Глава тринадцатая Чжан Цзунци

Посторонним людям или новым сотрудникам зачастую могло показаться, что Ша Фумин — единственный владелец массажного салона. На самом деле это не так. У массажного салона было два владельца, а если непременно нужно, чтобы значился кто-то один, то этим «одним» был бы Чжан Цзунци, а не Ша Фумин.

Если сравнивать с открытым Ша Фумином, с его широкими замашками и даром красноречия, то Чжан Цзунци больше походил на слепого. Его слепота бросалась в глаза. В возрасте одного года Чжан Цзунци потерял зрение из-за халатности медперсонала, так что формально слепота считалась приобретённой. Но если говорить о воспоминаниях, то его вполне можно назвать слепым от рождения. Даже если бы с глазами всё было нормально, Чжан Цзунци вряд ли смог перебороть одну свою врождённую особенность, которую он культивировал, а именно чрезвычайную замкнутость и скрытность. Замкнутость его доходила до крайности, почти до степени аутизма — Чжан Цзунци практически не разговаривал. Можно сказать и так: Чжан Цзунци говорил только по делу. Если уж что сказал, то сразу последует какой-то результат. А если слова ничего не меняют и не решают, то лучше и вовсе промолчать.

Ша Фумин был директором и практически не брал клиентов. В салоне он занимался текущим администрированием: сюда зайти, там проверить. Гости с первого взгляда понимали, что перед ними начальник. В отличие от него, Чжан Цзунци, будучи директором, продолжал работать с клиентами. Таким образом, доходы Чжан Цзунци состояли из двух частей. Первая — ежегодные дивиденды, такие же, как у Ша Фумина. Вторая — ставка пятнадцать юаней за час, почти столько же, сколько у доктора Вана. Он не привык бездельничать. Даже в свободные минуты в комнате отдыха Чжан Цзунци всегда любил что-нибудь поделать, например почитать. Больше всего ему нравился роман «Сон в красном тереме», среди персонажей которого особо ему полюбились двое. Во-первых, Линь Дайюй. Ну и что, что она описана так: «пара вроде изогнутых бровей, словно подёрнутых дымкой» да «пара глаз, таящих в себе чувство, которые словно бы смеялись, но не смеялись». На самом деле эта девушка была слепой. Очень проницательная, а ничего не видела, даже судьбу свою не смогла рассмотреть, бедняжка. Второй персонаж, который нравился Чжан Цзунци, — Цзяо Да. Неотёсанный человек, «ничего никогда не читал», но зато всё знал и видел очень чётко всё, что происходило в домах Жунго и Нинго.[46] Мог разглядеть даже отпечатки ног, которые оставили в спешке на пороге их жёны.

Методы работы Ша Фумина отличались масштабностью. Ему нравился начальственный стиль, он с удовольствием напускал на себя важный вид и был настоящим начальником. Чжан Цзунци уступил ему эту роль со всеми вытекающими. Ша Фумину нравилось так, а Чжан Цзунци нравилось эдак, вот и славно. Втайне оба, как Чжоу Юй и Хуан Гай,[47] они с охотой соглашались на подобное разделение. Но у Чжан Цзунци отсутствовало честолюбие Ша Фумина, он был практичным и ценил только фактическую выгоду. Он ни за что не стал бы ради пустого звания «начальник» забывать про свои руки. Он всего лишь простой «работник», а начальником становился, лишь оставаясь один на один с Ша Фумином. В этом смысле он был начальником у начальника. Чжан Цзунци вовсе не самоуправствовал, но раз уж в «большинстве случаев» всё решал Ша Фумин, мог ведь Чжан Цзунци «в редких случаях» высказать «некоторые свои соображения»? Тем более они всё-таки друзья. Тогда слабый голос Чжан Цзунци, напротив, набирал силу — в важных вопросах он никогда не робел. Кроме того, у Чжан Цзунци было ещё одно преимущество: поскольку он не вмешивался напрямую в управление салоном, то не вызывал ни у кого неудовольствия, и когда дело доходило до коллективного голосования, точка зрения Чжан Цзунци зачастую становилась главенствующей. В итоге его власть отнюдь не ускользала из рук, а зарплату он получал за двоих — замечательно! На большее Чжан Цзунци и не рассчитывал, надеялся только на стабильность салона. Пусть всё дальше так идёт, и ладно…

Внезапно вдруг кое-что произошло. Стабильность массажного салона пошатнулась.

В обеденный перерыв тётушка Цзинь внесла в комнату отдыха кастрюлю супа. Тётушка Цзинь часто организовывала всё именно таким образом: сначала приносила суп, а потом уже горячее.[48] Горячее было упаковано в одинаковые коробки, которые тётушка Цзинь заранее паковала в общежитии: там она раскладывала рис и горячее по коробкам, утрамбовывая содержимое поплотнее, а потом привозила в массажный салон. А в салоне уже всё просто — в одни руки одну коробочку. Тётушка Цзинь раздавала и кричала:

— Обед! Обед! Сегодня у нас баранина!

Чжан Цзунци и так понял, что баранина. Как только тётушка Цзинь вошла в комнату, Чжан Цзунци сразу учуял аромат баранины, весьма специфический на самом деле. Чжан Цзунци любил баранину. Особенно любил этот особенный запах. Когда речь заходит о баранине, то многие начинают хвастаться своими родными местами. Что самое примечательное в родном краю? «У нас баранина не воняет!» Полная чушь! Если баранина не пахнет, разве она может называться мясом? Если баранина не пахнет, то получается как в пословице про обманщиков: «на вывеске баранья голова, а торгует собачатиной». Но как бы ни любил Чжан Цзунци баранину, случай полакомиться выдавался не часто. Причина проста: в массажном салоне действовали свои правила — еду и жильё сотрудников оплачивали хозяева салона. Если директора хотели заработать побольше, то надо было избегать пересудов среди сотрудников. Директора ели из общего котла с работниками, контролируя своих подопечных, но на самом деле директора контролировали ещё и себя, а потому баранину доводилось есть очень редко.

Чжан Цзунци взял из рук тётушки Чжан коробочку с едой, открыл и вдохнул запах. С вкусной едой всегда так — нельзя сразу накидываться, сначала надо понюхать. Только когда нанюхаешься так, что дальше ждать невмоготу, можно потихоньку отправлять её в рот. Что такое «подогревать аппетит»? Вот это оно и есть! Чем вкуснее еда, тем сильнее надо подогреть аппетит, чем сильнее его подогреешь, тем вкуснее тебе покажется еда.

Ничто не предвещало проблем, но вдруг Гао Вэй поднялась с места. Она со стуком поставила коробку с едой на стол. Стук вышел громкий, и Гао Вэй заявила:

— Подождите! Не ешьте пока. Я хочу кое-что сказать.

Её тон не предвещал ничего хорошего.

Чжан Цзунци не понимал, что произошло, и, наклонив голову, замер с палочками в руке, не донеся кусок баранины до рта.

Гао Вэй продолжила:

— У меня в коробке три куска баранины. Ду Ли, посчитай-ка, сколько у тебя?

Всё произошло так внезапно, что Ду Ли сразу не отреагировала. Гао Вэй выхватила у неё коробку из-под носа, открыла и поставила на стол:

— Ду Ли, доктора ничего не видят, но ты-то видишь! Считай, а мы все послушаем.

Ду Ли действительно видела. Она видела две коробки с едой — свою и Гао Вэй. И в её коробке баранины было много до неприличия, так что Ду Ли возразить было нечего.

— Ах, ты не будешь? Ладно! Тогда я посчитаю, — сказала Гао Вэй.

Ду Ли внезапно огрызнулась:

— Еду не я раскладывала! Я-то тут при чём? Я до неё ещё и не дотронулась! С какой стати я буду считать?

Гао Вэй хмыкнула:

— Ну да. Ты не при чём. К тебе это не имеет никакого отношения. Подожди пока!

Гао Вэй поднесла коробку Ду Ли к лицу тётушки Цзинь и продолжила:

— Тётушка Цзинь, Ду Ли говорит, что она тут не при чём. Еду ведь вы раскладывали? Тогда вы и посчитайте!

Тётушка Цзинь проворачивала такое не в первый и не во второй раз и не чувствовала страха. Слепые всё равно ничего не увидят, остаются только зрячие, но кто будет считать? Кто её раскусит? А Гао Вэй взяла да и увидела. Эта девчонка её раскусила. Лоб тётушки Цзинь покрылся испариной.

Гао Вэй сказала:

— Ах, вы тоже не будете считать? Что ж… Вы не будете считать, тогда я посчитаю!

Гао Вэй впрямь начала считать. Она считала медленно, чтобы каждая цифра долетала до ушей каждого слепого. В комнате отдыха стояла мёртвая тишина. Когда Гао Вэй досчитала до двенадцати, по толпе массажистов пошёл ропот. Возмущение от несправедливости. Презрение. А ещё, возможно, гнев. Но это было ещё не всё. Гао Вэй продолжала считать. Дойдя до пятнадцати, она продемонстрировала способность контролировать ситуацию и не стала говорить «итого пятнадцать», а спросила:

— Продолжать не надо?

Она замолчала, оставив каждому из присутствующих простор для воображения.

— Тётушка Цзинь, мясо вы ведь покупаете не на свои деньги, а на деньги салона?

Гао Вэй снова потрясла коробкой перед носом тётушки Цзинь со словами:

— Человек промышляет — небо наблюдает. Ду Ли, подтверди-ка, проверь, что я не вру.

У Ду Ли вина приняла форму гнева. В такие моменты человек не задумывается о последствиях. Ду Ли резко протянула руку и опрокинула коробку с едой. По комнате отдыха пошёл дождь. Дождь из риса. Дождь из баранины. Ду Ли завопила:

— При чём тут я?!!

— Нельзя так говорить, — сказала Гао Вэй. — Если ты всё отрицаешь, то с чего же тётушка Цзинь так себя ведёт? Что же она, собак кормит?

— А разве нет? — внезапно рявкнула тётушка Цзинь. — Собак и кормлю!

— Ну, наконец-то, тётушка Цзинь сказала хоть слово правды! — заметила Гао Вэй. — Хорошо, и так всех задержали. Давайте уже обедать. Кушайте!

Ша Фумин, перебирая куски баранины, молча подсчитал количество мяса в своей тарелке. Он не хотел этого делать, презирал подобное поведение, но не выдержал. Ша Фумин был директором, но статистический анализ содержимого собственной тарелки его не порадовал. Однако сейчас Ша Фумина заботила не Ду Ли, а другой человек, Чжан Цзунци, а если точнее, то коробка с едой перед Чжан Цзунци. Разумеется, он не мог пойти и пересчитать куски баранины у Чжан Цзунци, однако выводы напрашивались неутешительные, очень и очень неутешительные. Он признал, что цифры раздуты и огромны, как и то, что Гао Вэй поступила подло и низко. Но Ша Фумин уже не мог сдержать возмущение. Он взял коробку с едой, вышел из комнаты, и ногой открыл дверь в кабинет для массажа ног. Он выбросил коробку и лёг. Это что такое? Что творится? Несколько кусков мяса — ерунда, но почему всегда находятся люди, которые так поступают? Почему находятся люди, которые позволяют так поступать? Коррупция. Кругом коррупция. Даже в массажном салоне.

Чжан Цзунци не пошевелился. Он ел. Он не мог не есть. В такой момент есть — это, возможно, единственное, что он мог делать. Тётушка Цзинь пришла в салон по его рекомендации, об этом знают все в массажном салоне. А ещё его с тётушкой Цзинь связывали неразрывные узы родства, пусть и очень дальнего, того, что называют «седьмой водой» — об этом тоже все знают. Сейчас у Чжан Цзунци имелись основания думать, что Гао Вэй хотела подгадить Ду Ли, но кто вспомнит о Ду Ли?

Кто стоит за Гао Вэй? Кто её науськал? От этой мысли у Чжан Цзунци шея покрылась гусиной кожей. Он осознал всю серьёзность вопроса. Когда это началось? Почему он ничего не заметил? А ещё бывалый человек называется…

Ситуация зашла так далеко, что придётся как-то разрешать проблему. Однако в этот раз тётушка Цзинь вызвала всеобщее возмущение, очевидно, что проводить голосование не стоит.

Тётушку Цзинь привёл Чжан Цзунци, а Ду Ли привела тётушка Цзинь, по общепринятому мнению, они «его» люди, так что эту проблему только «он» и может решать. По правилам вроде так оно и должно быть. Чжан Цзунци начал бешено работать челюстями. После некоторых размышлений Чжан Цзунци принял твёрдое решение. Необходимо навести порядок. Он решил, что непременно нужно «убрать» Гао Вэй из салона. Нельзя такому человеку остаться. Оставишь такую — и спокойствию в массажном салоне конец.

Тётушка Цзинь не может уйти. Что бы она там ни натворила, а ей обязательно надо остаться. А если оставить тётушку Цзинь, то придётся оставить и Ду Ли, а не то тётушка Цзинь откажется работать. Чжан Цзунци облизнул верхнюю губу, потом нижнюю, сглотнул и осознал, что проблема трудноразрешимая.

Для трудноразрешимых проблем существует единственное «решение» — тянуть время. Можно дотянуть до того момента, когда трудноразрешимая проблема разрешится с лёгкостью.

Чжан Цзунци не проронил ни слова. Он решил тянуть время. Приняв твёрдое решение, он поднялся, молча достал «Сон в красном тереме» и ушёл в массажный кабинет. В трудный момент прикоснуться к национальной культуре, что может быть лучше?

Почему тётушка Цзинь не может уйти? Тут надо начинать издалека.

Чжан Цзунци крайне боялся одного, а именно людей. Какой бы ни был человек, Чжан Цзунци его боялся. Этот страх пустил корни в сердце, когда ему было пять лет. В тот год его отец женился во второй раз. Чжан Цзунци не знал, что конкретно случилось, знал только, что отец, работавший по подряду на стройке, привёл в дом женщину, всё тело которой источало аромат. Неароматная мама куда-то делась, появилась новая, ароматная.

Но пятилетнему Чжан Цзунци она вовсе не казалась ароматной. Про себя он называл её Вонючкой. Вонючка получала по заслугам, по ночам отец частенько колотил её, а первую маму, которая ничем не пахла, никогда не колотил. Вонючку отец колотил так, что она кричала и стонала. Её крики были жалостливыми, скорбными и частыми, раздавались один за другим. Чжан Цзунци всё слышал и радовался. Но вот что странно: отец её так сильно бил, а она, наоборот, вела себя с Чжан Цзунци очень вежливо, и на утро нежно гладила его по голове. Вот ведь противная тётка! Чжан Цзунци не хотел, чтобы противная тётка гладила его по голове. Как только он чувствовал её аромат, то отворачивал голову. Все ароматы в мире воняют до жути.

После рождения младшей сестрёнки ситуация коренным образом изменилась. После рождения сестрёнки тело Вонючки перестало испускать аромат, зато и папа в ночной тишине перестал избивать её. Он вообще стал редко возвращаться домой. Редко возвращавшийся домой отец пригласил ещё одну женщину, чтобы она готовила специально для Вонючки и Чжан Цзунци. Эта женщина Чжан Цзунци также не нравилась, они с Вонючкой постоянно кудахтали. Они кудах-тах-тах-тали. Они кар-кар-кар-кали. А ещё новая женщина сплетничала. Она сообщила Вонючке, мол, Чжан Цзунци говорит про тебя, что ты воняешь.

После этого короткого разговора Вонючка впервые побила «маленького слепого». Она его не колотила, не щипала, а вывернула худенькую руку «маленького слепого» за спину и с силой потянула. Чжан Цзунци было больно. Боль буквально разрывала на части. Но Чжан Цзунци не крикнул. Он понял, в чём заключался коварный план этой женщины. Она хотела, чтобы мальчик так же стонал и кричал. Чжан Цзунци ни за что не мог себе позволить издать такие горестные крики. От её истошных криков он в своё время приходил в восторг, но ни за что не приведёт в восторг Вонючку. Нельзя, чтобы до её ушей долетела череда его скорбных криков. Ему было очень больно, но он не издавал ни звука. Он превратился в одну сплошную болящую кость, в одну сплошную болящую плоть.

В конце концов Вонючка устала. Она отпустила болящую кость, отпустила болящую плоть. Она потерпела поражение. Чжан Цзунци помнит, что в тот момент испытал счастье. Когда человек избавляется от сильной боли, то испытывает такую лёгкость, что её вполне можно назвать счастьем. Он улыбнулся и стал ждать возвращения отца. Когда отец вернётся, он ему обязательно расскажет о случившемся, подбавит масла в огонь, а заодно и уксуса.

Посмотрим, как ты заорёшь вечером!

Вонючка, очевидно, тоже додумалась до этого. Она буквально прочла его мысли. Чжан Цзунци почувствовал на своей щеке жар Вонючкиного дыхания. Она прошептала ему в самое ухо:

— Эй, слепыш, если ты вздумаешь языком молоть, то я тебя отравлю, веришь?

Чжан Цзунци вздрогнул от испуга. Его внутренности осветила вспышка, словно взрыв. Он на всю жизнь запомнил увиденное — собственное нутро. Тело оказалось полым. Из-за «яда» его внутренности внезапно засветились чёрным светом, а потом вернулись в нормальное состояние. После того, как этот свет погас, Чжан Цзунци внезапно вырос. Он стал взрослым. Вонючка может отравить его. Он поверил. И та тётка, которая специально для них готовит еду, тоже может отравить его. В это он тоже поверил.

Больше он не разговаривал с женщиной, готовившей еду. Разговаривать вообще небезопасно. Как бы ты ни маскировался, куда бы ни отправился, а разговаривать нельзя. Стоит фразе вылететь из твоего рта, как она через чужие рты долетит до дальних далей. Когда говоришь, надо быть осторожным, а ещё осторожнее надо быть, когда ешь. Любой яд попадает в организм через твой собственный рот. Чтобы ещё эффективнее принять меры предосторожности, Чжан Цзунци что есть сил слушал. Слух становился всё чудовищнее и чудовищнее, обретал сверхъестественную силу. У Чжан Цзунци были уши как уши, но их возможности намного превосходили возможности обычных ушей. Они превратились в трубки, такие же симметричные, как руки, и словно сумасшедшие расширялись во все стороны. Его уши обрели непостижимую гибкость, они то расширялись, то сужались, то удлинялись, то сжимались, свободно двигались сами по себе, подстраиваясь под ситуацию. Уши пролезали в каждую щёлку. Для них не было ничего невозможного. Они могли чётко расслышать любой шорох на кухне и за обеденным столом. Звук сковородок. Звук чашек. Звук тарелок. Звук палочек. Звук ложек. Звук поварёшки. Стук палочек о пиалу. Звук бутылок. Звук крышек. Звук открывающихся крышек. Звук закрывающихся крышек. Звук штопора. Звук пробки. Звук сырого риса. Звук варёного риса. Звук муки. Звук лапши. Но одного слуха не хватало, и он научился чётко различать. Мог на слух определить, насколько полна кастрюля, мог по наполненности узнать разные чашки. Разумеется, в повседневной жизни надо усилить осмотрительность. О каком бы продукте ни шла речь, он дожидался, когда другие попробуют и проглотят, и только тогда начинал есть. В жизни было лишь одно дело — бдеть. Нельзя, чтобы его взяли да отравили прямо дома. Он всё ещё жив, а это доказывает лишь одно — эти тётки не добились успеха. Но они тоже жили, а значит, у них всегда был шанс осуществить задуманное. Каждый день — это проверка. Он по возможности старался не есть и не пить, но трижды в день есть всё же приходилось. Сначала завтрак, потом обед и в самом конце ужин. После ужина Чжан Цзунци чувствовал себя свободным. Душа и тело, весь день находившиеся в напряжении, в конце концов расслаблялись. Он был целиком и полностью в безопасности!

Для Чжан Цзунци жизнь дома перестала быть просто жизнью, превратившись в постоянную защиту от ядов. В теле Чжан Цзунци появился специальный орган, отвечавший за эту защиту. Мальчик рос, орган рос вместе с ним. Мальчик развивался, орган тоже развивался. По мере роста Чжан Цзунци осознал, что из-за чрезмерного напряжения его сердце начало кое-что выделять — яд. Фактически он сам пропитался ядом, яд появился в костях, мышцах и крови. Отлично! Он должен заранее стать ядовитым, чтобы с помощью своего яда защищаться от посторонних ядов, изгонять их с помощью своего яда.

Когда речь заходила о пище или напитках, одним словом, обо всём, что попадает через рот, Чжан Цзунци мог с уверенностью заявить, что нервы у него стальные. Нервы толщиной с шею. Нервы толщиной с ляжку. Даже нет, толщиной с поясницу. Чжан Цзунци верил, что может умереть как угодно, тысячей способов, но ни за что в жизни не погибнет от отравления.

Когда Чжан Цзунци работал в Шанхае, там он наконец встретил свою любовь. С любовью всё запутанно. Короче говоря, Чжан Цзунци пережил множество трудностей и живо отбил свою девушку у другого парня. Так что это была не просто любовь, но и победа. Можно представить себе его эйфорию. Чжан Цзунци очень любил свою девушку. Их роман развивался стремительно. Так называемое «стремительное развитие» подразумевает совместные прогулки, держание за ручку, объятия, поцелуи, занятия любовью. Любовь в конечном итоге всегда сводится именно к этому.

У Чжан Цзунци после двух встреч роман уже дошёл до стадии поцелуев. Первой Чжан Цзунци поцеловала девушка. Губы молодых людей только-только соприкоснулись, как Чжан Цзунци замер и отстранился. Девушка, держа Чжан Цзунци за руку, долго молчала. Сдерживалась, сдерживалась, а потом разрыдалась. Сказала, что она действительно целовалась с другим парнем, но только разок, всего лишь разок, она может поклясться. Чжан Цзунци закрыл ей рот рукой, сказал, что любит её и ему плевать. Правда? Правда, я тоже могу поклясться. Но подружка не дала ему поклясться, а снова закрыла ему рот поцелуем. Её шаловливый язычок бесцеремонно проник в рот Чжан Цзунци, сначала просочился между губ, а потом и между зубов. Его передние зубы были плотно сомкнуты, но язык возлюбленной всегда знает волшебное заклинание. Сезам, откройся! Сезам, откройся! Сезам, откройся!

Зубы Чжан Цзунци разомкнулись. Язык девушки безо всяких колебаний тут же проник в его рот. Боже, их языки наконец встретились! Какой волнующий момент, незаметный для чужих глаз, — оба вздрогнули от испуга. Язык девушки сплетался с языком Чжан Цзунци. Молодой человек чуть не потерял сознание и внезапно в ужасе выплюнул язык девушки. Чтобы как-то замаскировать свой грубый поступок, Чжан Цзунци ничего не оставалось, как притвориться, что его тошнит. Притворство стало правдой, и его по-настоящему вывернуло. Что оставалось делать девушке? Твердить о любви с удвоенной силой, одной рукой хлопать Чжан Цзунци по спине и при этом быстро поглаживать вверх-вниз.

С того самого первого поцелуя Чжан Цзунци преисполнился ужаса перед поцелуями. По дороге домой его мучили сомнения. На самом деле ему понравилось целоваться. Тело настойчиво твердило, что он хочет целоваться. Ему нужно целоваться. Он изголодался. Но вот только боялся. Его губы и язык боялись любого предмета, который проникал в рот, пусть даже это язык любимой девушки. А разве можно не целоваться? Этот вопрос он задать не осмеливался.

Однако может ли быть любовь без поцелуев? Поцелуи для любви как воздух и вода, белки и витамины. Без поцелуев любовь умрёт.

Целоваться или не целоваться — вот в чём вопрос. Любить или не любить — вот ещё в чём вопрос.

Не может, не может любимая девушка быть отравленной. Не может быть. Определённо нет. Он снова и снова уговаривал себя: надо поверить, обязательно надо поверить… Однако в последний момент, когда доходило до дела, Чжан Цзунци снова трусил. Он не мог этого сделать. Причём не мог не только целоваться, но и есть то, что девушка ему предлагала. Чжан Цзунци тянул время. Пока девушка не начинала есть, он тоже ни за что не начинал. Не верил. Сомневался. Скептики в крайнем их проявлении неисправимы до самой смерти, и на его лице навеки застыло выражение сомнения.

Та девушка в итоге рассталась с Чжан Цзунци. По её инициативе. Девушка оставила Чжан Цзунци клочок бумаги, письмо, в котором говорилось: «Цзунци, не надо ничего объяснять. Я понимаю твои чувства. На самом деле я такая же, как ты. Это любовь придала мне смелость. А у тебя смелости нет. Не потому что ты слабак, просто ты меня не любишь».

Чжан Цзунци водил указательным пальцем по письму, по выпуклым точкам. Он любил. Он потерял свою любовь. Он истолковал любовь с изнанки, совсем как азбуку для слепых: только обратную сторону знаков ты можешь потрогать, можешь прочесть, можешь понять. Словно бы всё предопределено.

Вопреки собственным ожиданиям Чжан Цзунци, державшего в руках письмо, уголки его рта, залитого слезами, потихоньку поползли вверх. Вытерев слёзы, он вдруг почувствовал, что смеётся. В конечном итоге он освободился.

Душевная тайна так и осталась навеки тайной. Став начальником, Чжан Цзунци проявлял настойчивость лишь в одной мелочи — повара должен искать, проверять и одобрять только он. Никаких возражений и точка.

На самом деле, когда они с Ша Фумином на паях открывали салон, то заранее обговорили, что ни в коем случае нельзя брать на работу своих родственников. Но после множества уловок Чжан Цзунци удалось-таки протащить кандидатуру тётушки Цзинь. Хорошо, что Ша Фумин не стал спорить с Чжан Цзунци. Это же всего лишь повариха, а не какая-то там ключевая должность, что плохого? Пусть приходит!

Кто бы мог подумать, что этот человек на такой мелкой должности возьмёт да и наделает такого шуму?

Тётушка Цзинь должна уйти, думал Ша Фумин, лёжа на кресле для массажа ног.

Тётушке Цзинь ни в коем случае нельзя уйти, думал Чжан Цзунци, лёжа на массажной кушетке.

Откуда тётушке Цзинь было знать, что думает Чжан Цзунци? Вернувшись в общежитие, она никак не могла успокоиться, события приняли неприятный оборот. Ей скоро сорок лет, найти в Нанкине такую работу на самом деле нелегко. Тётушка Цзинь жила в деревне. Муж и дочь отправились на заработки в Дунгуань,[49] так что она фактически осталась дома одна. Насколько это тяжело, тому, кто подобное не испытывал, и не представить. На четвёртый год после отъезда мужа и дочери тётушка Цзинь в итоге «сошлась» со вторым дядюшкой, который жил на восточной стороне деревни. Слово «сошлась» не совсем подходит, поскольку фактически дядюшка её принудил. Вообще-то она могла бы и закричать. Но то ли чёрт попутал, то ли мысль какая-то внезапно промелькнула, но кричать она не стала. «Дядюшке» было шестьдесят семь, и стоило ему снять штаны — так просто чудовище! Кожа везде свисала складками, и от него исходил характерный для стариков заскорузлый запах. Тётушку Цзинь прямо-таки затошнило, хотелось забить эту скотину, но она не смогла сопротивляться его чудовищной атаке и в итоге потеряла две свои души «хунь».[50] Её тело всплыло, словно дохлая рыба — подобного тётушка Цзинь никогда не чувствовала. Она испугалась, вошла в раж и начала активно отбиваться, испытывая отвращение, её сердце переполняла гадливость, от которой душа снова готова была вылететь, а ещё была грязь, которая побуждает человека к активным действиям… Женщина едва не обезумела. Со вторым дядюшкой они «сошлись» только раз, а тётушка Цзинь из-за этого выплакала все глаза. Телесная оболочка «второго дядюшки» превратилась в голодного духа и с утра до ночи носилась по деревне. Завидев его силуэт, тётушка Цзинь дрожала от страха.

Вот поэтому она и уехала из дома на заработки, фактически просто сбежала из родной деревни. С таким трудом убежала, а теперь возвращаться? Вернуться она не могла ни за что на свете. Дома ждал голодный дух. Хоть убейте, а обратно она поехать не рискнёт!

Всё из-за этой проклятой девчонки, из-за Ду Ли! Двадцати с небольшим лет от роду, она уже вступила в самый голодный возраст. Она вообще-то хорошая, на мужиков не падкая, зато прожорлива вдвойне. Только и думает о еде! Если бы не она, разве тётушка Цзинь пошла бы на такое постыдное дело? До чего ж она докатилась? Видит небо, она честна! Тётушка Цзинь каждый месяц получала тысячу юаней и, хвала небесам, никогда не шла ни на какие хитрости ради себя, ни гроша в карман не положила.

Тётушка Цзинь была таким человеком, который в жизни не изменял природной отзывчивости. Если кто-то ей нравился, то она не могла справиться с собой и подкармливала, а если кто-то приходился не по душе, тому в плане еды придётся несладко. Ду Ли она и привела в салон, та всегда подлизывалась, так неужели тётушка Цзинь не подложит ей пару ложечек? Если у Ду Ли прибыло, то у Гао Вэй, понятное дело, убыло. И, как назло, Ду Ли заполучила эту Гао Вэй в заклятые враги! Она, дрянь, рано или поздно пойдёт по кривой дорожке!

Но, раз уж ситуация зашла так далеко, тётушке Цзинь нужно было взять себя в руки. Нельзя сдаваться без сопротивления! Просто нельзя.

Проплакав полдня, тётушка Цзинь с кислой миной приготовила ужин и отнесла в салон. Снова вернулась в общежитие, застелила постель и тихонько собрала вещи. Затем уселась на край кровати и стала тихонько ждать. За полночь вернулся Ша Фумин, вернулся Чжан Цзунци и все массажисты. Тётушка Цзинь взяла свою котомку и тихонько постучалась в комнату, где жил Чжан Цзунци.

Она поставила вещи на пол и тихим голосом задала Чжан Цзунци в лоб вопрос:

— Директор Чжан, вы начальник или кто? Вы в салоне хоть что-то решаете или нет?

Этот вопрос не имел смысла и задан был некстати, но задел Чжан Цзунци за больное. У него даже мешки под глазами задрожали.

За стеной жил Ша Фумин, поэтому Чжан Цзунци понизил голос и суровым голосом сказал:

— Ты что несёшь?

Чжан Цзунци голос понизил, а тётушка Цзинь не пожелала этого делать. Она внезапно перешла за крик и заорала во всё горло:

— Директор Чжан, я допустила ошибку! Мне совестно тут оставаться! Я виновата перед директором Ша, виновата перед вами, виновата перед всеми! Я ждала, когда вы вернётесь, чтобы перед всеми извиниться! Я вещи собрала, сегодня же ночью поеду домой, прямо сейчас и уйду!

На половине фразы она уже начала плакать и договаривала уже всхлипывая. Рыдала тётушка Цзинь громко, некрасиво, завывала и не заботилась о том, как выглядит со стороны.

На самом деле их общежитие было большой квартирой: четыре спальни и два зала. Залы и спальню хозяев разделили перегородками — получилось несколько комнат разного размера. Тётушка Цзинь так орёт! Разве можно не услышать? Только если притвориться.

Тут из своей комнаты вышел Ша Фумин. Он не хотел выходить. Этот вопрос должен был уладить Чжан Цзунци, выговаривать нехорошо. Но раз поднялась такая шумиха, то не выйти не получилось. Ша Фумин покашлял и встал на пороге комнаты Чжан Цзунци:

— Уже почти час ночи, все устали после рабочего дня, не пора ли спать?

Тётушка Цзинь обратила внимание на то, что Ша Фумин попросил её только не шуметь, но ничего не говорил об отъезде. Реплика прозвучала на самом деле многозначно. Чего же он хочет: чтобы она ушла или чтобы всё-таки осталась? Чжан Цзунци тоже понял, что Ша Фумин спасает ему лицо, но при этом и задаёт трудную задачу. Стало ясно, что Ша Фумин не хочет высказываться по поводу того, уходить тётушке Цзинь или нет, оставляя это на усмотрение Чжан Цзунци.

Вслед за Ша Фумином из комнат вышла и большая часть массажистов. В узком проходе столпились почти все сотрудники, кроме Сяо Ма и Ду Хун. Очень хорошо! Тётушка Цзинь закрыла лицо руками, но сквозь щель между пальцами бросила взгляд в коридор и увидела, что происходящее ей на руку. Если она даже и решит уйти, то непросто будет просочиться сквозь такую толпу.

Тётушка Цзинь продолжала плакать. Она рыдала и продолжала разглагольствовать в основном о том, какая она плохая и как мучается угрызениями совести, по ходу вставляя реплики, дескать, «надо уйти». Время перевалило за полночь, в общежитии стоял ужасный шум, и тут ещё сверху громыхнули перекрытия. Очевидно, разозлился жилец с верхнего этажа. Словно бы беспокоясь, что одним ударом ноги об пол проблему не решить, жилец сверху топнул ещё раз. Глухой звук эхом разлетелся по комнате. Эхо зазвенело в ушах Ша Фумина, и точно так же в ушах Чжан Цзунци.

Чжан Цзунци сделал страшное лицо и заорал:

— Вы слышали или нет? Сколько можно, а? Вы уважаете общественный порядок? Ну-ка быстро, все разошлись по своим комнатам!

Тётушка Цзинь не осмеливалась пошевелиться. Она посмотрела на Чжан Цзунци — у него потемнело лицо, затем посмотрела на Ша Фумина — то же самое. Тётушка Цзинь обернулась и неожиданно встретилась взглядом с Гао Вэй. Глаза Гао Вэй медленно закрылись, а потом снова открылись и уставились на тётушку Цзинь. Среди множества незрячих глаз встретились две пары здоровых. В них читались самоуверенность, вызов, но, разумеется, и сомнение. К счастью, две пары глаз в одном вопросе достигли-таки взаимопонимания, и на пороге своих комнат глаза, отрываясь друг от друга, оставили друг другу тайную весточку: что ж, поживём — увидим…