Красная змея

17

Таверна находилась на самой границе города, на правом берегу полноводной Роны. В ней за отдельным столом сидели шестеро мужчин, одетых как солдаты-кондотьеры. Воины явно чего-то беспокойно ожидали.

Среди бурления погонщиков, торговцев и пилигримов никто не проявил любопытства к этим чужеземцам. Вот уже несколько лет жители Авиньона наслаждались блистательным превращением своего города в папскую резиденцию. Паломники каждый день приходили сюда сотнями, в харчевнях не было места, а цены взлетели до облаков. Жалкие каморки сдавались внаем по цене хорошего дневного заработка, а тарелка горячей пищи сделалась роскошью, доступной не всякому карману.

Наемники три дня назад прибыли в это зловонное заведение, где лучше и просторнее всех жилось клопам да блохам. Их появление никого не заинтересовало. Как и накануне, солдаты поднялись рано, с первыми лучами зари, и заказали кувшин водки, чтобы утренний холодок победить и червячка заморить, как поговаривали тамошние крестьяне.

Чужеземцы выгодно отличались от привычной здесь публики. Они говорили мало, платили достойно, проблем не создавали и ни разу ни на что не пожаловались.

Эти мужчины держались чересчур спокойно для военных людей. Впрочем, в их появлении ничего странного не наблюдалось. В Авиньон прибывало немало солдат удачи, мечтавших стать телохранителями кардинала или кого-нибудь еще из церковников, обласканных Папой. Отцы церкви наводняли город, в который на запах легкой наживы устремилось и множество мошенников.

В отличие от шестерых солдат местные жители — погонщики, торговцы и случайные бражники — наполняли таверну шумом и сутолокой. В комнату вдруг вихрем ворвался молодой конюх и опрокинул бродячего лоточника, который, как истинный мастер своего дела, носил весь товар на себе. С пола, вместе с трезвоном колокольчиков и бубенцов, понеслась грязная брань.

— Папа умер! — заорал конюх.

Это известие парализовало присутствующих. Крикуны онемели, болтовня прекратилась, на секунду все замерли, точно остановилась сама жизнь.

Хозяин таверны, толстопузый здоровяк с сальными лохмами, недовольно покосился на юнца:

— Кто тебе сказал?

— Один монах-августинец.

Это был источник, достойный доверия, поскольку Климент Пятый устроил себе резиденцию в монастыре этого ордена. Новость на глазах обретала правдоподобие. В считаные минуты таверна превратилась в бурлящий котел. Одни недоумевали, другие сомневались, прочие сразу же заговорили о том, что принесет будущее.

Один из шестерых солдат вышел из-за стола и обхватил парня за плечи:

— Правдивы ли твои слова?

— Так же, как и то, что я здесь стою. — Парень поднес к губам собственный большой палец и поцеловал его: — Жизнью клянусь!

Скорбный звон, донесшийся с колокольни монастыря августинцев, располагавшегося в двух кварталах от таверны, подтвердил эту клятву. Вскоре в общий гул влились колокола всех башен и звонниц авиньонских церквей.

Климент Пятый и вправду испустил дух.

Весь предыдущий день Бертран де Го чувствовал себя хорошо. Вечером был он говорлив и весел, поужинал с аппетитом, но около полуночи ощутил недомогание. Врач установил легкое несварение желудка, вызванное, по-видимому, одним из вечерних блюд. Через два часа боль сделалась уже невыносимой. Понтифик умер еще до рассвета. Все папские врачеватели и доктора, вызванные из разных госпиталей, так и не смогли отыскать средство от его хвори.

Новость только начала распространяться, а толпы уже скапливались в окрестностях церкви отцов-августинцев. Люди желали увидеть тело и попрощаться с тем человеком, который в течение последних девяти лет исполнял должность Христова наместника на земле.

В городе Папу очень любили, поскольку его решение устроить здесь свою резиденцию принесло местным жителям нежданное благоденствие. Работы было вдосталь. Реки золота заструились по улицам Авиньона, на которых во множестве появились и процветали лавочки с реликвиями. Хорошо зарабатывали продавцы папских булл, отпускающих грехи, и владельцы мастерских, где обрабатывалось великое множество кож. Пергаменты постоянно требовались для бесперебойной работы папской канцелярии.

Зато внутри курии врагов у Климента имелось предостаточно. Из-за этого, а еще из-за его чрезмерной покорности требованиям короля Франции некоторые говоруны называли новопреставленного понтифика всего лишь заложником, находящимся в руках Филиппа Четвертого.

— Послушай, очень уже странной смертью он умер.

Слова его преосвященства Ландульфо де Бранкаччо, итальянца, которого недруги сравнивали с пробкой за способность при любых передрягах оставаться на поверхности, были тихонько сказаны на ухо кардиналу де Суизи, одному из тех девятерых французов, что обрели кардинальскую шляпу по настоянию своего короля.

Француза прямо передернуло.

— На что ты намекаешь?

— Я не намекаю, я утверждаю. Климента убили!

Де Суизи поморгал близорукими глазами.

— Откуда ты знаешь?

— Вчера мы с ним беседовали. Около восьми Папа удалился в свои отдельные покои, но прежде он повелел секретарю доставить туда ужин. Вот как он выразился: «Не хочу, чтобы кто-нибудь мне докучал. Я желаю ужинать в одиночку, потому что завтра нас ожидает беспокойный день».

— Это не повод говорить об убийстве, — возразил де Суизи.

— Разумеется, нет. Вот только ни на какие недомогания он не жаловался, чувствовал себя превосходно и вдруг ощутил сильнейшую боль в желудке. Такое наводит на размышления.

— Все это не слишком многого стоит. Болезнь и смерть норой являются нежданно. Никто не может знать ни места, ни часа.

Итальянец огладил двойной подбородок, нависавший над кардинальским воротничком, и удостоверился в том, что никто не услышит его слов:

— Ты, безусловно, во всем прав, дражайший мой де Суизи, но что ты скажешь на то, что на блюде, на котором его святейшеству подавали форель, обнаружили остатки белого порошка?

— Какого порошка? Да о чем ты толкуешь, Ландульфо?

— О яде. Климента вчера за ужином отравили с помощью блюда с форелью.

— Откуда тебе известно, что этот порошок ядовитый? — Француз ощутимо нервничал.

— Остатки пищи бросили собаке. Она несколько минут корчилась от боли, а потом издохла.

— Какой же идиот так поступил?

— Один из поваров.

— Так, значит, все улики уничтожены!

— Об этом никто не подумал. Когда собака издохла, повар припомнил, что видел на рыбе какой-то белый порошок, однако не придал этому значения.

— Кому обо всем этом известно?

— Только поварам, тебе и мне.

— В таком случае болтать об этом никому не стоит, иначе нас ожидает грандиозный скандал.

— Я уже принял меры. Никто из людей, работающих на кухне, не заинтересован в распространении подобного известия. Под подозрение попадут все, тогда поварам не избежать допроса. Никто из них, насколько мне известно, не собирается болтать. Все люди, бывшие на кухне, предупреждены об этом. Кроме них обо всем знаем только ты да я, и не в наших интересах разглашать эту историю. Ты, как всем известно, состоял во вражде с покойным, а я отвечал за его безопасность. Мы, конечно же, могли бы подыскать козла отпущения, который в сложившихся обстоятельствах взвалил бы на себя весь груз ответственности.

— Ты кого-нибудь подозреваешь?

Де Суизи непроизвольно понизил голос.

Ландульфо Бранкаччо пожал плечами. При этом шелк его одеяний зашелестел, на губах его появилась зловещая улыбка.

— Почему бы не тамплиеров?

Француз, все более нервничая, оглянулся по сторонам.

— Ландульфо, я тебя не понимаю.

— Разве ты не слыхал, что повсюду болтают о проклятии Жака де Моле, произнесенном перед самой прожаркой?

— Все это выдумки! Бабушкины сказки!

— Возможно. — Пальцы кардинала пробежались по изумрудам, украшавшим его нагрудный крест. — Но это дало бы нам в руки объяснение столь неожиданной кончины.

Кончики губ его высокопреосвященства кардинала де Суизи чуть растянулись в улыбке.

— А ведь это неплохая идея, Ландульфо. Совсем неплохая.

Подготовительные работы для публичного прощания с телом Папы шли целый день. В пять часов вечера двери храма, в котором стоял катафалк, открылись, и народ смог воздать Клименту последние почести.

Понтифик, мужчина с изможденным лицом и острым носом, покоился в гробу, обитом алым шелком, в окружении искрящих свечей. Не менее дюжины священников суетились вокруг катафалка, приводя в порядок последние детали убранства. Некоторые из них размахивали кадильницами. Облака благовонного дыма поднимались под церковные своды. Атмосфера вокруг тела понтифика сгущалась в буквальном смысле слова.

К тому моменту, когда горожане выстроились в длинную очередь, чтобы увидеть Папу в последний раз, по всему Авиньону уже гуляли сплетни о проклятии тамплиеров. Люди утверждали, что Жак де Моле перед смертью проклял короля Франции и покойного Папу. Он обещал, что оба они предстанут перед высшим судией раньше чем через год.

Один из ответчиков поразительно быстро явился на эту встречу. Прошло всего тридцать три дня с тех пор, как магистр тамплиеров был сожжен на острове, находящемся посреди Сены, обвиненный в том, что вторично впал в ересь.

В длинном ряду людей, собравшихся, чтобы проститься с Папой, стояли представители самых разных профессий и сословий. Тут были лавочники, цеховые ткачи, плотники, валяльщики, красильщики, кожевники, бессчетное количество монахов и священников. Женщины тоже приходили во множестве.

Люди болтали о чем угодно, но одна тема обсуждалась оживленнее прочих. Воздух был буквально пронизан разговорами о проклятии тамплиеров.

Посреди толпы, медленно вливавшейся в церковь, молча шагали шестеро мужчин в одежде солдат-кондотьеров.

Тот из них, кто держался в центре и был прикрыт своими товарищами, прошептал возле самого гроба:

— Проклинаю тебя, Бертран де Го, как это сделал и мой магистр. Чтобы тебе во веки вечные жариться на адском огне!