Красная змея

23

Мужчина зашагал быстрее и укутался в плащ, защищаясь от холода. Время от времени он украдкой оглядывался назад, точно опасаясь, что кто-то следует за ним по пятам. Этот человек был настолько напряжен, что любой звук, раздававшийся посреди ночной тишины, заставлял его вздрагивать.

Полуночный прохожий обогнул черный фасад Сорбонны и заскользил по темным улочкам квартала Сен-Жермен. Он дважды сбивался с пути, но все же достиг своей цели.

Путник ожидал увидеть роскошный дворец, но перед ним возник дом с узким полуразрушенным фасадом, свидетельствовавшим о том, что этот особняк давно был заброшен. Вначале мужчина подумал, что заблудился в лабиринте переулков, который раскинулся позади университета, рядом с левым берегом Сены. Но он тут же убедился в том, что явился точно по адресу. Как ему и было сказано, главной приметой являлась крутизна крыши. Ему никогда не доводилось видеть ничего подобного. Столь резкий уклон кровли будто бросал вызов законам равновесия. Последним доказательством явился дверной молоток в виде извивающейся змеи, истертая голова которой была обращена к посетителю.

Пришедший человек осторожно постучал, стараясь не производить лишнего шума. Он дрожал от напряжения и страха. Ожидание ответа затягивалось. Секунды превращались в минуты. Путник все время поглядывал по сторонам, словно боялся, что с минуты на минуту кто-то за ним явится. Он уже собирался постучать в другой раз, когда из-за двери раздался хриплый голос:

— Кто тут?

— «Змееносец».

На пороге возник сутулый человечек с подсвечником, на котором потрескивал оплывший огарок. Огонек оказался таким крошечным, что прихожую было едва видно. Гость и привратник в потемках принялись карабкаться по крутой лестнице со скрипучими изношенными ступенями.

— Наверху уже давно с нетерпением ожидают вас, — проворчал прислужник и отодвинулся в сторону, чтобы пропустить гостя вперед.

На втором этаже освещение было столь скудным, а ступеньки — столь высокими, что продолжать подъем представлялось опасным для жизни.

Стены в мансарде потрескались и потемнели от времени. С потолка угрожающе свисали ошметки гипса, так что проглядывала деревянная оплетка. Шестеро мужчин сидели на грубых табуретах вокруг стола с остатками трапезы. Светильник, свисавший с потолочной балки, да толстая свеча с наплывами воска, стоявшая посреди стола, освещали комнату, но обстановка здесь была весьма мрачной. Теням в этом помещении отводилось гораздо больше места, чем свету.

— Наконец-то, Брошар! — воскликнул человек с огромным сизым носом.

— Я спешил как только мог, но старался никого не навести на след. В такие часы парижские улицы — не самое лучшее место для прогулок…

— Довольно болтовни! — оборвал человек, сидевший в торце стола. — Какие новости?

— Приговорен тремястами восемьюдесятью восемью голосами против трехсот тридцати четырех!

— Гражданина Капета отправят на гильотину! — возрадовался носатый, поднял бокал с вином, и все присутствующие поспешили радостно с ним чокнуться.

— Рассказывай, как все было!

— Погодите, сначала выпьем. Держи бокал, Брошар. Это событие надо отпраздновать должным образом!

Собравшиеся трижды выпили за смертный приговор тому, кто совсем недавно именовался Людовиком Шестнадцатым и был абсолютным монархом Франции. Вихрь, поднявшийся три года назад, с корнем вырвал древо французской монархии. Это была революция, не имевшая аналогов в мировой истории.

— Наши люди отлично поработали, — объявил Брошар, как только утихло общее ликование. — В какой-то момент ассамблея заколебалась. Многие депутаты согласились с доводами жирондистов, кричавших, что республика не должна пачкать руки в крови Людовика Капета. Мол, общественные институты, порожденные революцией, достаточно сильны, чтобы позволить себе то самое милосердие, о котором ничего не ведомо обвиняемому. Люди, выступавшие за отказ от казни, утверждали, что революция ничего не выиграет от убийства короля. Тогда мы с трибуны для публики принялись кричать обратное, и атмосфера начала накаляться. Мы добились того, что депутаты, выступавшие против гильотины для Капета, были освистаны и опозорены. Почти всем им, за исключением самых нахальных, пришлось попридержать язык.

— Как вел себя герцог Орлеанский?

— Выступление Филиппа Эгалите явилось ярчайшей вспышкой в этих дебатах.

— Что же произошло? — раздался нетерпеливый вопрос.

— Двоюродный брат Людовика Капета обрушился на обвиняемого с самой разгромной речью. Это было похоже на порыв урагана, отметающий всякие сомнения. Я сам видел, как многие депутаты, пошедшие на поводу у жирондистов, аплодировали этому оратору.

— Значит, герцог выполнил обещание, — заметил один из гостей.

— Как мне показалось, он сделал более того, что можно было бы ожидать по самым смелым прогнозам. Гильотина королю — это в первую очередь последствие его выступления. Герцог был беспощаден. Обвинения, исходившие от члена семьи, прозвучали убедительнее, чем все прочие речи. Пламенная риторика Филиппа Эгалите затмила речи таких прославленных трибунов, как Робеспьер и даже сам Марат. Не будет преувеличением, если я скажу, что смертный приговор во многом явился делом его рук.

— Хотел бы я его послушать! — заявил один из присутствующих.

— Когда он закончил свою речь, в зале воцарилось гробовое молчание. Многие просто не верили своим ушам.

— Герцоги Орлеанские никогда не доверяли Капетам. Они много раз пытались сбросить их с трона, как здесь, так и в Испании. Весьма заметные исторические события отмечены соперничеством этих двух родственных ветвей. Ты общался с кем-нибудь после голосования?

— Так, перекинулся парой слов кое с кем из наших. Но могу сообщить, что главное чувство в ассамблее — эйфория от случившегося. Озабочен только Гобелен.

— Чем же?

— Он опасается, что в дело вмешаются европейские монархи, которые станут давить на правительство. Еще он не уверен, как народ отреагирует на этот приговор. Кое-кто полагает, что ассамблея переступила запретную черту.

В мансарде повисло тревожное молчание. Тишина стояла такая, что мужчины слышали посапывание привратника, спавшего этажом ниже.

— Дата казни уже назначена? — спросил носатый.

— Если что-то и было решено, то мне об этом неизвестно. Я покинул ассамблею, чтобы принести вам радостную весть. В ассамблее царило полное смятение, чувства перехлестывали через край.

— Кто-нибудь плакал по Капету? — Этот вопрос прозвучал несколько странно.

— Нет, вот этого не было. Однако многие остались недовольны результатами голосования.

— Что это значит?

— Триста с лишним депутатов проголосовали против казни.

— В таком случае мы не должны терять ни минуты. Нам нужно мобилизовать все силы, а времени совсем мало.

Человек, произнесший эти слова, хлопнул кулаком по столу и довершил свою мысль:

— Лучший способ избежать нежелательных выступлений — это не оставить времени на их подготовку! Казнь этого мерзавца должна состояться как можно скорее.

Оратор покинул трибуну под гул аплодисментов своих единомышленников, уселся и попросил стакан воды. Этому человеку было жарко, его лицо, отмеченное печатью оспы, сильно раскраснелось. Вместе с водой народному трибуну передали записку.

Он ничего не спросил, развернул листок и прочитал несколько повелительных слов, продиктованных явно в спешке:

Максимилиан Робеспьер поднял голову к скамьям для публики, кого-то там увидел и ответил легким кивком на едва различимый знак. Человек, приславший ему короткое послание, поднялся, накинул на плечи плащ и побрел сквозь толпу, встречавшую шиканьем и аплодисментами жаркие дебаты жирондистов и якобинцев.

Отношения этих партий становились все более напряженными. Особым успехом пользовались выступления так называемых монтаньяров — самой радикальной группы якобинцев.

Политик, собиравший самый большой урожай страстей на скамьях, отведенных для простого люда, внушавший больше всего страху своим врагам, один из наиболее пылких ораторов, потерял всякий интерес к дебатам и покинул свою ложу. Арест поэта Шенье, названного врагом революции за свои реакционные стихи, в это утро не состоялся. Робеспьер отложил его на несколько часов.

Максимилиан попросил принести его плащ и шляпу и вышел из зала ассамблеи, не обращая внимания на просителей, кинувшихся к нему, чтобы что-то для себя выклянчить, о ком-то замолвить слово или выпутаться из беды. После накаленной обстановки в зале леденящий холод улицы всех пробирал до костей. Однако это не помешало толпам граждан собраться у врат святилища революции.

Робеспьер затянул застежку на вороте плаща и, не проронив ни слова, занял место в черной карете, являвшейся символом отказа от роскоши и поджидавшей в нескольких шагах. Как всегда, политик уселся на переднее сиденье и постучал в потолок набалдашником трости. Кучер дернул вожжи, лошади рванули вперед.

Форейтор склонился к окошечку и спросил великого человека:

— Куда ехать, гражданин?

— К «Трем гусыням», и побыстрее. Я тороплюсь.

Раздался свист кнута. По резкому толчку Робеспьер догадался, что лошади побежали резвее. Экипаж перебрался через Сену, вскоре оставил позади оживленный рынок, который каждое утро возникал на этом месте, и оказался на площади неправильной формы, где его остановил кордон республиканских гвардейцев.

Когда солдаты, украсившие свои широкие шляпы трехцветными кокардами, узнали, кто перед ними, строгие лица детей революции озарились приветственными улыбками, раздались крики «Да здравствует Конвент!», «Да здравствует республика!». Офицер предоставил Робеспьеру почетный эскорт, однако тот отказался от этого предложения. Ему оставалось проехать всего два квартала.

Поравнявшись с дверями «Трех гусынь», старинного особняка, реквизированного правительством и переживавшего уже не лучшие времена, кучер резко натянул вожжи и прикрикнул на лошадей:

— Тпру-у-у!

Форейтор доложил пассажиру:

— Приехали в «Три гусыни», гражданин.

Небо все больше хмурилось. Порывы ветра свидетельствовали о приближении дождя.

Человек, в глазах французов олицетворявший высшую власть в республике — хотя в те времена это понятие было очень зыбким, — ступил на землю, не оставляя своих дум. Он как будто бы и не заметил, что у дверей его дожидались двое граждан. Они сопроводили Робеспьера внутрь. Трибун не обратил особого внимания и на приветственные слова владельца особняка.

— Где он? — спросил Максимилиан, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Вас ожидают наверху, в зале с нимфами.

Так именовалось помещение, расположенное на верхнем этаже дворца, комната с камином, шелковой обивкой по стенам и с нескромной росписью на потолке. Похотливые сатиры преследовали обнаженных нимф, застигнутых во время купания.

Гость поднялся по лестнице, перила которой сохраняли остатки былой позолоты. В свои тридцать пять лет этот человек был ловок и проворен, чему, как говорили люди, способствовал его спартанский образ жизни. Робеспьер ел мало, вино пил только в исключительных случаях.

Он постучал в дверь, ответ раздался незамедлительно:

— Входи, Максимилиан!

Возле камина спиной к деятелю революции стоял мужчина, одетый в черный камзол. Ни один из парижских безумцев не смог бы вообразить, что кто-нибудь во Франции окажет подобный прием Робеспьеру!

— Я приехал, как только получил ваше послание, — проговорил гость извиняющимся тоном.

— Как и всегда, я благодарен тебе за аккуратность, — ответил хозяин, не меняя позы.

— Как я полагаю, вам известно о результатах вчерашнего голосования, — произнес Робеспьер, чтобы не молчать.

Он отлично понимал, что человек, даже не обернувшийся в его сторону, уже получил информацию о смертном приговоре, вынесенном государю. Своей репликой Робеспьер лишь пытался скрыть волнение, которое охватывало его во время визитов к магистру «Братства змеи». Это выглядело странно для политика, поднявшегося на такую высоту. Власть сама стучалась к нему в дверь, и все же Робеспьер ничего не мог с собой поделать. Вероятно, он чувствовал себя так еще и потому, что никогда не приехал бы в это место, если бы не помощь, получаемая от братства.

— Об этом и пойдет речь.

Магистр наконец обернулся и предложил гостю сесть. Этот человек хорошо сохранился для своего преклонного возраста. Его белые волосы, собранные сзади в простую косичку, ничуть не соответствовали моде той эпохи, когда люди всячески стремились увеличить объем шевелюры. Магистр всем своим видом внушал почтение, манеры его были элегантны, почти аристократичны.

Максимилиан понял, что этот человек вовсе не по небрежности принимал его, повернувшись спиной.

— Коньяку выпьешь? Привычки твои мне известны, однако напиток превосходен, а казнь Капета — достойный повод для тоста.

Максимилиан Робеспьер не стал отказываться. Рюмочка доброго коньяка полезна и для тела, и для духа. Политик скинул плащ. Великий магистр достал из ящичка бутылку и два продолговатых бокала, которые наполнил щедрой рукой.

— Говорят, Эгалите отменно выступил.

— Это верно, его речь превзошла наши самые смелые ожидания.

— Я не удивлен. Соперничество между двумя ветвями этого рода началось уже давно. Они никогда друг друга на дух не выносили. Как тебе коньяк?

Робеспьер, еще не успевший поднести бокал к губам, поспешно выпил. Магистру его жест показался вульгарным. Этот адвокатишка из Арраса был всего-навсего провинциалом, не способным оценить по достоинству предложенный напиток.

— Великолепно!

— Что ж, очень рад, любезный мой Максимилиан. Поскольку время твое бесценно, не стану задерживать тебя дольше необходимого. Вопрос, из-за которого мне пришлось тебя вызвать, очень прост.

Ладонь Робеспьера сжала бокал с коньяком. Когда «Братство змеи» призывало, оно всегда делало это в форме просьбы. Трибун давно уже знал об этом. Он пытался не выказывать раздражения из-за того, что здесь его, человека, привыкшего повелевать, принимали как подчиненного. Он был одним из главных вдохновителей собрания в зале для игры в мяч, участвовал в создании конституции, призывал к штурму Бастилии и дворца Тюильри.

Впрочем, последние два деяния направлялись из тени агентами братства. Они накаляли обстановку до тех пор, пока народный гнев не вспыхнул.

Перед Робеспьером трепетали даже друзья, но все его могущество лопнуло, словно мыльный пузырь, в присутствии высшего руководителя «Братства змеи». Щупальца этой организации простирались столь далеко, что Максимилиан не мог и вообразить, где же кончается ее власть.

— На какую дату назначено исполнение приговора, вынесенного Людовику Шестнадцатому?

Робеспьер никому не мог позволить упоминать королевский титул приговоренного человека. Он набрался храбрости и переспросил:

— Вы имеете в виду гражданина Капета?

Магистр смерил собеседника презрительным взглядом и не торопясь пригубил коньяк. Робеспьеру было непросто выдержать этот взгляд, однако он сделал над собой усилие и остался сидеть с гордо поднятой головой.

Магистру не понравилось подобное высокомерие.

— Дорогой Максимилиан, я имею в виду именно Людовика Шестнадцатого. Казнь этого человека в качестве гражданина Капета не представляет для нашего братства ни малейшего интереса. Для нас важно, чтобы приговор обрушился на голову короля Франции, потомка Филиппа Четвертого.

Робеспьер не посмел возразить. Оратор, нагонявший ужас на своих противников, хранил молчание, в котором было что-то постыдное. Чтобы совершенно не потерять лицо, он надолго припал к бокалу и опустошил его до капли.

— Возможно, комиссия по установлению даты казни соберется завтра.

— Нет, Максимилиан, в этом вопросе задержек быть не должно. Возмущения, которые могут возникнуть как внутри Франции, так и за ее пределами, создадут для нас серьезные проблемы. Это совершенно недопустимо. Со всем надо покончить как можно скорее. Чем раньше, тем лучше!

— Неужто вы чего-то опасаетесь?

— Речь сейчас не о страхах, Максимилиан, а о том, чтобы исключить любые события, способные помешать казни. Народ часто меняет свое мнение. В этом он подобен флюгеру. Все зависит от того, откуда подует ветер. Роялисты по-прежнему сильны, монархические державы надеются на лучшее. Прямо сейчас почтовые голуби разлетаются на все четыре стороны. Нам необходимо поторопиться.

— Мы можем устроить казнь через две недели.

Магистр покачал головой.

— Две недели! Да это целая вечность! За десять дней австрийцы, пруссаки, испанцы и даже русские откроют наступление по всем фронтам!

— Мы управились бы и за десять дней, — промямлил Робеспьер.

— Слишком долго! Голова Людовика Шестнадцатого должна покатиться в течение пяти дней. Ты знаешь, сколько времени потребовалось Филиппу Четвертому, чтобы казнить Жака де Моле? — Магистр не стал дожидаться отзыва Робеспьера и ответил сам: — Восемь часов, Максимилиан. Всего восемь часов!

— Я сделаю всю возможное, чтобы… — Политик произвел в голове подсчет. — Чтобы его отправили на гильотину двадцать первого числа.

— Я убежден в том, что формулировка «сделать все возможное» означает назначить казнь именно на этот день.

Магистр поднялся, Робеспьер тотчас вскочил на ноги. Встреча подошла к концу.

Магистр в знак доверия похлопал революционера по плечу и проводил до двери, нашептывая на ухо:

— Пять дней, Максимилиан, пять дней. Ни единым больше.

Голос его звучал мягко, что ни в коей мере не отменяло категоричности приказа.

Сразу после того как Робеспьер покинул дворец «Три гусыни», двое мужчин, встречавших его у дверей, поднялись в зал с нимфами, собрали вещи и сопроводили магистра до кареты, которая только что подъехала к дверям. Пассажиры заняли свои места.

Как только дверца кареты захлопнулась, магистр произнес:

— В надлежащий момент от Робеспьера придется избавиться.

Его голос был еще более холодным, чем ледяная стужа, царящая на парижских улицах.

Холодно было не на шутку, хотя первые лучи восходящего солнца предвещали ясную погоду. Двадцать первого января на небе не появилось ни облачка. Все подсказывало, что наступает особенный день.

Возле тюремных ворот собралась толпа. Несколько отрядов солдат и рой национальных гвардейцев пытались расчистить дорогу для кареты.

Вскоре после девяти утра раздался скрип петель. Распахнулись большие ворота старой крепости Тампль, которую теперь использовали в качестве тюрьмы для врагов революции. Выкрики сержантов, отдававших команды солдатам, перекрывали гул толпы.

В полумраке въездных ворот показалась лошадь. Она тянула зеленую карету, внутри которой можно было различить Людовика Шестнадцатого. Бывший король крепко вцепился в решетку, закрывавшую окно.

Это зрелище заставило умолкнуть всех говорунов. Перед тюрьмой вдруг воцарилась напряженная тишина. Фигура короля, хотя и поверженного, сохраняла некое величие.

Потом из всеобщего молчания, нарушаемого лишь скрипом колес и цокотом копыт, вырвался отчаянный крик:

— Предатель! Предатель Франции!

Этот вопль был подхвачен целым хором голосов, на редкость слаженным:

— Капет — предатель!

— Смерть! Смерть предателям!

Горожане толпились по обе стороны дороги и бурно выражали свою радость. Зато слухи, облетевшие весь Париж, не внушали спокойствия властям.

Злые языки поговаривали, что люди, прибывшие из северо-восточных департаментов, особенно из Вандеи, готовят монархический переворот. Беглые дворяне возвращаются, чтобы защитить своего короля.

Вести, приходившие из-за рубежей Франции, тоже вселяли тревогу. Путешественники утверждали, что австрийцы и пруссаки стягивают большие войска на берег Рейна, а на юге, в Пиренеях, собираются отряды испанцев.

Пронесся также слух о том, что в последний момент смертная казнь короля будет заменена пожизненным заключением. По этому поводу вспыхивало немало споров и потасовок. Все единодушно считали обвиняемого виновным. Разногласия на улицах, как и в стенах Национальной ассамблеи, начались в момент определения меры наказания. Париж бурлил от сплетен и перебранок.

Правительство республики предвидело такую ситуацию и сосредоточило в столице восемьдесят тысяч национальных гвардейцев. В стратегически важных местах были выставлены три тысячи шестьсот до зубов вооруженных солдат. Еще бы — ведь не каждый день король отправляется на гильотину!

Уличная толчея превратилась для осужденного в крестную муку. Карета двигалась медленно, лошадка трусила устало. Брань, которой парижане осыпали Людовика, вспыхнула с новой силой после секундного молчания.

На площади Революции, в центре которой возвышалась гильотина, яблоку было негде упасть. Осужденного поносили со всех сторон, хотя можно было заметить и молчаливо стоявших зрителей, на лицах которых читалась печаль.

Когда карета проезжала мимо особенно активной группы санкюлотов, стражникам пришлось применить силу, чтобы сдержать самых ярых.

Оскорбления переросли в рев:

— Убийца!

— Изменник!

— Подлец!

Людовика Шестнадцатого будто бы вовсе не касалось все то, что происходило вокруг. Голову он держал прямо. Взгляд его застыл в какой-то неясной точке. Такое поведение человека, приговоренного к смерти, поубавило пылу даже у самых горячих крикунов. Они-то рассчитывали на то, что король будет умолять о снисхождении.

Лошадка послушно остановилась у подножия эшафота, окруженного тремя рядами солдат. С одной стороны выстроилась сотня барабанщиков, в любую минуту готовых отбить дробь. В нескольких шагах от них расселась на табуретах группа неряшливо одетых женщин. Все они что-то вязали длинными спицами. Эти гражданки прославились на весь Париж своими яростными оскорблениями и насмешками. Они появлялись в первых рядах при каждой публичной казни.

Особенно крепко доставалось от них упрямым священникам, монахам, отказывавшимся присягнуть конституции, и представителям аристократии. Их все знали под именем «tricoteuses».^[15] Мало кто отваживался поспорить с этими склочницами за лучшие места на площади, которую они почитали своим достоянием.

Людовик в сопровождении конвоя солдат и священника, который прошагал весь путь рядом с каретой, поднялся по ступеням на эшафот. Все затаили дыхание, когда палач попытался связать осужденному руки.

— В этом нет необходимости. Я ведь не преступник, — возразил было Людовик.

Палач, ужасно волновавшийся перед предстоящей процедурой, вынужден был настаивать. Он получил весьма жесткие инструкции на сей счет.

Потрясенный ответом короля, он с мольбой в глазах обернулся к священнику.

— Ваше величество, — зашептал тот на ухо Людовику, — сжальтесь над этим человеком и принесите последнюю из своих жертв.

Король протянул руки палачу, затем спросил:

— Во время казни зазвучат барабаны?

— Таков обычай.

Осужденный шагнул к краю помоста и попытался обратиться к толпе:

— Народ, я умираю невиновным! Я!..

Тут солдаты подступили к королю и, угрожая штыками, пытались заставить его замолчать.

Офицер взмахнул рукой, отдавая приказ барабанщикам. Грохот заполнил всю площадь.

— Я желаю заявить, что ни в чем не виновен, и молю Бога о том, чтобы моя кровь спаяла счастье французов!

Последние слова короля не расслышал почти никто, за исключением тех людей, которые стояли совсем близко к эшафоту.

Солдаты заставили Людовика умолкнуть. Палач поместил его голову в прорезь, чтобы нож гильотины упал точно на шею.

Раздался сухой удар. Из шеи хлынула кровавая струя. Голова казненного скатилась в подставленную корзину. Барабаны на секунду смолкли.

Всеобщее внимание привлекла фигура мужчины в черном плаще, который проворно вскарабкался на эшафот и прокричал во всю силу своих легких:

— Жак де Моле, возмездие не окончено!

Но и эту загадочную фразу расслышали только те, кто стоял ближе всех к эшафоту.

Когда солдаты опомнились и бросились к незнакомцу, тот уже растворился в толпе, исчез столь же неожиданно, как и появился. Несомненно, столь стремительный побег был обеспечен сподвижниками этого человека. Другого объяснения случившемуся просто не оставалось.

За две лиги от Парижа, в замке, стоявшем на севере Венсенского леса, люди в рыцарских одеяниях, числом двадцать один, поднимали тосты в честь казни Людовика Шестнадцатого и ее исторического значения. Особого внимания заслуживало и бездействие роялистов, проявивших полнейшую беспомощность. Это означало, что французская монархия получила смертельную рану. Нет, собравшиеся, в принципе, не были противниками монархии. Однако уже много лет, даже много веков рыцари стремились к своей цели — покончить с этим учреждением именно во Франции.

Незадолго перед полуночью мужчины накинули на плечи белые плащи и спустились в маленькую комнату по спиральной лестнице, спрятанной под огромной каменной плитой. Ее приводил в движение хитроумный механизм, а в центре располагался инкрустированный крест из красного мрамора.

В небольшой крипте едва хватало места для круглого стола и кресел. В углу на аналое покоилась большая книга, по размерам схожая с той, в которую столетия назад записывались партитуры григорианских хоров. На ярко окрашенном кожаном переплете виднелась огромная змея, распятая на кресте.

Магистр что-то прошептал на ухо рыцарю, сидевшему от него полевую руку. Тот прокашлялся, очищая горло, и громко зачитал короткий текст:

Магистр спросил, что собравшиеся думают по этому поводу, те прошептали в ответ, что удовлетворены.

— В таком случае пусть эти слова будут записаны в книге для сведения грядущих поколений.