Как делаются...

Как делаются Благородными Донами

Самая тяжелая смена — с четырех до шести утра, а Леху сегодня поставили в предыдущую — тоже не сахар, но всё же полегче. «Часовой обязан бдительно охранять и стойко оборонять свой пост, нести службу бодро, ничем не отвлекаясь». Умные люди писали Устав ГиКС[1], да только практика, как известно, несколько отличается от теории. Как «стойко оборонять» пост трех километров в периметре? В Уставе сказано: передвигаться со скоростью, обеспечивающей надежную охрану поста — летать, что ли? Вопрос такой новобранцы роты охраны своему командиру задали, и ответ получили достойный: умеете летать — летайте. Леха, то бишь часовой третьего поста второй смены Алексей Стенькин, вспомнил усмешечку капитана и усмехнулся сам: армия. Ты думал — в сказку попал?

Стенька поправил автомат на плече и двинулся по маршруту дальше.

За три месяца службы ко всяким, бьющим в глаза гражданскому человеку армейским штучкам, Леха помаленьку привык. Не «можно?», а «разрешите?», не «да», а «так точно», не «хорошо», а «есть». Крючок на гимнастерке застегнут, пилотка на два пальца от бровей, подворотничок подшит, сапоги начищены и спереди, и сзади, но хитро: каблук от души, голенище чуть тронуто: иначе присядешь — и галифе окажутся черными; вот в чернож…х Леха не ходил ни дня. И то — старше всех стариков в роте, 24 года, образование высшее, инженер-строитель. В первый же день службы в их каптерку ввалился дембель (как потом сказали — писарь из штаба) и спросил:

— Кто тут инженер?

— Я, — отозвался Леха настороженно.

— А-а, — протянул дембель, сам, видимо, не понявший, зачем ему инженер.

Марку Леха выдерживал строго.

На проводах в армию его учитель, Пирогов, сказал:

— Помни, Леха. Вести себя надо так, чтобы ни один 19-летний старикан не мог бы до тебя… э-э-э… в общем, не мог цепануть ни за неподшитый воротничок, ни за неначищенную бляху, ни за какую еще ерунду. Уважай себя — и тебя уважать будут.

Леха запомнил.

Немногое из пироговских рассказов совпало с его, Лехиной, реальностью — 15 лет разницы все же — но в принципиальных, касавшихся человеческих отношений, вещах учитель советовал грамотно, Леха убедился.

А к постоянному отсутствию туалетной бумаги или тоске по шоколадным конфетам цивилизованный человек, оказывается, привыкает быстро.

До конца смены по часам оставалось 17 минут. Караульная машина, конечно, часа на пол опоздает — до его поста объехать еще четыре — но поставили Леху соответственно позже, так что в итоге получается баш на баш, свои два часа он и оттянет.

Чем бы заняться?

Курил он за смену дважды, можно еще разок.

В статье «Часовой не имеет права» стоит, естественно, наряду со всем прочим и «курить», но Леха успел выстроить собственную шкалу, реперными точками в которой стали: «не спать» и «не покидать поста» — а остальное из длинного списка «не» он исключил. «Отправлять естественные надобности» в сапог, как советовал старшина, Леха не собирался. Дембеля-рядовые, как успели узнать питерские новобранцы, вообще позволяли себе всё что угодно: соберутся ночью всемером со всех постов в кочегарке — и режутся в карты. Не служивший в охране человек ужаснется, а Леха успел понять: задолбало за полтора года всё на свете, не верят уже дембеля в страстные призывы отцов-командиров. Ничего пока не случалось? — и не случится, Бог не выдаст, свинья не съест. Тоже армейский принцип: будет ЧП — найдут крайнего, не найдут — назначат, им можешь оказаться и ты, если летать, к примеру, не научился. И не застраховаться тебе; как карта ляжет, так и будет — а дальше выбирай сам. Можешь плюнуть на всё, положиться на фортуну, можешь «тащить службу»; решай и принимай на себя ответственность. Леха выбрал второе, и не от страха, а от какой-то непонятной гордости: пусть дембеля узнают питерских.

Леха нашел удобный ящик, присел и закурил. Сигарету спрятал в кулак: ночью огонек виден издалека, и хоть начкар[2] сегодня мирный, вряд ли попрется проверять посты, но расслабляться не стоит.

Дембеля в их роте делились на две категории: рядовые и сержанты. У рядовых стариковского гонору было меньше: стоят на постах они так же, на работы их посылают туда же, и всё прочее у них то же; больше знают лазеек, но это поправимо, дело опыта. С сержантами сложнее, для молодого призыва они — главные начальники. Сначала Леху коробило: сержанты к ним обращаются на «ты», они к сержантам — на «вы». Но правила игры пришлось принять, черт с ними, пусть потешатся: 24-летний инженер? — а нам плевать, мы круче, понял?!

Понял, товарищ сержант, как не понять.

Святое дело: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. Если вопрос только в «выканьи» — возражений нет, могло быть и хуже. Младший лехин брат, когда служил, себя кулаками отстаивал, а роте охраны повезло: дедовщины нет. Командиры боятся, боевое оружие в руках: ты по зубам, а тебе потом — пулю в живот? Такое бывало, на разводе начштаба периодически зачитывал приказы: «В таком-то гарнизоне солдат первого года службы такой-то после систематических издевательств со стороны старослужащих вывел рядовых таких-то к стенке и расстрелял. Приказываю!» — и дальше про усиление бдительности.

Короче! — не в первый раз делал вывод Леха. — По большому счету с частью повезло. Можно дотягивать спокойно, благо служить, с высшим образованием, год — все однопризывники завидуют.

Сколько там натикало? Без двух два? Еще минут двадцать, и в тепло.

Леха вспомнил: сегодня в караулке он увидел на столе невесть откуда взявшуюся «Трудно быть Богом» Стругацких — и едва сдержался, чтобы не рвануться к ней сразу, не выхватить из сержантских рук.

Как, откуда, чьё — неважно.

Важно, что после смены на полтора часа можно будет забыть об окружающих, отправиться с Доном Руматой и бароном Пампой по арканарским кабакам: выпить эсторского, на худой конец — ируканского — и объяснить кое-что зарвавшейся серой швали!

О, как давно это было: школа, класс, классный руководитель, танц-сейшн, песни, гитара, джаз-бенд… 8 лет прошло, детство успело стать сказкой. Семин закончил Пед, Гордей отслужил, Светка вышла замуж, Кися исчезла. Пирогов написал о них книгу, но Леха ее прочитать не успел — забрали.

Сигарета дотлела до фильтра сама; уйдя в воспоминания, Леха перестал затягиваться. Едва мысли уводили к дому, действительность переставала быть реальной. Это он, Стенька, Алексей Стенькин — в кирзовых сапогах и шинели, с автоматом на плече — «бдительно охраняет и стойко обороняет»? Ерунда, сон, небыль, повод Пирогову для нового рассказа. Интересно, напишет? Про Гордея написал «Тамань», а про него?

Последнее письмо учителя оставалось пока без ответа, никак Лехе не выходило выкроить времени. Стыдно; из всех корреспондентов Пирогов, как обещал, оказался самым ответственным: от Семина — два письма, от Ольги — одно, от Пирогова — семь. В последнем — как Леха забыл? — он прислал карту звездного неба! Вот ею сейчас и займемся.

Стенька поднялся; прикинул, к какому фонарю ближе идти, и отправился, на ходу вынимая из кармана гимнастерки карту. Любимую учительскую звезду Бетельгейзе сейчас не видать, но летний треугольник он найти сумеет.

Огни приближающейся караульной машины в первый раз за всю службу вызвали у Лехи досаду: от такого, понимаешь, дела отвлекли!

Успел научиться Леха следующему: танцуя от Большой Медведицы, находить Малую (читай Полярную звезду), от них — Кассиопею, и приступил к исследованию летнего треугольника.

Своему недовольству Леха и сам, конечно, улыбнулся: столько ночей впереди, успеется.

Караулка приближалась.

Фонарь Леха грамотно выбрал у места смены, сейчас спрятать карту — и готов.

Машина тормознула, Леха оказался со стороны правого окна. Разводящим сегодня младший сержант Стрельников, вылезать из кабины не в его привычках — значит, скомандует «Разряжай!» через окно.

Из кузова выпрыгнул сменщик — свой, питерский, Саня Степанюк — они с Лехой уже подружились. Даже не так, пожалуй: Саня, которому едва стукнуло положенные армейские 18, смотрел на Леху снизу вверх, как сам Леха, например, на Пирогова. Лехе это нравилось, хотя и смущало немного — какой из него учитель?

Так, не отвлекаться.

Саня уже зарядил, твоя очередь.

Автомат на колено, отстегнуть магазин, показать Стрельникову в дырочке последний патрон, снять с предохранителя, передернуть, контрольный спуск, предохранитель на место.

— Рядовой Стенькин пост сдал!

— Рядовой Степанюк пост принял!

И последнее, перед тем, как залезать в машину: спиной к сержанту, вполголоса:

— Счастливо, Сань.

— Ага, Лех.

Перемахнуть через борт и усесться на скамейку. В машине только свои, Марчелла, вон, уже внаглую курит.

— Что, Марчелла, старым заделался? — от предстоящего отдыха Леха стал весел откровенно.

— Положено, — Марчелла попытался изобразить солидность.

— Что положено, — улыбнулся Леха, — на то покладено.

— Вот я и кладу, — глубокомысленно затянулся Женька.

Междусобойные пеночки скрашивали жизнь.

Машина давно катила к дому: еще два поста — и ау. Хм, — усмехнулся про себя Леха, — караулка, значит, домом успела стать?

С последнего поста сменился чужой, Юрка Кирпичев, Кирпич — и разговоры в машине затихли. Кирпич был самым мирным стариком, но и он не удержался, сказал:

— Что, Марчелла, постарел? — уже не с лехиной интонацией.

Марчелла послушно швырнул хабарик за борт.

Леха снова молча усмехнулся: этим он в силу возраста, наверное, от своих от питерских и отличается: ты, Марчелла, либо не закуривал бы вовсе, либо держался до конца, не выкидывал по свистку Кирпича полсигареты — потом ведь, знаю, у меня стрелять начнешь?

Так, родной, салабоном и останешься.

Неужели дело только в возрасте?

Может, школа?

Машина неожиданно затормозила, не доехав до караулки.

Стукнула дверца, и через секунду над бортом показалась голова. Сержант Стрельников заговорил тихо:

— Кирпич, пошли! — и, помолчав, добавил, словно в раздумье: — Вдвоем тяжеловато будет…

Ближе всех из молодых к борту сидел Леха, потому, наверно, и последовала команда:

— Стенькин, за мной!

Леха соскочил с машины, не понимая, что задумал сержант. Второй пост, ГСМ[3], часового уже сменили, да и их с Кирпичом двое — зачем?

— Вперед! — не по Уставу скомандовал Стрельников, и Леха окончательно убедился: что-то не то дембеля затевают.

Не будь Стрельников сержантом, Стенька бы, пожалуй, не против был с ним познакомиться поближе: что-то в нем чувствовалось человеческое, настоящее.

И на гитаре сержант играл, одна из его песен Стеньке очень понравилась (своего умения Леха пока не демонстрировал), и внешне сержант был симпатичен… Но держался так же, как друзья его, несмотря на то, что многое в них (Леха мог поклясться!) было Стрельникову поперек.

Охранял пост дембель.

— Тихо? — спросил, подходя, сержант.

— Тихо, Володь, — послушно отозвался часовой.

— Порядок! — возбуждение Стрельникова передавалось остальным. — Кирпич, давай! Стенькин, за мной!

Через три минуты всё стало ясно.

Дембеля нацедили из цистерны бочку бензина и с лехиной помощью покатили ее к машине. Частный бизнес: сейчас бочку продадут в соседней деревне, а деньги пропьют. Вопрос: как в этой ситуации действовать двадцатичетырехлетнему питерскому инженеру-строителю рядовому Стенькину?

Закатывая вместе с Кирпичом бочку по двум параллельным доскам-сходням, Стенька размышлял. В армии у него еще подобных ситуаций не было.

Будничность и простота воровства завораживали.

Даже Благородный Дон Румата вынужден был смотреть на творимые окружающими мерзости, не вмешиваясь в них. Но Дон Румата — разведчик, и вмешиваться во что бы то ни было ему запрещала Земля. Леха вздрогнул: ни один человек в машине, включая его питерцев, не возмутился: воровство — норма: жить-то надо, плетью обуха не перешибешь. У него самого, кстати, имеется чудесная отмазка-оправдание: подчинялся приказам непосредственного начальника, моей вины нет.

А что сказал бы Пирогов?

А Семин?

И Дон Румата, вспомни, в конце концов, не выдержал.

Бред, мотнул головой Леха, наплевать и забыть, сам ты ни в чем не виноват, тебе лично ничего с украденного бензина не обломится. Будьте проще, сядьте на пол — почему ему одному надо за всех мучиться? Переделывать Кирпича со Стрельниковым?

Машина остановилась у караулки, Леха спрыгнул на землю рядом с Кирпичом. Машина тронулась — там, где ждут, будут, значит, свои грузчики — а у дембелей ночью намечается праздник. И свои все молчат.

Леха зашел в караулку последним.

Завернул в сушилку, снял ремень, потом шинель, повесил ее на плечики, надел ремень на гимнастерку. Уговаривать себя все мастера — Марчелла уже снова закурил, бодр и весел.

— Лех, ты чего такой?

— Да так, Жека, не обращай внимания.

Леха вышел из сушилки и двинул в комнату отдыхающей смены.

Ранняя осень, — сейчас, ночью, караульный городок мести не заставят, можно отдыхать.

«Трудно быть Богом» лежит, наверное, на столе — отвлечься от дум, вернуться.

Сцену Леха увидел с порога: Кирпич выдирал страницы из книги не глядя. Стенька застыл.

Кирпич, кажется, почувствовал что-то — обернулся, глянул добродушно и объяснил:

— Срать иду — подтереться надо.

Кивнуть у Лехи не получилось.

Вот, Дон Румата, не надо лететь ни на какую планету, здесь всё так же: не ведают, что творят. И не у тебя там, в Арканаре — на грешной земле должны пройти сотни лет, прежде чем наглость и тупость отступят.

Трудно быть Богом, говоришь?

А человеком?

— Лех, — сзади подошел довольный жизнью Марчелла, — ну чего ты, правда, сегодня такой? Как Кирпич говорит — чамрочный?

— Эт точно, Жека, — не разогнул губ Стенька, — Кирпич так и говорит.

Брать в руки изнасилованную книгу было больно.

Саня Степанюк понял бы, да он на посту.

Караульная машина отсутствовала с полчаса.

Наконец, раздался шум открываемых ворот, последний выхлоп заехавшей в гараж машины, и в открывшуюся дверь ввалились двое — водила со Стрельниковым.

Стенька понял: и тот, и другой сейчас отправятся спать, значит, надо действовать немедля.

— Товарищ сержант, разрешите обратиться? — Стенька нарочно работал под Устав.

— Давай…

Стрельников переглянулся с другом-водилой — чего это он, инженер?

— Хотелось бы один на один, — не дрогнув лицом, Стенька кивнул на сушилку.

— Пошли, — заметно подобрался Стрельников.

Сержант был выше Лехи на полголовы и, пожалуй, плотнее.

Пропустив старшего по званию вперед, Стенька зашел следом и плотно закрыл за собою дверь.

Стрельников встал так, что Стеньке стало смешно: изготовился парень на всякий случай — и правильно, между прочим, сделал — мало ли что?

— Значит так, товарищ сержант…

Стенька заранее решил: держимся по Уставу до последней возможности, а там как кривая вывезет. Сержант пока молчал. Стенька продолжил:

— Значит так… Я в ваши дела не суюсь, глупо… Но хочу предупредить: меня в них не впутывайте. Сегодня был первый и последний раз.

Сержант скривился:

— Что, Стенькин, стучать пойдешь?

— Это моё дело, стучать — не стучать… — Леха держался. — Но я тебя предупредил.

Стрельников оказался не из пугливых:

— А не много на себя берешь, солдат?

— Сколько надо, столько и беру, сержант.

— Не понял?

— Подумай.

Хорошо, что говорили один на один, Стрельников имел возможность сохранить лицо — при всех не стерпел бы.

Разделяло их около метра, уйти от удара Леха б успел.

Одно мгновение казалось: сейчас Стрельников бросится. Но только мгновение: наилучший исход боя — уклонение от него, если сержант об этом знал.

— Смелый ты мужик, Стенькин.

— Немного есть.

— А не боишься?

— Боялка сломалась.

— Можно починить.

— Хочешь попробовать?

Стрельников растянул губы в улыбку:

— Потом не жалуйся.

— Договорились. — Стенька кинул руку к пилотке: — Разрешите идти, товарищ сержант?

— Идите.

Стенька вышел и повернул направо, на выход.

В курилке никого не было. Стенька сел, достал сигареты и пожалел еще раз: об отсутствующем Сане, о Кирпиче, о Людях и Богах.

Еще час — и можно будет поспать хоть немного.

На следующий день Леху сменили с караула, хотя стоять он должен был суток трое.

На разводе в роте Леха услышал:

— Кухонный наряд — рядовой Стенькин.

— Есть.

Отквитался сержант, как мог, ночка Стеньке предстояла веселая.

— Понимаешь, Стенькин, — словно бы оправдывался перед ним прапорщик, старшина роты, — через кухню все ведь должны пройти.

Леха понимал и то, о чем сказал старшина, и то, о чем умолчал. На кухню в наряд ходили только злостные нарушители дисциплины: сквитался Стрельников, как мог — что ж, его право. А бессонной ночью и грязными тарелками Леху не напугать.

Через две недели, возвращаясь из школы, Пирогов вынул из почтового ящика письмо.

По старой армейской привычке распечатывать конверт сразу он не стал. Зашел в квартиру, переоделся, умылся, поужинал, налил себе чашечку кофе, закурил — и только тогда взялся за письмо.

«Приветствую Вас, Благородный Дон, мой старший друг и наставник!

Спешу развеять недовольство моим долгим молчанием — сами понимаете: поход, не снимаю мечей, сплю под попоной, а уж про эсторское и ируканское и думать забыл. Боюсь, Вы не узнаете мою руку, уставшую от ратных трудов. Не Вам рассказывать о бивуачной жизни — всё то же, Благородный Дон, всё то же.

Сегодня на пути моем оказалась засада — так что Вы думаете? — и меча обнажить не пришлось. Зашел с тоски в придорожную таверну и засиделся часов до трех; ночная стража мирно спала, когда я возвращался в лагерь.

Да, встретил тут Дона Румату!

Хоть и встречей сие назвать нельзя, поговорить мы с ним не сумели. Дон Румата с бароном Пампой ехали по своим делам: мы только раскланялись издалека, даже не покинув седел.

Не к Вам ли он торопился?

Будет время, отпишите.

О-о, прошу прощенья, Благородный Дон, разговаривая с Вами, я совсем забыл про время — а скоро утренняя побудка, опять к делам.

Передавайте привет мой Благородным Донам Сёме и Гордею.

Ничего, времена изменятся, расстоянья сократятся, Благородные Доны соберутся вместе, снимут мечи, расслабят перевязи — и чужих на этой встрече не будет.

Берегите себя».