Иерусалим

ГЛАВА 22

Король даровал новому супругу своей сестры города Яффа и Аскалон, а также титул графа Яффского — чтобы никто не сказал, что Сибилла замужем за человеком безземельным. Однако Бодуэн отказался принять молодую пару; как ни жаждал он снова увидеться с сестрой, им владела гордость.

А потом возобновилась война.

Керак с самого начала с презрением отнёсся к перемирию, и теперь он не стал ждать нового крестового похода. Через год после возвращения Триполи из Дамаска Волк построил в своём замке Монреаль большие лодки, на верблюдах переправил их через южную пустыню в Акабу и спустил в Египетское море. Взяв на борт бедуинов, которые поддерживали Керака, этот флот совершал набеги вдоль всего аравийского берега, угрожая даже Мекке. Керак вернулся в Трансиорданию, его пиратов изловили и повесили, а Саладин призвал своё войско из Сирийской пустыни и снова повёл его на Иерусалим.

Король был слишком слаб, чтобы скакать верхом, слишком слеп, чтобы различать лица. Он созвал всех рыцарей Святой Земли и во главе своего войска, в носилках вышел навстречу Саладину. Они сошлись на равнине Эздраэлон, на севере королевства.

При короле были тамплиеры — они заботились о нём, доставляли его приказы и обеспечивали их исполнение. Бодуэн поставил своё войско на западном краю болотистой равнины — чтобы ударить на него там, Саладин должен был прежде перебраться через болота и тем подставить себя под удары со всех сторон рыцарской конницы. Саладин покуда стоял на восточном краю равнины. Разведчики и шпионы короля доносили ему, что громадное войско сарацин скоро объест дочиста всю округу.

Король послал за рыцарями из своего войска и велел им разъезжать напоказ, гарцуя, перед сарацинским войском и вызывать сарацин на бой. Каждый день между двумя армиями происходили поединки и краткие схватки небольших отрядов. Однако Саладин всё не начинал общего наступления, и Бодуэн уже устал ждать.

Муж его сестры присоединился к войску, приведя с собой человек двадцать свиты и сотню пехотинцев. Лёжа на походной кровати, король выслушал рассказ о том, как граф Яффский проскакал через лагерь под оглушительный рёв медных рожков, под дюжиной развевающихся стягов, с толпой слуг и караваном вьючных животных и устроил собственный крохотный двор посреди Бодуэнова войска.

— Всё такое новенькое, что ещё пахнет краской, — рассказывал ему Мыш. — Даже подковы у коней ещё блестят.

Король смеялся, но сердце у него ныло. Он тосковал по сестре. Ему почудилось, что он увидел дорогу к примирению с ней.

— Пригласите его на совет нынче вечером, — сказал он. — Поглядим на него вблизи.

Но когда совет собрался в шатре короля, Яффа не появился. Вместо этого он сообщил, что присоединился к войску, дабы биться за Крест, но не станет приветствовать короля Бодуэна как брата, покуда последний не извинится за обиды, нанесённые его, Ги, супруге.

Услышав это, король оцепенел; слова послания звенели в его ушах. На миг у него мелькнула мысль отправить Ги от войска и послать тамплиеров, чтобы они исполнили его волю. Гнев смешал все его чувства. Шорох шагов, голоса людей, шныряющих по шатру, слились в единый гул, и ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы вспомнить, кто, собственно говоря, его окружает. На мгновение разум короля опустел, и чёрная волна накрыла его с головой.

Король подавил судорогу слепого ужаса. Он сознавал, что сидит в дальнем конце шатра и по обе стороны от него стоят тамплиеры; уцепившись за них, Бодуэн вынудил себя вспомнить, восстановить по кусочку в памяти всё, что окружало его, — шёлковый свод над головой, заполненный народом шатёр; он принудил себя дать всем этим людям лица — и тогда лишь понял, что посланец Яффы так и стоит перед ним, ожидая ответа.

— Вначале замёрзнет ад, — сказал король. — Так и передай своему господину. Ступай.

Из тьмы начала времён, окружавшей его, донеслось невнятное прощальное бормотание. Король протянул руку, и кто-то — один из тамплиеров — вложил в неё кубок. Король жадно выпил.

— Подойдите ко мне, — громким голосом велел он темноте. — Я выслушаю ваши советы.

Все собрались вокруг него; они говорили о противостоянии войск и о том, как завлечь Саладина в уготованную ему ловушку. Триполи и де Ридфор заспорили, и король яростным криком заставил их замолчать. Его, которому было отпущено так немного времени, разъярило, что они тратят его драгоценное время на дурацкую ссору. Вспышка жаркого гнева придала ему сил: он подзывал к себе каждого человека по очереди, выслушивал, отдавал приказ, и, когда со всем этим было покончено, велел всем удалиться, и, измождённый, осел на подушки.

Чёрное ничто окружало его. И тишина.

— Кто здесь? — спросил король.

— Мыш, — ответил рыцарь, стоявший около него. — И Фелкс. Ты чего-нибудь хочешь, сир?

— Я устал, — сказал король и протянул руку, и рыцари подняли его на ноги. Затем он услышал где-то невдалеке голос Триполи:

— Нет, он должен выслушать нас! Пропустите меня!

— Погодите, — сказал король. — Усадите меня снова. — Повысив голос, он позвал: — Милорд Триполи, поди сюда!

Рыцари усадили его в кресло. Во рту у него пересохло: он протянул руку, и ему дали вина. Усталый разум короля пытался вспомнить, как выглядит Триполи, восстановить в памяти лицо, которое он знал с младенчества. Знакомый голос помог ему.

— Сир, мы пришли говорить с тобой как верные твои подданные и бароны этого королевства.

Бодуэн хмыкнул. Он уже понял, что предстоит нечто неприятное.

— И кто же эти верные подданные?

— Я, сир, и Балан д'Ибелин, Реджинальд Сидон и несколько прочих.

Злость опять закипела в короле, растекаясь по жилам живительным огнём.

— Понимаю, — сказал он. — Говорите.

Звук его голоса предостерёг их. Триполи промолчал; остальные откашливались, прочищая горло. Наконец Балан сказал:

— Сир, ради блага королевства ты должен отречься от трона.

— Вот как, — сказал Бодуэн. Гнев раскалял изнутри его тело. — И в чью же пользу?

— Сир, — начал Триполи, — ты превзошёл все наши надежды...

— И превзойду впредь, — сказал король. — Господь вручил в мои руки защиту Иерусалима и дал мне это тело, дабы с ним исполнять свой долг, — и я буду исполнять его, пока сам Господь не призовёт меня. Теперь уйдите.

— Сир, ты должен...

— Уйдите, — повторил король. Горло у него ныло, мозг распирал череп. — Оставьте меня, пока я не велел им вышвырнуть вас прочь. — Он поднял руку, и люди, стоявшие перед ним, зашевелились. Он ощутил, как рядом с ним пришли в движение тамплиеры, и услышал шумные шаги, удалявшиеся к выходу из шатра. Король осел в кресле.

— Он прав, — сказал он вслух, — я должен бы отдать ему корону.

— Нет, — сказал рядом с ним Раннульф. — Ты — король. Видел бы ты, как они тряслись, когда ты зарычал на них.

Его голос удивил Бодуэна: он не знал, что Раннульф тоже здесь. Он протянул руки, и тамплиер легко подхватил его. Другой тамплиер помог ему отнести короля к кровати, снять с него корону, платье и башмаки и уложить в постель. Пыль и прах, думал Бодуэн. Прах и пыль. За что он цепляется с таким жаром? Он ничего не чувствует, ничего не видит; слух его полон звуков, но большинство их призрачны. И всё же сквозь эту тьму проходила некая грань понимания, зыбкая и неверная связь с миром. Если он потеряет эту грань, он исчезнет. Мир исчезнет. У Бодуэна закружилась голова.

— Раннульф, — сказал он, — почему султан не нападает на нас?

— Он стал чересчур хитёр, — отозвался рыцарь. — Он видит ловушку. Но скоро ему придётся двинуться, ему нечем будет кормить войско.

— Когда начнётся битва... — Король сглотнул. Желание росло в нём, настолько сильное и сладостное, что он застонал. — Я хочу вести первую атаку. Поклянитесь мне, что исполните этот мой приказ. Даже если вам придётся привязать меня к коню. Если Саладин даст мне хоть малейший шанс, я умру, как надлежит мужчине.

— Сир, — проговорил Мыш.

— Поклянитесь, — повторил король.

— Клянёмся, — хором сказали все тамплиеры.

Король уронил голову на подушку. Он был обессилен, но, если он даст волю сну, если сдастся тьме, как потом найдёт дорогу обратно? И потому, нуждаясь в сне, Бодуэн боролся с ним — пока наконец сон не сокрушил его своей тяжестью, словно крест на плечах осуждённого.

В конце концов Саладин отступил. Вместе со своей огромной армией он бесследно растворился в пустыне. Франки отвезли короля Бодуэна в Иерусалим. Он умирал, и все знали это. Летняя жара мучила его, и он послал к мужу сестры, графу Яффскому, и попросил его отдать Яффу в обмен на Иерусалим, ибо жаждал свежести и прохлады побережья. А ещё он хотел увидеть свою сестру и наконец воссоединиться с ней.

Но Сибилла как раз готовилась рожать. Граф, её муж, не стал советоваться с ней, а немедленно ответил королю, что, чести и гордости ради, а также в память оскорбления, которое Бодуэн нанёс ему и его жене, он не получит от Яффы ничего.

Тогда король созвал всех великих мужей королевства, патриарха и магистров госпитальеров и тамплиеров, графа Триполи, который случайно оказался в городе, Филиппа де Милли, и Балана д'Ибелина, и юного Хамфри де Торона, своего дядю Жослена де Куртенэ и даже лорда Керака. Перед этим советом он объявил, что лишает сестру и её мужа права наследования, и назвал своим наследником её сына от первого брака, которому сейчас исполнилось шесть. Если же мальчик умрёт, не достигнув совершеннолетия, корону получит Триполи. Если умрёт взрослым, не оставив потомства, пусть император и Папа назовут нового короля.

Де Ридфор возражал, насколько хватило смелости, но король не желал слушать возражений.

Он возложил регентские обязанности на совет баронов. Он целиком и полностью исключил Сибиллу и её мужа из управления королевством. Опекуном маленького короля он хотел назначить Триполи, но граф отказался, говоря, что, если мальчик умрёт, его наверняка объявят убийцей. Поэтому Жослен де Куртенэ стал опекуном своего внучатого племянника. Телохранителем мальчика король Бодуэн избрал Раннульфа Фицвильяма.

Бодуэн был так слаб, что не мог сам поднять головы, но до последней минуты он оставался владыкой Иерусалима, и могущественнейшие люди королевства подчинились его воле. Они поклялись исполнить его завещание в Храме Гроба Господня, и каждый по очереди клал руку на пустое мраморное надгробие, символ их веры, знак того, что смерть над ними невластна. Однако смерть уже таилась среди них, дожидаясь своего часа, покуда они подписывали и запечатывали хартию.

Король вернулся в цитадель и лёг в кровать. Из Наблуса приехала его мать, и он простился с нею и отослал её обратно. Он принял причастие, а затем созвал своих тамплиеров.

— Моя жизнь кончена; я знаю, что мне больше не подняться. Я не боюсь смерти. Во всей моей жизни я сожалею лишь об одном — что потерял сестру, потерял по своей же вине, приказав ей сделать то, о чём не должен бы и просить. Остальным я доволен. Господь дал мне власть над Иерусалимом, и тем я хранил нашу веру. Что до моей смерти — я хочу умереть вдали от глаз толпы и не желаю, чтобы сюда всё время кто-то заглядывал, проверить, не умер ли я. Гоните прочь всех без исключения. С этой минуты только вы одни будете со мной, будете заботиться обо мне. И никому не говорите, что со мной, ни единой живой душе, — покуда я не умру. Тогда можете говорить, кому и что захотите.

Однако король умер не сразу. Продолжалась обычная жизнь. Он лежал в постели и прислушивался к разговорам своих телохранителей. Между собой они говорили на смеси латыни и французского с добавлением арабских слов. Раннульф помыкал ими, точно младшими братьями.

— Что, не наелся?

— Он не притронулся к еде, что ж ей теперь, пропадать?

— Ну уж этого, я вижу, ты не допустишь.

— Пусть ест, — сказал король. — Ты что, епископ? Вот что я скажу тебе, Святой: я по горло сыт умерщвлением плоти. Я никогда не прикасался к женщине, борода у меня давно уже не растёт, у меня не осталось никаких удовольствий. Всё, что вы делаете к вящей славе Господней, Господь заставляет меня делать против моей воли, и я знаю, насколько это бессмысленно. У меня — болезнь, у вас — тщеславие. Так что пусть ест.

— Ты умираешь, — сказал Раннульф, подойдя к нему. — Ты свободен от греха, а он погряз в грехе. — Его руки дёргали и подтыкали одеяло на короле — грубо и резко, словно Раннульф знал, что сквозь онемевшую плоть Бодуэн способен ощущать лишь эти грубые тычки. Перед его глазами плясали искры и пятна света; слух его полнился шорохом и треском, за которым он порой с трудом мог расслышать что-то ещё.

Иногда его разум цеплялся за одно слово, одну мысль. Тогда из глубин сознания всплывали мечты, воспоминания, прежние страхи и желания, и король гадал, как долго ещё он сможет отличать реальность от бреда.

Будничные голоса людей, читающих молитвы.

Он устал, и конец был уже близок.

— Кто-нибудь, принесите мне пить. — Оказывается, он ещё в силах разговаривать.

Подошёл Фелкс; король понял это прежде, чем услышал его голос, он уже узнавал их всех по одному прикосновению. Медленные, бережные руки голландца усадили его и напоили вином с водой. Фелкс всегда разводил вино.

— Чем вы сейчас заняты?

Сквозь сумятицу бесцельных шорохов и тресков его слух улавливал по крайней мере один реальный звук — металлическое позвякивание, то ли скрежет, то ли звон.

— Мыш стрижёт Святого, — ответил Фелкс.

Ножницы. Воображение короля тотчас выстроило из одного их звука всю картину: Раннульф сидит на табурете, склонив голову в редкой для него покорности, и рыжеволосый рыцарь стоит над ним со сдвоенными лезвиями в руке. Падают клочки чёрных волос.

— Вы пострижёте меня?

Они вымыли ему голову, втёрли в волосы какое-то снадобье от вшей, которое Медведь раздобыл в Нижнем Городе, потом расчесали и остригли волосы. Король заснул; когда он проснулся, тамплиеры одели его, усадили в груде подушек и принесли еду, к которой он не притронулся. Пища казалась ему чем-то чуждым и ненужным — теперь, когда он так близок к смерти.

А ведь Бодуэн знал, насколько близок, чувствовал, как теряет силу разум. Могло быть хуже, подумал он; он мог оставаться таким же слепым и беспомощным — и, однако, жить. Он многое забывал, и забывал важное — то, что волновало его.

— Моя сестра родила?

— Ещё на Сретение, сир.

— А... хорошо. — Король сражался с туманом, расплывавшимся в его разуме. — Почему она не придёт навестить меня?

Ответа не было. Впрочем, он знал ответ. Он лежал неподвижно, делая вид, что спит. Теперь он всё больше и больше спал.

Часто к дверям подходил камергер, пытался добиться аудиенции для того или другого; Раннульф велел ему отправлять всех восвояси.

На сей раз он принёс письмо, кусочек бумаги.

— Что это?

— Почерк Абу Хамида. Я должен идти. Мыш, пойдёшь со мной.

— Куда ты? — спросил Бодуэн, но никто не ответил ему. А может быть, он только мысленно задал этот вопрос.

Может быть, всё это происходит только в его мыслях. Может быть, он уже умер и вот это — ад.

Сук изнывал от летней жары, и воздух маревом дрожал вокруг строений. Трава на плоских крышах, зазеленевшая от весенних дождей, выгорела теперь добела. Раннульф оставил коня на попечение Стефана и между двумя лавками прошёл в заднюю дверь дома Абу Хамида, который вызвал его письмом.

Дверь вывела его в полутёмную комнату с белыми оштукатуренными стенами, где было куда прохладней, чем в коридоре. Раннульф вошёл, ожидая увидеть Абу или кого-то из его друзей, — и застыл как вкопанный, с отвисшей челюстью. Из дальнего конца комнаты к нему повернулась принцесса Сибилла.

На мгновение он не мог оторвать от неё глаз. Он не видел её с тех пор, как она вышла замуж. Принцесса спокойно встретила его взгляд и смотрела на него сквозь полумрак комнаты, пока он не спохватился и не опустил глаза.

— Благодарю, что пришёл, — сказала она.

— Я не пришёл бы, если б знал, что это ты, — сказал Раннульф, уставясь в пол.

— Я это знаю. — Она шла через комнату к нему. — Но я пришла сюда молить тебя, Раннульф, чтобы ты провёл меня к брату.

Её лёгкие шаги громом отзывались в каждом его нерве. Рыцарь покачал головой:

— Ты ничего не сможешь исправить. Он скрепил порядок наследования железными скрепами, окружил охранителями — тебе его не нарушить.

— А, — сказала Сибилла, — так вот что ты думаешь обо мне! Мне плевать на наследование, Святой. Он умирает. Я должна увидеть его прежде, чем он умрёт. Прошу тебя. Я встану перед тобой на колени...

Раннульф услышал шорох её юбок и закрыл глаза, чтобы не видеть её унижения.

— Умоляю тебя, — сказала она, — проведи меня к нему.

Раннульф перекрестился: вовсе не её желание решило дело, а то, что он знал желание короля.

— Проведу, — сказал он.

— Спасибо, — сказала Сибилла. — Погоди, я схожу за плащом.

В комнате было темно, в нос ударила вонь травяных настоев и мочи.

— Бати! — с порога позвала Сибилла.

Она уже плакала. Она обещала самой себе, что будет держаться, что не покажет слабости, — но теперь слёзы текли по её лицу.

— Бати?

Она подошла к кровати, стоявшей на возвышении; забыв, что за спиной у неё молча стоят тамплиеры, она видела лишь неподвижное тело брата.

Он умер. Она опоздала. Сибилла уронила голову на грудь брата и разрыдалась.

Тамплиеры вышли. Грудь короля под её щекой всколыхнулась. Из недр изъеденной болезнью плоти голос доносился, словно со дна колодца:

— Били?

Брат повернул голову, руки его задёргались, пытаясь дотянуться до неё.

— Били, — прошептал он. — Ты пришла. Ты всё-таки пришла.

Сибилла, засмеявшись от облегчения, заключила его в объятия и окропила своими слезами.

Ближе к вечеру в комнату вошли двое тамплиеров — Раннульф и красивый рыжеволосый рыцарь, которого все непонятно почему звали Мыш. Брат уснул; Сибилла отвернулась от его постели, устремив взгляд на вошедших.

— Я хочу остаться до конца, — сказала она. — Но никто не должен знать, что я здесь.

Раннульф подошёл к изголовью королевского ложа. Рыцарь по прозвищу Мыш сказал:

— При тебе нет женщин, принцесса, это неподобающе.

— Наплевать, — сказала она. — Я хочу остаться.

— Пусть останется, — сказал Раннульф. Он затеплил светильник у изголовья. — Мыш, поди добудь ей что-нибудь поесть. Позови Медведя и Фелкса, пусть станут на страже у двери.

Рыжеволосый рыцарь вышел. Сибилла отошла к окну; снаружи, с карниза, доносилось воркование голубей. Садилось солнце, и небо было похоже на кровавый лоскут. Внизу, во внутреннем дворе, перекликались часовые. Подоконник под её рукой был ещё тёплым.

Ей стоило немалого труда приехать сюда. Её супруг считал вражду с королём мерой своего собственного величия. Узнай он, что она не в Беершебе, с малышкой и Алис, куда якобы отправилась, — быть беде. Ей пришлось солгать ему, чтобы избежать этой беды.

Он никогда не узнает правды. Она мастерица лгать.

Сибилла не жалела о затраченных усилиях. Она вернулась к брату.

Он лежал в измятых покрывалах и громко, хрипло дышал. Волосы его были острижены коротко, как у тамплиера. Лицо, покрытое распухшими, запёкшимися язвами, казалось неузнаваемо. Простыни пропитались потом.

— Он всё время такой? — спросила Сибилла, пытаясь расправить вышитые покрывала. — Помоги мне. Приподыми его.

Рыцарь послушно подошёл к ней, обхватил короля руками, приподнял и держал так, покуда она поправляла постель.

— Он всё хуже и хуже, — сказал он.

— Когда-то, — сказала Сибилла, — он был таким красивым мальчиком. Все говорили, что мне следовало бы родиться мальчишкой, а ему — девочкой, он был куда красивее меня. Волосы до плеч, завитые золотистые локоны, и глаза, как у отца. У отца был такой взгляд — точно пронзал насквозь.

— Я помню его, — сказал рыцарь.

Сибилла поправила подушки.

— Ну вот, — сказала она, — теперь можешь уложить его.

Стоя за спиной Раннульфа, она смотрела на брата, распростёршегося на постели. Наклонившись, она протянула руку, чтобы одёрнуть покрывало. Рыцарь хотел сделать то же самое, и их руки соприкоснулись.

Он отпрянул и быстро отдёрнул руку, словно ожёгшись. Сибилла резко, с гневом обернулась:

— Неужели я так противна тебе?

— Нет, принцесса, — пробормотал он. Он опять смотрел себе под ноги, как всегда в её присутствии.

— Я не в силах понять тебя, — вздохнула Сибилла.

Она повернулась к брату, подоткнула вокруг него покрывало. Рыцарь, стоявший за её спиной, молчал, но его молчание и опущенный взгляд больше не были для неё непреодолимой преградой. Нечаянно коснувшись его, Сибилла непостижимым образом проникла за магическую броню его обета.

Вернулся Мыш со слугами, которые принесли хлеб, сыр и вино; ещё он привёл двух женщин, но Раннульф немедленно отослал их. Пришли рыцари, которые стояли на страже перед дверью, рослый лысоголовый человек со светлой бородой и темноволосый здоровяк, и они поужинали все вместе, сидя на полу, как крестьяне. Мыш, который держался с придворной куртуазностью, ломал для Сибиллы хлеб и наполнял её кубок. После ужина тамплиеры опустились на колени и помолились.

Сибилла отошла к кровати и стояла так, глядя на брата. Она думала о временах их юности, о том, как они ездили с отцом на охоту и на Рождество ходили к мессе. Бодуэн спал приоткрыв рот, и дыхание со свистом вырывалось из его горла. Сибилла погладила его коротко остриженные волосы, но он не проснулся. Успел ли он получить причастие? Слёзы поползли по её лицу. Она всегда любила брата; детьми они составляли союз против матери, нянек, регента Триполи, льстивых интриганов и взяточников, которые так и кишели вокруг. С горечью Сибилла подумала, что отдала бы всё — виды на корону, мужа, — только бы вернуть себе брата.

Потом она вспомнила о своей дочери в Беершебе, которая дала ей предлог ускользнуть сюда. Нет, свою дочь она бы не отдала.

Раннульф и Мыш вышли. Двое других рыцарей улеглись на тюфяках в дальнем конце комнаты и сразу уснули. Они и для Сибиллы принесли тюфяк и положили его у подножия кровати, но она не стала ложиться. Она была одна, и ей стало легче. Так хорошо остаться одной, не беспокоиться о том, как все её поступки выглядят в глазах Ги. Сибилла прошлась по комнате, немного прибрала. Ночь наконец смягчила нестерпимое летнее пекло. В окно струился прохладный воздух. Сибилла оперлась на подоконник, подставив лицо ночной прохладе, и взглянула на Иерусалим. После жизни в открытой ветрам, пропахшей апельсинами Яффе этот город показался ей чужим и грубым.

Что-то в нём звало её, призывало к величию...

— Били.

Сибилла рывком обернулась. Брат проснулся, повернул голову на подушке, и Сибилла подошла к нему.

— Я здесь. — Она накрыла его ладонь своей и ощутила, как слабо дрогнули его пальцы.

— Я думал, мне это приснилось. — Невнятные слова вылетали из его рта слипшимися комками. — Где твоя малышка?

— С Алис, здорова и благополучна. Она такая миленькая, Бати, прелестна, словно новорождённая роза. Жаль, что ты не можешь увидеть её. Мы назвали её Алисой, в честь матери мужа, но все мы зовём её Жоли.

— Так ты любишь её, — пробормотал он.

— Очень. Превыше всего на свете.

— Хорошо. — Силы покидали его. — Я... — Рот Бодуэна шевельнулся, но не издал больше ни звука. Голова безвольно перекатилась по подушке.

— Что ты хочешь, Бати?

Губы брата дрогнули. Сибилла подошла к двери и приоткрыла её.

— Пожалуйста, помогите мне, — сказала она в темноту. Дверь распахнулась шире, и вошёл Раннульф.

Он направился прямо к кровати и склонился над королём; Сибилла стояла в изножье, не сводя с него глаз. На столе стоял кубок; тамплиер приподнял короля, обхватив одной рукой за плечи, и поднёс кубок к его губам. Сибилла видела, что король не стал пить.

— Он получил причастие? — спросила она.

Рыцарь кивнул. Снова уложив её брата, он едва слышно сказал:

— Бог даёт тебе это.

Затем он отошёл к двери и задвинул засов. Вернувшись, он встал в изголовье кровати, сложив руки на рукояти меча. Сибилла присела у кровати и стала ждать.

Раннульф уснул стоя; в середине ночи колокол, звонивший к ночной службе, разбудил его. В комнате было тихо. Три свечи ровно горели на сундуке у кровати. Король лежал на спине, рвано дыша. Его сестра тоже спала; она так и заснула, сидя на табурете и положив голову на постель у ног короля.

Раннульф открыл дверь на лестницу и выглянул. Стефан и Фелкс стояли на площадке, в кругу света факела, и читали молитвы ночной службы. Он прикрыл дверь, оставив небольшую щель, и вернулся к кровати.

Он стоял, глядя на принцессу: смотреть на неё спящую казалось ему меньшим грехом. Она сняла головной убор, и освобождённые волосы лежали вокруг головы тяжёлыми завитками. Щека её покраснела, губы были приоткрыты. Дважды Раннульф протягивал руку, чтобы коснуться, пробудить её, но всякий раз отдёргивал руку. Наконец он наклонился и поднял Сибиллу на руки; складки длинных юбок скрывали её ноги, голова склонилась к его плечу.

Мгновение Раннульф прижимал её к себе, смотрел в её лицо с изящными, как раковинки, веками и безрассудным ртом. Если б только он мог держать её так вечно, он ни за что бы не двинулся с места. Сибилла шевельнулась, повернула голову, и Раннульф уложил её на тюфяк.

Он отошёл к изголовью кровати, перекрестился и начал молиться. Дверь открылась, вошёл Стефан, и Раннульф улёгся на пустой тюфяк под окном, но долго не мог заснуть — ему казалось, что руки его там, где он касался принцессы, обожжены до костей.

Ближе к закату король умер. Они позвали священников, и слуг, и лордов — теперь это не имело значения, теперь они могли пускать в комнату всех желающих. Сами тамплиеры ушли ещё до того, как вынесли тело.

Сибилла сказала:

— Я должна вернуться в Яффу, и я хочу, чтобы никто не узнал, что я была в Иерусалиме.

— Как ты попала в город? — спросил Раннульф. — Через Абу Хамида?

Она кивнула:

— Он устроит моё возвращение.

— Мы с Мышом проводим тебя в Нижний Город.

И вот вечером, завернувшись в плащ и укрыв лицо капюшоном, между двумя тамплиерами Сибилла ехала в Нижний Город. Она была измучена. Она не могла думать о брате; то, что он мёртв, ещё не имело для неё значения, казалось, ничто не изменилось.

Ей надо подумать о том, что будет теперь. О том, как ей спасти королевство.

С самого начала она видела всю тщетность хитроумных замыслов брата, как отстранить её от трона. Новым королём будет её сын, хрупкий шестилетний мальчик. Регентство отдано совету, а Сибилла хорошо знала это королевство: ни один совет, что бы ни изобретал её брат, не будет править здесь единовластно. В их соперничестве и спорах она сумеет добиться всего, что ни пожелает. Многие в совете были её врагами, но там есть и друзья: дядя Жослен и де Ридфор, которые защитят её интересы.

С двух сторон зажатая тамплиерами, она въехала на сук. Загоны для скота были пусты, рынок закрыт. Купцы болтали у своих лотков, снимая навесы и собирая непроданные за день товары. У фонтана местные женщины собирали свои кувшины. Слуги Абу Хамида скатывали ковры, которыми была выстлана земля перед его домом, — на них выкладывали бронзовые кувшины, которые теперь небрежно бросали в корзину.

Сибилла глянула на рыцаря, ехавшего слева, размышляя, как ей крепче привязать его к себе.

— Святой, — сказала она, — ты был в Дамаске. Как можно было бы убедить султана заключить с нами настоящий мир?

— Между ним и мной не может быть мира, — сказал Раннульф. — Я владею тем, что хочет он.

Эти слова были в ней бесполезны, и их прозрачность казалась опасной. Рука Сибиллы крепче стиснула поводья, голос отвердел.

— Для тебя всё так просто.

— Просто, — согласился он. — Но нелегко.

— Господня благодать, — сухо сказала она. — Что за святой! В крови с головы до ног.

— Даже Иисусу пришлось умереть, — сказал он и осенил крестным знамением Крест, нашитый на груди. Тамплиеры осадили коней перед воротами дома Абу Хамида.

— Ты богохульствуешь, Святой, — сказала Сибилла ехавшему рядом с ней рыцарю. — Иисус умер, чтобы спасти нас, — не восславить смерть, но победить её. Мы не можем бесконечно воевать с сарацинами. Мы должны научиться жить с ними в мире.

Раннульф повернулся и прямо взглянул на неё; его глаза были черны, как пламя преисподней, и не было в них ни стыда, ни смирения, одна только всё та же ненавистная набожная дерзость.

— Может быть, это и твоё королевство, принцесса, — сказал он, — но эта война — моя. Мыш, проводи её.

И снова отвёл взгляд, как бы отвергая её существование. Тогда Сибилла проговорила так тихо, что один только Раннульф мог услышать её:

— Ты — дьявол. Будь ты проклят, ты — ангел смерти. Рыжеволосый рыцарь спешился и подошёл к принцессе, чтобы помочь ей сойти с коня. Всё ещё кипя сдержанной яростью, она первой вошла в ворота, и рыжеволосый заговорил с привратником, который опрометью умчался за хозяином. Сибилла повернулась к Мышу.

— Благодарю тебя, — сказала она. — Я не забуду, что ты помог мне.

— Принцесса, — ответил он, — я любил короля. Поражённая чувством, прозвучавшим в его голосе, Сибилла протянула к нему руки, потом вспомнила — и отстранилась.

— Я знаю, Мыш.

— Он нуждался в тебе, и ты пришла, — сказал рыцарь. — Если я когда-нибудь буду нужен тебе, принцесса, — позови.

Он наклонил голову и вышел на улицу.

Сибилла смотрела ему вслед, мыслями невольно возвращаясь к своему брату, и впервые за всё время грудь её пронзила невыносимая боль. На улице, за стеной, поднялись крики и плач.

— Король! Король! — Новость достигла сука.

Сибилла оцепенела, беззащитная перед этой болью. К ней спешил Абу Хамид, лицо его исказилось болью.

— Госпожа! Госпожа моя, это правда?

— Да, — сказала она дрожащим голосом. — Король умер. Наш добрый король Бодуэн умер.

В Верхнем Городе зазвонили колокола. Принцесса закрыла лицо руками и зарыдала.

Раннульф не пошёл во дворец, но отправился в Храм, в часовню Камня, и там опустился на колени у алтаря и попытался молиться.

Часовня была пуста. Камень простирался перед ним, точно застывшее море, на его истрескавшейся поверхности стояли тени. Высоко над головой, за светом ламп, огромный свод казался далёким, как сон. Раннульф подумал о Германе, который в этом самом месте назвал его отступником.

В недрах левого предплечья заныла старая рана — та, что он мысленно звал раной Германа.

Он не мог молиться. Он ненавидел Бога. Разум его сжигала грязная и грешная ненависть к Богу. Он сел на корточки и посмотрел на Камень, дорогу к Небесам.

Король, которого любил Раннульф, мёртв, и не благородной, почётной смертью умер он, но сшил заживо. Словно Бог — это зло, и презирает добро, и уничтожает его повсюду, где ни находит. Всё не так, как говорят священники. В мире нет зла: мир светел, добр и полон красоты, но Бог осквернил его, Бог губит всё, кроме того, что фальшиво — это он возвеличивает.

Бог убил короля, а ничтожные твари, подобные Кераку, процветают. Это и было то доказательство, которого искал Раннульф; он объявил Бога виновным.

Рана в предплечье пульсировала, словно кровь в виске.

Он вспомнил злые слова Сибиллы, брошенное напоследок проклятие. В груди у него заныло. Он любит Сибиллу. Целый день он прожил в одной комнате с ней, говорил с нею; она касалась его, он держал её в объятиях. Как он ни старался отводить от неё взгляд, образ её впечатался в его разум: ясные большие глаза, высокие скулы, упрямый чувственный рот. И она была бескорыстна, как ангел. Она пришла к брату в его последний час и любила его, благая и чистая, как воды Эдема, но даже это не смягчило сердце Бога, даже это не спасло Бодуэна.

Раннульф обеими руками вцепился в ворот камзола, словно хотел содрать горевший на груди Крест.

«Я отвергаю тебя, — подумал он, не решаясь произнести это вслух. — Я больше не твой рыцарь. Порази меня на сем месте или высуши, как траву, вырванную с корнем, но я больше не буду молиться тебе и сражаться за тебя». Раннульф кое-как поднялся на ноги и, шатаясь как пьяный, покинул часовню.