Королевская кровь 12. Часть 2

Глава 24

Когда великан-Четери скрылся с пауком-противником в сторону истока великой Неру, Вей Ши еще долго взглядывался вдаль — но слишком далеко они ушли, и только грохот от боя доносился сюда.

И тогда он продолжил свой путь.

Он нашел деда Амфата у его дома. Старик невидяще глядел в небо, сжимая в руках тяжеленный двуручный меч. Лицо было перекошено в боевой ярости, никогда не виданной у него Веем. А из тела торчало около десятка стрел.

Последняя — в сердце — и добила его.

Вокруг — и слева, и справа, и на крышах домов, кое-где еще увитых терновником, валялись трупы иномирян, раньяров и охонгов. И сам Амфат был окружен поверженными врагами.

Вей замечал в телах иномирян метательные ножи, он видел рассеченные туши охонгов, он видел стрелы с железными остриями, торчащие из глазниц раньяров — и огромный лук лежал тут же, рядом с телом, с порванной тетивой. Он и не знал, что он есть у деда.

Но как? Как он смог?

Вей закрыл старику глаза и встал, с силой прижав руку к груди. Там защемило, заболело — и боль эта потекла горячими слезами по щекам на испачканные пылью и кровью чужого мира одежды. Гвардейцы его молчали, склонив головы. Он плакал, потому что не успел и не смог спасти, плакал по смешному, доброму, такому светлому старику, научившему его понимать и принимать простых людей, — и вновь плакал по своему деду Хань Ши, потому что очень рядом были эти две смерти, и очень похожи.

Сзади скрипнула дверь. Он обернулся — то выглядывал из соседнего дома сосед Амфата, старик Балгу́р.

— Здравствуй, феби, что здесь случилось? — спросил Вей Ши, когда тот опасливо подошел, опираясь на палку. В белых домах то и дело открывались двери, выглядывали такие же старички и старушки. — Почему вы не ушли?

— Здравствуй, эфенби, — проговорил старик тоненько. — Тут пол-улицы осталось, мальчик. Таких как мы с Амфатом, немощных. Мы так рассудили — зачем будем здоровых и сильных задерживать? Все отправили свои семьи за реку. Без нас-то они быстро ушли, а с нами бы погибли.

— И дети вас оставили? — тяжело осведомился Вей Ши, все глядя на Амфата, который выглядел, как любой воин, павший в бою. И сейчас он был вовсе не смешон и не нелеп.

— Как же не оставить, эфенби? — удивился старик Балгур. — Слово старшего — закон. Мы-то надеялись, что нас трогать не будут. Зачем мы кому нужны? Заперлись и сидели тихо, как совы днем. И терновник нас прикрывал, — он отвесил слабый поклон в сторону лозы. — Я в окно подглядывал — но они ж как по улице пошли, дома стали поджигать, ставни выбивали тварями своими и горящие факелы туда бросали. Соседи орут, на улицы выбегают, а эти нелюди их охонгами давить… Я думал, уж конец нам. А тут гляжу — Амфат выходит, лук за спиной, колчан на поясе, весь оружием увешан, меч едва волочет. Я чуть с удивления не рухнул… нет, он богатырем был, но ведь и ходил-то не каждый день, куда полез? Шатается стоит, стрелу прилаживает… Те, как его увидели, — со смеху покатились, стрелять стали. А он крикнул: «Отец воинов, я столько лет прославлял тебя, отдай мне долг, дай мне один последний бой!», — лук натянул — и сбил стрекозу-то первую. Тут смех и прекратился. Расстрелял лук, сам уже стрелами утыканный, начал ножи метать. А затем уже и с мечом пошел вперед. Там уже драконы дым заметили, прилетели — но не успели. С мечом так и пал он, эфенби. Считай, не он, так всех бы нас пожечь успели.

— Спасибо, — сказал Вей Ши после паузы. Наклонился, поднял тело деда Амфата и понес его в дом. — Спасибо, — повторил он уже тише, склонившись к падшему воину. — Помогли мне твои ножи, феби Амфат.

— Куда ты его, мальчик? — окликнул его в спину Балгур.

— Не знаешь ли ты, — обернулся Вей, — где похоронена его семья?

— Ой далеко, — покачал головой старик. — Жил он в оазисе Ви́на, что у красных скал, в трех днях отсюда на закат.

Невозможно было сейчас развести погребальный костер — так силен был ветер. Вей как в саван завернул тело в пестрое лоскутное одеяло, на котором было вышито нежное «Мужу Амфату, свету моего сердца», и отнес павшего воина туда, где еще светился, едва покрытый темной пленкой, лавовый провал, перегорождающий улицу у храмового холма. Гвардейцы несли оружие старика, следовали за принцем старички и старушки, склоняясь под порывами ветра. Они шли хоронить соседа Амфата, любившего раскурить кальян, поесть лепешек с медом и поболтать — и они шли хоронить великого богатыря Амфата, который защитил их, получив от Красного право на последний бой.

У провала Вей опустил тело в лаву — и туда же отправилось оружие старика. Только меч оставил Вей Ши — чтобы отнести к могиле жены Амфата, его любимой Камили, чтобы хоть так соединились они после смерти. Запели соседи погребальную песнь на языке Песков.

И уже когда стихия Красного приняла тело своего великого воина, Вей увидел, как возвращаются к городу Четери и его чудовищный враг, лишившийся паучьего тела и вставший на две ноги.

Когда рухнул Четери-великан, Четери-сразивший-бога, а затем исчез с виду, ахнули, закричали, заплакали все, кто наблюдал за боем. Осела у стены дома Светлана, глядя на кровавое озеро, посреди которого рассыпа́л солнечные искры хрусталь, рванулись со всех сторон драконы — но удары ветра заставляли их приземляться, уходить вниз. Лишь Нории сумел подняться в воздух, унося на спине Ангелину и оставляя у двух хрустальных саркофагов Александра Свидерского и Матвея Ситникова. Вскинулся Вей Ши, который вместе с стариками следил за боем от лавового провала, но увидел улетающего Владыку и остался на месте. Километров сорок было до места, где пал Мастер, и пока Вей добежит, Владыка успеет и долететь, и вернуться с Мастером — живым или мертвым.

Далеко от Вея, в родном его городе Пьентане, под разросшимися кронами деревьев, ставшими для дворцовой территории щитом, на мягкой траве открыла глаза Каролина Рудлог. С небес шло золотое сияние, а вокруг один за другим приходили в себя царедворцы и члены императорской семьи Ши.

Цэй Ши, наследник престола и отец Вея, первым после появления чужих богов на Туре вышел в простой одежде на полянку перед семейным павильоном, опустился на траву, скрестив ноги, и закрыл глаза, погружаясь в медитацию. Выходили за ним следом жены и дети, родные и близкие, придворные и слуги — и все опускались на землю, повторяя за императором слова молитвы Желтому первопредку. Не все из них могли ощущать стихийные потоки и гармонизировать их, но читать молитвы могли все.

Цэй Ши с помощью духа Колодца закрыл от разрушения Пьентан. И пусть он был некоронован и не вступил в полную силу — два стихийных духа, пьентанский и менисейский, смогли так уравновесить землю Йеллоувиня, что трещин по ней прошло куда меньше, чем в других странах.

Каролина Рудлог, к которой со Святославом Федоровичем приставили охрану, сначала ощутила мягкие, как прекрасная музыка, невидимые волны, и завороженно пошагала в сторону императорского павильона под встревоженные оклики отца и Сениной. Те последовали за ней, посмотрели, как она опускается недалеко от принцессы Юнлинь, и сами сели в стороне.

Каролина закрыла глаза, присоединившись к молитве Желтому — а когда молитва затихла, младшую Рудлог мягко вытолкнуло в какие-то иные сферы, неподвластные и непонятные ей. И там она с благоговением и восторгом наблюдала за битвой богов. Казалось ей, что она где-то уже видела это сражение, но силуэтами — но не могла Каролина вспомнить, где и как. Теперь силуэты обрели плоть и цвет и превратились в гигантов, ужасающих и прекрасных.

Видела она и то, как стал Четери равным богам, и бой его наблюдала, — и с болью ждала, когда ее рисунок станет реальностью.

Наверное, момент, когда Четери сумел поразить прекрасного в своей жестокости, пропитанного злом, умелого противника, и стал моментом, когда она приняла свой дар. Потому что поняла, как он может изменить судьбу целой планеты.

Светлана в окружении родных обессиленно сидела у стены дома и смотрела на красное озеро — туда, где от сотрясания земли гуляли кровавые волны, а посреди них, ловя редкие солнечные лучи, рассыпало блики что-то похожее на кусок хрусталя. Никак нельзя было разглядеть, что это — так велико было озеро, сейчас полное крови ее мужа.

Далеко за озером, на едва-едва заметных пиках гор слева сияла маленькая звезда — то, во что превратил Красный останки бога-паука, и Света все отвлекалась на нее, потому что мозг отказывался принимать, что, скорее всего, Четери мертв. Утонул в этом страшном озере, так резко пахнущем его кровью.

Мама что-то говорила, и папа принес сюда из дома странный круглый стул, похожий на барабан, чтобы дочка села, и нашел воды в доме — а Света оставалась оглушенной и безразличной.

Она почти весь бой Чета со страшным темным богом видела, оставаясь у стен построенного мужем дома. И ранение его страшное видела — даже лежащий километрах в десяти от них, он был огромен — и кричала от ужаса и сочувствия, — и то, как Четери уходил от ударов противника, плеть которого чуть не задела дом, и как сумел он встать и победить врага. И Красного Воина, которого она сразу же узнала, видела.

Неужели он не мог помочь Чету, тому, кто так помог ему самому?

Но Воин ушел. Сияла далеко на горах звезда, переливался на солнце клубок терновника на красных водах, которые были неспокойны — и неслись по небу грозовые облака, и слышался далекий грохот битвы.

Некому помочь. Никого тут нет кроме нее самой, родных и слуг. Все такие же люди, как она сама.

На руках сладко дышал Марк, золотистый и маленький. Света поцеловала его в лоб и передала маме. И тяжело, опираясь на поданную папой руку, встала.

Было внизу горячо и мокро — и лежать бы ей сейчас, приходя в себя, а не думать, как достать из воды тело мужа… он же сын Воды и Ветра, мог ли он выжить?

Она подошла к озеру, с трудом склонилась над ним — без живота было непривычно, а наклоняться было больно, — и опустила в кровавую накатившую воду руку. И тихонько позвала:

— Эй? Есть тут кто-нибудь? Можете принести ко мне моего мужа, Владыку Четери?

По гуляющим волнам пошла рябь. Ткнулись ей в руки водяные духи-рыбки, один, другой, третий. Вода стала стремительно, пятнами, светлеть, словно кто-то там на глубине впитывал кровь. Выпорхнули в воздух из воды сотни воздушных духов, похожих на светящихся змеек, разлетелись во все стороны.

И вдруг на поверхности показался большой водяной осьминог размером с дом Чета — Света, щурясь, отступила: она вспомнила похожее существо, которое удерживало ее в другом озере, что было в тысячи раз больше этого.

Мама ахнула, потянула дочь за рукав назад.

— Где мой муж? — прошептала Света сорванным голосом. Потому что накричалась в родах и не могла сейчас кричать.

Осьминог, загудев, внезапно подхватил щупальцами кусок хрусталя с середины озера и потянул к Светлане. И она, и ее родные непонимающе, с опаской смотрели, как он приближается.

Уже метрах в пятнадцати от берега стало понятно, что он тащит хрустальный саркофаг. Дух мягко вынес его на берег, — за хрусталем волочились несколько стеблей терновника, — подтолкнул к Свете. Нырнул обратно в посветлевшее почти до нормы озеро. И она, выдохнув, шагнула вперед.

Под толстым хрусталем лежал страшно израненный Чет. Таким он упал после боя, таким его Света уже видела издалека — но вблизи это оказалось невозможно страшно. На нем живого места не осталось — орнамент его ауры покрывал орнамент из ран, в груди была дыра, лицо, залитое кровью, напоминало маску, и там, где были глаза, зиял порез так, что видна была кость и плоть. Это было так страшно, что Свете стало дурно, и она, покачнувшись, легла на саркофаг.

Неужели умер? Грудь его не двигалась и не запотевало изнутри стекло от дыхания.

Она шепотом просила терновник раскрыться, дать посмотреть, что с ним — но дух не реагировал. И она лежала, обняв хрусталь, прижавшись к нему щекой, пока не раздался шорох больших крыльев.

На нее вдруг опустилось спокойствие. Встали рядом Владыка Нории и его жена Ангелина, глядя на саркофаг. Владыка протянул руки к хрусталю — и сказал:

— Он жив, Светлана.

Она, ослабевшая в эти минуты больше, чем за часы родов, подняла голову, чтобы заглянуть в глаза Нории, чтобы убедиться, что это так, что ей не кажется — и в этот момент на мир легла тишина.

Толчки земли успокоились, как и не было их, и стало утихать волнение на озере. Исчезла звезда с гор. Ветер стал глуше, мягче — а на горизонте слева, там, где далеко-далеко за Истаилом было море, вдруг поднялась вторая, черная луна, словно сплавленная из трех чуть различающихся цветом кусков.

А затем с небес полилось золотистое, мягкое, заставляющее утихать боль физическую и душевную сияние.

Светлана увидела, как перед саркофагом из сияния этого соткался солнечный шар с четырьмя золотыми крыльями, расположенными как лопасти у мельницы. Такое тепло шло от него, такое умиротворение и тихая радость, что Света наконец-то заплакала.

— Анхель, — выдохнул Нории, склоняясь в поклоне. — Чистая благодать Триединого!

Он словно подзаряжался этим светом, и его орнамент засветился в ответ. А лицо Владычицы Ангелины стало мягким и теплым, помолодевшим — будто отпускало ее страшное напряжение от пережитого. Сияние окутало Свету — и она почувствовала, как отпускает живот, как уходит послеродовая боль, — оно коснулось маленького Марка, и он закряхтел довольно. Лица родителей и слуг становились расслабленными, тихими.

Оно текло и на Чета — и его орнамент засиял тоже, и раны его стали закрываться. Вскоре он весь окутан был золотом — а когда свет иссяк, раны исчезли. Лишь поперек лица на закрытых веках остался белый шрам.

Терновник раскрылся, оставляя Четери на хрустальном ложе, и Света увидела, как размеренно движется его грудь. Волосы у него наполовину поседели, стали серебристыми, даже больше, чем у Владыки Нории.

Она склонилась и осторожно, боясь разбудить, коснулась губами теплого лба Чета, его глаз — по очереди. Пусть, пусть поспит, пусть отдохнет, мало кто так потрудился за прошлый день, как он…

— Спасибо, — сказала она анхель, глотая светлые слезы.

Шар таял, и с ним таяло тепло, нега, ощущение, которое бывает лишь у бабушки летом в мягкой постели солнечным утром, когда телу разморенно, поют птицы, шелестит листьями ветер и пахнет блинами на весь дом. Любовью пахнет.

— Спасибо, — повторила Света уже в пустоту.

Алина Рудлог сидела в кресле, безучастная и погасшая, держа в руках стакан с тепленьким бульоном. Матушке Ксении и отцу Олегу удалось все же через полчаса после ее возвращения накрыть ее пологом спокойствия — а затем врач для надежности вколол успокоительное, и она, обмякнув, позволила себя пересадить с пола, осмотреть, помочь переодеться, и даже стала вяло отвечать на вопросы о самочувствии.

Ей уже сказали, что она находится в подземном бункере в сорока километрах от Иоаннесбурга, что сейчас вторая половина дня, но мир все равно казался зыбким и ненастоящим. На руке ее тянул холодком черный браслет с золотыми искрами, и она то и дело смотрела на него. Но это ничего не значило. Браслеты, данные богами, оставались и после смерти одного из супругов.

То и дело по щекам ее начинали течь слезы, которые она ощущала только когда подносила руку к лицу. Она была здесь — но перед глазами вставали воспоминания о Лортахе. Вот Макс нашел ее и надевает на нее свою рубаху. Вот смотрит на нее нечитаемым взглядом — какой же глупой она была, как долго не понимала этих взглядов! Бьется за нее, греет ночами, учит летать… и тащит вперед на пределе сил, только чтобы она жила.

«Потому что люблю вас больше жизни», — прозвучал в голове его голос, и она затрясла головой, зажмурилась.

Она словно зависла в двух мирах, в двух временах — нынешнем и том, в котором Макс был еще жив. Она слышала, как докладывают за дверью кому-то из начальства о ее самочувствии, слышала, как содрогается земля и трещат стены. И ей было все равно. Она пила бульон — и не чувствовала вкуса, у нее брали кровь — она не чувствовала боли. В открытых дверях в соседнюю палату, оборудованную под часовню, было видно, как отец Олег зажигает толстенькие свечи — она втягивала носом воздух и не ощущала запаха. Будто лишилась способности ощущать.

И только когда разгорелись свечи, а пламя над ними вдруг соткалось в огненную птицу, которая метнулась к ней, Алина дернулась от неожиданности и вынырнула из тяжелой дремы. Птица, держащая в лапах небольшой кувшинчик, закружила вокруг, что-то сердито клекоча, и Алина непонимающе смотрела на нее. Как и все окружающие — замершие врачи и священники.

Видимо, отчаявшись, огнедух сбросил кувшинчик ей на колени — принцесса не успела подхватить его слабой рукой, и он упал на пол, разбившись. Внутри оказался сложенный несколько раз лист бумаги.

Матушка Ксения наклонилась, подала принцессе — и Алина раскрыла его. Выдохнула: выпал оттуда с письмом рисунок, очень схематичный — где она с длинными спутанными волосами, в больничной рубашке, укутанная в плед, сидела в кресле и читала письмо.

Алина потрясла головой, глядя на рисунок. Еще раз потрясла. Заторможенно взяла письмо и стала читать.

«Я только что нарисовала тебя в кресле и с крыльями и поняла, что чувствовала твое возвращение с полчаса назад, — писала Каролина, старательно выводя слова и делая их изящными . — Без тебя мир был не полон, Алинка. Слушай, ты мне снилась ночью, и ты мне говорила: „Я не сдамся без боя“, представь? И еще я видела тебя в светлом капюшоне, как у монашки, с серой лентой!»

Алина все заторможенно смотрела то на рисунок, то на письмо, когда вновь полыхнули свечи: отец Олег понятливо и быстро стал выставлять в песчаный подсвечник еще и еще, — и вновь вылетел оттуда огнедух с письмом.

Теперь оно было от Васи.

«Алиночка, сестренка, как я счастлива, что ты вернулась! — писала сестра, и Алина ощущала сквозь строки и ее тепло, и ее любовь. Вновь навернулись слезы. — Тебе успели объяснить, где ты? Если нет — ты в бункере в сорока километрах от столицы, связи сейчас нет, снаружи бьются боги, и мы все ждем исхода битвы и молимся за то, чтобы она закончилась благополучно для Туры. Я распоряжусь забрать тебя, как только будет такая возможность, или сама прилечу к тебе, а пока побудь там, прошу, отдыхай, набирайся сил. Дай боги, мир выстоит, и я смогу обнять тебя, родная. Если захочешь написать ответ — передай его с этой же птицей, либо порежь руку, протяни руку к пламени и скажи: „Отзовись, стихия от стихии моей!“ На пламя появится огнедух, который, выпив твоей крови, сможет отнести мне письмо…».

Не успела Алина дочитать письмо от Василины, как рядом с ней закружились сразу две птицы. И она уже без страха, едва подняв слабую ладонь, взяла маленькую округлую бутылку, еще пахнущую молоком, из лап одной из них.

Письмо от Поли. Лицо ее тронула недоверчивая улыбка.

«Привет, младшая! — Алина словно услышала бодро-жизнерадостный голос Пол . — Я страшно завидую, что самое потрясающее приключение в нашей семье досталось тебе, а не мне. А я сейчас — скучная замужняя дама. И пишу какие-то глупости вместо того, чтобы попробовать передать тебе, как я тут старалась не визжать, когда поняла, что ты очнулась! Алиша, я так хочу тебя увидеть! Надеюсь, это случится скоро — если нас всех не прикончит конец света. Но теперь я еще больше верю, что его не будет, не можешь же ты вернуться только для того, чтобы нас тут всех накрыло, правда?»

Следующее письмо. В медицинской склянке.

«Здравствуй, ребенок, — иронично и с любовью писала Марина, — ну ты нас всех и напугала. Говорят, ты там замуж ухитрилась выйти? Не поверишь, я тоже. Поздравляю с вступлением в семейный топ самых странных свадеб, Алиш. И обнимаю тебя крепко — нас сейчас немного трясет, я периодически наблюдаю на экране бой богов и представляю, что ты бы зуб отдала, чтобы тоже это увидеть. Намекаю — у тебя в бункере тоже должны быть внешние камеры и наверняка кто-то из тех, кто сейчас топчет Туру огромными ногами, попал в объектив. Жду не дождусь, когда смогу обнять тебя по-настоящему».

С каждым письмом в душе Алины что-то оттаивало. Она ощущала, что сестры невидимыми стоят рядом, обнимая ее. И последней в этот незримый круг ступила Ангелина.

«Все это время у меня болело сердце за тебя, — писала она, — даже представить боюсь, через какие испытания тебе пришлось пройти. Но главное — ты вернулась. Главное — ты жива, милая. Если бы ты знала, как мы все любим тебя и как счастливы, что ты здесь. Закончится война и мы сможем обняться. Люблю тебя, с возвращением домой, родная».

Алина откинулась на кресле — вокруг нее кружили огнептицы, по щекам ее текли тихие слезы. Боль ее не ушла, но словно стала чуть терпимее — потому что тут, на Туре, были еще люди, которые любили ее и которых любила она.

И она попросила бумагу и ручку и старательно, вновь вспоминая, как писать, начала выводить ответы сестрам. Она писала долго, очень долго — пока не сообразила, что землю перестало трясти, а со всех сторон льется золотое сияние. Оно коснулось и Алины, обняло ее, укутало, подняло над горем — и она вдруг вспомнила, как совсем маленькая тихо-тихо сидела на руках у мамы, и как тепло и безопасно было тогда прижиматься к кому-то большому, теплому, любящему.

Рука ее дрогнула, тело расслабилось — оказывается, мышцы были напряжены до боли и зубы стиснуты.

— Бой кончился, — тихо сказал отец Олег. — Захватчики пали.

Затягивались раны у бойцов, восстанавливались выгоревшие маги. Засиял мягким светом шар с белоснежными крыльями и над спящей в больничной палате Люджиной Дробжек. Она не проснулась, но проснулся Игорь Стрелковский, который всю ночь помогал Вершинину, а затем сидел рядом с ней до тех пор, пока его не начало клонить в сон — и тогда он примостился спать рядом на полу, держа ее за руку.

Сейчас он сквозь ресницы смотрел на шар, истекающий сиянием на Люджину — и на него самого, и по щекам его катились слезы, и он шептал благодарственную молитву Триединому.

В это же время на растерзанном холме в центре Тафии с изумлением и благоговением наблюдали за анхель Ситников и Свидерский.

По всему Городу-на-реке словно зажглись тысячи маленьких солнц. От теплого крошечного шара с крыльями, зависшего и над холмом, лилась благодать Триединого, и Александр смотрел вверх, подставляя лицо свету, чувствуя, как всепроникающая сила восстанавливает тело. Ситников расслабленно дышал рядом с ним.

До восстановления внешнего резерва было еще далеко, но внутренний наполнился до края, запустил процессы регенерации, возвращая молодое тело. За сутки обновятся клетки, подчиняясь вшитому заклинанию, и вновь будет телу тридцать пять, а не восемьдесят, как сейчас.

Раскрылся один из саркофагов и тяжело зашевелилась в нем Виктория. Александр поднялся: она, старенькая и седовласая, еще лежала с закрытыми глазами, — и он сел рядом с ней, взяв ее за руку.

Вики очнулась, когда анхель уже почти истаял. Некоторое время она молча смотрела вверх, на истекающего золотой благодатью духа, который понемногу тускнел, и на лице ее появилась слабая, болезненная улыбка. Затем перевела взгляд на Сашу, на их сплетенные морщинистые руки. И затем уже со скрытой надеждой повернула голову ко второму саркофагу.

Но сияние не трогало его. Некого там было излечивать.

Взгляд ее потух и губы вновь горестно опустились. Она повернулась набок, лицом к Мартину, закрыв второй рукой лицо, и застыла.

Растворился в воздухе анхель, унося с собой покой. Саша так и сидел рядом с Викой, удерживая ее горячую руку. Ситников неловко отошел, пробормотав, что наберет для них воды во флягу.

— А что с Максом? — спросила она сипло, не отнимая руку от глаз. Такой голос бывает у людей, которые беззвучно плачут.

— Не понимаю, — ответил Александр скрипяще. — Сигналка на месте, — он поднял вторую руку, на которой переливалось несколько нитей, в том числе и настроенная на Макса, — но она никак не реагирует. Может, он без сознания? Я пока, — он выставил ладонь вперед, просканировал пространство, — точно не смогу открыть к нему Зеркало. Даже переговорное.

И он почти ожесточенно дернул три раза сигналку. И Вики, отняв руку от мокрого лица, сделала то же самое.

Излечили анхель и раны богов — и великая пятерка, приняв человеческий облик, умиротворенно стояла рядом, спинами друг к другу, опираясь друг на друга, глядя, как начинает утихать истерзанная земля Туны. И пусть не было с ними рядом шестого брата, хитроумного Инлия, стихия его пронизывала все вокруг, усиливаясь, как и остальные.

Тут же, на земле, на которой когда-то все началось, над которой до сих пор тонко звенело эхо давних запретов и клятв, и повернулись вновь друг к другу Красный Воин и Черный Жрец. Повернулись и застыли в молчании.

Но недолго оно продлилось — Черный Корвин первым поклонился брату и проговорил:

— Многое я понял, пока умирал внизу, брат. Я неправ был, Иоанн. Прости меня и пусть сегодняшний день станет началом мира между нами. Никогда больше не посягну я на твою силу, на твою землю, на твоих детей. Спасибо, что отпустил ко мне нашу общую дочь. И ты прости меня, жена моя, сестра возлюбленная, — он склонился и перед богиней, которая смотрела на всех с мягкой материнской улыбкой. — Никогда больше я не сделаю тебе ничего против твоей воли. Спасибо тебе, что упорно плела узлы судеб, что давала мне силы, что звала меня и что вытащила, наконец. Спасибо всем вам.

Зазвенели небеса, принимая новую клятву в структуру мира. Красный ступил вперед. И тоже поклонился брату.

— И ты прости меня, Корвин, — прогрохотал он. — Слишком хотел я старшинства, да и останавливаться, когда ярюсь, не умел и вряд ли уже научусь. Но клянусь, что и я никогда не посягну на твою силу и твою землю, и твоих детей. Ты виноват, да я виноват не меньше — ты сделал лишь то, что я неоднократно делал с братьями, умыкая Воду не в свой сезон. Клянусь, что не будет дальше ничего, кроме мира между нами. Мы с тобой две стихии противоборствующие, однако понял я, что без тебя и меня нет, а без меня — тебя. И тебе, сестра моя, тоже даю клятву. Никогда и ничего не сделаю тебе против твоей воли, клянусь, — и он тоже склонил голову перед Синей.

И вновь зазвенело в небесах, подтверждая крепость и вечность данного слова. Вдруг словно лопнула струна — то схлопнулся старый запрет Красного и обет Богини, как исполненные уже. Синяя улыбнулась, и они все почувствовали, как обнимает их ее стихия — в которой появились и грозные нотки, и жесткие, но не могущие перебить ее суть. И два брата, извечных противника, шагнули в круг и обнялись.

— Справишься ли ты с наследием чужих богов, сестра? — все же спросил Желтый, который всегда был самым чутким к ней. — Их сила — большое искушение.

— Я разделю его с вами в ваши сезоны, — ответила она задумчиво, глядя в себя, — все их знания и мысли, все переходы из мира в мир, весь опыт, все зло и все, что их к нему привело. Разделю, уже переработав — не искушение они для меня. Да, они — семя зла. Но в каждом из нас есть семя зла, которое растет, когда не поливаешь семя добра. Мне их жаль, а жалость — плохая основа для жажды власти. Мне жаль миры, богов и людей, что они погубили — и я теперь понимаю, что наказание Триединого для нас стало его милостью, ведь мы могли пойти по тому же пути. И так как любой страшный путь, закончившийся в безвестности, может быть повторен, я расскажу их историю своим детям, и она пойдет по миру страшной сказкой о том, что бывает, когда ступаешь на путь зла.

Они посмотрели на небо, туда, где зависла такая близкая черная луна, которая расположилась вдвое ближе к планете, чем голубая, выглядя впятеро ее меньше. А затем вновь обратили взоры на Туру. Она была тиха — и в души первоэлементов ее опускался покой.

— Как же хорошо, — прорычал Хозяин Лесов, раскинув руки-лапы и подняв лицо к солнцу.

— Хорошо, — согласился Желтый. — Но, брат, — он обратился к Черному, — сестра вспомнила о правиле Отца, и не могу я не задать два вопроса, ответы на которые мы все хотели бы получить, — он сделал тонкую паузу. — Почему ты в человеческом облике так выглядишь? И почему ты не ушел на перерождения сразу после того, как вышел на Туру?

— Мы все боялись этого, — проговорил Красный, и голос его был как урчание умиротворенного пламени, — и готовились биться без тебя.

Жрец удивленно махнул рукой — встало перед ним черное обсидиановое зеркало, и он покачал головой: потому что смотрел на него оттуда его сын, пронесший его через Лортах в своем сердце. Только с рыжими волосами и бородой.

— Две тысячи лет назад, не успели отгреметь мои слова запрета, не успели отгреметь слова обета Серены, как только закрылся последний портал в мир, в который ты ушел, я рухнул в перерождения. И сбился со счету, сколько раз правило Отца отправляло меня в прошлое, проживать жизни людей, которых мы погубили, — пророкотал Красный, пока брат разглядывал свой новый облик.

Жрец задумчиво убрал зеркало.

— Мы знаем, что Триединый строг, но справедлив, братья и сестры. Видимо, моя суть так сильно сплелась, смешалась при переходе с сутью сына моего, что невозможно отправить меня на перерождение, не отправив и его. Я готов принять наказание, но он этого не заслужил.

Он вдруг нахмурился, и посмотрел на запястье, где наливались сиянием две тонкие нити.

— Удивительно, — с любопытством ученого заметил Желтый. — Ваша суть так сплелась, что и долги, и обеты стали общими?

— Я сейчас вернусь, — пообещал Черный, обернулся в крупного черного ворона с зелеными глазами и темной молнией рванул туда, куда звали его две сигнальные нити.

Виктория сидела на хрустальном ложе и смотрела сквозь хрусталь на Мартина. В душе было пусто, так пусто, что она пыталась найти, ради чего ей теперь жить — и не могла.

Ситников принес ей воду и теперь неловко топтался неподалеку, Александр пытался наладить переговорное окно с Алмазом — у него не получалось, а она все смотрела на своего мужа. Обезболивание души, оставленное анхель, стало отходить, и ей казалось, что от боли ее сейчас вывернет ребрами наружу.

Это ее не хватило, чтобы даже накинуть на него стазис. Это она не справилась, хотя он еще жил, жил, и у нее было время!

Снова покатились по щекам слезы, а в голове словно кто-то отстраненно шептал: «Мартин, Мартин, Мартин, Мартин, Мартин…».

Она сначала ощутила, как плеснула темная стихия, а затем во все стороны полыхнуло ледяной тьмой и прямо из воздуха шагнул на срезанный край холма Макс, почему-то с темными глазами и в темном доспехе. За спиной его таяли черные крылья, и он остановился в двух шагах от саркофага, разглядывая присутствующих.

— Профессор? — недоверчиво пробасил Ситников.

— Макс? — озадаченно шагнул вперед Александр, но Виктория успела поймать его за руку.

— Это не Макс, — тускло сказала она. — Посмотри. Это не он.

Александр всмотрелся в магическом спектре — и заморгал, отвернулся, так заслезились глаза. Отступил на несколько шагов, за второй саркофаг, туда, где уже стоял Ситников, неверяще глядя на гостя.

Незнакомец в теле Макса сделал несколько шагов вперед. Остановился перед саркофагом с Мартином.

— Кто это? — спросил он, и такая сила была в его голосе, совсем непохожем на голос Тротта, что окончательно стало понятно, что это не он. — Почему вы звали меня сюда?

Виктория встала. Вся ее боль, вся ее горечь вдруг обрели направление для удара.

— Это мой муж, — сказала она резко. — Это друг того, в чьем обличье ты явился, Великий Ворон. Он держал щит над порталом, защищая его от ударов чужого бога, чтобы ты мог вернуться. И погиб от этого!

Последнее она выкрикнула почти обвиняюще — но Жрец кивнул сочувственно, тяжело, и это было так неожиданно, что злость отступила, оставив ее снова опустошенной и слабой. Он подошел вплотную к саркофагу, но Вики отступила лишь на полшага, к изголовью, хотя находиться рядом с ледяной тьмой было невыносимо.

— А я ведь помню его, — сказал Вечный Ворон с удивлением. Голос его звучал так, будто раздавался в холодной глубокой пещере. — Слабый сын Белого, который напоил меня подношением в самом сердце моей земли. Тот, кто послал мне молитву из часовни, алтарь в коей я закладывал своими руками, и дал мне несколько капель силы, благодаря которым я смог продержаться до прихода моего сына.

Он повел ладонью — и терновник охотно потек в стороны, раскрывая саркофаг. Вики посмотрела на Мартина — волосы его начал шевелить ветер — и вновь ощутила, как плывет все перед глазами. Она покачнулась.

Холодная ладонь легла ей на лоб, холодные руки придержали, помогая сесть на ложе рядом с мертвым мужем. Вики затрясло от прикосновения тьмы — и вдруг по телу побежали мурашки, и судорогой на секунду сжало тело. А когда отпустило — душевная боль притихла, сменившись печалью.

К ней подошел Александр, встал рядом, положив теплую ладонь на плечо Вике. Он был напряжен, как сама Виктория. Ситников в нескольких шагах позади, похоже, забыл, как дышать. Жрец тем временем задумчиво смотрел на Мартина.

— Наказывают меня, если я иду против случившегося, но на мне и так долг в сотни тысяч жизней, — проговорил Ворон задумчиво. — И кого другого я бы не смог… но его время еще не пришло. Не время ему было отправляться на перерождение.

Виктория, казалось, забыла, как дышать. Она вцепилась Саше в руку так, что он перестал ее чувствовать.

— Значит, я в долгу у него дважды. Что третье ты готова дать мне за жизнь своего мужа? — спросил Черный, поднимая взгляд на волшебницу.

— Все, что угодно, — ответила она поспешно. И повторила, торопясь: — Все, великий.

— За жизнь отдаритесь жизнью вшестеро, — сказал он. — Принимаешь обет?

— Принимаю, — крикнула она. — Принимаю!

Если бы он сейчас сказал вытащить из груди сердце и отдать ему — она бы и это сделала. Но лишь повеяло по ногам стылым холодом и завязалась на сердце ледяная нить — а от Ворона полыхнуло тьмой, оставляя только засвеченный контур, в который было больно и страшно глядеть — и тьма эта окутала Мартина.

— Прежде чем возвращать душу, надо исцелить тело, — объяснил Ворон голосом, потрескивающим, как лед в горах, словно был хирургом перед студентами-практикантами. Шагнул к ручейку, набрал в горсть воды, шепнул что-то ей — и окропил ею Мартина. И вены на седых висках стали меньше, и разгладилось лицо павшего. — А теперь, — он снова склонился к ручейку, — добавим воды живой.

Жрец шепнул воде что-то гортанно и нежно, раскрыл горсть над блакорийцем и позвал:

— Возвращайся, отважный сын моего брата. Твоя жизнь оплачена обетом, а я беру на себя жертву за это возвращение.

Прозвенело тонко в небесах — и седовласый Мартин сделал судорожный вдох. Выдохнул. Еще раз вдохнул — и задышал уже тише, спокойнее, так буднично, будто просто спал до этого. Виктория, чувствуя, как у нее затряслись руки, схватила мужа за ладонь. За запястье.

От напряжения у нее застучали зубы.

— Есть пульс, — еле выговорила она. — Есть, Сашенька, есть! Ох, Мартин, Март! — и она прижала его руку к губам, к щеке, размазывая слезы.

Алекс тоже, бледный, трясущейся рукой пощупал Марту пульс на шее. Отступил, пошатнувшись, поклонился богу.

— Ты не брал с меня обет, Великий, — сказал он скрипуче, — но я твой должник с этой минуты. Если что понадобится — исполню.

— Тебе еще дочь мою хранить и ее дочерей, — благосклонно повел рукой Жрец. — Но я запомню это, волшебник.

Вики все гладила Марта по седым волосам, по лицу, и тихо выплакивала пережитую боль, страх, пустоту, эхо которой еще находилось в ней. Она несколько раз пыталась что-то сказать еще — но от шока не могла выдавить ни слова, а нужно, нужно было поблагодарить!

Жрец понимающе глядел на нее темными глазами, за которыми клубилась смерть. Она навсегда запомнит, как она может быть близка.

— Он проспит еще сутки, — предупредил Черный. И сделал шаг назад.

— Постой, великий, — обратился к нему Александр. — Прежде чем уйдешь, ответь: что с нашим другом, с Максом, в чьем облике ты пришел к нам? Он сможет вернуться к нам?

— Нет, — ответил Жрец, исчезая. — Тело и душа его не выдержали моей стихии, волшебник.