Клео. Как одна кошка спасла целую семью

28 Терпение

— Сколько-сколько лет Клео? — переспросила Рози по телефону.

— Десять, — ответила я.

— Потрясающе! — сказала Рози. — Никогда не думала, что она проживет так долго.

— Проживет с нами, хочешь сказать?

— Ну если честно, да. Похоже, ты все делала правильно.

Одно из серьезных преимуществ представителей кошачьего племени по сравнению с людьми — это их умение мастерски управляться с временем. Не пытаясь расчленять годы на месяцы, дни на часы, а минуты на секунды, кошки избегают многих бед. Свободные от этой кабальной потребности отсчитывать каждое мгновение, кошки не боятся опоздать или прийти слишком рано, не переживают, что слишком юны или слишком стары, не задумываются, что Рождество прошло полтора месяца назад, — просто наслаждаются настоящим во всем его многомерном величии. Они никогда не переживают из-за начал и концов. С их парадоксальной точки зрения, конец нередко оборачивается началом. Удовольствие греться на солнышке, возможно, кажется им вечным, хотя в человеческом исчислении все это заняло каких-нибудь презренных восемнадцать минут.

Если бы только люди смогли как-то себя перепрограммировать, чтобы забыть о времени, какое море удовольствий и возможностей открылось бы перед ними. Исчезли бы сожаления о прошлом, а также и тревоги о будущем. Мы бы стали обращать внимание на цвет неба и освободились настолько, чтобы ощутить эту радость, просто быть живыми — здесь и сейчас! Если бы могли больше походить в этом на кошек, жизнь казалась бы нам вечной.

Я не представляла себе, какой прием нам окажет Клео. Год — большой срок для разлуки с теми, кого любишь. У меня было подозрение, что кошка нас просто не узнает. Наверняка за это время она подружилась с Андреа, привыкла к ней. Что ж, если она ее предпочтет, это можно будет понять. Нас где-то носило, пока Андреа ее кормила.

Такси остановилось на улице у ворот нашего дома, и я с облегчением увидела, что он все такой же: светлый и широкий, будто улыбка за белозубым штакетником. Кусты в палисаднике немного вытянулись вверх. Глициния сильнее прежнего душила в объятиях столбики веранды. Я пробежала глазами по окнам и крыше, ища следы черной кошечки. Ничего. Андреа (она съехала накануне) убеждала меня, что наша кошка жива-здорова. Может, она тактично решила не упоминать, что Клео убежала?

С тяжелым сердцем я помогала Филипу и Робу выгружать чемоданы из багажника. Со знакомым жалобным скрипом приоткрылась калитка. Ветер, ерошивший красные цветы-ершики, затаил дыхание.

— Клео! — окликнул Роб хриплым мужским голосом, который нет-нет да и вырывался в последнее время из его горла.

Черная фигурка трусила от дома в нашем направлении. Я совсем забыла, какая она крошка. Она бежала с деловым видом, как если бы собиралась обследовать почтовый ящик на предмет пауков. Затем притормозила, навострила уши и сердито уставилась на нас. Мне показалось, что сейчас она подожмет хвост и нырнет под дом.

— Мы вернулись, Клео! — крикнула Лидия.

Кошка ликующе мяукнула и галопом понеслась к нам. Побросав на дорожке багаж, мы бросились к ней, отталкивая друг друга. Каждому не терпелось подержать и осыпать поцелуями мурлычущий комок. Она помнила каждого из нас, несмотря даже на то, что Роб и Лидия за год сильно вытянулись.

Когда мы вошли в дом, настроение Клео изменилось. Кошка решила наказать нас холодностью за столь долгое отсутствие. Она попросилась наружу и несколько часов провела на крыше. После того как мы распаковались, я сманила ее вниз, наполнив мисочку любимым лакомством — куриной грудкой, поджаренной на гриле. Опустошив миску наполовину, она подняла голову и подмигнула, точно хотела сказать: «Что, опять беременна? Неужели вы, люди, не способны себя контролировать? Ну да ладно. Придется потерпеть еще несколько лет, пока меня будут одевать в кукольные одежки и катать в игрушечной колясочке».

Мы никогда не были сторонниками домашних родов. На раннем сроке беременности я была у врача и спрашивала, нельзя ли мне рожать четвертого ребенка с полным обезболиванием с самого начала до конца. Он разрешил. В свои тридцать восемь лет я обзавелась титулом: «старая повторнородящая» (на латыни последнее слово звучало еще внушительнее: Multigravida — превосходное, между прочим, название для начинающей рок-группы). Я и так всего боялась, но, чтобы запугать меня еще больше, доктор познакомил меня со статистикой, согласно которой число детей с врожденными дефектами у матерей в возрасте около сорока лет намного выше. Я покинула его кабинет, чувствуя себя глубокой старухой. Старая и больная. Я последовала его совету и прошла разные обследования, в том числе инвазивные, одно из которых вызвало у меня сильные схватки. Обследования показали, что ребенок здоров. И что это девочка.

Как-то вечером, сидя с Клео на коленях, я позвонила Джинни в Веллингтон. Я ждала, что она посмеется и развенчает мое отношение к родам с применением высоких технологий, ко всем этим ярким огням и скальпелям. Вместо этого Джинни порекомендовала потрясающую акушерку, Джилин.

Когда я открыла дверь и увидела Джилин, дитя взыграло в чреве моем. У Джилин были добрейшие карие глаза и маленькие ручки, уютно сложенные на животе. С первого мига мне стало ясно: эта женщина и примет у меня роды.

Облако, похожее на кляксу, расплылось поперек луны. Комнату обволакивала нежная музыка Шуберта. Огонь в камине отбрасывал на стену пляшущие тени Филипа, Клео и Джилин. Время исчезло. Мы встречали каждое сокращение мышц, как сёрфингист встречает океанскую волну — сосредоточенно и внимательно. Когда схватки достигли апогея, Джилин показала Филипу, как снимать боль круговыми поглаживаниями живота. Катарина, розовая, как поросенок, и недовольная, выскользнула в этот мир около двух часов ночи в комнате своего старшего брата. Команда поддержки (включавшая Энн Мэри и нашего местного врача) сияла, на лицах было выражение удовлетворения и восторга — такое можно видеть у человека, который только что совершил прыжок с моста, привязав себя за щиколотки эластичными лентами. К счастью для Роба, он ночевал у отца. Мы даже не хотели сообщать шестнадцатилетнему сыну, где именно появилась на свет его сестренка, боясь, что он откажется когда-либо еще спать в этой комнате. Наши планы сорвались, поскольку Роб обнаружил у себя на покрывале акупунктурную иглу и потребовал правды. К моему удивлению, он совсем не возмутился тем, что его комнату использовали в качестве родильной палаты. На самом деле он, как мне показалось, этим почти гордился.

Говорят, что время лечит все. Наши жизни и впрямь складывались хорошо, по крайней мере, внешне все было безмятежно. Я с некоторых пор перестала бояться собеседований с учителями Роба. Он очень старался. Тон учителей постепенно переменился. Мне больше не рассказывали, что ему трудно учиться, а вместо этого заговорили о выборе профессии, предлагая подумать о медицине или инженерном деле. Оценки за выпускной класс были настолько высокими, что он легко получил стипендию для обучения в университете на инженерной специальности.

Я тоже была всем довольна и благодарна Филипу за ту стабильность, которую он нам принес. И все же оставалось в нашей жизни то, о чем мы с Робом никогда не могли бы забыть, что мы изредка обсуждали с ним, только оставшись наедине.

— Иногда мне кажется, что наша жизнь состоит из двух частей, — признался как-то Роб, когда в доме не было ни звука, не считая мяуканья Клео, бродившей возле холодильника. — Одна с Сэмом, а другая — когда он умер. Это почти две отдельные жизни.

Я не могла с ним не согласиться. Эти две жизни, два мира мало что связывало — горстка родственников, знакомых, да еще черная кошечка, которую много лет назад выбрал для всех нас Сэм. Да, мы смеялись, работали, играли, но, несмотря на это, горе наше оставалось реальным, неизбывным, мы не смогли осмыслить его до конца и просто спрятали поглубже. Никто из нас ведь не обращался к профессиональным психологам, не проконсультировался, как нужно правильно горевать. Иногда я заводила разговоры на тему: «А помнишь, как Сэм…», — чтобы поддержать Роба и показать, что наша прошлая жизнь не забыта. Мы листали альбомы с фотографиями, разговаривали, улыбались. Мы уже осознали чудовищную потерю, но даже сейчас, спустя столько лет после утраты Сэма, оставались калеками в эмоциональном смысле. С его смертью мы лишились чего-то важного, такого же важного, как рука или нога. Прошло много времени, и невидимую культю уже почти никто не замечал, кроме Роба и меня.

Роб вытянулся за эти годы, стал высоким, красивым юношей. Он отлично плавал, а благодаря помощи Филипа стал еще троеборцем и яхтсменом. Если его эмоциональное состояние время от времени меня тревожило, то к физическому здоровью никогда не было никаких претензий. Ему требовалось не больше суток, чтобы отделаться от любой простуды или вирусной инфекции.

Любуясь Робом, резвящимся в волнах прибоя, я часто представляла рядом с ним его старшего брата. Как бы сейчас выглядел Сэм? Пожалуй, чуть пониже ростом, чем младший братишка, но с правильными чертами лица и, уж точно, очень симпатичный. Я задавала себе вопрос, не мог ли Сэм пойти по какой-нибудь кривой дорожке, ведь в современном мире столько искушений. Что, если он заставил бы меня преждевременно поседеть, подсев на наркотики, или подался бы в сомнительный кинобизнес? А может, наоборот, стал бы истинным утешением для матери, окончил с отличием юридический факультет и уже накопил половину суммы на шикарный дом в престижном пригороде? Бесполезные, никчемные фантазии.

Вскоре после того, как Роб окончил первый курс в университете, мы с ним и Филипом отправились зачем-то в местный торговый центр. Внезапно Роб сказал, что ему нехорошо. Побледнел он при этом ужасно.

— Тебя тошнит? — забеспокоилась я. — Тебя вроде никогда не тошнило.

Роб и сам растерялся. Он настолько не привык болеть, что понятия не имел, что нужно делать в таких случаях, как себя вести, если вот-вот вырвет в публичном месте. Вместо того чтобы наклониться над обочиной, он завертелся как волчок, с ног до головы обдав нас тем, что съел на завтрак. Я предположила, что ему попался несвежий гамбургер и это простая случайность. Предположение оказалось неверным.

Роб слег в постель, несколько дней он не мог ни есть, ни пить. Врач, которого мы вызвали, уверил, что ничего серьезного нет, недомогание скоро пройдет. Но через несколько дней Роб был настолько обезвожен, что его положили в больницу. Там поставили диагноз: язвенный колит — воспалительное заболевание кишечника, причину возникновения выяснить не удалось. Состояние Роба врачи расценили как тяжелое.

Я часами сидела у его кровати, не зная, чем помочь, и просто смотрела, как он слабеет день ото дня. Я опять страстно желала, чтобы моему мальчику стало лучше, я вкладывала в это пожелание всю животворную энергию, которой, по-моему, наделены матери. И снова, как в первый раз, дело грозило закончиться провалом. Время от времени я под благовидными предлогами отходила от его ложа, чтобы поплакать в сторонке. Перспектива потерять и второго сына была просто невыносимой.

У кровати стоял хирург в зеленом операционном костюме, совсем молоденький, только-только со студенческой скамьи. Если Робу не поможет лечение и воспаление в кишечнике распространится еще хоть на сантиметр, сказал он, тогда весь толстый кишечник (больше двух метров длиной) придется удалить. Хирург охарактеризовал это оперативное вмешательство как объемное.

Из окна Робовой палаты видно было, как строят высокую башню. Как мне хотелось перенестись в будущее, когда все уже будет в порядке, здание достроят, а Роб (благодаря всем и любым божествам, какие только существуют) будет здоров. Чем больше я поторапливала минуты, чтобы они скорее превращались в часы, тем медленнее они ползли. Иногда мне казалось, что они вообще остановились, застопорились, как упрямые ослы на горном перевале.

Мы с Робом заново переживали его младенчество. Я гладила его по волосам, помогала глотать противную, но питательную жидкость, содержащую необходимые вещества. Я изо всех сил пыталась придумать что-то, чтобы он лучше себя почувствовал. Особенно трудно было успокаивать его, отметать все страхи, учитывая, что сама я была в полном ужасе. Большой кристалл розового кварца, положенный на живот, вроде бы помог, облегчая приступы сильной боли. Лицо Роба светлело, когда ему говорили, что кто-то молится за него или медитирует, передавая ему свою энергию. Роб согласился, чтобы его навестил Патрик, целитель-экстрасенс. Когда тот взял Роба за руку, сын сказал, что почувствовал: невидимая сила держит его вторую руку.

Я прикрепила над его больничной кроватью фотографию горной вершины на рассвете, розовой от солнечных лучей. Роб ее рассматривал, говорил, что когда-нибудь там побывает. Он всегда мечтал взять тайм-аут и вместо работы и учебы заняться горными лыжами.

По утрам вокруг Роба проплывали флотилии терапевтов и хирургов. Они говорили, что решают, нужна ли Робу операция, изучая анализы крови и рентгеновские снимки. Мне показалось, что это не так, что они больше смотрят, как Роб выглядит и как он с ними общается.

Когда они совсем уже были готовы принять страшное решение, я уговорила Роба подняться с постели и выйти в коридор как раз во время обхода. Преодолеть пятьдесят метров оказалось задачей нелегкой. Роб едва ходил, к тому же к нему была прицеплена капельница на колесиках. Когда мы хоть и с трудом, но прошествовали мимо шеренги докторов, они застыли в изумлении, с вытянутыми лицами. Для Роба это был триумф поважнее, чем победа в олимпийском марафоне.

Операцию отложили. Состояние Роба понемногу улучшалось. Мы поняли, что дело пошло на поправку, когда вечером застали его сидящим у телевизора.

— Как я выгляжу? — спросил он Филипа.

Неважно, честно говоря. За время болезни Роб похудел на десять килограммов. Лицо было совершенно белым, особенно на фоне красного халата, к тому же он все еще был на капельнице. Но то, что в нем проснулись мужское тщеславие и интерес к собственной внешности, показалось мне прекрасным, обнадеживающим знаком.

Робу прописали, чуть ли не пожизненно, основательные дозы стероидов и предостерегли, что в будущем операция по удалению кишки может все же потребоваться. Когда наконец Роба разрешили забрать домой, он больше всего был похож на свой же собственный скелет. А ведь всего несколько недель назад он катался на водных лыжах, вздымаясь из волн и брызг, как юный Аполлон. Трудно было поверить, что загар и накачанные мышцы этого цветущего юноши могли так быстро куда-то улетучиться. Сейчас Роб был слишком слаб, чтобы дойти самостоятельно до автомобильной стоянки. Пришлось посадить его на скамейку у больничного входа, там он и ждал, пока я заберу машину.

Мы прибрали и привели в порядок его спальню, но Роб сказал, что больше всего ему хочется в сад. Я поставила для него удобное кресло с одеялом, и не успел Роб устроиться, как к нему присоединилась Клео.

— Никогда не думал, что небо такое ярко-синее, — протянул Роб, а кошка тем временем уютно угнездилась в складках его брюк, которые стали велики ему на несколько размеров.

Роб рассматривал траву, деревья, цветы, явно только сейчас осознавая, как близко к смерти он подошел.

— Какие же краски яркие, — говорил он. — Птицы, букашки. Я к ним так привык, что даже не замечал. Это просто чудо. Вот бы и дальше всегда видеть мир таким красочным.

Едва набравшись сил, Роб забил свою старенькую машину до самой крыши и отправился на юг. Удивительным образом колымага не развалилась и благополучно доставила его на край Южного острова. Зиму Роб провел, катаясь на лыжах возле Квинстауна, там же, в маленьком кафе у лыжной трассы, он подрабатывал, варил кофе. Там он набрался достаточно сил, чтобы вернуться в университет и закончить обучение на последнем курсе.

И все же состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Время от времени болезнь снова обострялась. Правда, благодаря стероидам ничего подобного той, первой вспышке ни разу не повторялось, но я замечала — и внутри все сжималось от страха, — что дозу стероидов приходится увеличивать каждые несколько месяцев, а иначе с болезнью не справиться.

Видимо, боясь, чтобы мы не впали в заблуждение и не сочли жизнь скучной и однообразной, судьба совершила очередной кульбит. Однажды Филип, вернувшись вечером с работы, сообщил, что получил повышение по службе. Единственное осложнение — новая работа была в Мельбурне. Нам предстояло перебираться в Австралию.