Как делаются...

Как делаются женщинами

Я же точно знала: нельзя подниматься к нему на этаж, нельзя!

Нельзя, знала же, кретинка самовлюбленная!

«Ты только постоишь на площадке, Танюша, подождешь, я тебе кассету и вынесу — всего делов — а завтра не смогу, уезжаю и надолго, месяца на два», — так задешево купить, а?

Потом-то я поняла: отомстить Петюнчик решил. Полгода назад я на глазах у всей честной компании врезала ему, посоветовав употребить обещанную в подарок шубу самостоятельно, индивидуально: на предмет согревания собственных, явно застывших мозгов, плюнула и ушла. Через недельку Петюня как ни в чем не бывало позвонил, и я решила: умылся и тихонечко отошел в сторону, а оказалось — вот.

Кассета действительна была нужна — мои первые, слабые еще и потому очень мне дорогие песни.

— Тань, ну чего тебе тут торчать на лестнице, темно уже, а я… а мне… а мне поискать кассету надо, сунул куда-то, не помню, куда, зайди! Зайди, Тань, ну чего тебе бояться?

Встретил он меня действительно случайно (просидела в лицее допоздна, никак не давалась «голова старика») — наверное оттого ничего и не заподозрила: спланировать акцию заранее Петюня не мог.

Ох, Петя, не знала я, какой ты, оказывается, импровизатор: на ходу сориентировался, случай не упустил, сильно, значит, я тебя тогда пригрела.

— Да заходи ты, Тань, смешно!

И я вошла.

И сразу стало все ясно.

Петенька жестко отодвинул меня от двери, запер ее, ключ вынул и сунул себе в карман, даже накинул цепочку. Развернулся неторопливо, мерзко ухмыльнулся и с издевочкой произнес:

— Вот и ладушки… Зашла Танюша в кои-то веки в гости… Сейчас ей будет хорошо… И мне, и ей, и всем-всем-всем… — глазки у Петюни загорались.

— Пэтр, ты? — раздалось из комнаты.

— Я, Казбек! — готовно вякнул Петя. — И не один, как обещалось!

Он обошел меня и распахнул дверь:

— Оп!

Из-за накрытого стола на меня смотрели трое кавказцев.

Сильные, рослые, веселые; они заговорили разом, но расслышала я только Петю, и то после толчка в плечо:

— Сама разденешься, Тань, или тебе помочь? — голос его звенел от радости. — Плащик давай… Пока — плащик.

От страха я двигалась полупарализованной, в памяти случился провал.

Очнулась я за столом, зажатой между двумя кожаными фигурами. В низкую петюнину тахту я просто влипла, и голые мои коленки уставились в потолок как дула орудий, нет, как рельсы сортировочной горки: достаточно поставить на них ладони, и те сами поедут вниз. И будет их, видимо, восемь штук сразу, они изнасилуют меня вчетвером. Как хотят, в любой последовательности, в каких угодно вариантах.

Меня еще никогда в жизни не насиловали, и так страшно мне никогда еще в жизни не было.

— Ми сэгодна пазнакомымся паближэ, да? — на мою коленку легла потная ладонь.

Я едва не отпрянула, невольно глянув в чужое лицо.

Он улыбался; крылья носа изогнулись, открывая в ноздрях черные жесткие завитки.

Я красивая; это не хвастовство, а констатация факта.

Стройная и высокая, с длинными ногами, с грудью, которая согласно французским канонам аккуратно умещается в моей же ладошке. Волосы и лицо расписывать не буду, скажу одно: я не употребляю косметики вообще. Никакой и никогда, мне хватает своего, природного.

За 18 лет от своей красоты я нахлебалась по самые уши. Красота — не дар, а крест; не скажу, что с радостью поменялась бы внешностью с Ленкой Сергеевой, например, но порою становится тошно. Мужчинам такого не понять: ВСЕГДА И ВЕЗДЕ быть под прицелом. В автобусе, когда чувствуешь, что сзади к тебе невзначай прижимаются, чтобы потом попытаться ощупать, на вечеринке в компании, когда первый напившийся начинает сверлить тебя взглядом и буйно расхваливать «породу и стать», при приеме на работу, когда тебе простыми словами объясняют, чем надо заплатить за хороший заказ. «А если минетик прямо сейчас, так я, Тань, потом много чего для тебя сделать могу…»

Ненавижу.

Ненавижу я в эти секунды своё роскошное тело, но больше, конечно, этих похотливых скотов. Ты, старый пузан, папик плешивый, недобиток, только на деньги и власть уже надеяться можешь, без «Виагры» шагу из дома не шагнешь, ты точно знаешь, что «весь мир — бардак, все бабы —…»? Ну так полюбуйся на исключение: я — не станок, я — живая и настоящая, а деньгами своими можешь подтереться, гад, понял?!

Объясняться в таких случаях бесполезно, да и опасно, надо уходить сразу, без разговоров.

Я давно перестала верить кому-либо из новых знакомых противоположного пола: даже если мужчина красивый, молодой и интересный, заноза свербит: а я ему нужна или воздержание замучило? И даже если он знает о Гребенщикове или Янке, тоже торопиться не стоит: раза два меня через них наказали жестоко.

Будь я озабоченной, ха-ха, было б, пожалуй, легче, форма и содержание обрели бы, так сказать, единство — они бы думали, что используют меня, а на самом деле это я бы их использовала. Ленка Сергеева, подружка моя сердешная, готова всегда, везде и с любым, от запаха мужского шалеет, бери тепленькую — вот и злится, что брать не торопятся.

Злится на них и на меня, бедная.

А я — богатая?

Подруг из-за красоты у меня тоже нет.

Нет и никогда не было.

— Болшэ всэго в русских дэвушках мнэ нраватся знаишь, Тана, што?

— Что? — автоматически переспросила я.

— Ны за што нэ догадаишса… Глаза! Такые как у тэбя — сэрыи.

Он добавил друзьям что-то на своем, все заржали. Петюня тоже засмеялся, будто понял хоть что-то. Досмеялся до конца и затарахтел, падаль:

— Танюша у нас, обрати внимание, Казбек, особенная, не красится даже! Красоточка! А уж веселая, м-м-му-уу! — он причмокнул губами и сглотнул. — Мы сегодня в этом убедимся… Да и девка своя, свойская! Чего-то только молчаливая сегодня, и чего это, Тань? А-а, понимаю, от счастья проглотила язык, столько удовольствий впереди! И скоро уже, Тань, скоро.

Он взял со стола бутылку:

— Смотри — «Абсолют», шведская водочка, не паленая, учти, надежно.

Пёрло из Петюни, просто пёрло — за всё сочтется разом. Ох и дура же я…

— И столик, Танюша, обрати внимание, немалых денежек стоит, — он с натугой изображал остряка, — так что всё по честному будет: икоркой тебя сперва покормим, балычком, буженинкой… Не сомневайся, Тань, мы мужики дельные.

Проклятое воображение уже вбивало гвозди в мой собственный гроб.

Кажется, этот справа, у окна, самый злой и опасный — начнет он — я глянула на него один только раз, больше не решилась. Удивительно, что лапу свою с коленки убрал, но облизать меня глазами с головы до ног успел — облизать, раздеть и поставить.

Господи, да ведь я не ношу лифчика и предпочитаю мини не оттого, что напрашиваюсь, я просто люблю хорошо выглядеть! Ребята, правда, честное слово! Ну не надо, ну отпустите меня! Меня мама дома ждет и братик маленький! Я сейчас заплачу ведь! Отпустите, люди вы или нет?!

Я и правда едва не расплакалась.

Не хотела признаваться, да чего уж теперь: накануне у меня начались месячные. Они сдернут трусы и всё увидят; так меня тоже еще никогда не унижали. На мгновение стыд заслонил и боязнь боли, и страх смерти. Да, появился страх: а если, увидев, они побрезгуют, разозлятся и… Я даже поскулила про себя тихонечко: боль будет дикой, а потом убьют. Поймут, что покалечили — и убьют.

Мамочка, спаси, так не бывает, всё это происходит не со мной, я же два часа назад лепила «голову старика», у меня на ладонях разводы глины, их сразу не смыть.

Происходящего происходить не может: с кем угодно, но не со мной. Я же хорошая, у меня за девятый класс ни одной тройки в аттестате, это потом уже, в десятом, появились, и мама меня любит, хоть и боится чего-то… Да, предупреждали, да, предостерегали, но всё равно неправильно: я же АБСОЛЮТНО ТОЧНО ЗНАЛА: со мной ничего произойти не может!

С кем угодно, но не со мной!

— Пэтр, — проговорил тот страшный, справа, — а можэт нэ нада водки? Она плохо влияит на нэкоторыи функцыи арганизма?

Петюня угодливо захихикал:

— Как скажешь, Казбек, только твою функцию, по-моему, ничем не перешибить, — и засмеялся первым.

Сейчас начнется.

Закричать?

Заткнут рот, и всё начнется еще раньше.

Выпрыгнуть из окна?

Седьмой этаж.

Выломать дверь?

Отпроситься в ванную, найти бритву и вскрыть вены?

Ударить «Абсолютом» по голове?

Позвонить в милицию?

«За все в жизни надо платить», — любил повторять мой учитель, но разве за желание быть самой собою кто-то может требовать ТАКУЮ плату?

Спасите меня.

Спасите меня кто угодно и как угодно — я буду благодарна всю жизнь.

Тот, что слева, кажется, добрее других.

Петя поставил бутылку и снова уставился на меня.

— Эх, не додумал я, парни. Надо было Танюшу в коридорчике подготовить: на голое тело — шубку, и она бы нам чебурашечку показала.

Ох ты и мразь.

— Ну не бесплатно, разумеется, — он с новой силой принялся расхваливать свой стол.

Да, лучше смерть, — я как-то отстранилась от себя, словно глянула на ситуацию сверху, — хоть и обидно в 18-то лет.

— Шито скажит Тана? — усмехнулся Казбек.

Только тут до меня дошло, что имел в виду Петюня: «шубка» — та, что он мне когда-то сулил! Хочет, значит, чтобы я поняла, за что наказана?

А Петюня здесь неглавный, — я снова, так же неожиданно, взлетела над собой, — а главный здесь — тот, что напротив, не сказавший пока ни слова. Стая сорвется с места только по его команде. «Лучше быть изнасилованной, чем убитой», — всплыла в памяти фраза из недавно прочитанного какого-то там «Руководства по самозащите для женщин». Но и эта фраза прошла побоку.

Нет, никаких «Она решила бороться» не было, я всегда действую интуитивно, причины и основания приходят позже. А вот одно — правда: свой голос я тоже услышала словно со стороны:

— Нет, ребята, лучше налейте мне. Петька прав: я когда выпью, становлюсь такая интересная! Не пожалеете. Я вам тут такое устрою!

«Ребята» загалдели.

Казбек уже по-хозяйски одобрительно погладил мою коленку.

— Маладэц. Тарапыца нэкуда.

У Петюни вытянулось лицо, он бы, конечно, предпочел выпить после, но «главный», как я его назвала, тихо проговорил:

— Налей ей, Пётр.

Акцента у него не оказалось никакого. Петюня поставил передо мной фужер для «Шампанского» и наполнил «Абсолютом» до краев.

— Пей, Танюша, для тебя не жалко.

— А вы? — кажется, я выбрала верный тон, надо продолжать так же. — За знакомство?

Страх не исчез, нет, но рядом, заслоняя, вырастал гнев: ох, Петушок, что бы ни случилось, но тебе я отомщу, и прямо здесь. Ты тут, похоже, в подпасках ходишь.

— Петь, — заиграла я, — где тебя учили? В фужеры наливают «Шампанское», а водку — в рюмки.

Главному это понравилось, зато нахмурился Казбек.

Пришлось молотить, не останавливаясь:

— Я ж тебе не шлюха какая, я девушка вольная.

— Девушка? — сплюсовал иронию пастушок.

Казбек поддержал:

— В тваи гада бить дэвушкой? Стыдна. Нэ вэру. Пэй.

Главный молчал.

Петюня торопливо разливал водку по рюмкам.

Неужели ошибка?

— За знакомство! — продолжал мой голос самостоятельно.

Мы чокнулись; я выпила фужер до дна.

Вообще-то я хмелею быстро, мне много не надо.

Алкоголь вызывает оживление и снимает страх: я становлюсь раскованной, веду себя как хочу. Когда-то в таком состоянии я сразу начинала проверять собственную силу: я действую на парней? Убедилась быстро: стоп, много пить нельзя, противники становятся опасными, а я — слабой.

Водка обожгла изнутри, по телу разлилось тепло. Оно должно помочь мне, а что еще сейчас может помочь?

— Буженинки, Танюша, закусывай, — глаза у Петюни замаслились, словно покрылись вощеной калькой.

— Нет, Петь, — лениво отозвалась я, — бутербродик с икоркой сваргань.

«Добрый» слева что-то гортанно сказал Казбеку, они засмеялись, и я поняла, нет — почувствовала шестым или седьмым чувством: им нравится. А значит Петя здесь действительно холуй, несмотря на икорку и «Абсолют».

— А вы, ребята, откуда? — молчать было нельзя.

— Тэбэ нэ все равно? — сощурился Казбек. — Ми же для вас всэ на одно лицо — чорнии. Чурки.

Но где-то посередине его фразы застряло «Из Баку», сказанное добрым справа.

Я впитывала интонации как губка.

Доброму я нравлюсь, не как шлюха, по-настоящему. Казбеку тоже нравлюсь, потому он и злится — причем злится на себя самого. И говорить с ним надо так, как учил меня когда-то друг-Пашка: разбирайся в первую очередь с самым опасным. Пашка говорил про драку — но чем у меня не бой?

Это я сейчас так долго излагаю, а тогда в одну секунду в голове крутились тысячи вещей. Баку? Я читала где-то: там живут и азербайджанцы, и армяне, и евреи, и русские. Недавно в Баку была резня; наверняка эти трое — одной национальности, если ее задеть — они вспыхнут.

То есть надо по-другому.

А Петюня послушно варганит бутерброд.

Я наклонила голову так, чтобы волосы закрыли половину лица, и глянула на Казбека одним глазом, снизу:

— Мужчины не бывают черными или белыми. Они бывают либо мужчинами, либо нет.

— Вай! — раздалось слева. Доброму я нравилась всё сильнее. Как его зовут? Сказали же вначале, но я от страха никого, кроме Казбека, не запомнила. А вот и он:

— Нэ тэбэ об этом гаварыть, — и добавил на своем одно слово, какое — я поняла.

— Ошибаешься. Я не проститутка, я другая.

— Какая дыругая? — в его презрении уже проступала фальшь.

Из-под ресниц я глянула на главного: в нем тоже читался интерес.

— Какая? — переспросила я.

Петюня домазал бутерброд и положил его мне на тарелку. Двинуться с места я боялась: задернется юбка, они снова уставятся на мои ноги.

— Спасибо, голубчик! — и Петюня снес это халдейское, снес — молча!

Водка окончательно разошлась по телу, мозг стал ясным, поумнел, как написала я когда-то в одной своей песне. Однако с Казбеком придется разбираться до конца.

— Про меня — потом, — я улыбнулась изо всех сил загадочно. — Хочешь лучше, я расскажу тебе — про тебя?

— Что-о? — все трое разом вскинули головы.

Нежданно помог Петюня; он, кажется, струсил, а может просто опьянел.

— Да, Казбек, Таня такая, она может.

— Малчы. Налэй всэм. — Он уставился на меня в упор, не на колени уже, в глаза: — Гавары.

Бутылка почти совсем опустела.

— Сейчас, — ответила я.

Добрый снова заговорил что-то на своем Казбеку — непонятно, быстро и горячо; тот выслушал и ответил коротко. Главный продолжал молчать. Повезло, — мелькнула мысль, — всё-таки повезло мне, не отморозки. Надо заставить их говорить дальше; теперь всё зависит от меня — ну, Татьяна?!

Я вскинула руку, заставив Петюню перегнуться через стол, приняла рюмку, медленно повела глазами справа налево, усмехнулась и молча выпила. «А больше нельзя, — мелькнула мысль из серии отстраненных, — а больше мне пить нельзя».

И повернулась к Казбеку.

— Про тебя? А не боишься? Я же скажу всё?

Он усмехнулся, но в улыбке его уже не было превосходства. От водки ли, от отпустившего ли страха, но я увидела: он готов испугаться! Сероглазых русских ведьм он явно раньше не видел.

Петюня тихо опустился на стульчик.

Главный молчал.

Все ждали.

Я сконцентрировалась на вражьей переносице и заговорила:

— Ты рос в семье один, ни братьев, ни сестер у тебя нет. В детстве тебя обижали в школе, били, и потому ты начал заниматься чем-то, наверное, карате. Издеваться перестали, но ты уже почувствовал вкус мести, разозлился.

По его расширяющимся глазам я поняла: в точку. Тут же пришло окончание:

— А недавно ты хотел жениться — и получил отказ.

Его словно ударили по щеке.

— Откуда? — раздался хрип. — Отыкуда ты знаишь?!

Он на мгновение замер и начал разворачиваться к Пете.

— Казбек, нет! — завопил петушок. — Я ничего не говорил ей, Казбек, клянусь! Ничего! Она — ведьма, я предупреждал!

Казбек снова посмотрел на меня:

— Отыкуда?

Но страх из меня испарился.

— Вижу. Я умею читать по лицам.

И тут заговорил главный:

— А про меня ты рассказать можешь?

Снова замолчали все: и перетрусивший Петюня, и поверивший уже добрый, и готовый поверить Казбек. Я посмотрела главному в глаза и ответила, не моргнув:

— Могу.

Когда рисуешь или лепишь, невольно вглядываешься в лица, без усилий или с ними, но вглядываешься, выискиваешь мельчайшие черты. Не всегда удается отразить их, но научаешься чувствовать. Я вообще не очень доверяю словам, главного в них не найдешь. «90 % информации передается от человека к человеку невербальным путем», — услышала я когда-то. Расшифровала потом в словаре: «вербальный» — словесный.

Я еще много чего когда-то услышала и запомнила, можете поверить.

Боковое зрение донесло: у Петюни от изумления отвисла губа. Скоро и твоя очередь, Петрушка, потерпи.

То, что происходило со мной, словами не выразить.

Я впилась главному в глаза и заговорила, опять медленно, опять с расстановкой, покачивая головою, давая волосам время от времени закрывать лицо.

— С тобою сложнее, про семью не скажу ничего. Скажу про тебя: ты — сильный, ты — главный, здесь тебе подчиняются, тебя слушают. Ты уверен в себе, ты многого достиг, но и у тебя внутри сидит боль: недавно ты кого-то потерял, кого-то близкого и дорогого.

Он не отшатнулся и не вздрогнул, лишь короткая неуловимая судорога пробежала по его лицу. Добрый сбоку пробормотал что-то, и я на той же волне, не думая, сказала ему: — Не бойся. Если не хочешь, про тебя я ничего не скажу.

Я показалась себе ведьмой, какой-то действительно купринской Олесей.

Я ничего не могла объяснить себе: всё сказанное пришло наитием свыше.

Поднималась с тахты я тоже медленно, прижимая юбку к бедрам кистями. Победа моя была еще хрупкой, она еще, собственно, не наступила, но я уже поверила в нее.

Добрый сбоку без звука пододвинулся, выпуская меня из-за стола.

— Спасибо, — я улыбнулась ему, а он мне не решился.

Остановилась я с другой стороны стола, у Петюни; он вздрогнул и напрягся.

Я усмехнулась.

— А теперь я расскажу вам про этого мальчика.

Казбек всё так же смотрел на меня; добрый и главный одновременно глянули на Петюню.

Я откашлялась и взяла со стола, сама не знаю, зачем, бутылку «Абсолюта». Петушку приходилось смотреть на меня снизу вверх, я же обращалась исключительно к главному.

— Полгода назад этот мальчишечка хотел купить меня, да не удалось. Он, наверное, привык к живому товару, а тут случился облом. Рядом оказались настоящие мужчины — он струсил и удрал. А сегодня решил отквитаться.

Я чуть-чуть наклонилась и заглянула Петюне в глаза:

— Так, Петенька?

Он попытался сохранить лицо, попытался насупиться и забормотать:

— Ты… Ты…

— Я, Петенька, я — не помнишь?!.. Ща посчитаемся, милый… — и я наклонила над ним бутылку.

Водка полилась сверху, он тряхнул головой, отстранился, вскинулся, замахнувшись, но одним тычком в грудь Казбек усадил его на место. И осел петушок мокрой курицей — тихий-тихий.

Меня затрясло.

Еще немножко и я не выдержу этого безумного спектакля.

— Кто проводит меня домой?

Я их всё-таки заворожила, они подчинились мне как подданные королеве. Дернулся Казбек, но его опередил главный:

— Я.

В прихожей он подал мне плащ. Держалась я из последних сил.

Он потрогал замок и крикнул в комнату:

— Пётр! Ключи!

На Петюню я больше не посмотрела.

Дверь открылась, мы вышли на площадку, сначала главный, потом я.

Дверь за мной затворилась бесшумно.

— Петя сказал, что приведет девчонок повеселиться…

Он пришел в себя, но не до конца, уверенность слегка наигрывалась.

— Так что извини нас, мы просто не думали… Просто не думали, что…

— Ага, — я старалась идти прямо, контролировать носки собственных туфель. — Вы просто не думали.

Это сон, Таня, ничему не верь, это — сон. До дому совсем немного, мама, конечно, еще не спит.

— Слушай! — он заговорил громче. — Я давно искал такую как ты! Ты угадала — у меня недавно убили друга, зарезали. Нет, это потом… Мне нужна такая как ты! Давай… — он замялся, и я с ужасом подумала: сейчас скажет «поженимся». Или как там у них?

— Давай встретимся, а? Что тебе нужно в этой жизни? Я много могу! — он сбился на привычный, видимо, тон. — Хочешь, шубу привезу?

Да сговорились вы со своими шубами!

Если бы я знала, чего в этой жизни хочу, ты бы меня сегодня не увидел.

— Таня, что ты молчишь, Тань?

Меня качнуло; еще немного, и я опьянею здесь разом, скачком.

— Вот моя парадная. Спасибо, я пошла, уже поздно.

— Таня! — он схватил меня за локоть, но это уже ничего не могло изменить.

— Дай телефон!

— Нет.

Я осторожно высвободила руку.

— Таня!

— Нет. Потом. Спасибо. Еще, может, встретимся. Не ходи за мной.

Ступенек на лестнице почему-то оказалось больше обычного.

Я шла пустая, звонкая и прозрачная.

Господи, да за что ж ты нас так, бедных?