Как делаются...

Как делаются рассказы

На самом деле было вот как.

Студентка пятого курса биофака университета, Маша, написала первый в жизни рассказ, впечатления от полевой практики: лето, солнце, волейбол, незнакомый красавец, купания под луной и так далее. Написала, прочитала и задумалась: это похоже на рассказ или нет? Это стоило писать или не стоило? Будут его читать или не будут?

И решила Маша для проверки отнести рассказ своему школьному учителю литературы.

Отнесла.

На следующий день Александр Петрович позвонил, задал пару уточняющих вопросов и неожиданно предложил: приходи, если относишься к делу серьезно, поговорим.

Маша пришла.

Текст был разобран целиком от начала до конца, по абзацу, по фразе, по слову. Замечаний получилось столько, что по дороге домой Маша решила: никогда больше ручки в руки не возьму, не мое это дело.

Вот как было на самом деле.

В тайне от окружающих Александр Петрович пописывал давно, и стихи, и прозу. В ящике письменного стола лежали короткая повесть, три-четыре десятка рассказов, ну и кое-что по мелочи. Выносить свои творения на суд публики Александр Петрович опасался: сам для себя определись, кто ты, и лишь тогда можешь рисковать. Человеку, воспитанному на Чехове, Толстом и Достоевском, трудно отважиться присвоить себе столь громкий титул — писатель.

Но письменный стол манил.

По выходным, закончив с бесконечной проверкой детских тетрадей, Александр Петрович с чувством тайного греха раскладывал на столе бумагу, выбирал из коллекции ручек (они были его маленькой слабостью) лучшую, причем каждый раз новую, и приступал к делу. Сюжетов поначалу хватало с избытком, разнообразных историй школа подкидывала великое множество, но, к немалому удивлению автора, источник быстро иссяк. По разумению Александра Петровича (высшее образование, филолог), каждый следующий рассказ должен был нести в мир что-то новое, приоткрывать человечеству какие-то иные, неизвестные дотоле горизонты. Александр Петрович пытался себе возражать: посмотри, у любимого Чехова вовсе не так, сплошь и рядом простенькие, между нами говоря, зарисовки — но сам же себя останавливал. Во-первых, Чехов, особенно пока был Антошей Чехонте, элементарно зарабатывал себе рассказами на жизнь, и только приобретя имя, начал работать по-настоящему. Во-вторых (эта мысль доставляла Александру Петровичу особое удовольствие), нельзя стремиться быть «как кто-то»: лучше быть первым… м-м-м… ну кого бы?… Анненским, чем вторым Пушкиным. Тезка — гений, конечно, но скольким прекрасным поэтам дорогу перекрыл — сравнением.

Причаливали рассуждения Александра Петровича обычно к следующему: делай, как получается, потомки рассудят. Доля кокетства в мыслишке была — не могут же потомки оказаться поголовно круглыми идиотами?

Отпустив Машу, Александр Петрович грустно улыбнулся и отправился на кухню заваривать чай. Жил литератор один, родители умерли, ни женой, ни детьми не обзавелся, надоело объяснять, почему. К жизни такой Александр Петрович успел привыкнуть, так же, как к удивлению окружающих: в 35 лет — один? Да думайте, что хотите.

Александр Петрович налил стакан крепчайшего чаю, освежил его долькой лимона, закурил и глянул в окно. Машин рассказ вызвал грустную улыбку: девчонка молодая, ничего не умеет, маловато знает, ни композиции, ни ритма, плюс бесконечные «он», «она», «что», «если» и «как». Александр Петрович усмехнулся: пришлось еще смягчить комментарии, чтобы не забить насмерть: пусть пробует. Маша, вообще-то, умненькая была, и по литературе, и по всем остальным предметам гуманитарного цикла всегда имела «пять», сумела, вон, в университет поступить. А рассказ? — что рассказ? — не с ее жизненным опытом писать настоящие вещи. Лермонтова, правда, в 27 уже не стало… Александр Петрович вспомнил про свои года и нахмурился. Еще чуть-чуть — и дотянем до Пушкина — а сколько сделано? Хорошо Маше, у нее по молодости лет любое событие — готовый сюжет, просто от новизны впечатлений, от свежести — а каково ему? Где брать то новое, от которого бросает к чистому листу? Александр Петрович вспомнил, с каким наслаждением ночи напролет писал свою первую и единственную повесть на школьный, разумеется, сюжет. Пока ничего не сказал — свободен как птица, вещай, пророчествуй, делись — как Маша сейчас. А от чего отталкиваться ему, когда в своих, пусть неизвестных пока широкому читателю произведениях он успел столько выразить? Страх самоповтора уже одолевал Александра Петровича; может, не так, как Конецкого, например, но уже. Где события, от которых он снова будет мучиться ночами сладкой мукой пишущего человека? Где они, с кем происходят? Или, как Гиляровскому, всю жизнь искать себе приключений, чтобы потом их описывать? Так ведь профессия у Александра Петровича — любимая, а денег литературой не заработаешь. Гиляровский, кстати, так в писатели и не вышел, репортером, по сути, остался, описателем.

Значит нужен другой путь?

Какой?

Тот же Чехов (Александр Петрович был в этом уверен) брал сюжеты, что называется, из-под ног, любое событие переплавлял в прозу. Довлатова, говорят, знакомые боялись: что ни расскажи, оформит в рассказ или байку, преломит как угодно, наизнанку вывернет. Юрий Нагибин: «Если из прошедшего не получится хорошей литературы, значит жизнь — полное дерьмо».

Взгляд Александра Петровича упал на кастрюлю с позавчерашним супом: во второй части сентенции Нагибин, видимо, прав, — а как быть с первой? Как получается ЛИТЕРАТУРА ИЗ ЖИЗНИ?

От напряжения мысль завибрировала, напряглась — и родила себе подобную. Как?!

А вот как.

Первую фразу рассказа Александр Петрович бросил на бумагу как гладыш в набегающую волну.

«В своего нового учителя литературы Александра Петровича (зачеркнуто), Михаила Петровича (зачеркнуто), Александра Юрьевича Маша (зачеркнуто) Таня влюбилась сразу, едва он переступил порог класса».

Ни разу не использованная, недавно приобретенная ручка оказалась хорошей, скользила по листу плавно, не отвлекая от мыслей. Мыслей требовалось много, но и тут повезло: ночь впереди свободна, воскресенье.

Через полчаса после начала работы раздался телефонный звонок, но Александр Юрьевич в «Петровичи» возвращаться не пожелал и к аппарату не подошел: когда объясняешься в любви, пусть даже к себе самому, требуется полная сосредоточенность.

Стоп; надо прерваться и кое-что придумать, расставить, так сказать, вехи на большом пути.

Нужна короткая биография Тани, нужны создающие настроение детали, нужны повороты сюжета и финал. Ну например: несмелая ученица готова признаться в громадной и чистой любви к своему учителю, но что-то (что?) ей мешает. Наикрасивейшая помеха, разумеется, увлеченность учителя собственным высоким ремеслом: он педагог. Но не открывшееся чувство требует выхода — какого? — а единственного: выплеск на бумагу — дневник, стихи или песни. Ха, возвращаемся к реальности: Таня, пардон, Маша, принесла ему сегодня рассказ. Нет, подумал Александр Петрович, в пятнадцать лет рановато, рассказ потом, нужны стихи — что ж, на такое дело раскошелимся, одно из ранних собственных вполне подойдет. Поворотный пункт готов: юная Таня приносит Александру Петровичу, простите, сорвалось — Юрьевичу — стихи, а тот, не заметив сквозящего в них чувства, раскладывает стихи по полочкам, разбирает по винтикам, как, вообще-то, сегодня и произошло с машиным рассказом.

Что делать с Таней после разборки?

Варианты: детская влюбленность проходит просто; детская влюбленность проходит через обиду на непонятливого возлюбленного; появляется замещающий герой ее возраста. Первый и третий варианты, как колющие авторское самолюбие, были отброшены сразу, однако и второй, с мужскою непонятливостью, требовал развития.

Александр Петрович зажег огонь под чайником, опорожнил наполнившуюся пепельницу и закурил неизвестно какую по счету сигарету. Спроси его потом о последовательности действий, не вспомнил бы, разгоревшийся от бурных событий разум не отключался от дела ни на секунду.

С линией мужской непонятливости решено было поступить кардинально, то есть никак не поступать, бросить. Вырубаем из действия пять лет, стыкуем концы — и вот: двадцатилетняя уже Таня приходит к своему учителю с признанием в любви, на этот раз прозаическим и вполне откровенным — с сего он, собственно, и начинал.

Проверенная ручка, наконец, вступила в дело, но опять на одну только фразу. Остановила Александра Петровича очевидная мысль: ведь повзрослевшую Таню что-то должно побудить к возвращению? Что-то должно всколыхнуть угасшие за пять лет чувства?

Волной накатившего возбуждения Александра Петровича перенесло и через это препятствие: он понял, ПОЧЕМУ состоится второе пришествие Тани.

К утру рассказ был готов, сюжетом его Александр Петрович откровенно любовался.

Его лирический герой, его «Александр Юрьевич» написал, оказывается, громадный роман — он-то и подействовал живой водой на танины чувства, да еще и разбудил способности: Таня написала рассказ, соединив сим актом Творчество и Любовь, и положила рассказ к ногам любимого.

Очень тонкой показалась автору булгаковская закольцовка текста: последняя его фраза дословно повторяла первую, так дождевая капля напоминает набегавшую когда-то волну: «В своего учителя литературы…»

Александр Петрович перечитал написанное, исправил три неправильно поставленных отчества и одно имя, поставил забытую в спешке запятую и хотел было со вздохом отложить рассказ — но вдруг застыл, ошеломленный: а дальше?! Самое интересное для читателя должно произойти дальше!

Как Александр Юрьевич отреагировал на принесенный рассказ?

Что произошло между ним и Таней — неужели ничего?

От таких вопросов Александр Петрович задрожал, но, глянув на часы (6-32, скоро рассветет), вздохнул — придется поспать, утро вечера тяжелее. Укрываясь одеялом, проваливаясь в забытье, он продолжал обдумывать творение. Последней отслеженной, четко запомнившейся мыслью оказалась такая: придется продолжать.

Ни один из приснившихся в тот день снов к Александру Петровичу по пробуждении не вернулся.

Неделю до следующей субботы Александр Петрович прожил двойной жизнью. Первая, напоказ, оставалась той же: Александр Петрович давал уроки, ставил оценки, проверял тетради, общался с коллегами, ел, пил, спал. Второй жизни не видел никто, но от этого она не становилась менее реальной.

Его герои, Александр Юрьевич и Таня, обрели плоть.

Внешность Тане Александр Петрович оставил машину — так проще было представлять, а представлять, придумывать, приходилось всё больше, на поставленные вопросы Александр Петрович вынужден был искать ответы, и поиск — удивительно! — пошел образами, а не мыслями: герои словно действовали сами, а он, автор, только наблюдал за ними со стороны.

А страхи пришлось давить.

Страхи — разнообразнейшие: их узнают, и его, и Машу, никто не поверит, что всё написанное — плод исключительно его фантазии. Их сделают тайными любовниками, начнут искать подтверждения, копать, вспоминать и переоценивать. Появившийся в рассказе роман приведет к вопросу: Петрович — это правда?

Что правда?

Что вообще на этом свете правда?

Еще в понедельник Александр Петрович нашел дома фотографию машиного класса и всю неделю ее разглядывал. Трижды набирал номер телефона, но вешал трубку до первого звонка. Поймал себя на том, что не отключается от рассказа ни на мгновение; никогда раньше при объяснении нового материала он не мог думать о чем-то другом, а тут однажды чувство раздвоенности пронзило его на середине урока: он понял, что, рассказывая о Сергее Есенине, думает о Тане. Так идущего по крыше лунатика нельзя будить, иначе сорвется — с Александром Петровичем вышел конфуз: он мгновенно забыл, о чем только что рассказывал. Вывернулся, конечно, но краску на лице, похоже, скрыть не удалось.

Стало ясно: выбора нет. Чтобы расстаться с кошмаром раздвоенности, в субботнюю ночь придется применить сильнодействующее средство — дописать рассказ.

Так что же, дорогой автор, произошло у учителя с ученицей? — Вы, уважаемые читатели, кажется, хотите знать?

Так слушайте.

«Дочитав принесенный Таней рассказ, Александр Юрьевич, не смея оторвать глаза от листа, глухо произнес:

— Мне надо прийти в себя, Таня. Иди, я позвоню».

Воскресным вечером в машиной квартире раздался телефонный звонок.

— Алё, Маша? Добрый вечер, Александр Петрович тебя беспокоит.

— Я узнала, добрый вечер.

— Узнала, говоришь? Это радует. Маш, я без предисловий: есть дело.

— Слушаю Вас.

— Слушать не придется, придется читать. Ф-фу-у, страшно… Короче, как принято сейчас говорить… Маша, я тоже написал рассказ и хочу, чтобы ты его прочитала. — Александр Петрович торопился, словно боялся, что его перебьют. — Словом, будет время — зайди завтра в школу?

— Хорошо. Как-то странно, Александр Пе…

— Там всё поймешь.

Всё поняла Маша чуть позже, когда прочитала переданный рассказ. Она проглотила его сразу, не дойдя до дому, в сквере, залпом, не в силах оторваться. Не поверила глазам; тут же перечитала от начала до конца. Села на скамеечку, посидела — и перечла в третий раз.

В Университет она не поехала, общаться ни с кем не хотелось. Радуясь, что родители на работе, Маша побрела к дому. «Не хватает только пошатываться, — усмехнулась она себе, — была бы полная литература в жизни — ох, ах, и ой-ё-ей».

Но деваться было некуда: Александр Петрович угадал.

Угадал всё: и ее несмелую детскую влюбленность, и собственную невнимательность, и написанные стихи. Ошибки наблюдались в мелочах. Поворотным пунктом для нее стал поход, когда Александр Петрович ехидно проехался по «дешевым и пошлым стишатам» не желающих учиться юнцов, где всё сводится к «ОН пришел, ОНА ушла». После этого о своих творениях Маша, естественно, ничего не сказала, отрыдала в осеннем лесу, а, вернувшись домой, хотела торжественно сжечь тонкую тетрадочку стихов, в которых приходила ОНА, а уходил ОН — но не сожгла, пожалела. Стихи не сожгла, а думать об учителе себе запретила — и получилось, знаете, не сразу, но получилось: Маша вынырнула из Александра Петровича как из водоворота. Надо было на что-то решаться.

В рассказе Александр Петрович звонил ей вечером следующего дня — после звонка и начинались самые упоительные страницы.

Вечер перед телефонной трубкой оказался для Александра Петровича судным.

Прокурор и защитник, подсудимый и охранник, публика и пресса в одном лице, он отдался процессу всей душой, всей страстью не погасшего пока сердца.

— Приступаем к допросу. Подсудимый, отвечайте, не вступали ли Вы с потерпевшей в недозволенную связь?

— Нет, Ваша честь. Ей не было еще и шестнадцати лет, я не развращаю малолетних.

— Однако у Вас здесь, на восьмой странице, черным по белому написано…

— Минуточку, Ваша честь. Каждый литератор имеет право на вымысел.

— Вы — не литератор, сударь, Вы — учитель.

— Ваша честь… Умирая, Антон Семенович Макаренко произнес в тамбуре электрички, падая на руки чужих людей: я — ПИСАТЕЛЬ Макаренко. Не учитель, Ваша честь, а писатель.

— В книгах Макаренко подобных сцен нет.

— А Макаренко — не писатель.

Прости меня, Господи — ведь правда никогда ничего не было. Объясни им, что на восьмую страницу завели меня сами герои, я просто ничего не мог с ними поделать. Я создал их — да, но созданные — они ожили и начали действовать без меня, сами.

— Допустим. Вопрос второй: подсудимый, кто дал Вам право делать из живого человека книжный персонаж? Только не надо про замену имен и тому подобное — белыми нитками по черному не шьют.

— Видимо, как раз из-за контраста, Ваша честь, из-за одиночества и невозможности изменить действительность. Мне — 35; пятнадцать лет назад я верил: как раз в школе-то и можно чего-то добиться, влияя собой, оказалось — нет. Никого и ничего переделать невозможно.

— То есть, разочаровавшись в учительстве, Вы решили переделывать жизнь литературой? Живых людей — в рассказики?

— Ваша честь… Прошу о перерыве.

Александр Петрович очнулся.

Процесс будет бесконечным, уберите вспышки, я засветился сам.

Маша должна сейчас позвонить: оттого, что она скажет, зависит многое. Да не ври ты себе — ничего не зависит. У Александра Петровича с Машей не было ничего, а у Александра Юрьевича с Таней — было! — и прав на существование у последних двоих не меньше, чем у первых, и они, кажется, становятся мне гораздо более дорогими, чем Петрович и Маша. А ее, кстати, я сделал в рассказе, видимо, несколько более тонкой, чем она есть на самом деле… если она не разубедит меня сейчас телефонным звонком.

— Последний вопрос, подсудимый.

— Ваша честь, я просил о перерыве.

— Потому и вопрос — последний. Так всё же — кто дал Вам право…

— Никто. Простите, Ваша честь, перебил… Мне никто не давал права, я взял его сам. Так же, как все, шедшие до меня, избавьте от перечислений.

Александр Петрович увидел, что стрелки на часах дошли до 22–00; позже, по его представлениям, звонить в чужую квартиру было неприлично — значит, ждать больше нечего, доигрался. Можешь идти — прогуляться, проветриться — иначе твоя чугунная голова завтра окончательно засбоит.

Телефонных аппаратов в машиной квартире стояло два, один — в ее комнате. Позвонить она могла бы давно — и позвонила бы, знай, что говорить и как.

Там, в рассказе, усилиями Александра Петровича (несмотря на восьмую страницу, на собственные чувства, она не могла изменить отчества) Маша стала такой, какою мечтала стать: да, вот такой и хотела — и зря он изменил имена.

А может?!

Может попробовать?!

Ей уже не пятнадцать, — а живет он один?!

Ведь описал всё, вплоть до родинки на правой груди — ее-то он никак не мог увидеть?!

Если он чувствует ее так, если понимает ее так — может, это судьба?

Маше вдруг стало стыдно за себя: знал бы он, сколько за прошедшие пять лет наворочено…

Еще не взяв телефонную трубку, Маша решила начать так:

— Алло, Александр Юрьевич? Это Таня Вас беспокоит, узнали?

И он сразу всё поймет.

Он сразу всё поймет — и жизнь начнется с новой, восьмой, страницы.

— Алло, Александр Юрьевич? — как она издевалась над собой, произнося эту фразу в пустую мертвую трубку сквозь длинные громкие гудки. Где он ходит в половине одиннадцатого?

Еще улыбка — и трубка на рычаг.

Телефон тут же зазвонил: неужели?

Взять — и сразу сказать: «Добрый вечер, Александр Юрьевич!», чтобы в секунду понял: она заранее на всё согласна, она свободна и ждет его.

Но Маша не сказала — и правильно.

— Привет, Танька! — друг Николаша, судя по голосу, был навеселе. — Прошвырнемся, на ночь глядя?

Это была их условная фраза, пароль на случай тоски от жизни, спасательный круг от одиночества: пойдем, мол, вдарим по пивку?

Бравшей преграду всаднице дали подсечку, она не удержалась в седле, колькин голос возвратил на землю. Маша вспомнила Довлатова: «Ночь — опасное время, во мраке легко потерять ориентиры». Ночь нынче в самом начале, но разве от этого она перестала быть ночью?

— Только недалеко, — кинула в трубку Маша такой же их ответ-пароль.

Может, и правда рассказать всё Кольке?

Они устроились с пивом на ближайшей к подъезду лавочке. С Колькой действительно Маше было легко, он понимал ее и не приставал никогда, не лез, относился как к человеку.

— Ну, рассказывай!

Дальше Маша знала наперед: «Как дошла до жизни такой, что собираешься делать дальше?»

Хорошо, когда есть кто-то понимающий с полуслова — ему и отвечать можно так, как в той, вечной, не прекращающейся с восьмого класса игре:

— Такого сейчас расскажу — от зависти лопнешь.

Вот эту машину фразу стоявший рядом, за кустами, Александр Петрович и сделал для себя последней.

Он взял пиво в том же ларьке, что и Маша с его же учеником Колей — но на две минуты раньше, ни тот, ни другая его не заметили. А он их — вполне: сгорая от стыда, Александр Петрович дождался, когда они разберутся с продавцом, откроют пиво и пойдут к дому.

И сам он, ватными ногами переступая, двинулся вслед, благо улицы в микрорайоне школы были темными. Подслушивать? — нет, такого он себе не позволит, просто к дому ему по дороге.

И пошел.

И услышал, не подслушивая.

— Ваша честь, я отказываюсь от своих прежних показаний. Признаю свою вину полностью. О снисхождении не прошу.

— Суд удаляется на совещание.

Позвонил Александр Петрович на следующий день.

— Добрый вечер, Маша, это Александр Петрович, — он говорил быстро, словно боялся, что его прервут, — Маша, ты меня извини за рассказ, сама знаешь: воображение богатое, бывает, что и занесет. Давай забудем, ладно?

— Как? — ему послышалась в тоне горечь, но он уже боялся верить себе.

— А так! Забудем, и всё… Лучшее лекарство — время и молчание, помнишь?

— Я Вам вчера звонила.

— Да?!.. Хм… А я к другу как раз уезжал… Ну всё, Маш, у меня дела тут…

— А рассказ?

Нет, пожалуй, не послышался Маше вздох, не послышался. Но и ответ тоже:

— Да черт с ним, с рассказом, Маш. Жизнь важнее.

Ответить Маша не успела.

— Прошу всех встать. Суд посовещался и вынес окончательный вердикт: дело прекратить за отсутствием состава преступления.

Александр Петрович усмехнулся: в качестве обвиняемого он, несомненно, был убедительнее, чем в качестве судьи.

Будет время — продолжим.

О чем будет роман, Александр Петрович уже решил, но начинать его придется летом, в отпуске, чтобы ни на что при написании не отвлекаться.

А потому в субботу, выбрав из коллекции очередную девственную ручку, Александр Петрович хлебнул крепкого чая с лимоном, затянулся, расправил чистый лист и начал новый рассказ.

Начало ему понравилось, он даже оставил фразу на строчке единственной, хотя место на ней еще оставалось:

На самом деле было вот как.