Постучали. Никто не ответил. Со скрипом дверь отворилась сама.

В желтом свете плошки землянка показалась глубокой, как туннель. В углу, среди тряпья, мы увидели человека, прислонившегося спиной к стене.

— Воды... — простонал человек. — Пить... Дайте воды...

На каком-то ящике стояло ведро с водой, рядом — консервная банка, служившая, видимо, для больного кружкой.

Фаина зачерпнула воду и подошла к больному. Слышно было, как стучат зубы о края жести. Вода растекалась по губам и струйками сбегала на шею и грудь.

Краем дерюги Ярматова вытерла больного.

— Кто вы? Как вас зовут? — спросила Ярматова. Человек вяло ответил:

— Кошуба.

— Вы давно больны?

— Не знаю... Может быть, давно...

— А кто за вами смотрел?

— Кто же за мной смотреть будет? У каждого свои заботы... А вы — кто такие?

— Мы — врачи, военные врачи. Нас послали лечить больных. И вас мы тоже лечить будем.

— А я и сам справлюсь. Обязательно справлюсь. Теперь легче — выгнали немцев. А с ними бороться труднее, чем с хворью.

Мы осмотрелись: в углу горкой был свален проросший картофель. К стропиле подвешена проволокой дощечка-полочка. На ней — казанок и солдатский котелок. Над железной, в форме усеченного конуса, гофрированной немецкой печкой колебалась отяжелевшая от копоти паутина. Всюду — неубранный мусор.

Перевезти сейчас больного в изолятор мы не могли — подводы я отправил обратно в Большую Зимницу.

Разжег печурку. Фаина сварила в казанке картошку и накормила больного. Потом подмела землянку, перемыла «посуду».

По ее лицу в это время пробегали красные блики от полыхающих поленьев, словно это были отблески зари.

Одна общая черта угадывалась у людей освобожденных деревень: не было уныния, безысходности, отчаяния.

Муки, страдания, голод, тиф, руины, смерть близких не сломили их волю. Все помыслы людей обращены в будущее.

Небо очищалось от фашистской тучи.

И первые лучи солнца щедро согревали землю и сердца.