Живи, солдат

* * *

На войне особенно верят в приметы: кошка перебежала дорогу, тринадцатое число, понедельник. Это — от неизвестности и от непрекращающегося риска. Кто знает, что с тобой произойдет завтра.

У одних — это суеверие, предрассудок; у других — чудачество, милое заразительное заблуждение.

Раненому Глебову операцию я назначил на понедельник. Но Глебов отказался. Он просил перенести операцию на вторник. При этом сослался на плохое самочувствие.

— Именно поэтому нужно делать сегодня, — без настойчивости в голосе сказал я. До завтра еще можно было ждать.

Глебов «раскрыл карты».

— Ранили меня тринадцатого... Вторично ногу повредил в понедельник... Помните?

— Как же, помню. Понедельник — для нас счастливый день. Мы отбили налет гитлеровцев. Вы тогда славно оседлали в коридоре немца. Значит, это была удача...

Глебов отпустил «вожжи» (полотенце, привязанное к ножной спинке кровати) и откинулся на подушку..

— Тот день, когда напали немцы, разве счастливый день?

Улыбаясь, я спросил:

— А такой раненый, как вы, — для врачей хорошая или дурная примета?

— Если выздоровею — то хорошая...

Лицо Глебова исказила гримаса. Снова боли...

Боль? Я хорошо изучил ее повадки. Как она изматывает, побеждает волю. Мужчина — косая сажень в плечах — становится капризным и плаксивым. Начинает говорить языком обиженного ребенка или чувствительной старушки: «родненькие», «миленькие», «ноженька»...

— Ноженька моя... Ох, ноженька, — простонал Глебов. Губы его сжались, лоб наморщился, суставы на пальцах побелели.

После операции, которая была выполнена во вторник, Глебов потребовал:

— Положите меня в палату Тамары...

— Это почему же? — удивился я.

Морщась, не глядя в глаза, Глебов сказал:

— Все по той же причине... У Тамары — счастливая палата...

— Ах, так! Счастливая? Теперь я вам не уступлю. Вы становитесь просто суеверной бабой...

Палата Тамары предназначалась для раненных в живот. Других раненых нежелательно было класть туда. Меня охватило чувство досады. Не должен же я идти на поводу чудачеств. Теперь это вступало в конфликт с врачебной совестью.

Но Глебов не сдавался.

— А что? Не счастливая, скажете? Кто умер в этой палате? Назовите? Вот видите, не было таких. Все в этой палате выздоравливают.

Тщетно я пытался вспомнить, кому из раненых стало хуже в Тамариной палате. В самом деле — никому, а стоим в Столбцах уже месяц. Никому! Даже партизан с перитонитом начал поправляться...

Это обезоружило меня.

— Ладно уж, несите в палату Тамары, — скомандовал я санитарам. — Но знайте, Глебов, это моя вам последняя уступка...

Конечно, я мог настоять на своем. Но уступил и на этот раз. Если даже заблуждение прибавляет раненому силы, то и этим следует воспользоваться.

К носилкам пристроилась Тамара, и Глебова понесли. Я последовал за ними.

Палата и в самом деле имела вид счастливой. Чисто, уютно, койки заправлены. Стекла в окнах помыты. Они были такими чистыми, что казалось, будто их вовсе нет. Все раненые побриты, причесаны или пострижены.

— Вы обязаны будете теперь выздороветь в самый короткий срок, — тоном угрозы произнес я.

— Есть, выздороветь в короткий срок, — оживился Глебов.