Как делаются...

Как делаются извращенцами

— Разгильдяи! — бушевал Владимир Антонович. — Охломоны! Ни черта не делаете! Шестнадцать двоек — полкласса! И не в контрольной даже дело! Плевать мне по большому счету на контрольную! Да и на математику плевать! Ну не плевать…

Первая часть разноса — ударная — заканчивалась, а на второй, воспитательной, следовало смягчить интонации: дельные мысли должны проникать в душу.

— Не так, конечно… Обидно за вас — ведь никаких интересов! Если бы я знал, что вы, пренебрегая математикой, усиленно-увлеченно занимаетесь историей, например, или литературой — тогда да: поднимаю руки, сдаюсь. Но и там, я же знаю, картина идентична — ноль! Как вы будете жить? — если с юности ничем не интересуетесь?

Последовала пауза, но опытные одиннадцатиклассники, хорошо знавшие своего математика, глаз от парт отрывать не спешили: пауза такая обычно шла перед какой-нибудь особо заковыристой горбухой. Владимир Антонович не обманул.

— Что вам в жизни лет через пять останется? Только то, что — как бы так поаккуратней выразиться? — на Руси в старину называлось: бражничать и махаться?

Глаза невольно устремились на учителя.

Первое слово в переводе не нуждалось, а вот для понимания второго требовалось известное интеллектуальное усилие. Свершил его быстрый Денис, не помедлив поделиться плодами с одноклассниками:

— Водку пить и трахаться!

Владимир Антонович крякнул, но ограничился малым:

— Во… филолух. «Флиртовать, ухаживать».

Гордый ролью громоотвода Денис вскинул руку с растопыренными пальцами, а одноклассники освобожденно захихикали — пронесло, наконец. Кого и куда, уточнять не стоило.

— Ладно, — развернулся к доске педагог, — Лотмана вы всё одно не читали и читать не будете, вернемся к математике. Пишем в тетрадях: «Работа над ошибками».

— А кто такой Лотман? — спросила на перемене одна умная девочка другую.

Та пожала плечами:

— Не знаю… А чего ты у Антоныча не спросила?

— Неудобно как-то…

— Потом спросим.

Класс же, в основном, веселился: во Антоныч дает! Это ж надо такое ляпнуть!

Веселья хватило до следующего урока; более того, разлетевшийся Денис по инерции продолжил, найдя воистину гениальный ход. Едва молоденькая биологиня зашла в кабинет, он в восторге выдал:

— Инесса Ромуальдовна, полный отстой! Придется Вам отпускать нас с урока! Нам надо к контрольной по геометрии готовиться! А то Владимир Антонович говорит: вам бы только водку жрать да трахаться!

Одноклассники, мысленно аплодируя Денису, напряглись: а вдруг Инесса купится и отпустит? Но учительница, дитя своего века, только хмыкнула в ответ, разом обломив надежды:

— Владимир Антонович может говорить, что ему заблагорассудится, а у нас сейчас биология. Всё, Денис, замолчи.

Урок пошел своим чередом, ученики пусть нехотя, переключались на предмет. Тем бы инцидент и закончился, но Инесса Ромуальдовна, по молодому недомыслию своему, невольно вызвала продолжение: на перемене в учительской со смехом рассказала подружкам об услышанном, с тем же, что учеников, подтекстом: во Владимир Антонович дает.

На беду рассказ услышала опытная пожилая учительница Вера Дормидонтовна, и она отреагировала на него совершенно иначе. Чтобы в ее родной школе на уроках творились такие безобразия? Этот без году неделя математик и так позволяет себе слишком многое. У всех учителей успеваемость нормальная, а у него сплошные два-три. Издевается, то есть, над детьми — а почему? Теперь ясно, почему: тайный развратник.

Вера Дормидонтовна напряглась и после непродолжительного усилия припомнила анекдот, не так давно рассказанный молодым математиком в учительской. Тогда все рассмеялись, но, как осознала сейчас Вера Дормидонтовна, зря: анекдот-то был с душком-с.

Ничего, лучше поздно, чем никогда.

Вера Дормидонтовна бесцеремонно прервала продолжавшую беседу Инессу Ромуальдовну:

— А больше дети вам ничего не сказали?

— Не помню, — процедила сквозь зубы успевшая обидеться на бесцеремонность биологичка.

Значит, говорили, — решила про себя опытная Вера Дормидонтовна, — только этой фифе признаваться стыдно. Чего бы иначе она сейчас возмущалась при всех? От «трахаться»? Так его нынче на всех углах слыхать, норма. А этот гусь хорош… В классе?!

Вопрос перед Верой Дормидонтовной вставал один: идти к директору сразу, или посоветоваться с умными людьми. К директору — стыдно: Константин Михайлович, конечно, умный, конечно, деловой, но как ни крути — мужчина, неудобно как-то… И Вера Дормидонтовна отправилась к коллегам.

Малый педсовет — пятеро учительниц, ровесниц Веры Дормидонтовны — собрался у нее в кабинете пить чай. Обладательница новости, сгорая от нетерпения, не дождалась, когда вскипит чайник, вывалила всё махом. Вылезающие из орбит глаза подружек ласкали, подталкивая — и закончила Вера Дормидонтовна несколько неожиданно для самой себя:

— Маньяк он, что ли?

Возбужденные неслыханным женщины загалдели.

Одна пересказала прочитанную недавно статью о любострастнике-директоре, звавшим учениц к «раскованности и свободе» и трогавшим их на дискотеках за разные места. Дабы не ударить в грязь лицом, вторая выдала историю похлеще: об интернатском воспитателе, разоблаченном педофиле, отданном за разврат под суд. Пикантные детали заставляли подруг морщиться и негодовать. Едва дождавшись очереди, в разговор вступила третья — и вступила как в бой, поведав вовсе уж леденящую душу историю о диване, стоявшем у одной учительницы в лаборантской и используемом, сами понимаете, как.

Круче забирать оказалось некуда, потому вернулись к Владимиру Антоновичу. Молодой, да ранний, имеет по любому поводу собственное мнение.

Гордец и выскочка — помните, как он в учительской о Достоевском рассуждал? Образованность показать хочут — а мы, значит, дуры набитые?

Двойки ставит россыпью, попробовал бы такое в наши времена — съели бы!

Вера Дормидонтовна почувствовала, что от темы отвлеклись.

— А странностей за ним не замечали?

После секундного размышления последовал ответ:

— Руку в кармане держит… Маяковский хренов.

Новый ход обещал многое.

Чего это он там, в кармане, этой рукой делает?

Упаси Господь, не подумайте худого, мы люди правильные, но не дураки, и телевизор смотрим, и газеты читаем, нас на мякине не проведешь: много чего гнусненького той рукой в том кармане натворить можно.

— Может, пойдем к Константину? — раздался вопрос. — Если такое творится?

— Подождем, — решила Вера Дормидонтовна, — посмотрим.

Из класса учительницы вывалились как из бани: распаренные докрасна.

Что делает нормальная женщина, услышав потрясающую новость?

Правильно, рассказывает ее подругам — иначе для чего бы изобрели телефон?

— Алё, Катя, как дела?… Угу… Ага… А у нас сегодня знаешь чего было? — не поверишь!

Положим на каждую звонящую по пяти подруг — уже двадцать пять. А у тех, думаете, своих подруг нет?

Во втором-третьем гребне пошедшей волны оказалась мать одной из одиннадцатиклассниц развратного математика Владимира Антоновича.

От поступившей информации она взволновалась чрезвычайно. Не для того она 15 лет одна-одинешенька ростила единственную дочь, чтобы ее превратили в малолетнюю проститутку.

Дочери был устроен форменный допрос.

Прижатая к стенке обвиняемая показала: «Нет. Нет. Да. Нет. Денис ляпнул. Рука в кармане — да, бывает. Нет, не приставал. Нет, не трогал. Ой, вспомнила: споткнулся как-то раз, зацепился за парту и — задел Ленку за плечо. Но сразу извинился».

Почуяв неладное, дочь попыталась защитить любимого педагога:

— Мам, ты чего вообще завелась? — и, желая продемонстрировать наступившую взрослость, независимость и смелость, выдала: — Ты бы еще спросила: не наблюдала ли я у него эрекции. Так я бы…

Договорить не удалось.

Услышав из уст своей чистой и невинной девочки сие богомерзкое слово, мать влепила ей пощечину и разрыдалась. Остолбенев от удивления, дочь всхлипнула в ответ, но мать рыдала пуще, утешать пришлось ее.

— Ну что ты, мам… Ну перестань… Я же пошутить хотела… Ну ничего же не было…

Вторая пощечина заставила дочь отшатнуться. Слезы у матери мгновенно высохли.

— Чего?! Чего «не было»?!

— Да ничего не было!

— Ничего, говоришь? А что предполагалось?! К чему шло?!

— Мамочка, мамочка, да ни к чему не шло! Владимир Антонович просто пошутил!

— Знаю я эти шутки!

Мама давно собиралась поговорить с дочерью об отношениях между мужчиной и женщиной — вот случай и представился:

— Смотри у меня, как говорят — в подоле не принеси!

После слез, выкриков, уверений, оскорблений, заверений, рыданий и клятв предупрежденная о неполном дочернем соответствии обвиняемая была отправлена спать.

Улеглась и мать, но заснуть не сумела.

Всколыхнулось своё: муж, бросивший еще до рождения Людочки и сгинувший неизвестно где, за шестнадцать лет ни слуху, ни духу, ни алиментов; тоска одиночества и каторга приносящей гроши работы… Чтобы ее девочка, ее доченька повторила этот ужасный путь? Зло надо пресекать в корне, как бы оно ни проявлялось. Ребенка она в обиду не даст.

Недаром этот Владимир Антонович ей сразу не понравился…

Что про него Людочка говорила?

Мать стала разбирать состоявшийся разговор по косточкам — и от пронзительной догадки аж села на кровати. Эрекция! Ключевое слово! Откуда оно?! В холодном поту мать рухнула на одинокое ложе.

К утру план действий был готов.

Вера Дормидонтовна этой ночью тоже спала плохо.

Ответственность за судьбы детей, нежданно рухнувшая на ее плечи, давила; необходимость принятия решения вселяла мужество. Да, как ни гнусно, как ни мерзко порядочной женщине разговаривать на такие темы с мужчиной, а к директору идти придется.

Утреннее зеркало отразило темные круги под глазами — знали бы ученики, сколько и как переживают за их судьбы учителя.

Вспомнив, что Константин Михайлович приходит в школу к открытию, Вера Дормидонтовна вышла из дому на полчаса раньше обычного.

Попасть в кабинет директора ей, однако, удалось лишь после пятнадцатиминутного ожидания. Выбежавшая из кабинета женщина (наверное, чья-то мама) едва не сшибла Веру Домидонтовну с ног — но даже не заметила этого: утирая платочком слезы, бросилась вон.

— Константин Михалыч, можно?

— Прошу.

Директор сидел за столом весьма суровым, но отступать Вере Дормидонтовне было нельзя.

— Константин Михалыч, вопрос у меня весьма деликатный, но считаю своим долгом…

— Давайте покороче.

Вера Дормидонтовна поджала губы.

— Речь пойдет о нашем математике, Владимире Антоновиче.

По тому, как взметнулись брови директора, Вера Дормидонтовна поняла: в точку.

И начала рассказ.

Когда секретарь передала Владимиру Антоновичу просьбу директора зайти после уроков, математик, естественно, начал искать грешки. Ничего криминального за собой не нашел и отправился на зов в легком недоумении.

— Вызывали, Константин Михайлович?

— Да-да, Владимир Антонович, заходите, присаживайтесь. Вы еще не в курсе событий?

— Каких событий?

Интонация математика дала возможность директору школы вздохнуть свободно, с облегчением. Самому было стыдно, но две кляузы подряд сумели зародить сомнения и у опытного человека.

В глазах Константина Михайловича заплясали огоньки.

— Владимир Антонович, у меня к Вам несколько неожиданный вопрос. Вы какое, пардон, нижнее белье носите — семейные трусы или плавочки?

Математик отшатнулся, а директор школы продолжал, с трудом сохраняя серьезность:

— По поступившим заявлениям ученицы на уроках неоднократно наблюдали у Вас эрекцию — после того, как Вы походя дотрагивались до них руками.

Математик вспыхнул и начал приподыматься со стула. Директор вскинул руку:

— Тихо-тихо, Владимир Антонович, не полыхните.

— Константин Михайлович…

— Не разводите руками. В первый раз с подобным сталкиваетесь? Вот и хорошо, впредь будете осторожней. Вспоминайте — что-нибудь этакое… скользкое, двусмысленное — было?

Владимир Антонович наморщил лоб.

— Вспомнил!

И рассказал о своих комментариях к контрольной.

— Но Константин Михайлович! Ведь одно только слово — и то не я произнес! Как доказывать, что ты не верблюд? Кто к Вам приходил? Это же, в сущности, оскорбление!

— Потому-то я Вам и не скажу, кто пришел; просто — будьте аккуратнее. Все люди — разные, наивно предполагать, что Вас поймут именно так, как Вы предполагаете.

В себя Владимир Антонович приходил долго.

Неужели его предали ученики?

Неужели они и правда о нем так думают?

Жаль, Михалыч не рассказал подробностей. Нет, пожалуй, не жаль: вспомни Чехова. Попытаешься кому-то чего-то объяснить — окончательно в извращенцы запишут. Но каковы, однако, слухи: расскажи кому — не поверят.

Но ведь поверил же кто-то, а?