Иерусалим

ГЛАВА 7

Храм жил по монастырскому Уставу: тамплиеры засыпали и пробуждались, молились и ели, пели хором и выезжали в дозоры по звону церковного колокола. Сейчас колокол звонил Третий час, и, как все остальные, Стефан л'Эль направился в трапезную и занял своё место в строю перед её дверями, чтобы идти на обед, — один из двух сотен равных воинов.

Равных — однако Стефан был среди них один. Все они были чужими ему. Он пробыл в Иерусалиме больше месяца, но даже те, с кем он приехал сюда, всё ещё оставались для него только лицами и именами. Он чувствовал себя здесь ненужным, неизвестным, оторванным от корней.

Поэтому Стефан обрадовался, когда в ряд вместе с ним встал, улыбаясь, Герман де Монтойя — хотя интерес Германа и насторожил его.

— Рад тебя видеть, Стефан, — сказал прецептор. — Тебя уже назначали в патруль?

— Ещё нет, сэр, — сказал Стефан. — Я обихаживал коней и приводил в порядок доспехи.

Герман пригладил усы, под которыми таилась неизменная улыбка. У него были светлые проницательные глаза.

— Что ж, — сказал он, — посмотрим. Возможно, я смогу дать тебе поручение. — И тут к ним, как назло, подошёл ещё один рыцарь.

Он не обратил на Стефана никакого внимания и без околичностей обратился к Герману:

— Я только что получил весточку из Нижнего Города. Пришёл караван из Каира. Спустись со мной в город.

Стефан отступил, оскорблённый. Это был тот самый черноволосый рыцарь, что стоял перед общим собранием — юноша позабыл его имя. Понятно было, почему столь многие ненавидят его; он был грязен и груб, да к тому же норманн.

— Я не могу никуда отлучаться, — сказал Герман, — мне надо заниматься с новичками. Возьми Медведя или Фелкса.

— Они в патруле. Не заставляй меня грешить. Мне нужен хоть какой-нибудь спутник. Кто здесь есть?

По лицу Германа мелькнуло огорчённое выражение, и на миг он заколебался; но тут в трапезной зазвонил колокол. Звали к обеду.

— Нет, — сказал прецептор, — я голоден. Вот что — возьми Стефана.

— Что? — удивился черноволосый. Стефан поражённо вскинул голову. Мимо них в зал потекли воины.

Герман заступил им дорогу, улыбаясь всем и каждому, и снова обратился к черноволосому:

— Возьми его. Он новичок в Иерусалиме. Покажи ему местные чудеса.

— Милорд, — пробормотал Стефан, — я ещё не ел сегодня. — Он в панике покосился на черноволосого рыцаря, который следил за ним с явной насмешкой.

— Он научит тебя закупать продовольствие, — заверил Герман. — Иди. Я приказываю. И обещаю, тебе будет над чем подумать.

— Я не люблю думать, — сказал Стефан. Черноволосый развернулся и большими шагами пошёл прочь, словно рад был избавиться от Стефана. — Думать так трудно...

Ему пришлось почти пробежать несколько шагов, чтобы нагнать норманна₅ Тот ничего не сказал, просто повёл его через внутренний двор к конюшням.

Это была старая каменоломня, расположенная под одним из углов площади; рыцари спускались и поднимались по лестнице, вырубленной в грубом камне. У её подножия ступени заворачивали за угол, и скальная стена открывалась в огромную, неправильной формы пустоту, уходящую глубоко под самую Храмовую Гору. Некогда эта пустота была самой обычной пещерой, но из стен брали известняк на блоки, подобные тем, из которых был сложен и весь комплекс Храма, а выбирая камень, каменотёсы подпирали свод массивными столбами и колоннами и продвигали пещеру глубоко в недра горы. Рыцари называли это место Конюшнями Соломона и держали здесь своих коней. Кони были привязаны по четыре к стволам в лесу каменной колоннады. Вся большая, окутанная тенями пещера была полна шорохов от их движений, фырканья и ржания.

Рыцари оседлали коней и выехали в город. На улице яркое солнце ослепило Стефана, и он заслонил глаза рукой. Над ними вздымалась Храмовая Гора. Купол трапезной отбрасывал резкую тень до середины улицы. Они повернули влево вдоль западного края кладки — массивной стены из шлифованных каменных блоков, которые поросли похожими на бороды плетями зелени.

Неожиданно для себя Стефан сказал:

— Я всегда думал, что улицы Иерусалима вымощены золотом. Когда я впервые попал сюда, был очень разочарован.

Норманн рассмеялся и быстро глянул на Стефана. Они повернули вниз по улице. С двух сторон тянулись шеренги садов. По верху стены справа вилась тёмным шнуром череда каменных арок. Рыцари двигались в неиссякаемом потоке людей, большей частью пеших — носильщики с грузом на спинах, купцы, мелкие торговцы. Навстречу им прошли несколько пилигримов. Облачённые во власяницы, пилигримы на ходу рыдали, молились и бичевали себя, как безумные. На узкой улочке Стефан придержал коня, пропустив вперёд черноволосого спутника, и теперь ехал, ослабив повод и глазея по сторонам. Они въехали под арку ворот — и стук подков изменился, глухо застучав в темноте.

Перед ними лежала широкая рыночная площадь, один её конец перекрывала высокая арочная крыша, другой был открыт солнцу. Лавки располагались в аркадах по обе стороны площади, а в толпе мелькали носилки знатных дам и всадники на великолепных конях. За рынком, на углу, возвышалась первая из тяжеловерхих башен Иерусалимской цитадели, где жил король.

Миновав площадь, двое тамплиеров подъехали к Давидовым Вратам, главной дороге сквозь городскую стену, — двойному порталу с решётками, что, опускаясь, становились ловушкой. Стражник, сидевший на ступенях, махнул рукой рыцарям, чтобы проезжали мимо шеренг людей, ждущих своей очереди заплатить пошлину.

За воротами освещённый солнцем склон полого уходил вниз. Стефан встряхнулся и ехал теперь бок о бок со своим спутником по узкой, точно рана, белой дороге. Они обогнули клиновидную впадину с прямыми, неестественно ровными стенами. Её до половины наполняли камни. Ещё одна каменоломня. Землю усыпали обломки голубой плитки. Стефан вертелся в седле озираясь.

На кромке хребта над их головами, на фоне ослепительно синего неба выступал город цвета мёда. Стефан видел над крышами купола Храма, а слева вдали открывалась небу глава Храма Гроба Господня. Были и другие шпили и купола, которые он не мог распознать, — и все их замыкала в себе жёлтая стена.

Под стеной выгибался прорезанный тропами склон. Его покрывали могилы, плоские камни, каменные короба, изящные маленькие усыпальницы с островерхими крышами; а меж могил были погребены и иные вещи. Дверь с прогнутыми косяками, с притолокой, обрушенной на порог. Стена. Колонна, наполовину торчащая из земли. Пять ступеней лестницы, ведущей в никуда.

— Под этим городом есть иные города! — выпалил Стефан то, что пришло ему в голову.

Черноволосый рыцарь искоса глянул на него.

— Это древнейшее место в мире. — Он сказал это так гордо, словно выстроил его сам. — Иные постройки разрушились настолько, что никто уже не в силах заставить их возродиться.

Дорога снова выпрямилась. Впереди громоздились дома, наползая друг на друга, как плывущие по реке деревья. Не дворцы, не большие городские особняки, утопающие в садах и окружённые стенами, — это были убогие домишки и хижины, притиснутые друг к дружке, их грязные фасады поросли травой и сорняками. И всюду — в окнах, в дверях, на улицах — кишел народ: женщины толпились у колодца, мужчины на перекрёстках, сапожник стучал молоточком, медник — чеканом, женщина сидела в маленьком дворике за ткацким станком, тощая коза объедала с подоконника цветы... Кто-то прокричал: «Аль-Вали!» Впереди улица вливалась в широкую пыльную базарную площадь — сук.

Площадь эта была вытянутой в длину и с одного конца шире, чем с другого. У узкого её края находился водоём с фонтаном. Вдоль всей площади стояли крохотные навесы и прилавки, все в пятнах и царапинах, но кричаще яркие под грязью, которая покрывала дощатые строения базара. Здесь не было носилок и редко мелькали всадники. Люди толклись меж прилавков с овощами и потрошёнными цыплятами. По углам площади, там, где к ней сходились улицы, кучками собирались омерзительные нищие: протягивая руки, они заунывно клянчили милостыню.

Норманнский рыцарь ехал по площади так, словно был родом из этих мест. Отовсюду на него кричали, вопили, показывали пальцами — он не обращал внимания. Он провёл Стефана через сук к фонтану, там выпустил повод и спрыгнул с седла — тут же невесть откуда набежали маленькие голые мальчишки, на ходу сражаясь за право подержать его коня.

— Ты доверишь коня грязному темнокожему ублюдку, который даже не говорит по-французски?! — От волнения голос Стефана сорвался.

Черноволосый рыцарь одарил его косым взглядом. Пока мальчишки дрались за повод, он вытащил из-за пазухи кожаный кошель, выудил медяк и швырнул мальчугану, который выиграл бой.

Вид монеты заставил Стефана подавиться вторым опасным вопросом; он моргал, ошеломлённый, не зная, как отнестись к таким нарушениям Устава. Норманн спрятал кошель под куртку.

— Слезай, мышонок, ты что, боишься улиц?

И пошёл прочь через базар. Стефан ещё помедлил в седле, озираясь, и тогда черноволосый рыцарь кинул на него из-за плеча хмурый взгляд и нырнул в толпу.

Стефан спешился. Мальчишка схватил его повод, и он бегом припустил за черноволосым.

— Что это? — спросил он, догнав спутника.

Иерусалим, — пожал тот плечами.

Стефан схватил его за руку.

— Тогда что же там, наверху? — Он указал на крутой склон над их головами, где закрывала небо городская стена.

— Тоже Иерусалим. — Норманн повернулся к нему: — У каждого Иерусалим — свой. Есть Верхний Город, где живут только христиане. И есть этот, Нижний Город, где ютятся все остальные.

— Тогда эти люди — сарацины?

— Сарацины. Евреи. Мароны[13]. Якобиты[14].

— Почему мы дозволяем им жить здесь?

Черноволосый рыцарь пожал плечами.

— Потому что так проще, чем пытаться их изгнать. Они всё равно возвращаются, к тому же от них есть польза. А теперь идём, и веди себя тихо.

Он зашагал по многолюдному суку. За рядом, где торговали верблюдами, лавки предлагали орехи в корзинах, подносы фиников, фиги, которые гроздями свисали с жердей. Зеленели груды лимонов, алели гранаты. Черноволосый рыцарь прошёлся вдоль ряда лотков, остановился, взял горсть фиников и заговорил с торговцем — не по-французски, а на какой-то смеси пения, плевков и шипения. Торговец подпрыгивал на месте, улыбался, кивал куда-то вглубь лавки.

— Ты разумеешь в их тарабарщине? — удивился Стефан.

Норманн бросил в рот финик.

— Здешний люд не говорит по-французски. — Он выплюнул косточку.

— Значит, они должны его выучить. Мы их господа.

Рыцарь смерил его ледяным взглядом. Снова сплюнул.

— Ты меня разочаровываешь, Мыш. Это не наш Иерусалим. — В лавку вошёл низенький гибкий человечек в шляпе. — Оставайся здесь и держи рот на замке. — Рыцарь пошёл по проходу между лавками.

Стефан неуверенно огляделся. Все эти люди уставились на него — торговцы за прилавками, толпа покупателей. Он чувствовал себя слишком заметным. И сильно проголодался. Ему вдруг вспомнилось, как его спутник брал с прилавка то, что ему понравилось. Ближе всего к нему стояла большая миска с гранатами. Стефан научился есть гранаты на Кипре, по дороге сюда. Он протянул руку, взял гранат и начал его чистить.

Спустя какое-то время вернулся черноволосый рыцарь. К тому времени Стефан съел три граната и несколько просяных лепёшек. Спутник вновь вывел его на площадь, и почти сразу к ним подошёл ещё один местный, в длинном полосатом халате и тюрбане, и настойчиво начал что-то говорить. Черноволосый выслушал и, вынув кошель, бросил ему несколько монет.

— Что ты покупал? — спросил Стефан, когда человек в халате удалился.

— Сплетни, — сказал рыцарь. — Новости. Слухи. — Он подал Стефану медяк. — Видишь? Это добрая монета.

Круглая монета была размером с ладонь. Хоть погнутая и неровная, отчеканена она была хорошо, изображения на обеих сторонах чёткие и ясные — не монета, а скорее украшение. Черноволосый рыцарь указал на профиль в металлическом круге.

— Это микль. Греческая монета. Они здесь в чести. Остальные стоят много меньше, иные — вообще ничего.

Стефан брезгливо повертел в пальцах монету.

— Зачем ты мне это рассказываешь? Нам запрещено иметь деньги.

— Это деньги Ордена, не мои, — сказал норманн и пошёл дальше через площадь; Стефан следовал за ним по пятам.

— По-моему, это не объяснение. Считается, что мы бедны.

Черноволосый рыцарь одарил его ещё одним из своих уничтожающих взглядов.

— Знаешь, кое в чём ты прав. Тебе не стоит даже и пытаться думать.

Стефан приотстал, но чужеродность сука охладила его. Норманн знал, как себя здесь вести; небольшое оскорбление Стефан может и стерпеть.

— Прости, — сказал он, когда они оба уже были в седле, — я запамятовал, как твоё имя.

— Ещё и с памятью плохо? Герману изменило чутьё. Меня зовут Раннульф Фицвильям. Все называют меня Святым. — Он указал подбородком через площадь. — Домой — туда.

Стефан послушно двинулся сквозь толпу.

К концу дня колокола прозвонили Пятый час, и Стефан направился в тренировочный двор поработать мечом. Спустившись по лестнице во двор, он обнаружил, что все шесть деревянных манекенов уже заняты рыцарями, и остановился у основания лестницы подождать своей очереди.

Он услышал, что сзади кто-то подошёл к нему, и, не оглядываясь, понял, что это Герман де Монтойя. В затылке у него закололо. Интерес Германа становился слишком личным. Ничего не говоря, Стефан смотрел прямо перед собой.

Человек у ближайшего манекена был Раннульф Фицвильям, норманн. Он стоял прямо против мишени и наносил удары, рубя методично, как дровосек. За спиной Стефана Герман сказал:

— Раннульфу недостаёт изящества.

— У него сильны обе руки, — заметил Стефан.

— Да, работает он прекрасно.

— И тем не менее я не понимаю, почему все вы зовёте его Святым. — Стефан повернулся к прецептору. — Он носит с собой деньги, он прост и неотёсан, как крестьянин, манеры и поведение у него просто разбойничьи... навряд ли он может служить образцом святости.

Герман улыбнулся ему с неколебимых высот понимания.

— Когда тебе потребуется это понять — поймёшь. Он брал тебя в Нижний Город? Что ты там видел?

— Он крутился по базару. Местные говорили с ним. Он зашёл в дом и беседовал с кем-то из здешних.

— С песчаной свиньёй, — пробормотал Герман.

Обеспокоенный, Стефан огляделся, не видит ли их кто-нибудь; но здесь, на лестнице, они были укрыты от посторонних взглядов. Раннульф ушёл из тренировочного двора. Чуть выждав, Герман положил ладонь на плечо Стефана.

— Прости. Ты думаешь, я шпионю. Может, и так. — Рука его оставалась всё там же, пальцы мягко сжимали изгиб мускула. — Но лучший наш шпион — Раннульф. Он как-то узнает всё. Узнает первым. — Пальцы Германа мягко коснулись внутренней стороны локтя юноши.

Стефан резко развернулся и оттолкнул прецептора. С улыбкой, ничуть не смутившись, тот убрал руку.

— Ты мне очень нравишься, Стефан.

— Я пришёл в Орден, — сказал Стефан, — во исполнение епитимьи. Меня застали в постели с кузеном. — Он вызывающе смотрел в глаза Германа, желая, чтобы тот дрогнул, испугался или хотя бы прекратил улыбаться. — Я хотел оставить грех в прошлом.

Герман кивнул:

— Моя история похожа на твою. Только это был наш домашний священник. — Он коротко махнул рукой, будто отбрасывая что-то. — Это всего лишь один грех.

— Орден требует от нас целомудрия, — сказал Стефан.

— Орден требует от нас избегать женщин. — Рука Германа вновь поднялась. Медленно, вкрадчиво повёл он кончиками пальцев вниз по тунике Стефана. — Вот уж что никогда не составляло для меня труда.

Во рту у Стефана пересохло. Он ощутил, как прежний жар разгорается в его чреслах. Тело снова предавало его. Он отвёл взгляд от Германа, посмотрел во двор.

— А что Раннульф?

Ладонь Германа вновь скользила по его боку.

— Раннульф, если помнишь, — Святой. — Голос его был ровен.

Стефан собрался с силами:

— Если может быть целомудрен Раннульф — смогу и я.

Герман покачал головой:

— Ты молод, Стефан, — и очень красив.

Стефан вспыхнул. Он твёрдо смотрел во двор, борясь с подступающим желанием. Снова чувствовать ласки, поцелуи, снова быть любимым... Он скажет «да». Он сделает это. Но не успел он заговорить, как Герман пошёл прочь. С горьким сожалением Стефан понял, что одолел искус. Выругавшись, он спустился во двор: пришла его очередь тренироваться.

Перед вечерней Герман де Монтойя вошёл в Храм Божий, чтобы помолиться. Он прошёл через амбулаторий и арку напротив в круглый неф церкви. Преклонив колени, он сложил ладони и попросил Бога либо отдать ему Стефана де л'Эля, либо сделать так, чтобы он перестал хотеть его.

Глубокий сумрак церкви обострил его зрение. Над ним вздымался к небесам купол, мглистый и светлый, как облако. Под ним лежал омфалос[15], центр мироздания, великий Камень Морийский, и его неровная поверхность почти наполовину потонула в свете ламп, проникающем сквозь окна амбулатория. Герман подумал о праотце Аврааме, приведшем сюда на заклание единственного сына, и снова перекрестился.

Внезапно он понял, что не один здесь; он повернул голову — и увидел Раннульфа Фицвильяма — тот сидел на корточках у края Камня.

— Ну, Раннульф, — проговорил Герман, — ты нанёс мне удар в спину. Что ты сказал Стефану де л'Элю?

— Не много. А что?

— Твоя непереносимая святость, кажется, прилипла и к нему.

У Раннульфа был большой тонкогубый рот, некрасивый даже в улыбке. Сейчас он как раз улыбался.

— Поверь мне, ни о чём таком я и не говорил. Он отверг тебя, да? Я думал, ты не знаешь поражений.

— А ты что — ревнуешь? — проворчал Герман. — Я всё равно получу его!

Он знал, как обольстить Стефана; самая эта игра возбуждала его не меньше, чем надменная красота юного француза. Он отвернулся, склонив голову, пережидая внезапно нахлынувшее чувство вины.

— Видишь, тени лежат на Камне, словно кровь. Разве не подходящее место для жертвоприношения?

— Песчаные свиньи считают, что отсюда Магомет вознёсся на небо. А Камень пытался полететь за ним, и архангелу Гавриилу пришлось придержать его. — Подбородком Раннульф указал на точку перед собой. — Вот эта щербина и есть отпечаток архангеловой длани.

— Как тебе только удаётся узнавать всё это? — Герман покачал головой, охотно переходя на эту неважную для него тему. Не желая выдавать своих мыслей, он говорил, не думая: — Ты ведь почти что любишь песчаных свиней, Святой. Да и сам ты такой, как они.

В холодном мраке он услышал, как эхо повторяет его слова, и сразу опомнился:

— Прости. Я не хотел тебя оскорбить.

— Делай что пожелаешь, Герман.

— Ах, единственное, чего я желаю, — этот мальчик!

— Говоришь, он не поддаётся? Что ж, если только ты не намерен связать и изнасиловать его, думаю, твоя проблема будет разрешена. — Раннульф отвернулся, глядя в другую сторону. — Все мы клялись любить друг друга.

Герман засмеялся:

— Ну да — как ты любишь Жерара де Ридфора!

— Существует и невозможное, — сказал Раннульф.

— Стало быть, ты продолжаешь упорствовать в своём грехе; ну а я упорствую в своём. — Герман поднялся: до начала вечерни ему надо было кое-что сделать.

— Я исповедуюсь тебе, — сказал он. — Когда возникнет нужда.

Раннульф сохранит исповедь в тайне. Если грех Германа — то, что Герман замыслил, — станет известен общему собранию, он окажется в серьёзной беде. За спиной прецептора, в амбулатории, раздались голоса: пришли сержанты, чтобы зажечь светильники и подготовить всё к вечерне. Герман вышел на воздух, оставив Раннульфа одного в святилище.