Ханет

Часть I. Путь в неизвестность. Пролог

Прижатые к ушам ладони не заглушали перестука капель, падающих со стола на каменный пол. Прохладный шелк рукава, пропитанный благовониями, не спасал от запаха железа и соли — запаха смерти, которым, казалось, пропиталось все в этом подвале. Сознание словно раздвоилось и часть его хотела бежать прочь от содеянного, но другая часть хотела остаться… Удастся ли оживить комок плоти, лежащий посреди символов, выведенных на полу кровью? Время утекало с каждой падающей со стола каплей, а он все медлил, не решаясь закончить начатое. Как только будет замкнута последняя линия, как только первые слова призыва сорвутся с языка, дороги назад не будет.

По полу медленно расползалась густая багровая лужа. Он еще может отступить. Может подняться, выйти на улицу и сдаться властям. Его осудят, как он того и заслуживает, и, скорее всего, казнят. Никто не станет слушать объяснений, никто не вступится, никто не оправдает. Кроме нее. Она единственная все поймет и простит, пусть даже это причинит ей ужасную боль, обречет на страдания и одиночество.

Казалось, время, замедлило ход, милосердно позволяя ему все как следует обдумать. Капли падали все реже, но теперь вязкая лужа принимала их с отвратительным чавканьем, словно голодный зверь, причмокивающий от удовольствия. От пола тянуло могильным холодом, к горлу то и дело подкатывала тошнота, пульсировала боль в висках. Он помотал головой, вскинул отчаянный взгляд к потолку. Там, снаружи, окутанный покрывалом звездной ночи, спал мир, который он уже привык считать своим. Там была его жизнь — пусть не всегда простая, но все равно прекрасная. Там ждала его женщина, лучше которой нет и не было никого на этой земле. Та, что когда-то слепо и безоглядно поверила ему, подарила новую судьбу, счастье, свою любовь. Произошедшее этой ночью — случайность. Трагическая случайность. Может ли он отплатить черной неблагодарностью за все те жертвы, которые она принесла, ради него?.. Честно ли это будет, справедливо ли? Он не знает. Не может решить.

Капля срывается с края стола и уже не падает, а будто бы медленно-медленно плывет вниз. Вот она достигает поверхности густой темной жижи, неспешно соприкасается с ней, погружается в нее, растворяется в ней, становится ею… Сколько еще осталось капель, сколько у него времени на размышления? На самом деле он, конечно, все уже решил, остается лишь признаться в этом самому себе, принять неизбежность следующего шага, который, словно меч рассечет судьбу на «до» и «после». Снова. Во второй раз. И из-за кого? Этот человек — хотя его и человеком-то нельзя назвать! — явился сюда в поисках наживы, проник в этот подвал ради грабежа, видимо, решив, что часто наведывающийся сюда хозяин хранит здесь свои сокровища. Он не хотел убивать его, лишь защищался, лишь оттолкнул, когда тот бросился на него с ножом прямо на лестнице. Не его вина, что грабитель не удержался на ногах, скатился по ступеням, напоровшись на собственный нож. Он даже пытался спасти умирающего, но не сумел. Он мог бы спрятать тело, но тогда всю оставшуюся жизнь пришлось бы прожить в страхе. А ему известен способ — рискованный, опасный, не гарантирующий ничего, ведь нет никакой уверенности в том, что это сработает. И все же… Сколь бы призрачной не казалась надежда на чудо, порожденная снами, которые снились ему с детства, снами, в которых он черпал утешение и советы, помогавшие в безнадежных, казалось бы, случаях… Да, надежда была. Он привык прислушиваться к своим снам — сперва от отчаяния, а позже, когда понял, что может верить и доверять полученным подсказкам, уже осознанно. Все, что требовалось — лишь пролить каплю своей крови прежде, чем задать вопрос перед сном. И позже, отдать немного крови в благодарность за помощь. Когда у него появился свой дом, он соорудил в подвале что-то вроде алтаря тем, кто направлял его, не оставлял даже на чужбине, не давал опустить руки, привел в страну, где ему посчастливилось обрести счастье, новый дом, любовь и семью. Он получил многое, так смеет ли снова просить о заступничестве?

Перестук капель смолк. Последняя, самая густая и темная застыла на кончике пальца свисающей со стола мертвой руки, словно раздумывая, есть ли смысл падать вниз. Не поднимаясь на ноги, он пополз на коленях по полу, пачкая в крови одежду. Окунул дрожащие пальцы в уже холодную жижу и замкнул линию.

— Услышьте меня, я молю о помощи…

Ответом ему была тишина. Он слишком медлил и опоздал. Теперь уже точно не сможет оправдаться, позвав стражниц. Возможно, ему поверили бы, если бы он оставил все как есть. Объяснить случайностью и самозащитой вырезанное из груди грабителя сердце будет гораздо сложнее.

Зубы впились в запястье, заглушая рвущееся с губ то ли рыдание, то ли проклятие. Во рту стало солоно, боль пронзила руку до самого плеча. Вскрикнув, он разжал зубы, повернул руку, чтобы рассмотреть рваную рану и замер. Кровь текла струйкой в подставленную ладонь. Еще не веря себе, он медленно и осторожно протянул руку к лежащему среди начертанных на полу символов бесполезному комку мертвой плоти. Наклонил ладонь. Кровь колыхнулась, но не двинулась с места, не желая срываться вниз.

— Я… молю о помощи… Молю, услышьте меня! — сперва с губ сорвался лишь хриплый шепот, но потом голос окреп, взвился к сводам подвала. И кровь, вновь став жидкой, потекла по пальцам. Сердце, лежащее на полу, дрогнуло. Раз. Другой. Зашевелились неровно обрезанные кровеносные трубки, открываясь и закрываясь, словно голодные рты. Он надавил на запястье, чтобы кровь текла быстрее, наполняя мертвое сердце. А потом… рана на запястье закрылась, а знаки, начертанные на полу, вспыхнули призрачным сиянием, задымились. Потянулись к лежащему в круге символов трепещущему сердцу тонкие струйки темного тумана, втягиваясь внутрь через жадные отверстия-рты. Сердце, оживленное его кровью, наполняясь тьмой, набухало, становилось все больше, билось все сильнее и ритм этих ударов отдавался барабанным боем в груди, бился набатом в висках. Теперь дымились не только знаки, но и вся кровь, вытекшая из тела, и темный густой дым, казалось, заполнил все пространство подвала, словно пылал где-то рядом огромный костер. Такое уже происходило с ним однажды, но в этот раз он не боялся, испытывал не муки, а почти невыносимое блаженство. Тьма клубилась вокруг, не причиняя вреда — успокаивала, ласкала и баюкала. Голоса, которые прежде он слышал лишь в снах, вновь говорили с ним: наставляли, объясняли, указывали, каким путем отныне надлежит следовать. И не осталось больше сомнений, лишь бесконечная благодарность и благоговение.

Он очнулся утром, лежа на полу. Подвал был тих и пуст. Не было на полу крови и сердца, не было на столе мертвого тела. Его руки и одежда стали чисты и даже шрама не осталось на запястье. Цепляясь за стену, он кое-как поднялся на ноги и, покачиваясь, словно пьяный, поднялся вверх по лестнице. Распахнул дверь и замер на пороге, щурясь от яркого света.

Ночь давно закончилась, утро вступило в свои права. Сияло над далекими горными вершинами золотистое солнце, плыли по небу пушистые белые облака, в саду пели птицы. Он вдохнул полной грудью воздух, напоенный тянущейся от реки свежестью, запахами трав и цветов, что росли в саду, ароматами хлеба, что пекли к завтраку в соседних домах. Смотрел, как вьются над крышами, поднимаясь из труб, белые струйки дыма, плывут вверх, растворяясь в небесной синеве.

Скрипнула калитка. Он повернул голову. Окутанная солнечным светом, шла к нему через сад та, лучше которой не было никого в этом мире. Губы дрогнули в улыбке, по щеке поползла слеза-предательница и он торопливо смахнул ее тыльной стороной кисти.

— Что с тобой? — спросила жена, подойдя к нему. — Ты не болен?

— Нет, — отозвался он. — Просто думал о том, как ты прекрасна. И о том, что однажды брошу весь мир к твоим ногам.

И рассмеялся, когда она улыбнулась ему в ответ.