Императорские изгнанники

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Катон проснулся посреди ночи, дрожа от холода и тошноты. Снаружи ветер стонал вокруг башни, а волны с постоянным ритмом разбивались о валуны мола. Он со стоном сел и натянул на плечи одеяло хранителя маяка, а затем уперся ногами и попытался встать. Его конечности дрожали словно желе на протяжении его попытки подняться. После, казалось, огромного усилия он встал, покачиваясь, и ему пришлось дотянуться до каменной стены, чтобы устоять.

— Маяк…, - пробормотал он про себя. Огонь нуждался в поддержании, и он знал, что должен подняться на башню, чтобы выполнить задание, за которое он взвалил на себя ответственность. Подойдя к лестнице, он стиснул зубы в твердой решимости и начал подниматься, с усилием преодолевая одну ступеньку за другой, пока не оказался на платформе, освещенной красным светом пламени, мерцающего в железной корзине. Это тепло немного отвлекло его от озноба, сковавшего тело. Он подошел к сложенным в кучу поленьям и начал подбрасывать их в середину костра, от каждого из которых взлетали и разлетались искры.

Как только пламя разгорелось, он отошел в ближайший угол, который открывал вид на море, тепло расплывалось по его спине. Полумесяц, низко висевший в небе на юго-западе, отбрасывал луч сверкающих бликов на волны, накатывавшие из темноты. Черная масса побережья по обе стороны не имела никаких примечательных деталей, только слабый блеск ламп в окнах далеких домов. Он повернулся в сторону виллы Клавдии и напряг глаза в поисках каких-либо признаков жизни, но ничего не смог различить и снова посмотрел на море, находя некоторое успокоение в соленом привкусе воздуха, шуме разбивающихся волн и стальном мерцании воды. Несмотря на лихорадку, это был безмятежный момент, и он был рад, что остался один.

Затем он почувствовал, как его желоудок крепко сжался, и он перегнулся через край парапета, его вырвало, и снова вырвало, а затем его вырвало еще раз, пока он не почувствовал, что из него выжали все. Он застыл на месте, разинув рот, силясь изгнать последние остатки пищи из желудка. Его голова раскалывалась, а спокойствие, которое было мгновение назад, сменилось противным дискомфортом и жалостью к себе. Было и беспокойство. Если это та же болезнь, которую он видел на корабле, то он представлял опасность для мирно дремлющих по ночам жителей Тарроса. Он должен был быть уверен, что не заснет, когда утром Клавдия придет с едой. Меньше всего ему хотелось, чтобы она позвала его и, когда он не ответит, вошла в башню, чтобы найти его.

— Вот дерьмо…, - Он застонал, когда его снова начала бить дрожь, несмотря на жар огня. Он навалил достаточно поленьев, чтобы поддерживать пламя до рассвета, а затем собрался с силами, чтобы спуститься по лестнице в жилье смотрителя. Внизу он остановился, так как от новой волны тошноты у него закружилась голова, и он на мгновение закрыл глаза, но от этого, казалось, стало только хуже. Ослабив хватку, он, пошатываясь, подошел к отверстию в кладовую. С огромным усилием он спустился вниз и открыл дверь, выходящую на мол, подпер ее бревном, а затем огляделся и увидел груду соломенных циновок и старые тростниковые корзины. Он рухнул на них, свернулся в клубок и натянул на себя свой сагум.

Он никогда в жизни не чувствовал себя так плохо и начал задумываться, не конец ли это для него. Мысль о том, что он умрет в одиночестве в доме незнакомца, усугубляла его страдания. Как и перспектива никогда больше не увидеть Луция. Не иметь возможности наблюдать, как он растет и становится мужчиной, и делиться с ним мудростью, которую он приобрел на своем пути. Мысль о том, что он лишится возможности сказать сыну, как сильно он его любит и дорожит им, давила на него словно гора. Его страдания достигли новых глубин, пока он лежал на боку, подтянув колени, морщась от каждой мучительной пульсации в голове и стараясь не заснуть до рассвета, когда Клавдия должна была принести паек на следующий день.

Через час или около того озноб перешел в жар, а на лице выступили капельки пота. Он задрожал, затем сбросил с себя одеяло и лег на спину. Он ощущал сдавленность в горле, которое почти слиплось от рвоты, и когда он налил себе воды, ему было трудно глотать. Озноб и дрожь возобновились, и он застонал в отчаянии, натянув одеяло на свое слабеющее тело и закрыв глаза, моля богов, чтобы его жизнь была пощажена, и чтобы боли, терзавшие его, прошли…

— Катон…

Мягкий голос проник в кошмарный сон о медленном утоплении в темной яме, вдали от далекого света.

— Катон!

Голос прозвучал еще ближе, более настоятельным и отчетливо женским оттенком, Катон зашевелился и издал бессмысленное бормотание. Во рту у него пересохло, а язык казался распухшим и жестким. Он попытался собрать немного слюны, чтобы смочить язык и губы и заговорить внятно.

— Кто… кто это?

— Это Клавдия. Ты выглядишь ужасно.

— Клавдия…, - его разум с минуту пытался осмыслить это имя. Это было усилие, чтобы мыслить ясно, как будто соединение одной мысли с другой было самой сложной задачей. Он вспомнил ее. Он помнил о жизненно важной необходимости не спать. Но он был слаб и позволил себе заснуть. «Для чего ему нужно было бодрствовать? Кто-то был в опасности…» И тут его осенило ярким озарением, он открыл глаза и попытался сесть. Он увидел, что она сидит на корточках рядом с ним, за ней — открытая дверь, а за ней — декурион германской охраны с двумя своими людьми, держащими раму кровати с привязанным к ней толстым матрасом. Небо было пасмурным, но вдалеке единственный луч солнца пробивался сквозь облака и окрашивал участок лесистого холма в яркий зеленый цвет.

— Шшш. Ложись и отдыхай. — Она легонько надавила на его плечо, чтобы он лег на подстилку. Теперь он чувствовал едкую вонь рвоты и, что еще хуже, фекальную вонь от собственного испражнения. Он стыдливо отвернул лицо.

— Оставь меня. Уходи, пока не стало слишком поздно.

— Не будь глупцом. Тебе нужна помощь. Если ты останешься здесь один в таком состоянии, ты точно умрешь.

— Если ты не уйдешь сейчас, ты можешь разделить мою судьбу. Убирайся отсюда.

— Я уже здесь, так что я остаюсь.

— Нет, — слабо сказал Катон, проклиная себя за то, что не смог проснуться и предупредить ее.

Она встала и пошла к двери, окликнув декуриона.

— Префект болен.

Декурион вздрогнул, затем жестом подозвал ее к себе.

— Госпожа, отойдите от него!

— Слишком поздно. Я теперь в группе риска, и меня тоже нужно поместить на карантин. Вы должны сообщить им в форте. Прежде чем уйти, оставь кровать у двери. Я сама занесу ее внутрь. Пусть кто-нибудь из людей принесет мне свежую одежду с виллы и запасные туники для префекта. Мне также понадобятся одеяла, ведро, мочалка и вода. У тебя все это есть?

— Да, госпожа, но…

— Я сказала тебе, что делать; теперь приступай к делу. Сначала кровать.

Она отступила от двери, когда декурион отдал приказ двум германцам, и те поспешили вперед с кроватью, поставив ее у двери, прежде чем декурион отдал приказ возвращаться. Клавдия выбралась из кладовой, через мгновение раздался скрежещущий звук, и Катон повернулся, чтобы увидеть, как она втаскивает кровать сквозь дверной проем. Она дотащила ее до задней части комнаты и придвинула к стене.

— Вот, это лучшее, что я могу сделать. Нам придется обойтись этой комнатой, так как ни кровать, ни ты не подниметесь по этой лестнице.

Катон снова увлажнил губы.

— Что ты делаешь, дура?

Она стояла, руки на бедрах, голова наклонена в одну сторону.

— Так нельзя обращаться к человеку, который будет ухаживать за тобой в течение следующих нескольких дней. Я бы посоветовала тебе улучшить свои манеры, префект.

Катон понял, что, несмотря на его разочарование ее присутствием, теперь уже слишком поздно ее выгонять. Ей придется подождать несколько дней, чтобы убедиться, что она не заболела. Хуже всего было то, что она могла заболеть вместе с ним. В своем нынешнем состоянии он ничем не сможет ей помочь.

— Клавдия, ты должна была понять, что что-то не так, когда я не вышел из башни, чтобы встретить тебя.

— Конечно, я поняла. Поэтому я и пришла, чтобы найти тебя. И хорошо, что я это сделала. За тобой нужно присматривать.

И снова Катон почувствовал прилив стыда от этой перспективы. Затем его одолел новый позыв к рвоте. Оглянувшись, она заметила ведро и поспешила принести его. Он был слишком слаб, чтобы сесть и наклониться над ним, поэтому она поддерживала его одной рукой и гладила влажные волосы, пока он отдыхал между приступами рвоты, сотрясавшими его дрожащее тело.

— Я здесь, Катон. Я присмотрю за тобой. Кто-то должен…

Когда он закончил, она помогла ему дойти до кровати и уложила его на нее. Его дыхание было затруднено, и она посмотрела на него с сочувственным выражением лица.

— Первым делом, мне нужно привести тебя в порядок. Ты выглядишь как уличная собака, которую вытащили из Большой клоаки.

— Большое спасибо, — пробормотал Катон.

Она вздохнула.

— Тогда мне лучше нагреть воды. Ты можешь поспать, пока ждешь.

Она собрала хворост и поленья и вышла наружу, чтобы развести свежий огонь в очаге под решеткой, где смотритель башни готовил сардины. Пока она ходила туда-сюда, Катон некоторое время наблюдал за ней, но потом усталость одолела его, и он погрузился в глубокий сон без сновидений.

Дни и ночи проходили в тумане, сменяясь приступами боли, бреда и обрывками ясности. Временами Катон находился в сознании, но не мог вспомнить тот мир, который он знал. Воспоминания плавно перетекали в кошмары, а затем обратно. Однажды к нему пришла его умершая жена Юлия, ее лицо исказилось в усмешке, когда она насмехалась над ним на тему своих любовников, а затем попыталась задушить его подушкой. Он внезапно проснулся и сел, широко раскрыв глаза и нервно оглядываясь по сторонам, судорожно глотая воздух, с его лба капал пот. Что-то зашевелилось в темноте, и руки опустили его на землю, а затем прохладная влажная ткань прижала его лоб, и он снова погрузился в бессознательное состояние, не зная, было ли последнее, что он помнил, это поцелуй в лоб, или это был всего лишь очередной сон.

Однажды он проснулся в полдень, его сознание было ясным, а мысли — четкими. Открыв глаза, он уставился на балки, пересекающие потолок кладовой. Снаружи доносился хриплый крик чаек, и он повернул голову к двери, морщась от скованности в шее. Небо было безоблачным и казалось невероятно голубым. Он услышал голоса снаружи.

Собравшись с силами, он повернулся на бок и приподнялся на локте. Он увидел, что одет в мягкую голубую шерстяную тунику и лежит на кровати. Через мгновение он вспомнил, что германцы принесли кровать в башню. Стиснув зубы, он перешел в сидячее положение и спустил ноги на пол. Пока все хорошо. Он был жив, и на мгновение сделал паузу, чтобы молча поблагодарить Асклепия, а затем вспомнил Клавдию, и его охватило чувство вины за риск, на который она пошла, ухаживая за ним, и благодарности за спасение его жизни. Без нее он, скорее всего, умер бы от голода и жажды, будучи лишенным сил из-за лихорадки.

Опираясь руками на край кровати по обе стороны от бедер, он оттолкнулся и неуверенно поднялся на ноги. Он был потрясен неконтролируемой дрожью в ногах, когда, шатаясь, пересек комнату и прислонился к дверной раме. Снаружи он увидел Клавдию и Аполлония, сидящих поодаль от лестницы, спиной к нему и разговаривающих.

Он прочистил горло.

— Интересно есть ли у меня малейший шанс выпить чашу вина?

Они обернулись, и Аполлоний широко улыбнулся, поднимаясь на ноги. Взгляд Катона переместился на Клавдию, и он был потрясен тем, насколько черты ее лица были уставшими.

— Тебе не стоило вставать, — сказала она. — Ты выглядишь слабым, как промокший котенок в грозу.

— Я буду в порядке, когда сяду. — Он вышел из башни и опустился на табурет хранителя, прислоненный к стене. — Так-то лучше.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Аполлоний.

— Ужасно. Следующий глупый вопрос?

Агент рассмеялся.

— Видимо вполне не плохо, учитывая твое так называемое чувство юмора, которое ты сейчас продемонстрировал.

— Если все, что ты можешь сделать, это оскорбить меня, то можешь отправиться к Харону.

Аполлоний повернулся к Клавдии с насмешливым выражением ужаса. — Я должен извиниться за своего командира. То, чего ему не хватает в остроумии и хороших манер, он компенсирует… каким-то другим качеством, которое сейчас от меня ускользает.

Клавдия подошла к Катону и приложила руку к его лбу. Ее ладонь была прохладной и успокаивающей. — Похоже, лихорадка окончательно прошла.

Видя, что он дрожит, она вошла в дом и вышла с плащом, который накинула ему на плечи.

— Мне это не нужно. Сегодня теплый день.

— Просто накинь это на плечи. Для моего душевного спокойствия. Я сейчас же займусь вином. Кстати, я видела немного наверху. Я бы и сама не отказалась от чаши.

Она скрылась в башне, и Катон услышал, как скрипнула лестница, ведущая на второй этаж.

— Сколько дней прошло с тех пор, как я заболел? — спросил он.

— Пять.

Он почувствовал, что его пульс участился от волнения. — Что произошло за время моего отсутствия?

— Посмотрим… Плацин считает, что когорта готова к походу. Припасы благополучно добрались до передовых аванпостов. Была попытка устроить засаду на последнюю колонну, но ауксилларии показали себя достойно. Я выбрал людей, которые нужны мне для разведки. Всего десять человек. Они хорошие наездники и профессионалы своего дела. Некоторые из них даже посчитали себя достаточно сильными, чтобы одержать верх надо мной. — Аполлоний улыбнулся одной из своих однобоких улыбок. — Но я их убедил в обратном.

— Надеюсь, урок не был слишком болезненным.

— Уязвленная гордость и несколько шишек, вот и все. Я учу их ряду своих приемов, чтобы они опробовали их на враге, если представится возможность. Приятно видеть, как они охотно и успешно усваивают грязные приемчики. Я боюсь за местных жителей, если они когда-нибудь ввяжутся в драку с моими подопечными.

— Что насчет ситуации в Каралисе?

Улыбка Аполлония померкла. — Боюсь, все плохо. Вчера один из конных разъездов доложил о случившемся. Сотни людей уже погибли. Они с трудом успевают сжигать тела. Однако есть и хорошая новость, корабль вернулся в порт и передал твои приказы. Городские ворота опечатаны, а конные отряды выставлены на блокпосты по дорогам, ведущим прочь от Каралиса. Тем не менее, в ближайших поселениях и виллах есть заболевшие. Их изолировали, а окружающим велели оставаться на месте в течение десяти дней после того, как больные выздоровеют или умрут.

Катон удовлетворенно кивнул. — А что насчет порта? Его тоже закрыли?

— Да. Я убедился в этом, отправив от твоего имени приказ командующему морской эскадрой в Ольбии послать две своих биремы блокировать вход в гавань. Они отправляют всех прибывающих обратно в порт отправления и не дают никому покинуть порт. Надеюсь, ты не возражаешь, что я немного узурпировал твои полномочия?

— Не в этом случае, но я буду благодарен тебе за то, чтобы это не вошло у тебя в привычку. Что-нибудь еще?

— Префект Четвертой Иллирийской прибыл и теперь слоняется без дела в лагере. Я сказал ему, что ты поговоришь с ним, как только поправишься, но он угрожает вернуться в Тибулу, пока ты не поправишься. Он выглядел более чем обеспокоенным, когда узнал, что ты болен.

— Скажи ему, что я встречусь с ним сегодня днем.

Аполлоний поднял бровь. — Так скоро? Ты уверен?

— Пройдет несколько дней, прежде чем я буду в состоянии маршировать и сражаться, но мой разум достаточно ясен, чтобы я мог отдать префекту приказ.

— Очень хорошо. Последнее, что нужно отметить, это то, что Скурра послал запрос в Рим о подкреплении, чтобы помочь справиться с врагом, теперь, когда когорта в Каралисе больше не доступна.

— Сомневаюсь, что ему повезет, пока в провинции свирепствует чума. Нерон и его советники не будут подвергать риску еще больше людей. Придется довольствоваться теми силами, что у нас остались. Две тысячи человек или около того. Половина из них охраняет аванпосты и форты на вражеской территории. Это будет тяжелая работенка, — размышлял Катон.

— Отрадно видеть, что Рим назначает на командные должности самых ярких и лучших своих стратегов, — ответил Аполлоний. Затем он смягчился. — Приятно видеть, что ты поправился. Честно говоря, я опасался, что с Плацином во главе дела могут пойти не очень хорошо. Не пойми меня неправильно, он прекрасный центурион, но он не префект Катон и не центурион Макрон.

— Все равно ничего хорошего из этого может и не выйти, — предостерег Катон. Ему пришло в голову кое-что еще. — Помогал ли кто-нибудь еще Клавдии, когда она ухаживала за мной? Например, хирург когорты?

— Подле тебя находилась только Клавдия. В первый день я взял с собой хирурга, но его советы были настолько минимальными, что оказались бесполезными. Она взяла все на себя. Ты мог бы подумать о том, чтобы предложить ей должность хирурга. Судя по тому, что я видел, она могла бы справиться с этой работой гораздо лучше. Но, возможно, ею двигали более личные соображения…

Катон бросил на него вызывающий взгляд.

— Что ты имеешь виду под этим?

— Как ты думаешь, что я имею в виду? Нужно быть на редкость ненаблюдательным, чтобы не заметить, что ты ей нравишься. Очень нравишься. И, судя по тому, как мы обмениваемся мнениями каждый день, я бы добавил, что мужчина должен быть необычайно глуп, чтобы не быть польщенным ее вниманием и привязанностью. Она прекрасная женщина, Катон. В жизни можно встретить гораздо худшие варианты. Прости меня, я забыл, ты уже повстречал.

Он зашел слишком далеко, и Катон зарычал на него.

— Пока я не вышел из себя и не сделал то, о чем потом буду жалеть, тебе лучше пойти и сказать префекту Тадию, чтобы он явился ко мне с докладом, как только я вернусь в каструм.

— Ты не в том состоянии, чтобы угрожать, префект. — Аполлоний приложил палец к его лбу на прощание и повернулся, чтобы идти по молу к набережной. Катон смотрел ему вслед с кислым выражением лица. Он слишком много рассказал Аполлонию, и агент, очевидно, еще больше сам узнал о прежней жизни Катона. Достаточно, чтобы подзадоривать его, но с какой целью? Предательство Юлии, похоже, так и останется незаживающей раной. Как бы Катон ни старался забыть, а тем более простить ее, она всегда будет рядом, уродуя даже те воспоминания о счастливых минутах, которые они когда-то делили.

Затем он вспомнил о Клавдии. Она ушла за вином и не вернулась. Более того, он не слышал от нее ни звука с тех пор, как она поднялась по лестнице в покои смотрителя башни. Он почувствовал, как по позвоночнику пробежал холодок страха, и, поднявшись на ноги, как можно быстрее направился в дом.

— Клавдия? — позвал он.

Ответа не последовало, поэтому он позвал еще раз, а затем начал подниматься по лестнице, стиснув зубы от усилия, которое живо отозвалось в его ослабевших конечностях. Когда его голова поднялась над отверстием, он увидел, что она сидит, склонившись над столом рядом с резьбой, над которой работал хранитель в тот день, когда был вынужден покинуть свой дом. На столе перед ней стоял небольшой кувшин, а кубок лежал на боку, опрокинутый. Вино все еще капало в лужицу на полу, яркую, как кровь, в солнечном свете, проникавшем сквозь открытое окно.

— Ты в порядке? — спросил он, взобравшись на последние несколько ступенек и пересекая комнату подойдя к ней, молясь, чтобы она не поддалась болезни.

Она среагировала на руку, которую он положил ей на плечо, с явным неудовольствием изменив положение своего тела, а затем ее туловище слегка вздыбилось, и вдруг, она глубоко вздохнула и начала храпеть.

— Бедная моя Клавдия, — тихо сказал Катон. Он огляделся и увидел плащ, лежащий на небольшом сундуке. Приподняв ее голову со стола, он подложил скатку под ее щеку.

— Отдыхай… Спи столько, сколько захочешь. Ты заслужила это. Это и мою вечную благодарность.

Он поколебался мгновение, затем наклонился, чтобы поцеловать затылок, вдыхая аромат ее волос. Она слегка вздрогнула и пробормотала что-то бессвязное, затем снова улеглась. Катон с нежностью смотрел на нее, прежде чем спуститься обратно в кладовую, его мысли уже были заняты предстоящей кампанией против врагов в провинции. Чума, поразившая Каралис, лишила его трети людей, необходимых для борьбы с разбойничьими племенами. «Похоже, что я сражаюсь с двумя врагами», — размышлял он. Ни один из них не был обычным врагом, с которым его учили сражаться, но обоих нужно было сдержать и уничтожить. Вопрос был в том, кто из них окажется более опасным? В сложившейся ситуации он опасался, что если разбойников он может разгромить, то чума никогда не будет побеждена.