Живи, солдат

* * *

Новым местом нашей дислокации оказался так называемый господский двор Данилово, в Польше, на границе с Восточной Пруссией.

Это была помещичья усадьба с домом-дворцом и заглохшими фонтанами в виде амуров с крылышками.

Здесь судьба снова свела Бородиных: отца и сына.

На прусской границе пулей навылет был ранен в грудь Володя.

Когда Эмилия Кравченко явилась в операционную с печальной вестью, Бородин стоял с вымытыми руками. Он только что закончил операцию и ждал нового раненого.

Как сообщить Бородину о сыне? Уже весь госпиталь облетела весть о ранении Володи. Эмилия, заикаясь, едва внятно произнесла:

— Товарищ майор, вас просят... зайти в главный корпус... В господский дом...

— Кто просит? — спокойно спросил Бородин.

— Раненый... — прошептала Эмилия.

Бородин знал почти всех своих раненых по фамилии. Порой сестра объявит: «Больному в такой-то палате плохо». Бородин спросит: «Какому?» Сестра отвечает: «Что под окном лежит, с животом»... — «А, Федин!» — догадается Бородин и тут же упрекнет: «Сестричка, госпиталь не собрание животов и ног. Нужно фамилии помнить».

Вот и сейчас он спросил о фамилии.

— Бородин, — растерянно выпалила Эмилия. — Владимир Бородин. Ваш сын... — И поспешила добавить: — Не волнуйтесь, пожалуйста, с ним все благополучно...

— Ах, Володя, — тихо повторил Бородин и опустился на табуретку. Стерильные руки положил на колени. За всю службу в армии это с ним случилось впервые. Потом медленно, механически развязал на затылке маску, снял с головы шапочку и смял ее в кулаке.

— Пойдемте вместе, — предложил я Сергею Ивановичу.

Бородин сунул шапочку в карман халата и с непокрытой головой вышел во двор.

Шли рядом. Молчали.

Сеял дождик. Было мокро, сыро и очень темно. Слева покачивался фонарь с красным крестом. Хотя он был далеко, но, как всегда в темноте, казалось, что это совсем близко. Там была приемно-сортировочная. У ее дверей сгрудились машины из медсанбатов. То загорались, то потухали фары. В белой полосе света, точно высеченной из плотной ткани ночи, тянулись тонкие нити дождя.

Миновали приемно-сортировочную и круто повернули влево.

Шли наугад. Тут где-то пролегала кирпичная дорожка.

Натолкнулись на заборчик. Касаясь зубцов его, идем дальше. Первая площадка, вторая, перед каждым входом — площадки.

А вот и господский дом...

Поднимаемся на второй этаж. Эмилия провела в палату Володи.

Комнату наполняло шумное дыхание. Испуганно метался огонек свечи, и трудно было как следует разглядеть лицо Володи.

— Здравствуй, Вова, — склонился над ним отец и поцеловал его.

Проделал он это, словно ничего не случилось. Без тени волнения и родительской суеты.

— Папа!.. — воскликнул Володя.

Была в этом возгласе и радость встречи, и просьба о помощи.

— Сейчас, сынок, мы во всем разберемся и сделаем, что нужно... Все будет хорошо... О! Пульс у тебя превосходный. Железный пульс!

В этом преувеличении сын угадал желание подбодрить его. И ответил, как будто согласился с отцом:

— Конечно, пустяковая рана. Иначе я задохнулся бы. Ведь легкое прострелено. Вот видишь, дышу свободно, — и он показал, как дышит, сдерживая стон.

Тем временем я выслушал Володю. Нащупал марлевую наклейку спереди, такую же наклейку — сзади. Значит, сквозное ранение. Это лучше, чем слепое... Постучал по груди пальцами — то слишком тупой звук (излившаяся в плевральное пространство кровь), то слишком громкий (воздух).

— Гемопневмоторакс. Закрытый. Откачаем, и все будет хорошо, — сказал я.

После меня бегло выслушал сына Бородин.

— Обними меня за шею, — приказал он Володе. — Вот так... Сейчас ляжем повыше. Тогда дышать будет совсем легко... — Удерживая на весу раненого, Бородин подложил ему под спину подушку. — Отлично. Молодец! — приговаривал он.

Сместив матрац, отец присел рядом на кровать. Облокотился на колени. Двоилась на лбу прядка волос.

За окном глухо рокотала артиллерия, словно в соседней комнате полоскали горло.

О чем думал сейчас Бородин? Наверное, возникали перед ним картины Володиного детства. Когда Володя простуживался или в детской драке повреждал руку или ногу, отец выговаривал сыну. Противный, гадкий мальчишка, за свои вольности и непослушание расплачивается здоровьем! Хотелось и сейчас, видимо, сказать то же самое. Но пуля — не сквознячок, от которого можно уберечься, следуя родительским наставлениям.

— Ты, конечно, сам лез под пули. Я тебя знаю... Всегда отличался неосторожностью, — журил Бородин.

— Пуля — дура... — улыбнулся Володя. — Она не разбирается, куда летит... Просто не разминулся с ней.

Тихонько и несмело приоткрыла дверь Люба Фокина. По лицу ее я понял, что нас ждут в операционной. Встал и направился к выходу. Бородин сделал то же самое.

— Нет, вы оставайтесь с сыном, — придержал я его за локоть.

Бородин запротестовал.

— Нет, оставайтесь! Чтобы оперировать, нужно быть в форме. Голова должна быть ясной. И на душе должно быть спокойно... Иначе трудно стоять за столом, — настаивал я.

— Спасибо. Я буду ждать вашего вызова, — согласился Бородин.

Он проводил меня до двери.

— Вы не слышали хрипов? В здоровом легком? И крови излилось порядочно. И температура есть.

Медики тревожатся о своих близких больше, чем кто-либо: им известны все осложнения, какие случаются при ранениях и болезнях. Своим наблюдениям не доверяют и спрашивают коллег.

— Хрипов не слышал, — твердо ответил я. — Температура не очень высокая. Она должна быть. Вот откачаем кровь, и температура упадет.

— Повторится ли кровотечение? Не поврежден ли какой крупный сосуд?

Я сделал выразительный жест:

— Беспредметные опасения...

Возвращаюсь в операционную. Иду по мокрому двору. «Беспредметные опасения?» Кто может сказать, чем закончится даже ничтожная царапина? А тут — сквозное ранение легких. Вот вторая площадка, первая... Лоснится узенькая кирпичная дорожка. Покачивается фонарь с красным крестом над приемно-сортировочной... Сеет дождик... Темень. И все это — как во сне.

На моем столе уже лежит раненый казах и ждет меня. Свисает ладонью кверху его рука. Раскосые глаза смотрят вопросительно. Он кивнул на руку и спросил, как спрашивают хироманта, угадывающего по линиям ладони судьбу:

— Дохтур, скажи что-нибудь про жизнь?

Казах имел в виду свой пульс.