Как делаются...

Как делаются мужчинами

— Ну здравствуй, бать.

Павел снял с плеча сумку и поставил на снег.

В декабре темнеет рано, а на кладбище особенно: к пяти вечера закат уже отгорел. В этом году, правда, на день смерти отца выпало полнолуние; круглый ровный диск висел прямо перед Павлом фонарем. Отец лежал у самой кладбищенской ограды, железные прутья давили на снег четкими тенями, перечеркивавшими белизну наста. Отражаясь от него, луна освещала фотографию на памятнике: отец смотрел в глаза, и разговаривать под этот взгляд с ним было, как всегда, непросто.

— Вот и свиделись, — проговорил Павел тихо. — Значит, еще год прошел.

Умер отец пять лет назад, вот и стало с тех пор 24-е декабря для Павла днем встречи.

Ездил на кладбище он всегда один. Брал после работы маленькую, какую-нибудь нехитрую закуску, пластиковый стакан — и отправлялся в путь. Сначала электричкой, потом на автобусе, потом пешком — отрешаясь от мира, возвращаясь в прошлое.

Умирал отец мучительно трудно — рак.

Никогда не обращавшийся к врачам, он и тогда терпел до последнего; в больницу пошел, когда перестало хватать сил на молчание.

Прооперировали.

Потом стало ясно: вскрыли, посмотрели и зашили, сделать ничего уже было нельзя. Павел так и не понял, почему хирург не сказал правды ему, сыну? Ладно отцу, ладно матери — но зачем было скрывать от сына? Чтобы тот верой своей помогал отцу?

Павел с мамой поняли всё почти сразу, слишком стремительно пошло угасание. Отец сгорел в два месяца, иссох, истончился, перестал есть, потом ходить, потом разговаривать.

Может, хирург был прав?

Павел зауважал врача: дважды за два месяца, игнорируя протесты, отца снова укладывали в больницу. Понятно зачем: ему кололи наркотики, давали отдохнуть от боли. Во второй раз отец не захотел ехать, фыркнул и послал хирурга матом. Тот не уступил: покрыл в ответ словами похлеще и заставил подчиниться, а это редко кому удавалось. Молодец хирург, хоть немного облегчил отцу страдания.

Он не жаловался, нет; только в последнюю уже неделю перед смертью повторял жене, непонятно, въявь или в бреду: «Больно, мама, очень больно». «Мамой» он называл жену с тех пор, как появились дети, Павел с сестрой.

И называл так до самого конца.

Луна мешала рассмотреть звезды, но любимую свою Павел нашел.

Он не знал ее названия, не знал, из какого созвездия, но найти на небе умел.

Пора.

Сняв перчатки, Павел засунул их в карман куртки, наклонился и открыл сумку.

— Сейчас, бать… выпьем за встречу.

На кладбище в этот час никого, вероятно, не было — Павел спокойно мог разговаривать с отцом вслух.

— Ну, бать, давай.

Павел плеснул из стаканчика на могилу, выпил одним глотком остальное и закурил; есть не хотелось.

— Как ты тут, а?

Внутри потеплело.

Павел выкинул сигарету, сунул руки в карманы и приподнял куртку, нахохлился. Откуда-то издалека ударил колокол.

Звук поплыл над землей тяжелой упругой волной.

— У нас всё хорошо, бать. Девчонки, внучки твои, учатся, младшая на «отлично», старшая похуже, но тоже ничего. Мать, тьфу-тьфу-тьфу, не болеет, на здоровье не жалуется, живем мы с нею дружно. У жены всё в порядке, деньги зарабатывает, и большие, не мне чета.

Колокол ударил снова, Павел замолк.

Экая ночь начинается, тихо, ни ветерка.

В прошлом году ударила вьюга; Павел впотьмах не разобрал номера автобуса, сел не на тот, и в результате оказался километрах в пяти от места. Выйдя на остановке, сориентировался, но автобус успел уйти — и пришлось Павлу полтора часа идти пешком. Через метель он пробился, но к отцу пришел уже замерзшим насмерть, поговорить толком не удалось.

А нынче — благодать.

— По второй, бать?

Павел подумал, что общаться с отцом ему до сих пор трудно, точно так же, как в детстве и юности. От мамы Павел знал, как ждал его отец, как надеялся на сына, верил… Но всё — от матери; сам отец никогда ничего ему не говорил. Ни отличная учеба, ни музыкальная школа, ни победы на олимпиадах, ни похвалы учителей не могли вызвать у него одобрения. «Порядок», — говорил он на любое известие об успехах сына, всё.

На снегу появилась еще одна строчка пролитой водки.

— Земля пухом, бать.

На этот раз Павел съел бутерброд и только потом закурил. Смотрел он теперь отцу в лицо, не отрываясь.

Любимая звезда, показалось, мигнула.

Павел удивился и воспринял знак.

— Что про меня, бать?… Скажу… — Павел вдруг подумал, что за все пять лет ни разу не поговорил с отцом откровенно — а чего теперь скрывать?

Новую сигарету он прикурил от старой.

— Скажу. Обидел ты меня тогда, отец. Сильно обидел. Хотя ответ-то я нашел сразу, и до сих пор хвалю себя за то, что не сказал его вслух. Я — никто? Я — сын Романовой? А ты — кто? Муж Романовой?

Павел испугался и заговорил быстрее.

— Извини, бать. Я же этого не сказал тогда, да? А твои слова запомнил.

И всю жизнь потом доказывал себе, что я не сын Романовой, я сам — Романов. Сейчас мне 35 — столько, сколько было тебе, когда я родился; и каждый день, то есть каждый год, я подвожу здесь итоги — что и как сделано. Знаешь, бать, я понял: ни у кого нет преимущества, ни у родителей перед детьми, ни у детей перед родителями. Просто время отсчета — разное. Но перед Богом встанем все один на один — тогда и сочтемся.

Павел подумал: упоминание о Боге отцу не понравилось бы, воспитывали его атеистом, но, впрочем, против Бога он тоже ничего никогда не говорил, Павел бы запомнил.

— Я не равняюсь с тобой, пойми. Я даже, наверное, благодарен тебе за те слова, они подхлестнули меня на всю жизнь. Но мне обидно: ты никогда не хвалил меня. Ни меня, ни мать, ни Иринку — что бы мы ни делали, чего бы ни достигали. Почему ты всегда был нами недоволен?

Павел подумал: будь здесь мама, она бы ответила за отца сама. «Понимаешь, Паша, он такой был, внутри всё держал. Любил нас как умел, а вот высказать этого не мог. Не приучен — молчун. Разве когда выпьет…»

Выпить отец любил, но, как понял постепенно сын, иного варианта и не было: в их родне пили все мужики, все до единого.

Один на один с сыном отец выпил только раз, летом, когда вся женская половина Романовых пребывала в деревне. Павел тогда замер в ожидании мужского разговора, весь антураж соблюден: кухня, бутылка, закуска, сигареты…

Но отец и тогда ничего серьезного не сказал: футбол, армия, работа, деньги.

— Жаль мне, батя, что не воспользовался я тем разговором, — Павел, не заметив, заговорил вслух. — Если бы я тебя завел, может, и открылся бы?

Повзрослев, окончив институт, прочитав уйму умных книжек, Павел стал лучше понимать людей, и отца в том числе. Но если в общении с другими знания помогали, то с отцом — нет; смять, перечеркнуть воспоминания детства не удавалось. А отец привычно держал дистанцию, то ли закостенев в молчании, то ли опасаясь непонимания образованного взрослого сына.

— Что ж… Не говоришь ты, — вздохнул Павел, — скажу я. Отчитаюсь. Стал я, бать, в своем деле профессионалом. Без подробностей, их ты, сверху, должен видеть сам. А теперь затеял новое дело, да такое, что фамилия твоя, пусть и царская, даст Бог, еще раз прогремит на всю Россию. Вот и выполню я долг, и оправдаю твои надежды, а? Может, не так, как ты хотел, но оправдаю?! Ты веришь мне?!

Павел впился глазами в фотографию.

Мелькнула дикая мысль — сейчас кивнет.

Ну?!

Нет.

Всё так же, холодно и безмолвно.

Как было всегда.

Что ж…

Пить на голодный желудок больше не стоило.

А отцу плеснем.

— На посошок, бать.

Павел вспомнил, что цветов на могилу несут четное число. И по непонятному суеверию добавил к третьей водочной строчке четвертую. Махнул рукой и сделал глоток сам. Усмехнулся: четное — мертвым, нечетное — живым.

— И последнее, бать, на сегодня. Спасибо тебе. Я не скоро понял, что любое событие надо оценивать не само по себе, а в связи с прошлым и с будущим. Первое — просто, надо только доискаться причин. Второе — сложно: будущего не знает никто. И вот сейчас, через двадцать почти лет, я понял — те твои слова были сказаны не напрасно. Обида моя ушла, смысл остался: всё в своей жизни я теперь определяю сам и за всё отвечаю сам.

Главное сказано, можно уходить.

Павел переступил с ноги на ногу.

— Счастливо, отец. Жди через год. Год, как выяснилось, это очень немного. За мать не беспокойся. Пока.

Наклонившись, Павел поднял сумку, уложил в нее недоеденные бутерброды и недопитую маленькую, хотел на прощание сделать какой-нибудь жест — перекреститься там или поклониться, — но быстро понял, что получится не жизнь, а театр, нахмурился, развернулся и сделал шаг вперед, от могилы.

Хрустнул наст.

Мигнула звезда.

Отец с фотографии перевел взгляд и сделал то, на что Павел не решился: перекрестил уходящего сына, сморгнул и снова замер в прежнем положении — таким, каким его знали и помнили.