Живи, солдат

* * *

О Степане Кошубе мне рассказал фельдшер Гудзий. Кошуба был минером в партизанском отряде. Он минировал дороги, мосты. На одной из его мин подорвался грузовик с восемнадцатью гитлеровцами. В гарнизоне всполошились: по дороге перевозили хлеб, мясо и фураж для немецких частей.

Чтобы спастись от мин, гитлеровцы впрягли калитянских женщин в бороны и погнали по дороге.

Впереди шла жена Степана Кошубы с тремя детьми. Руки у нее были заломлены за спину и связаны. Грудь перехватывал широкий пояс упряжки.

Босая, с распущенными волосами, окруженная притихшими детьми, она тяжело ступала по дороге.

За женщинами на большом расстоянии следовали автоматчики.

После этого нигде и никто больше не встречал ни жены, ни детей Кошубы.

Когда минер узнал об этом, он взял с собой двух товарищей и отправился в село, где стоял немецкий гарнизон.

Вечером в селе все видели, как двое гитлеровцев провели по улице партизана с деревянной дощечкой на груди «Лисовик».

Часовой пропустил конвой с арестованным в штаб гитлеровцев, помещавшийся в школе.

«Лисовиком» был Кошуба, а конвоирами — переодетые в немецкую форму его боевые друзья.

Партизаны забросали гранатами битком набитые гитлеровцами комнаты.

Потом, отстреливаясь на ходу, покинули школу. Сумерки помогли им скрыться.

Шло время. Выздоровели Хотеев, Кошуба и десятки других крестьян. Но тиф и нас не пощадил.

Свалило в постель Ярматову. Сначала познабливание и плохой сон она объясняла переутомлением и сопротивлялась. Когда появились жар и головная боль, сомнениям уже не было места: тиф. И сразу — с сердечной слабостью.

Об этом сообщила Люба Фокина. Она приехала в Зимницу. Плечи ее беззвучно вздрагивали. После смерти брата и Гажалы она по каждому поводу могла расплакаться. А какой это был прежде звоночек!

В Калиту со мной выехал Гомельский — он сменит Ярматову и будет, возможно, лечить ее. Люба всю дорогу молчала.

Вот уже и кладбище с наискось падающими крестами. Иссеченные деревья на нем тянулись за ветром, словно просили не оставлять их здесь, над вечным покоем.

За кладбищем — сразу же «больница».

В одном из укрытий лежала Ярматова. Дежурила при ней Эмилия Кравченко. Во внешности Фаины было что-то тревожное и трогательное. Тяжелые волнистые, волосы обрамляли ее скуластенькое, сейчас воспаленное лицо. Длинная коса покоилась на одеяле.

При нашем появлении Фаина улыбнулась. Стыдливым жестом спрятала под одеяло обнаженную руку.

— Вот видите, не убереглась, — виновато сказала она. — Садитесь, пожалуйста... Эмилия, принеси скамейку...

Говорила она с одышкой, сухим ртом, но быстро, возбужденно. Это характерно для первого периода болезни — эйфории.

— Сейчас я лечу больных заглазно, — спешила рассказать Ярматова. — Эмилия и Люба докладывают мне, а я делаю назначения. Кто меня заменит?

— Гомольский заменит. Ни о чем сейчас не думайте. Теперь о вас должны думать и заботиться, — сказал я.

Нащупываю пульс. Он частит и прерывается.

— Инфекционный госпиталь, Фаина, стоит, как вам известно, в 32 километрах. Поедете в госпиталь?

Ярматова наотрез отказалась. Аргумент сначала выдвинула чисто женский.

— Там остригут мои волосы... — и добавила: — Здесь мне будет лучше... Девушки за мной ухаживают очень внимательно.

Я назначил сердечные: кофеин, камфору, адонис. Ярматова недовольно поморщилась.

— К чему это?

— Надо, — твердо настоял я. — И примите лекарство при мне.

Когда болеют другие, врачи вводят в действие все средства. Как только они заболевают сами — отвергают все, лечатся небрежно, плохо. Не признают того, что для других считают обязательным. Не потому ли у врачей болезни протекают иначе — тяжелее, с осложнениями? Словно болезни мстят за то, что врачи их преследуют. Говорят: «Врачебный случай» или «Протекает тяжело, как у врача».

Эмилия выполнила при нас все назначения.

— Только тогда я уйду, когда возьму слово, что вы будете вести себя, как и все больные, — сказал я. — Даете такое слово?

Фаина, не улыбаясь, ответила:

— Если я дам такое слово, не будет ли это означать, что я хочу, чтобы вы ушли... Ну хорошо, даю, даю такое слово!.. — предупредила она мою новую готовность настаивать на своем.

— Вот и прекрасно, а теперь мы обойдем с Гомольским больных. Я познакомлю его с обстановкой...

У тамбура толпились люди. Среди них узнаю Сидора Тихоновича — старика, который рассказывал нам о встрече в лесу старухи со смертью, Кошубу, Хотеева.

— Как здоровье нашего доктора? — спросили из толпы. — Коли что нужно, на нас можете рассчитывать. Пожалуйста, приказывайте.

Поговорили с людьми и пошли к больным в другое укрытие.

На Гомольского эта забота колхозников о Ярматовой произвела впечатление.

В укрытии было чисто и уютно. Чернышева раздавала обед. Клава Хотеева поила в углу тяжелобольного, поддерживая его голову ладонью с затылка.

Осмотрели и выслушали больных. Потом направились в село.

Бани и дезкамеры работали отлично. В землянках и избах, куда мы заходили, стало значительно чище. Дорожки обложены кирпичиками, побеленными известью.

По дороге встретился Гудзий. Он шел в сторону больницы. Круглое, с опущенными усами лицо его выражало печаль. Поздоровался и прошел мимо.

В руках он держал букетик полевых цветов.

Кончив обход, мы снова вернулись к Ярматовой. Здесь я попрощался, оставив капитана, и покинул их надолго.

Позднее от Гомольского, когда он проведывал меня в инфекционном госпитале, я узнал, что Фаина перенесла тяжелый коллапс и чуть не погибла. Еще во втором периоде болезни были дурные предвестники: синюшная и крупная сыпь. А на двенадцатый день катастрофически пало кровяное давление. Гомольский с трудом вывел ее из коллапса.

— А вы принимаете все лекарства, какие вам назначают? — придав лицу грозное выражение, спросил меня Гомольский.

— Стараюсь. Иногда это мне удается...

— Только тогда я уйду, когда возьму с вас слово, что вы будете вести себя как всякий больной, а не как больной врач...

— Клятвенно обещаю, — сдался я. — Пожмите за меня крепко руку Ярматовой...

Гомольский встал. Глаза его выражали грустную задумчивость.

— Можно прожить с человеком годы и не знать, каков он. А короткий час в испытаниях обнажает душу. И ты либо отвернешься, либо влюбишься без памяти.

— А что произошло с вами? — спросил я.

— Влюбился без памяти, — с улыбкой ответил Гомольский.