Живи, солдат

* * *

Дом, в котором предстояло развернуться Гомольскому, был четырехэтажным, угрюмым, как и многие берлинские дома, с пробоинами в стенах и осыпавшимися стеклами в окнах.

Подступы простреливались снайперами, пулеметчиками и фаустниками. Они засели на крышах.

Когда Гомольский с сопровождавшими его бойцами перебегал улицу, приближаясь к дому, снайперская пуля сразила наповал проводника, молодого автоматчика. Настроение сразу у всех упало.

Справа пылали дома. Едкий черный дым валил из окон и дверей, как из заводской трубы. Он окутывал весь квартал и стлался по мостовой.

Под дымовой защитой группа Гомольского пробралась в один из горящих домов. Сверху с шипением падали головешки, осыпалась штукатурка. Проскочили через анфиладу комнат, набитых трупами. Глотая известковую пыль и пепел, проползли по-пластунски под окнами. Наконец вышли к парадной двери.

Отсюда увидели дом, куда предстояло проникнуть. Часть фасадной стенки его уже была разрушена, так что обнажилась вся лестничная клетка сверху донизу. На ступеньках стояли наши автоматчики.

Еще одна короткая перебежка, и группа прибыла к месту назначения.

Автоматчики провели медиков на второй этаж, в просторную комнату. Сюда удобно было носить раненых со всех этажей.

Во второй половине дня послышался над головой топот и немецкая речь. Оказалось, что гитлеровцы совсем близко. Пока шла борьба в далеких отсеках здания, Гомольский с товарищами мог еще трудиться в более или менее сносных условиях.

В комнате были две двери: одна открывалась на лестничную площадку — там стояли автоматчики, другая вела в коридор, замыкавшийся глухой стеной.

Первой в коридоре увидела гитлеровца Нина Савская.

— Немец! — прокричала Нина, выпустив из рук бинты.

Раздался выстрел, раздробившийся эхом в пустых комнатах.

Гомольский захлопнул двери. Все стали заваливать ее мебелью — столами, скамейками, креслами.

Захлебываясь кровью, опустилась на пол Савская.

Пущенная гитлеровцем пуля прострелила ей грудь. Пока Гомольский перевязывал рану, подоспели автоматчики... Одни раненые покидали комнаты на четвереньках, других выносили на руках. Предложено было перебраться в подвал, в более безопасное место. Нину Савскую перенесли Гомольский и Сережа Гусев.

Гитлеровцы, блокированные в доме, сделали попытку прорваться на улицу. В глухом отсеке здания они провалили потолок между третьим и вторым этажом и таким образом оказались рядом с перевязочным пунктом Гомольского.

Савская стала жертвой первого выстрела.

Бой продолжался недолго — гитлеровцы сложили оружие.

Автоматчики вытолкали пленных во двор и собрали их у стены, на которой висел немецкий плакат:

«Солдат, каждый шаг назад — бесчестье и трусость.

Он принесет тебе смерть».

В подвале у Нины открылось кровотечение. А бинты и вату в спешке оставили на втором этаже. Тогда раненый, молодой паренек со светлым чубом, выхватил из-за пазухи кусок красной материи (кумач этот он мечтал водрузить над рейхстагом) и передал Гомольскому.

Однако кровотечение не прекращалось. Кровь струилась из глубины, из самой грудной полости. Зловещая бледность стремительно заливала лицо.

Сережа Гусев звал Савскую, как будто хотел разбудить ее:

— Сестра! Сестра!!. Сестра!!

Ему словно вдруг открылся высокий смысл этого слова:

— ...всем нам родная сестра...

Когда сообщили о гибели Савской, мы отправились к месту боя.

В сводчатом подвале при свете лампы Гомольский и Тамара перевязывали раненых. На полу, на красных пуховиках, собранных Гусевым в этом доме, лежали раненые. Кое-кто сидел, прислонившись спиной к стене. Покачивались упавшие на грудь взлохмаченные головы.

Санитары подносили новых раненых.

Тела Нины здесь уже не было. Ее унесли вместе с другими убитыми автоматчики.

До рассвета мы помогали Гомольскому. Каршин обеспечивал эвакуацию раненых в медсанбат.

С рассветом я вышел во двор. Между домами проглядывала Шпрее, розовая от зари.

На крыше дома, возвышавшегося над рекой, увидел нашего солдата. На фоне утренней зари скульптурно рисовался его силуэт. Роста он казался неправдоподобно высокого. Таким обычно представляется человек на гребне холма на фоне светлого неба, когда земля еще тонет во мгле. Он взмахнул гранатой и бросил ее далеко вперед. Его подвижные спартанские очертания впечатывались в небо.

Над Берлином стоял гордый советский воин, и мне захотелось крикнуть ему: «Живи и здравствуй, солдат!»

Еще несколько дней мы действовали как «бригада усиления» в других, уже развернутых госпиталях, а 4 мая личному составу приказали следовать в Бранденбург.

С трудом передвигались по Берлину. Улицы были завалены кирпичом, щебнем, опрокинутыми трамваями и машинами. Все это еще дымилось, тлело, омрачало видом своим.

Около каменной громады рейхстага остановились.

Сквозь проломы в стенах виднелись поваленные скульптуры, ребра лестниц, ведущих на этажи. Провисали оголенные рельсы, похожие на зубы хищников. Окна рейхстага замурованы кирпичом — вот оно, умерщвленное сердце фашизма!

Трудно передать те ощущения и переживания, которые испытывали мы, когда ходили по рейхстагу, по его разгромленным залам, смещенным мраморным лестницам, под осыпавшимся стеклянным куполом.

Если представить себе пройденный путь в виде громадной горы, равной которой нет в мире, с пропастями, обрывами, отвесными скалами, ледниками, то в этот день мы взошли на ее вершину. Склоны той горы, пропасти, скалы были усеяны трупами.

— Исполняю вверх!.. — выкрикнул Гусев, взбираясь на купол. Хотелось ему с высоты рейхстага взглянуть на поверженный Берлин.

Все мы поднялись на крышу рейхстага: Лазарев, Каршин, Гомольский, Ярматова, Люба Фокина, Тамара-Аленушка, Эмилия Кравченко, Оксана Соловьева, Квасов и другие наши товарищи, с которыми довелось пройти длинный путь войны. Лазарев сказал:

— С этого места виден мой Сталинград. Оттуда я начинал свой путь.

— И мой Киев, — сказал я.

— И мой Брянск, — отозвался Каршин.

— И моя Жиздра, мой Чернигов, мой Гомель, моя Казань, мой Самарканд, — откликнулись Фокина, Кравченко, Тамара-Аленушка, Ярматова и Гомольский.

Глазам словно открывалась даль времени: мценский плацдарм, тиф, бессонные ночи, бомбежки, муки раненых...

Над нами, над стеклянным куполом, разрывая тучи, полощется Красное знамя. Его водрузили над рейхстагом советские воины.

Все несли это знамя, передавая друг другу как эстафету, и последними его приняли сержанты Егоров и Кантария.

Его нес также молодой парень со светлым чубом. Тем кумачом прижал Гомольский рану Савской. И кровь нашей Нины сейчас шумит в знамени над Берлином.

Сотни солдат толпятся у рейхстага. Задрав головы, они любуются знаменем Победы. Кто они, эти воины? Хлеборобы, металлисты, садоводы, виноделы, строители, лесорубы, хлопководы, инженеры?.. Глядят на знамя, а в памяти встают широкие раздольные поля, трубастые заводы, зеленый разлив виноградных плантаций, снежные горы хлопка, шумящие леса далекой Родины. Теперь это уже не мечта, а зримое, близкое...

Лазарев дымит своей трубкой. Время от времени поправляет пояс на френче и одергивает его: привычный жест волнения. Он говорит, пряча улыбку:

— Здесь бы я развернул госпиталь. Вид этих развалин мигом исцелит любую солдатскую рану.

Люба задумчиво сказала:

— Нет с нами Кати, Анатолия, Нины. Нет моего брата...

— Они с нами, — ответил Каршин.

Когда мы спускались вниз, Ярматова предложила:

— Давайте из развалин рейхстага пошлем письмо Бородину...

Я сел на ступеньки и стал писать письмо.

Тем временем Гомольский взял щепотку пепла и засыпал его в конверт.

— И об этом напишите, — сказал он.

«...Сохраните этот пепел — свидетельство гибели бастиона фашизма. Мы с вами привыкли раненым показывать удаленные осколки или иссеченную болезнь. Вид поверженной болезни прибавляет силы. Удален смертоносный свинец из груди человечества». Этими словами мы заключили письмо нашему доброму верному другу.

По развалинам рейхстага ходят теперь наши солдаты и офицеры. Они чертят на стенах надписи: «Сталинград — Берлин» и ставят свои имена, «За кровь отца...», «Слава русскому народу», «Мечтали добить зверя в его берлоге и добили»... Тысячи, десятки тысяч подписей — русских, украинских, белорусских, грузинских, армянских, казахских, узбекских...

Лазарев поднял уголек с пола и написал на стене:

«Чтобы больше никогда не повторилось!» — и поставил свою и наши фамилии.

Каршин взял из рук Лазарева уголек и добавил столбиком:

Анатолий Гажала,

Катя Уманская,

Нина Савская.

— Этого требуют и мертвые, — сказал он.