Из бездны с любовью

Глава 49. Марк и Филин

Третью ночь Марк спал рядом с сыном. Точнее, дремал, вздрагивая и просыпаясь. С того момента, как он увидел щуплую фигурку в руках следователя, все вокруг стало прежним, будто он проснулся от долгого сна. Жизнь раздвинулась в бесконечность, и будущее опять казалось заманчиво-неизвестным, как в детстве. Второй день он чувствовал легкость и спокойствие, словно с плеч упала тяжкая ноша, словно остановился после долгого бега и больше некуда спешить. Все стало прежним. И этот исхудавший мальчик с рыжей щетинкой на бритой голове, с красными руками в цыпках и торчащими позвонками на худой спине – был прежним маленьким Шуркой. Мальчик не говорил ни слова, но не отрывал от отца взгляда и все время держался за него. Только заснув, он выпускал отцовскую руку, и тогда Марк сам брал его ручку в ладони, как держался в детстве за спасательный круг, уже научившись плавать, но все еще боясь его отпустить. Первые две ночи они провели у Говорова, а вчера вернулись домой. Симо с женой приехали почти одновременно с ними. Увидев Сашу, Хенна всплеснула руками, закричала по-фински: «Ой-вой-вой, пойка парка!» (мальчик бедный!) и попыталась было упасть в обморок, но Симо ткнул ее в спину костлявым кулаком, и Хенна пришла в себя. Обливаясь слезами, она бросилась целовать ребенка, и тот, казалось, ее узнал, но не улыбнулся и ничего не сказал. Симо ворчал на жену: «Ты его задушишь… ну, вернулся человек живой… и хорошо…» Когда Хенна выпустила Шурку из объятий и, громко сморкаясь, отправилась на кухню, Симо осторожно поцеловал мальчика в бритую голову и протянул ему конфету. Шурка взял ее, серьезно и долго разглядывал, потом сунул в карман. Старик всхлипнул и, пробормотав: «А на лестнице-то как натоптали! Стадо тут бегало, что ли…», пошел за шваброй.

Они поужинали вчетвером на кухне печеной рыбой с картошкой. Шурка ел быстро и жадно, хватая куски руками, и Хенна, глядя на него, опять разрыдалась, но в этот раз Симо ничего не сказал, только отвернулся сердито. О Лизе никто не спрашивал.

На ночь Марк уложил сына на своей огромной черной кровати. Сам устроился тут же, рядом, подложив под спину подушки. Он долго сидел и читал какие-то тексты на компьютере, не понимая, что читает. За окном играли на гитаре, пели и смеялись. Он не заметил, как задремал. Ему сразу приснилось бескрайнее алое поле. Высокие маки пахли сладкой горячей травой. Он шел, раздвигая руками волны шелковых лепестков. Наклонился и сорвал один цветок. Поднес к лицу и увидел, что середина цветка угольно-черная, сгоревшая. Тысячи маков вокруг качали траурными кроваво-черными головами… Сладкий душный запах хлороформа… Он повернулся, чтобы бежать, и столкнулся с Ольгой. Пепельные волосы, мертвые глаза тлеют алыми угольками…

Он всхрапнул, проснулся и взглянул на часы. Было ровно два часа ночи. Шурка тихо сопел, в свете ночника бритая голова на подушке серебрилась, будто седая. Марк взял с ночного столика бутылку нарзана, открыл и жадно выпил сразу половину. Солоноватая вода освежила и успокоила. В доме полная тишина, и на улице тоже все стихло. Высокие окна чуть желтеют от уличных фонарей. Врач сказал, что дома, в знакомой обстановке, Шурка быстрее придет в себя. Да, все будет хорошо. Как только сын поправится и начнет говорить, они уедут отсюда далеко. Может быть, в долгий круиз по морям-океанам. Чтобы каждый день в новой стране, в новом городе. В каюте обязательно с балконом, чтобы светили в нее днем солнце, а ночью луна, и волны плескались о борт. И все забудется, исчезнет, и наступит новая, чудесная жизнь. Уже наступила… Они вдвоем. Никто им больше не нужен. Как хорошо, что ее больше нет в доме… надо будет выбросить все ее вещи… всю мебель из ее комнаты… чтобы ничто не напоминало…

Тихий полузвон-полусвист донесся из коридора. В спальне Лизы пробили напольные часы… Через минуту он вспомнил. Там нет часов. Еще весной она попросила убрать их. Сказала, что они стали мешать ей спать. И он сам отнес часы вниз, в гостиную, и поставил у стены, рядом с белым диваном.

Марк достал из ящика в тумбочке старый отцовский стечкин и встал. Крадучись вышел на лестницу. Бесшумно закрыл на ключ дверь своей спальни и тихо шагнул в комнату Лизы. Там было почти темно, но он сразу увидел на фоне окна силуэт человека. Человек сидел посреди комнаты, на кушетке. Марк вытянул руку с пистолетом вперед.

– Надеюсь, хе-хе, пули не серебряные?

Глухой старческий голос звучал насмешливо.

– Встаньте и поднимите руки! – Марк говорил тихо, чтобы не услышал и не испугался ребенок.

– Да полно тебе, не в театре! Сядь, кхе, поговорим!

Ногой Марк нащупал провод торшера, нажал на кнопку. В розоватом свете возникло морщинистое лицо с крючковатым носом и круглыми, близко посаженными глазами. Глаза мерцали тусклым красноватым золотом. Человек был очень стар, мал ростом, коренаст, ноги в черных валенках не доставали до пола. Укутан в серый полосатый плащ, длинные полы веером лежат вокруг него на кровати.

– Кто вы? Как смогли войти в мой дом?

– Зачем входить? Влетел. Форточку-то ты не закрыл…

– Это сумасшедший, конечно. Один из ее пациентов. Узнал адрес и явился проведать любимого терапевта. Прошлой весной одна такая дежурила напротив их дома.

– Чего вы хотите? Ваш психолог здесь больше не живет.

Старик засмеялся, заухал:

– Уххух! Знаю лучше тебя, где она теперь! Ловко ты ее выгнал… И впрямь, к чему рассусоливать. Пошла вон, знай свое место – среди бесноватых и лиходеев… да и то сказать, давно пора было от нее избавиться. Возьми моложе, красивее… потолще бери, потолще… Да хоть бы ту новую актрисульку, блондинку… Ты же любишь блондинок…

Марк опустил револьвер и усмехнулся.

– А… так ты привидение… Я так и думал, что случится что-то такое. Устал я за последние недели… за все эти три года…

– Ишь, выдумал. – Старик поднял пухлую ручку и погрозил бледным пальцем с кривым длинным когтем. – Ре-жи-ссер!.. Тьфу! Жизнь за театр держишь? Устал он… С чего бы это?

Марк рассердился, но вместо того, чтобы повернуться и уйти, шагнул вперед и сел в кресло напротив кровати. От старика тянуло смолистым лесным запахом, но не северным, холодным, а теплой, нагретой на солнце хвоей и травой. Сладким, душным запахом прелой травы, как во сне.

– Я три года жил как под каменной плитой, – сказал Марк и тут же подумал: «Перед кем я оправдываюсь?»

– Детей ты мог наделать десять штук за три года, хох! С красивыми, здоровыми и молодыми. А про жену – мне-то не ври. Наглая, подлая. Ты для нее и сикля не стоил. Какая она жена! Ты ведь давно хотел, чтобы она исчезла. Растворилась, развеялась дымом. Вот и улетела… хехех…

– Ты, тварь…

– Все мы твари сотворенные… Ладно, что о женщинах говорить. Их много, и детей они тебе родят много. За этого держишься, потому что он один. А будет десять – и не заметишь, если одного недосчитаешься…

– Ты не человек! – злобно проговорил Марк, вглядываясь в серое морщинистое лицо с яркими, как застывший огонь, немигающими глазами. – У тебя перья вместо волос… когти! Что ты можешь знать о человеческой жизни?!

– Ты сам-то что о ней знаешь? Когда-то да, был музыкантом. Пусть и не шибко хорошим, но играл от души. А теперь ходячий идол. Вон, на полу валяется – точь-в-точь. И действа твои на подмостках холодны и мертвы. Нет в них ни смысла, ни жизни…

– Ну это ты врешь! На мои спектакли билеты в городе самые дорогие и всегда проданы!

– Хах, нашел зрителей! Толстосумам главное – мода… чтоб необычно, чтоб не как раньше, не как у других. Грязь с земли им в лицо бросаешь со сцены – смеются и хлопают. Чем больше денег ты с них берешь, тем больше хлопают и смеются…

– Это я создаю моду! Да, не как раньше, да, необычно. Новое искусство для нового мира!

– Твой новый мир – слабый отблеск старого… ты всего лишь ищешь дорогу назад… собираешь осколки прошлого… складываешь их в бессмысленные картинки… вместо того, чтобы вернуться к нам… честно признать, что мы, только мы были правы…

– В чем правы?

– Например, в том, что когда горят дети – это хорошо. Это нравится звездам.

Марк встал.

– Чего тебе от меня надо, бес? Говори быстро и лети отсюда. Форточка открыта.

– От тебя ничего. Когда-то ты был опасен, но давно сошел с круга… А твой сын… Зачем он тебе? Только мешать будет. Отдал бы его нам.

– Я бы тебя расстрелял, демон, – прошипел Марк, – но пугать ребенка не хочу.

– Да и пули-то у тебя не серебряные, хехех. – Глазищи чудовища помутнели, покрылись блеклой пеленой. – Ладно, ухожу. Знал, что ты кочевряжиться станешь. Упрямый ты, как и предки твои. Хоть и забыл ты все, что они знали… Совет я хотел тебе дать. Лизку, девку вероломную, не зови обратно. Не твоего поля ягода.

– Не нужны мне твои советы! Я и думать про нее забыл!

– Забыл он, хех. Опять врешь. Мог бы и уважение оказать, все же я тебя старше на пять тысяч лет…

Из коридора раздался скрип дверной ручки и тонкий голос:

– Папа!

Марк бросился к своей спальне.

Руки его так тряслись, что он не сразу смог попасть ключом в отверстие замка. Шурка стоял у двери босой.

– Папа…

– Все хорошо, родной мой. Я здесь. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

Он взял ребенка на руки и отнес в кровать.

Когда Шурка заснул, Марк решил не возвращаться в комнату Лизы. Он знал, что там никого нет. Но пролежав с закрытыми глазами полчаса, все же встал и побрел туда снова. Комната была пуста. Он закрыл все форточки в окнах, поколебавшись, заглянул в шкаф. «Вот так люди сходят с ума», – равнодушно подумал он. И направился к двери. Около кровати на полу блеснула охрой овальная полоска. Птичье перо. Он не остановился. Пусть. Завтра оно исчезнет, или уберет Хенна. Ему все равно. Главное, что Шурка с ним.