Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Глава двенадцатая. Ртуть

«Необходимо ваше присутствие. Сталин», — словно камень со скалы свалился и прямо по башке. Необходимо! Никак без Шумяцкого. Пропадают без Шумяцкого. «Занят», — ответить бы так, да и без того в последнее время снова тучи сгущаются над его бедной головушкой.

А погода, как назло, великолепная, не холодно, не жарко, солнце ежедневно сияет, ноябрь, а плюс пятнадцать, море холодное, но недавно тут бассейн с морской водой и подогревом отгрохали, красота! Эх, а он уж губу раскатал сегодня с семьей и друзьями отметить двадцатилетие революции, а там и до шестнадцатого ноября рукой подать, здесь же и свой день рождения справить. Так нет же, масляно-благоговейный письмоносец ни свет ни заря доставил телеграмму чуть не на блюдечке, только что не коленопреклоненно, еще бы, такая подпись под коротким текстом!

— Даже позавтракать не успеваю, — сердито пыхтел Борис Захарович, узнав, когда можно вылететь из Севастополя, чтобы прибыть в Москву не к вечеру.

— А если бы ты был в коме? — тоже сердилась Лиичка, жена ненаглядная.

— Но я же не в коме! — пыхнул нарком кино, торопливо собираясь. Он и так с трудом отпросился у главного зрителя, представив справки от врачей: разыгравшийся диабет, расшалившееся сердечко и разболтавшиеся нервишки. Да и деловая причина уважительная — участие в проектировании Киногорода, ведь Муссолини еще в апреле открыл Чинечитту, что, кстати, тоже переводится как Киногород, а мы, значит, опять отстаем, не только от Америки, но теперь и от фашистов.

Идея советского Голливуда родилась у Бориса Захаровича давным-давно, но по-настоящему оформилась, когда он в тридцать пятом побывал в Голливуде американском, в оригинале, так сказать. Тогда же его заместитель Яша Чужин сообщил Сталину, что Киногород планируется построить в Сухуми, и Сталин ответил: «Ну что ж, это дело хорошее!» Вернувшись в СССР и узнав о положительном отклике главного зрителя, Борис Захарович воспарил, полагая, что в течение года осуществит затею.

Однако прошло больше двух лет, а воз и ныне там, только-только начали проекты рисовать. За два с половиной года Киногород куда только не переселяли: из Сухуми — в Батуми, из Батуми — в Сочи, из Сочи — в Ялту и, наконец, к двадцатилетней годовщине Октября окончательно определились с участком от Фороса до мыса Фиолент под Севастополем, расстояние вдоль берега моря — сорок с лишним километров, территория — четыреста квадратных километров, больше, чем вся тогдашняя Москва. И это все — его детище, которое уже вынашивается в утробе и, даст бог, в следующем году появится на свет.

Вот ради чего накануне празднования юбилея революции он уехал из промозглой Москвы в солнечный Форос с женой и младшей доченькой, пятнадцатилетней Катенькой, а заодно и подлечиться в доме отдыха, где когда-то отдыхали и лечились богачи, потом нэпманы, а после смерти Ленина его облюбовала Крупская, велела достроить и усовершенствовать. Теперь сюда ездили крупные советские начальники и среди них он — начальник ГУКа — Главного управления кинематографии.

И очень тоскливо ему было теперь ехать в машине, покидая великолепные ландшафты — высоченные горы Байдарской яйлы, загадочный поднебесный Храм Солнца, сверкающую под солнцем бухту Ласпи.

Первым, кто скептически отнесся к идее Киногорода, оказался зампредседателя Совнаркома Рудзутак, от него во многом зависело распределение денег, и прижимистый латыш не спешил подписывать сметы.

И откуда столько латышей вдруг вызвездилось после революции! При царях-то они не очень светились, а тут — куда ни плюнь. Попроси у него три миллиона, хорошо если один выцарапает из своего бюджета, да еще сделает вид, что ты у него на какую-то ничтожную пустяковину клянчишь.

^{И. В. Сталин за работой. 1936. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1650. Л. 20]}

Телевидение уже и в Америке, и в Германии, и во Франции, и в Англии, а нам оно, видите ли, ни к чему. Лишь в октябре тридцать пятого смогли первую телепостановку осуществить, а дальше тоже все в черепашьем темпе, потому что Рудзутак не дает денег. А вот откуда, интересно, порнографы их доставали? До тех пор, покуда их не прищучили, добавив статью в уголовный кодекс с лишением свободы до пяти лет.

Чем громче становились споры о необходимости строительства Киногорода, тем больше появлялось у Шумяцкого недоброжелателей и откровенных врагов, возмущенных астрономическими суммами, которые нарком кино запрашивал под грандиозную затею. По рукам ему, проглоту!

Желая укротить его аппетиты, все кому не лень стали выискивать недостатки в работе, мол, сначала разберись с тем, чем заведуешь, а уж потом поговорим о советском Голливуде. Посыпались докладные записки: начальник киноуправления вводит руководство страны в заблуждение, гигантские сметы осваиваются не на обозначенные нужды, а на обслуживание личных интересов Шумяцкого и всей его шатии-братии, взяли столько-то, а себе в карман положили половину.

— Товарищ Шумяцкий, а правда ли, что вы всюду возмущаетесь: товарищ Сталин сорок раз смотрел «Чапаева» вместо того, чтобы другие картины посмотреть? — однажды спросил главный зритель.

— Товарищ Сталин! — окаменел Борис Захарович от страшного вопроса. Он и впрямь имел неосторожность такое ляпнуть. В присутствии кого? Кто наябедничал? Мачерет? Рудзутак? Андреев? — Я совсем не так говорил. Меня все просят, чтобы я показал вам их фильмы, и я однажды сказал, что надо снимать такое кино, как «Чапаев», чтобы товарищ Сталин захотел их по сорок раз пересматривать.

— Точно? — с недоверием спросил главный зритель.

— Клянусь!

— Бойтесь клеветников. Иногда бывает важно не то, что вы скажете, а то, как это переврут.

О Киногороде писали не только киношные издания, но и сама «Правда», и в то же время на разных собраниях то и дело горлопанили о лишней трате государственных денег, которую повлечет создание нашего Голливуда. На них можно было и не обращать внимания после успеха «Веселых ребят», «Чапаева» и «Юности Максима». Даже фильмешник, посвященный возвращению празднования Нового года, кинодокументалист Миша Слуцкий снял под песни на музыку Дунаевского, на стихи Лебедева-Кумача и в исполнении джаза Цфасмана: «Растем все шире и свободней, идем все дальше и смелей, живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!» И главному Деду Морозу страны, усатому кремлевскому грузину нравилось, хотя всюду только и вопили, что джаз — обезьянья американская какофония.

На всех собраниях Шумяцкий произносил пламенные речи, рассказывал, что в ближайшие два-три года СССР будет производить до трехсот фильмов в год, а для этого построим огромный Киногород в районе солнцестойкого юга в благоприятных климатических и природных условиях.

Неожиданного союзника Борис Захарович нашел в операторе Нильсене. Оказалось, тот внимательнейшим образом изучил строение Голливуда и предложил теперь вчерне свой план строительства. Когда климатологи представили доказательства, что берега Тавриды для такой цели предпочтительнее берегов Колхиды, Шумяцкий собрал комиссию и отправился в продолжительную командировку. Председатель Крымского Совнаркома Самединов лично возил комиссию по всему побережью от Феодосии до Евпатории. Из множества претендентов выбрали Ялту, Алушту и долину Ласпи. Нарком кино вернулся из поездки счастливый и теперь всюду только и говорил о Киногороде, даже называл его Крымвудом. Вышла статья «Построим лучший в мире Киногород» с предварительными параметрами, какую территорию будут занимать производственные предприятия, помещения для постройки постоянных декораций, какой будет кубатура жилых, коммунальных и прочих помещений. Предполагалось, что из двадцати пяти тысяч жителей Киногорода двадцать две тысячи будут заняты непосредственно на производстве, остальные — их обслуга.

^{Делегаты легкой промышленности приветствуют И. В. Сталина. 1936. [РГАКФД]}

И вдруг — удар, откуда не ждали. Эти два юмориста, Ильф и Петров, вернулись из Америки и давай драконить проект Шумяцкого. Подали записку лично Сталину: и солнце перестало играть прежнюю роль в кинематографии; и все американцы говорят, что сейчас не стали бы строить отдельный киногород вдали от культурных центров страны, а развивали бы отдельные киностудии во всех городах; и актерам будет неудобно ездить туда-сюда из Москвы или Ленинграда в Крым и обратно; и пятое, и десятое. А Сталин, надо учесть, любил книги Ильфа и Петрова, «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» по нескольку раз перечитал. Во время очередного сеанса в Зимнем саду главный зритель в присутствии Орджоникидзе, Микояна, Жданова и сына Васи затеял дискуссию по поводу возражений двух популярных сатириков:

— Все-таки не последние люди в нашей культуре. Что вы думаете, товарищ Шумяцкий?

— Брешут! — сердито ответил тогда нарком кино. — Глупейшая и безответственная брехня, товарищ Сталин. Ни солнце, ни натуру невозможно заменить. Я уже навел справки. Ильф и Петров английского не знают, к ним приставили переводчика Адамса, американца, который у нас восемь лет работал и был завербован органами, а также с ними крутился директор «Амкино» Берлинский, так вот, оба утверждают, что ни разу ни с кем эти гаврики о ненужности Киногорода не разговаривали. Вообще. То есть ни словечка.

— Так это что же? — рассердился Сталин. — Они мне, получается, набрехали? Пьяные, что ли, были? Кстати, я нередко по письму могу определить, брешет мне человек или правду пишет. И здесь я брехню почувствовал. А брехня иной раз бывает равносильна вредительству. За такое мы скоро по головке перестанем гладить, знаете ли.

И главный зритель так сверкнул глазами, что стало страшно. Шумяцкий уже тогда, в начале тридцать шестого, понимал, что Хозяин готовит большую чистку всего своего гигантского хозяйства, скоро, скоро полетят буйны головы. Не случайно ему приглянулся новый фильм Пырьева «Анна», где красавец Андрей Абрикосов, правнук мармеладного короля России, играл классового врага и диверсанта, которого в финале разоблачает любящая жена, а секретарь парткома говорит: «Он не только убил комсомольца, он еще и шпион и предатель нашего государства».

— Очень правильная и своевременная фильма, — похвалил тогда Сталин и предложил назвать не «Анна», а «Партийный билет».

А когда говорили о записке Ильфа и Петрова, Шумяцкий даже испугался за них, арестуют двух вралей: «Как это вы самому Сталину набрехали?!» И поделом будет!

— Это какие надо павильоны строить, чтобы натуру снимать! — все больше закипал Вулкан Виссарионович. — Величиной в километры? И все равно естественной натуры и солнца, леса, моря, гор и рек не создашь. Так у нас часто бывает. Увидят что-то из окна вагона и выдают за достоверность. Ну, а где вы выбрали место для Киногорода?

— В Крыму, — вздохнул Шумяцкий, боясь, что грузин обидится за свой Кавказ.

— Правильно, — не обиделся он. — Кавказ не годится.

— Да, там много осадков, — поддержал Микоян.

— Только не тяните с выбором места, планированием и стройкой, — слова Хозяина медом легли на сердце Бориса Захаровича. — Сообщают, что Муссолини обещал уже в следующем году открыть свой Киногород в Риме. Смотрите, обскачет. Есть у вас подходящие люди?

— Уже на днях планируем создать ячейку строительства.

— Действуйте, — поддержал и Орджоникидзе. — А то снова какие-нибудь знатные путешественники начнут опорочивать это дело. Благо склочничать всегда легче.

— Киногород им, видите ли, не нравится, — впервые вмешался в разговор четырнадцатилетний Вася. — Советскому Голливуду быть! И точка!

Словом, как все хорошо начиналось в марте тридцать шестого, и вот уже ноябрь тридцать седьмого, а Киногород все еще только в перспективе. Борис Захарович горько вздохнул, глядя на окрестности мыса Фиолент, где по плану территория Киногорода будет заканчиваться. Чем ближе подъезжали к Севастополю, тем больше небо обтягивалось тучами, что на языке кино предвещало начало каких-то неприятностей.

Вот и тогда, в марте тридцать шестого, едва Шумяцкий воспарил после беседы со Сталиным, Орджоникидзе и Микояном, как снова посыпались кляузы: отсутствие большевистской самокритики, самоуспокоенность, чрезмерно завышенная оценка своих успехов, увлечение солнечными киногородами наряду с отсутствием повседневной борьбы за выполнение плана, борьбы с недостатками и срывами в кинопроизводстве; Шумяцкий обещает сто фильмов, а выпускает сорок, да и качество большинства картин низкое, идейно-художественный уровень хромает, зазнайство и некритический подход к своей работе сквозит во всех выступлениях Шумяцкого… И писала, и писала губерния, хорошо еще, что Хозяин хоть и читал, но пока не реагировал. Сталин одобрил «Семеро смелых» и «Мы из Кронштадта», похвалил Бориса Захаровича, но в киноведомстве мало-помалу начались увольнения и даже аресты отдельных сотрудников, им вменялась недобросовестность, граничащая с диверсией на производстве.

^{Партийный билет № 2 члена ВКП(б) И. В. Сталина. 29 мая 1936. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 1292. Л. 2 об. — 3]}

Свое письмо о ненужности Киногорода Ильф и Петров не поленились разослать всем членам Политбюро, но Сталин благоволил Шумяцкому и убедил всех, что писатели-сатирики заврались. К тому же пырьевский «Партийный билет» вышел на экраны, и Хозяин снова расхвалил Бориса Захаровича. А вот на «Мосфильме» картину раскритиковали в пух и прах и постановили Пырьева с киностудии уволить. Пришлось режиссеру искать пристанища в Киеве и уже там начинать работу над новым фильмом.

Вышла вторая комедия Александрова «Цирк», вышел наконец многострадальный первый советский цветной фильм «Соловей-соловушко» Николая Экка. Умер Горький — нате вам сразу большую документальную ленту о жизни великого пролетарского. Разве плохи дела у нас в кино? Так нет же, Оргбюро ЦК ВКП(б) вынесло строгую оценку деятельности Шумяцкого, поставило ему на вид, приказало увеличить производство фильмов, объявило выговор. Бедного Бориса Захаровича бросало из тепла в холод, при том что в то лето стояла невыносимая рекордная жарища.

^{Кадр из фильма «Цирк». 1936. Реж. Г. В. Александров. [ГЦМК]}

Больше всего окрысился на него Отдел культпросвет-работы ЦК партии, выбрал его мишенью и лупил крупно-калиберными.

Началась гражданская война в Испании, Шумяцкий быстро отправил кинооператоров Кармена и Макасеева снимать хронику. Чкалов, Беляков и Байдуков совершили беспосадочный перелет из СССР в США, Шумяцкий организовал впечатляющие съемки их возвращения. А московский генпрокурор Филиппов обвинил наркома кино в сокрытии тайны настоящей фамилии Экка, поскольку режиссер на самом деле Ивакин и служил в Белой армии. И что теперь? Автора первой звуковой и первой цветной советской картины расстрелять?

Кляузы сыпались одна за другой: якобы Шумяцкий давно переродился, под его крылом обретались троцкисты-зиновьевцы; он не только потерял революционную совесть, но усыплял и притуплял эту бдительность у других коммунистов; он сумел разогнать ценных работников, а вместо них окружил себя беспринципными заклятыми врагами нашей страны, всякой швалью и отбросами, беспрестанно воспевающими его; а посему Шумяцкий превратился в тормоз развития советской кинематографии и дольше не может руководить этим важнейшим участком.

В это же время в одуревшей от жары Москве гремел политический процесс над троцкистами Каменевым, Зиновьевым и созданной ими враждебной группировкой, и Борис Захарович написал коллективное заявление от кинематографистов с требованием самой суровой расправы под названием «Несокрушимой стеной любви и преданности окружим нашего Сталина», первым поставил свою подпись, а уж к ней стали лепиться подписи других кинодеятелей: Эрмлера, Козинцева, Трауберга, братьев Васильевых, Юткевича, Эйзенштейна, Дзиги Вертова, Бабочкина, Довженко, Пудовкина, Гардина, Ромма, Александрова, Птушко, Барнета, Шуб, Москвина, Тиссэ и еще восемнадцати подписантов меньшей величины. И попробуйте мне не подписать, голубчики!

Эйзенштейн даже отдельную статью напечатал: «Покарать убийц!» Очень тогда Сергей Михайлович вошел в тему народного возмездия, работал над вторым вариантом фильма «Бежин луг» — на основе истории гибели Павлика Морозова, по фильму Степки Самохина. Первый сценарий написал бывший чекист Ржешевский, но, посмотрев черновой вариант картины, Шумяцкий пришел в негодование и произнес два слова, ставшие очень модными после того, как их в одной из своих речей сделал крылатыми Сталин:

— Социальный утопизм. — Он увидел одобрительную реакцию остальных участников просмотра и продолжил: — Причем социальный утопизм самого уродливого характера. Нужен новый сценарий и новый вариант картины.

Когда он доложил Сталину, тот даже не захотел смотреть:

— Поступайте, как считаете нужным.

Второй сценарий написал Бабель, и из московского пекла Эйзенштейн отправился в благодатный Крым снимать все заново.

А Каменева и Зиновьева, двух ближайших соратников Ленина, тем временем расстреляли. Когда их вели на казнь, Зиновьев рыдал, бросался на колени перед конвоирами, умолял устроить ему личную встречу со Сталиным, а Каменев сказал: «Перестаньте, Григорий, умрем достойно!»

В аппарате Шумяцкого тотчас выявили и арестовали с десяток троцкистов-зиновьевцев, а Борису Захаровичу снова поставили на вид его невнимательность и потерю бдительности к врагам народа. Ильф и Петров тут же нарисовались с новой статьей «Славный город Голливуд», где доказывали, что американский киногород так же далек от настоящего искусства, как обезьяна от человека. Но главное, время шло, а проекты Киногорода в Крыму по-прежнему так и оставались проектами.

С назначением Ежова на пост наркома внутренних дел террор, начавшийся при его предшественнике Ягоде, стал стремительно набирать силу. Сколько раз судьба Шумяцкого висела на волоске. Скольких людей арестовывали и расстреливали за какие-то мелочи, а на него выливали ведра помоев, где клевета мешалась с правдой, и он до сих пор цел и невредим, садится в самолет-лимузин, биплан П–5Л с двухместной пассажирской кабиной, но он в ней один, потому что у него телеграмма от самого товарища Сталина: «Необходимо ваше присутствие». Мотор чихает, пропеллер крутится, самолет начинает движение и взлетает, неся в пассажирской кабине не кого-нибудь, а важного государственного деятеля. Небо становится все более хмурым, прощайте крымская теплынь и радостное солнышко!

^{Записка И. В. Сталина Б. З. Шумяцкому о кинофильме «Щорс». 9 декабря 1936}

^{Подлинник. Автограф. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 11. Д. 829. Л. 98]}

Врагов у Бориса Захаровича становилось все больше и больше. Теперь вслед за Эйзенштейном Довженко стал жаловаться Сталину, мол, Шумяцкий тормозит создание ленты об украинском Чапаеве, то бишь Щорсе. И этот бывший самостийник собрал вокруг себя Пудовкина, Донского, Барнета, и те вместе с ним устроили в Доме кино диспут о том, способен ли нарком кино и дальше руководить отраслью. Кто за то, что не способен? Подавляющее большинство, товарищи!

Пришлось писать письмо Молотову с требованием осадить новоявленных распоясавшихся киносамостийников.

А тут еще история с очередным киномехаником Кремлевского кинотеатра Жарких, подумать только — он крутил кино самому Сталину и при этом оказался нечист на руку, где-то что-то подворовывал. Вот стыдобища! Хозяин, узнав об этом от начальника Управления комендатуры Кремля, бывшего комдива Ткалуна, пришел в негодование, но тогда Шумяцкого спас футбол — фильм «Вратарь», показанный в Зимнем саду перед самым Новым годом, обратил сталинский гнев в милость:

— Самая лучшая фильма о советском спорте! Очень весело и жизнерадостно снято. Поздравляю, товарищ Шумяцкий, с новым успехом вашего ведомства. А что еще снял этот режиссер?

— Тимошенко. «Три товарища».

— Тоже неплохая фильма, но эта сегодняшняя лучше.

Потом Хозяину очень понравился новый фильм Зархи и Хейфица «Депутат Балтики»:

— Какой хороший артист играет роль профессора! Кстати, кто это? Актер явно старый, принадлежит к классической театральной школе, а я его не узнал. Хотя что-то знакомое в нем проглядывается.

— Да никакой он не старый, — рассмеялся Шумяцкий. — Это Коля Черкасов, ему тридцать с небольшим. Ведь это он играл Лошака в «Горячих денечках».

— Не может быть! — воскликнул главный зритель.

— Клянусь вам. И белого офицера в «Подругах» он же.

— Потрясающе! Три совершенно разные роли.

— И Паганель в «Детях капитана Гранта».

— Четыре разных роли. И везде он разный. Удивительный мастер перевоплощения. А для актера мастерство перевоплощения чуть ли не самое главное. Большинство актеров просто всю жизнь играют самих себя. А этот Черкасов… Погодите-ка, помнится, мы уже о нем говорили. Он, кажется, еще в «Петре Первом» снимается в роли царевича Алексея?

— Точно так, товарищ Сталин.

— Уверен, что и там он будет совсем другой. Этому Черкасову всюду дать дорогу, снимать как можно больше. А что там «Испания в огне»?

— Даже в Америке идет на ура.

— Молодцы кинодокументалисты. И вы, товарищ Шумяцкий, молодец. Хоть и пишут мне про вас всякую гадость чуть ли не ежедневно. Сколько хотя бы там правды в их кляузах?

— Два с половиной процента, товарищ Сталин.

— Я, кстати, прочитал книжку Ильфа и Петрова о путешествии по Америке, «Одноэтажная Америка». Они, стервецы, там ни слова не говорят о том, что вели беседы по поводу полезности Голливуда. Просто пишут, что кино, поставленное на конвейер, дает сотни пошлых и бездарных картин в год. Врали они, что консультировались. Вот вызвать бы их да надрать задницы. Жалко, что Ильф помер. Отчего, кстати?

— Туберкулез. В двадцатые годы у нас ему залечили его, а во время путешествия по Америке он у него снова открылся.

— Ну, так, а что там у нас с Эйзенштейном? Когда мы посмотрим его новую фильму?

— Боюсь, что никогда, товарищ Сталин. Второй вариант еще хуже, чем первый, и я взял на себя ответственность и запретил картину для дальнейшего производства.

— Наконец-то вы принимаете самостоятельные и очень смелые решения, товарищ Шумяцкий, — похвалил главный зритель. — Ну, теперь держитесь, на вас все ополчатся. Эйзенштейн у нас неприкасаемый. Покажите мне снятый материал. Захватили?

— Конечно, захватил.

Посмотрев сорокаминутный отснятый материал «Бежина луга», Сталин мрачно произнес:

— И это великий и гениальный? Какое беспощадное глумление над русским народом! Десять минут показывать, как беснуются, уничтожая церковь… Не люди, а бесы какие-то. И этот мальчик отвратителен, тоже какой-то бесенок. Почему у него волосы постоянно торчат дыбом? Кстати, я просматривал материалы дела Павлика Морозова. Там все было совсем не так, как представляют сейчас. Отец Павлика никакой не кулак. Красный командир в годы Гражданской. Был председателем сельсовета. Бросил жену с четырьмя детьми, сожительствовал с соседкой. Отвратительная личность. Любил подъехать к дому брошенной жены на коляске и на глазах у всех целовался с сожительницей. А потом попался на присвоении себе вещей раскулаченных. Вскрылись другие мерзкие делишки. И никакой Павлик отца не выдавал, это кто-то набрехал его деду, и тот решил отомстить за сына. А двоюродный брат Павлика и его крестный отец зарезали и Павлика, и его младшего братишку. Их за это расстреляли. Дед потом в тюрьме окочурился. А этот негодяй, папаша Морозов, получил срок, отбыл его на Беломорканале и вернулся через три года в родное село. Даже с орденом. Потом перебрался куда-то дальше в Сибирь и живет там себе, в ус не дует, мерзавец.

— Я тоже знаком с материалами дела Уральского областного суда, — кивнул Шумяцкий.

— А Эйзенштейн снова исказил правду факта, якобы во имя правды искусства. Только вот искусства я что-то не вижу тут. Фотография хорошая, а лица у всех… Не лица, а морды, зачем он нарочно таких набирает? Мы что, для таких уродов социализм строим? Нет, не для таких. А главное, мальчик этот крайне неприятный. Мы должны ему сочувствовать, а он сочувствия не вызывает, особенно после сцен глумления над святынями церкви. Где все хохочут как осатаневшие. Если главный герой не вызывает сочувствия и сострадания, художественное произведение не достигает своей главной цели. Катарсиса. Духовного очищения. Нет, эта фильма никак не получилась у Эйзенштейна.

— Но возмутительно то, что он воспользовался приездом Фейхтвангера и, не поставив меня в известность, показал ему на «Мосфильме» готовый материал, — подлил масла в огонь Борис Захарович. — И Фейхтвангер настрочил восторженную статью. Апеллируя к иностранному гражданину, Эйзенштейн тем самым пытается доказать, что в Советском Союзе его окружают враги, от которых Запад должен его спасать.

— Возмутительно!

Заручившись поддержкой главного зрителя, нарком кино устроил расширенное обсуждение «Бежина луга» на «Мосфильме», и подавляющее большинство признало запрет фильма правильным. При этом досталось и Шумяцкому, не проследившему за созданием картины. Говорили о формалистическом и идеологически неверном решении всех образов и искажении сценария, о бессмысленном и безобразном разгроме церкви как о воинствующем формализме, о фальшивых образах начполита и отца, созданных на основе литературно-религиозных реминисценций. Сошлись в едином мнении, что все это далеко от социалистического реализма и политически недопустимо. Сам Эйзенштейн выступал трусовато, признавал свои ошибки, просил дать ему возможность их исправить, но коллектив еще раз подтвердил правоту решения Шумяцкого о полном запрете картины. Через несколько дней Политбюро постановило фильм запретить, а пресса развернула кампанию суровой критики Эйзенштейна. Из киношников беднягу защищал только преданный оператор Тиссэ, остальные слились в едином хоре негодования. Эйзенштейн несколько раз выступал на разных собраниях с покаянными речами. А поскольку в стране уже развернулся ежовский террор, поговаривали, что признанного мирового гения кино вот-вот арестуют как врага народа.

Но одновременно долбили и Шумяцкого. Собрание актива работников кино признало его работу неудовлетворительной, его самого обвинили в вождизме и зазнайстве, комчванстве и семейственности, зажиме самокритики и бюрократическом руководстве, возникновении среди кинематографистов беспринципной групповщины и склок, невыполнении планов. Словом, и самому Борису Захаровичу стоило начать сухари сушить. Особенно после того, как арестовали не кого-нибудь, а недавнего грозного наркома внутренних дел Генриха Ягоду!

Чувствуя, как у него горит под ногами, Шумяцкий уволил Эйзенштейна из ВГИКа и написал Сталину записку с предложением вообще запретить создателю «Броненосца» дальнейшую работу в качестве режиссера. Сталин посоветовался с ближним кругом и поддержал предложение, но не Шумяцкого, а Молотова: Эйзенштейна дальнейшему остракизму не подвергать, но придумать ему новое задание и проследить за исполнением. Каганович выступил против:

— Я думаю, что нельзя верить Эйзенштейну. Он опять истратит огромные финансовые средства и ничего не даст. Потому что он против социализма. Предложения Шумяцкого правильны.

Но все остальные признали правоту Молотова. Так председатель Совнаркома спас режиссера. Эйзенштейн просил предоставить ему возможность снять фильм по сценарию Всеволода Вишневского «Мы — русский народ», но ему предложили выбрать картину на исторический сюжет — либо о Минине и Пожарском, либо об Иване Сусанине, либо об Александре Невском. Он выбрал последнего, и Шумяцкий прекрасно понимал почему: в Невском слишком мало исторических подробностей, и у режиссера больше простора для собственных решений, чтобы больше не обвиняли в искажении правды факта.

Теперь, спустя полгода, пролетая в небе над Страной Советов из Севастополя в Москву, Борис Захарович, гадая о причине немедленного вызова, с неприязнью думал и об Эйзенштейне, не выкинул ли тот чего-нибудь. До чего же надоел он со своей фальшивой манерой, никак не может расстаться с идеалами немого кино, с его театральщиной, идеализацией жеста, пантомимы, нарочитой игрой глазами.

То ли дело Капра! Как у него все просто и замечательно. С сицилийцем Франческо Розарио Капрой, ставшим в Америке Фрэнком, Борис Захарович познакомился еще во время своей поездки в Штаты. Удивительно открытый, живой парень, напрочь лишенный чувства чванливого превосходства над другими. В нынешнем тридцать седьмом году он вместе со сценаристом Робертом Рискином приехал в СССР на Первомай, от души веселился и радовался, а главное, привез для закрытого показа свой новый фильм «Мистер Дидс переезжает в город», только что, в марте, получивший Оскара за лучшую режиссерскую работу. Посмотрев этот фильм в Малом Гнездниковском, Шумяцкий сильно огорчился, что у нас еще нет картины такого уровня. Как все просто и одновременно глубоко, как хитроумно развивается сюжет, какой великолепный и многогранный образ создал Гэри Купер! Причем этот Купер удивительным образом похож на нашего Черкасова. Скажи, что они братья, и никто не поставит под сомнение.

И не зря Шумяцкий, помня восторги главного зрителя в адрес Коли, буквально заставил Эйзенштейна взять Черкасова на роль Александра Невского. И не ошибся. Просмотр первых отснятых кусков показал, что эта роль станет одной из лучших в советском кино.

Время шло, а мечта о Киногороде так и оставалась мечтой. Мало того, Борис Захарович осознал, что, как только он начинает проталкивать эту идею, на него сразу же все шишки валятся, а едва затихнет, жизнь становится легче. Понятное дело, всех безумно злило, что на создание Киногорода потребуются колоссальные деньги, и если они уйдут к Шумяцкому, то что достанется остальным киношникам? Простите, кинематографистам. Всех, видите ли, вдобавок ко всему дико бесило, когда он их называл киношниками.

Все минувшее лето нарком кино ни разу не заикнулся о Киногороде. И гляньте-ка, весь мир благополучно забыл о его бесчисленных грехах, о зазнайстве и семейственности, о чванстве и невыполнении плана, о том, о сем, пятом, десятом, двадцатом и пятидесятом. Может, и черт бы с ним, с этим Киногородом? Но ведь Муссолини-то построил и открыл в Риме свою Чинечитту, а как, если Хозяин сурово спросит: «Что это, товарищ Шумяцкий, вас итальянцы обскакали? Вы что, вредитель?» И полетит его головушка. Сейчас это проще простого. Еще недавно пять знаменитых командармов — Ворошилов, Буденный, Тухачевский, Егоров и Блюхер — стали маршалами Советского Союза, и на тебе! — Тухачевского, а с ним еще шестерых видных военачальников — Якира, Уборевича, Эйдемана, Путну, Фельдмана и Примакова — арестовали, обвинили в создании антисоветской троцкистской военной организации, судили и расстреляли. По всей стране Ежов развернул компанию чистки, выявления врагов народа, троцкистов, диверсантов, шпионов всех мыслимых и немыслимых разведок. Что стоит и бедного Бориса Захаровича взять за шкирман, и никакой Сталин не заступится, как не заступается он ни за кого, полностью доверив наркому внутренних дел решать, кого казнить, кого миловать, а миловать Ежов не умеет. В киноотрасли, как во всех других, чуть ли не каждую неделю кого-то арестовывали, и приходилось глупо моргать: «Что, он тоже шпион? Что, и она тоже диверсантка? Я и подумать не мог, а если бы знал, немедленно бы донес!»

^{Пять первых маршалов Советского Союза. Сидят: М. Н. Тухачевский, К. Е. Ворошилов и А. И. Егоров; стоят: С. М. Буденный и В. К. Блюхер. 1935. [РГАСПИ. Ф. 422.Оп 1. Д. 266]}

В сентябре Шумяцкий и Володя Нильсен закончили писать совместную книгу «Американская кинематография», а в начале октября — гром среди ясного неба! — Володя арестован: американский шпион, завербован во время поездки в Штаты, и книгу вернули из типографии. А ведь Нильсен — автор изначального проекта Киногорода, и надо срочно ехать в Крым, чтобы начать разработку нового плана, отличного от Володиного. От сильного огорчения Бориса Захаровича кусануло сердчишко, даже в больницу загремел. Так удалось выцыганить себе отдых в Форосе с женой и дочкой, а заодно и заняться обновлением проекта.

Здоровье-то быстро пошло на поправку, а вот проект… Что в нем исправишь, все идеально продумано, остается только получить финансирование, и — вперед под красным флагом!

В аэропорту на Ходынке, вопреки ожиданиям, Бориса Захаровича встречал не личный шофер, а человек в форме НКВД, представившийся капитаном госбезопасности Коганом. Ни жив ни мертв Шумяцкий сел не в свою служебную машину, а в черную «эмку», с недавних пор выпускавшуюся на Горьковском автозаводе и уже получившую в народе прозвище «воронок». Наркому кино стало так худо, что никаких сил спрашивать, куда его везут, за что арестовывают и что вообще происходит. Он просто молча ждал приезда на Лубянку и дальнейшего ужаса.

Но, как ни странно, промчавшись по улице Горького почти до самого Кремля, воронок свернул не налево к зданию на площади Дзержинского, а направо и поехал по Моховой мимо здания, построенного Желтовским и ставшего эталоном нового архитектурного направления, которое за глаза уже называли сталинским ампиром. С него началось окончательное утверждение советского классицизма во всех направлениях, не только в архитектуре, но и в живописи, музыке, кинематографе.

Вскоре воронок подкатил к Дому на набережной, из которого за последний год немало вытряхнули представительных жильцов и где в просторной квартире пока еще проживало семейство Шумяцких.

— За вещами? — спросил наконец Борис Захарович, на что Коган вполне дружелюбно возразил:

— Ну что вы! Просто мне поручено проводить вас и заодно поинтересоваться, как живет начальник всего кино, не стеснен ли в жилищных условиях.

Не веря любезному тону чекиста, Шумяцкий нехотя пригласил его в свою квартиру:

— Как видите, не стеснен.

— Чайком не угостите? — нагло осматривая помещения, спросил Коган.

— Извольте. Могу и коньячку.

— Не откажусь. Пти-пё. — И капитан госбезопасности показал пальцами щепотку.

— Прислуги нет, мой приезд внезапен, — оправдывался Шумяцкий, наливая гостю и отправляясь ставить чайник.

— А себе? — удивился Коган, глядя на свою одинокую рюмку.

— Не пью.

— Совсем?

— Вообще. Непереносимость. Зуд, чешутся глаза, краснеет кожа. Кашель.

— Отчего же?

— Врачи объясняют чрезмерной активностью фермента, превращающего алкоголь в яд. Ацетальдегид. От рюмочки спиртного мгновенно наступает отравление.

— А от ртути? — спросил Коган и небрежно бросил в себя как раз таки маленькую рюмочку.

— Ртути? — опешил Шумяцкий.

— Как вы относитесь к ртути?

— К ртути… никак… не отношусь. В детстве отец, бывало, говорил про меня: «Гляньте на этого шалберника, это не человек, а ртуть!» Уж очень я был подвижен. Еще я знаю, что у Моцарта было прозвище Меркурий, а это означает ртуть. У алхимиков. Символ планеты Меркурий у них — ртуть.

— Так при чем же здесь ртуть? — спросил Коган.

— Я — при чем? — удивился Шумяцкий. — Это вы — при чем. То есть это вы спрашиваете про ртуть. Как, кстати, ваше имя-отчество?

— Александр Михайлович, — кашлянул Коган. — Скажите, какие свойства ртути вы знаете?

— Текучесть, подвижность. Еще ее пары ядовиты. Да в чем дело? Не мучайте!

— Если вы знали о ядовитых свойствах паров ртути, как вы могли допустить, чтобы ваши люди разбили колбу с ртутью в помещении, где находились члены Политбюро во главе с товарищем Сталиным?

— Когда? Где? Какая еще колба? Я вообще вторую неделю в Крыму. Кто-то градусник разбил?

— Не градусник, а большой прибор, имеющий колбу с ртутью. Не далее как вчера вечером во время просмотра в Кремлевском кинозале, где присутствовали товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян, Жданов и даже дети товарища Сталина — Василий и Светлана.

— Шлимазл! — воскликнул Борис Захарович, забыв про чайник.

— Вот и я про то же, — произнес Александр Михайлович. — Арестованы киноинженер Молчанов, киномеханик Королев и еще четверо подозреваемых. Вы в их число пока не попали, поскольку и впрямь находились далеко. Но советую вам немедленно подать заявление обо всех подозреваемых, дабы помочь следствию пойти по правильному пути.

Вскоре Коган удалился, оставив Шумяцкого в полном недоумении, почему его не арестовали, ведь он мог организовать покушение и смыться в Крым, чтобы на него самого пары ртути не подействовали. Но все равно какая-то чушь собачья, а те, кто разбил колбу, они ведь в равной мере подвергались опасности? Да и что за идиотский способ покушения! Нет, тут какая-то случайность. Он бросился было звонить кому-нибудь, но сообразил, что телефон может прослушиваться, и вынужден был лучше оставаться в неведении, отнюдь не счастливом. Покуда он переодевался, раздался звонок, и в трубке прозвучал голос Поскребышева:

— Борис Захарович, вы уже дома?

Что за идиотский вопрос! Если ему звонят домой и он берет трубку, значит, он дома.

— Да, недавно прилетел.

— С вами будет говорить товарищ Сталин.

— Товарищ Шумяцкий? — тотчас прозвучал главный голос страны.

— Да, товарищ Коба, — вдруг решил использовать старое доброе прозвище вождя нарком кино.

— Хорошо, что вы так оперативно примчались. Вчера днем мы смотрели «Ленин в Октябре».

— Да, я уже знаю…

Сейчас про колбу заговорит! Но нет:

— Хорошая фильма. Но вечером мы ее широко смотрели в Большом театре на юбилейном вечере в честь двадцатилетия революции. Высказано мнение, что не хватает сцен ареста Временного правительства и штурма Зимнего дворца. Можно ли их доснять?

— Ничего невозможного я не вижу, товарищ Коба.

— И еще товарищ Крупская в бешенстве. Наверное, вы понимаете почему.

— Потому что ее нет в фильме?

— Не угадали. Она говорит, что Владимир Ильич в октябре семнадцатого года для конспирации сбрил усы и бороду, а в фильме у него хрестоматийный образ.

— Ну-у-у… — замялся Борис Захарович. — Здесь мы не могли следовать правде факта. Нас никто бы не понял. Несколько эпизодов с Крупской мы могли бы заснять, а здесь, сами понимаете, надо всю картину заново переделывать.

— Я тоже так считаю, — прозвучал в трубке ехидный смешок главного зрителя. — Да и товарища Крупскую, думаю, не обязательно доснимать. Успехов, товарищ Шумяцкий.

Про ртуть ни слова. Может, этот Коган ему приснился? Тогда кто вез его от Ходынки до дома?..

Переодевшись, Шумяцкий отправился в Малый Гнездниковский, вызвал туда Ромма и распорядился срочно доснимать требуемые сцены. В тот же день все выяснилось со ртутью. На место арестованных работников Борис Захарович распорядился назначить других до выяснения дела, а заодно узнал о необходимости замены игнитрона, взорвавшегося во время просмотра в Кремлевском кинотеатре шестого ноября. Что за игнитрон? Одноанодный ионный прибор с ртутным катодом и управляемым дуговым разрядом, используемый при показе кинофильмов в качестве выпрямителя переменного тока. Очень редко игнитрон может выйти из строя и взорваться, так надо же было ему выкинуть фортель именно при просмотре «Ленина в Октябре» в присутствии Сталина и ближнего круга!

Требуемые сцены Ромм, молодец, доснял быстро, штурм Зимнего снимал как раз в день рождения Бориса Захаровича, и нарком кино лично присутствовал на съемках.

Арестованных не выпускали, но и его не арестовывали, а значит, железное алиби сработало — он находился в Крыму и организовать покушение не мог. Жена и дочь вернулись как раз ко дню его рождения, и можно было немного расслабиться. В начале декабря Шумяцкий осмелел, подал Сталину докладную записку с просьбой утвердить смету на вторую серию «Петра Первого», зная, что первая сильно понравилась Хозяину, попросил баснословную сумму, а заодно ввернул, что, если снимать в Киногороде, фильм обошелся бы ровно в два раза дешевле. В другой докладной он похвастался успехами советского кинематографа на Всемирной выставке в Париже: «Итоговое заседание Центрального жюри всемирной выставки 1937 г. признало советскую кинематографию самой передовой в мире и присудило высшие мировые награды, Grand Prix, советским кинокартинам: „Чапаев“, „Петр Первый“, „Депутат Балтики“, „Мы из Кронштадта“, „Последняя ночь“, „Цирк“, „Северный полюс“, „Ликующий марш“ („Сталинское племя“) и „Москва — Волга“. По другим советским фильмам Центральное жюри присудило две золотые медали, четыре серебряных медали и пять почетных дипломов. Сообщая об этом, прошу учесть, что работники кинематографии относят этот успех главным образом за счет мудрого руководства нашей работой со стороны партии и правительства, обещают не успокаиваться и не зазнаваться. В своей дальнейшей работе мы будем закреплять и развивать достигнутые высоты нашего кинематографического искусства на базе большевистской идейности и непримиримости». Пусть только попробуют теперь обвинить его в дурацком инциденте с ртутным выпрямителем!

Но в тот же день арестовали его заместителя Володю Усиевича. Снаряды ложились все ближе и ближе. Неужели он следующий? Каждую ночь Борис Захарович ждал, что придут и арестуют, хотя могли арестовать и в рабочем кабинете в Малом Гнездниковском, да где угодно.

В Москве не сиделось, пусть уж лучше арестуют, допустим, в Ленинграде, только не в присутствии Лиички и Катеньки. И сразу после дня рождения Хозяина он рванул в город на Неве лично решать проблемы, накопившиеся на «Ленфильме».

Домой Борис Захарович вернулся 31 декабря к вечеру, в одиннадцать сели встречать Новый год в кругу семьи — он, жена и обе дочери, старшая Нора с мужем Лазарем и восьмимесячным забавным Борей, настоящим озорником. Шумяцкий пытался развеять тревожное настроение семьи:

— Встречаем Новый год с большими надеждами. Ваш муж, папа, а теперь еще и дедуля поднял советское кино на небывалую доселе высоту. Какой невиданный успех на Парижской выставке! Впереди — громадные планы, главный — Киногород, на него мне наконец пообещали начать выделять деньги. Так давайте выпьем… — Он только поднял бокал с лимонадом, как зазвонил телефон. — Пусть хоть обтрезвонятся! Выпьем за наши успехи! — И все выпили, но телефон продолжал звонить, подошла Катенька, сказала:

— Папуля, это из Кремля.

Он подошел, услышал в трубке голос Власика:

— Борис Захарович, товарищ Сталин просит вас приехать встречать Новый год с ним.

— Передайте товарищу Кобе, что я только что вернулся из Ленинграда, очень устал и прошу разрешить мне остаться сегодня дома с семьей.

— Боря! — испуганно произнесла Лия Исаевна, когда муж вернулся к столу. — Ведь это же Сталин!

— Ах, оставь, минхерц, — поморщился муж. — Он, знаете ли, тоже не любит, когда перед ним пресмыкаются. Я, знаете ли, перед ним никогда не робею. И я, знаете ли, не обязан сегодня…

Но телефон снова зазвонил, Борис Захарович подошел сам, выслушал, повесил трубку, а вместе с ней повесил и нос:

— Придется ехать, Власик сказал, что машину уже послали.

Палосич прибыл как раз за пять минут до боя часов, с благодарностью принял предложение вместе с ними встретить 1938-й, а уж потом ехать. Все чокнулись, выпили, кто с алкоголем, кто без, обнялись, и через двадцать минут Борис Захарович уже входил в Большую столовую Ближней дачи, где собрался весь ближний круг, стояло веселье, некоторые уже изрядно приняли и веселились пуще остальных.

— А вот и наш советский Голливуд прибыл! — обрадовался Хозяин при виде Шумяцкого. — Что это вы, Борис Захарович, ехать к нам не хотели? Нехорошо! Мы как раз о ваших успехах заговорили, все и говорят: «А давайте его тоже позовем!» Штрафную товарищу Шумяцкому! Ну, когда мы с вами новое кино в Зимнем саду смотреть будем?

— Да хоть сразу после встречи Нового года, товарищ Коба, — радуясь, что на него не сердятся, ответил нарком кино. — Пробы в помещении показали ничтожное количество паров ртути. Демеркуризация проведена успешно, специалисты утверждают, что кинозалом уже можно пользоваться. Только мне, пожалуйста, если и штрафную, то воду Лагидзе. — И он вежливо отклонил пальцами горлышко бутылки, через которое коньяк хотел влиться ему в фужер. Глянул и увидел того, кто намеревался налить ему спиртное, — Ежов. И довольно пьяный.

— А почему вы все-таки не пьете вино? — спросил Сталин, всю жизнь знающий Шумяцкого и ни разу не видевший, чтобы тот употреблял спиртное.

— Непереносимость, — ответил Борис Захарович.

— А вот товарищ Ежов уверяет, что непьющие боятся проболтаться, — ухмыльнулся оказавшийся рядом Берия.

— Товарищ Ежов свой план минувшего года выполнил и перевыполнил почище любого стахановца, — начал злиться нарком кино. — Ему можно и расслабиться. А я, как вы знаете, свои планы недовыполнил. — В голосе Шумяцкого зазвенела обида. Ему стало так жалко себя. Старается, старается, а никакой благодарности. Тут еще и эта горошина на лбу стала расти. Говорят, не злокачественная, а что ж она тогда растет?

— Товарищ Ежов у нас стакановец, — ехидно заметил Берия, положив руку на плечо человека, имя которого уже по всей стране произносили с ужасом и ненавистью. — Где вы прячете свои ежовые рукавицы, Николай Иванович? Главное, чтобы дети не нашли их, уколются.

— Так вы не будете пить вино, товарищ Шумяцкий? — как-то неприятно произнес Сталин.

— Вы же сами не любите пьяных, товарищ Коба, — сердито ответил ему Борис Захарович.

— Пьяных не люблю, непьющим не доверяю. — И Сталин чокнулся своим бокалом вина с фужером Шумяцкого, куда тот уже налил лимонада Лагидзе. Борис Захарович с обидой почувствовал, что вдруг стал для всех неинтересен, вихри разговоров закрутились мимо него, он побыл еще полчасика и незаметно уехал, воспользовавшись водителем Ворошилова.

«1. Освободить т. Шумяцкого от обязанностей начальника Главного управления кинопромышленности с оставлением в распоряжении ЦК. 2. Утвердить начальником Главного управления кинопромышленности т. Дукельского. 3. Предложить т. Шумяцкому сдать, а т. Дукельскому принять дела в пятидневный срок при участии секретарей ЦК тт. Кагановича Л. М. и Жданова и т. Рубинштейна», — это постановление Политбюро приняло ровно через неделю после встречи Нового года.

— Непьющим не доверяю! Непьющим не доверяю! — ерошил волосы Борис Захарович и утирал со лба липкий противный пот. Как трудно поверить в горе! А на бедного Шумяцкого обрушилось настоящее горе, обида жгла ему внутренности так сильно, что, казалось, все время хочется в туалет по-маленькому.

И главное, кого ставят вместо него! Ежовского прихвостня, сотрудника для особых поручений при наркоме внутренних дел! Старшего майора госбезопасности. Уму непостижимо! Да этот Дукельский хоть один фильм посмотрел в своей жизни? Хоть одну книжонку прочитал?

^{Л. П. Берия. 1930-е. [РГАКФД]}

Не могло утешить и злорадство по поводу ареста Ткалуна, ненавидевшего Бориса Захаровича как одного из тех, кто, по его мнению, в тараканьем количестве пролезли повсюду. Бывший комдив, бывший комендант Кремля, и — получите арест, Петр Пахомович, сын украинского жандарма, потомственный антисемит! Смотрел всегда с ледяным презрением? Так попробуй теперь с таким же презрением смотреть на тех, кто тебя, парубка полтавского, станет допрашивать, какого-нибудь Когана.

А киношная братия забегала, засуетилась, локтями друг друга расталкивая в стремлении укусить поверженного наркома кино. Газета «Кино» выскочила со статьей: Шумяцкий окружил себя шумихой и пустословием, разбазаривал народные деньги и поощрял врагов народа.

Володю Вайнштока, прославившегося недавно «Детьми капитана Гранта», теперь заклеймили как бездаря, снявшего «Остров сокровищ»: пропаганда пиратской романтики, возведение на пьедестал разбойников, кому станут подражать советские дети? И опять главный виновник — Шумяцкий, потворствовал, продвигал, получал баснословные сметы и неизвестно куда тратил.

Первым делом новый нарком кино Дукельский вызвал к себе на допрос Васильевых, и те охотно поливали Шумяцкого всеми видами помоев, о чем сообщил директор их киногруппы Гинзбург, присутствовавший при этом допросе. И это братья Васильевы, которых Борис Захарович на блюдечке преподнес главному зрителю и отмечал золотыми звездочками, сколько раз тот смотрел их «Чапаева»!

Следующим Дукельский вызвал к себе Довженко, и можно себе представить, в каких красках бывший открытый, а ныне скрытый самостийник описывал злодеяния Шумяцкого, Гоголь роняет перо!

Появились многочисленные, словно стаи черных воронов, статьи, каркавшие о том, какого масштаба преступник долгие годы руководил советским кинематографом, искусственно сдерживал производство фильмов, пропагандировал теории, оправдывающие бракодельство, срывал планы производства, устраивал волокиту при утверждении сценариев на самые актуальные политические темы, отпугивал от кино писателей и драматургов, намеренно создавал сценарный голод, врал, что перерасходы по фильмам неизбежны, возмутительно издевался над творческими работниками, вредительски душил молодые кадры и поощрял матерых врагов — Кадыша, Сливкина, Гольцмана, Михайлова и самого разматерого — Нильсена. Боже, каких только слов не выкопают из шахты русского языка, чтобы еще больше очернить человека, обреченного на всеобщее поругание!

Пришли, как у них заведено, ночью, через две с половиной недели после отказа пить коньяк с ладони Ежова. До самого утра «шмонали», то есть проводили обыск. Конфисковывали и уносили бумаги, записи, документы, письма, книги, семейные реликвии, награды, иранский ковер, подаренный самим шахом, чашу Чингисхана, дарованную Сухэ-Батором, персидские миниатюры, коллекцию старинных монет, вынесли пианино «Шрёдер», и опись изъятого имущества завершили цифрой 261.

В черном воронке его привезли на Лубянку, в огромное здание, перед которым когда-то звенел струями фонтан архитектора Витали, а сейчас тихо спала огромная цветочная клумба. Во внутреннем дворе возвышалась шестиэтажная тюрьма, и выяснилось, что никаких подвалов НКВД не существует, все камеры располагались на шести этажах, на один из которых Шумяцкого повез нудный скрипучий лифт.

О застеночной тактике Борис Захарович уже успел узнать много, все-таки готовился, знал, что обречен. Потому не удивлялся, что проходили день за днем, а он сидел в своей одиночной камере, и его никто никуда не вызывал. Это чтобы заключенный истомился в ожидании допроса и был разговорчивее.

— О, лехаим! — приветствовал он уже знакомого Когана, когда привели наконец к тому на допрос.

— Здравствуйте, гражданин Шумяцкий, — строго ответил Александр Михайлович.

— В прошлый раз я был товарищ, теперь уже гражданин, — грустно усмехнулся Борис Захарович, усаживаясь на неудобный стул, каковые нарочно делали такими, чтобы допрашиваемый сидел не полностью, а на одном копчике. И это он тоже уже знал, как и то, что если допрашивают в комнате, где голые стены, потолок и пол, то дело твое швах, ты очень даже подозреваемый.

— Фамилия? — задал первый вопрос Коган.

— Шумяцкий, — вздохнул Борис Захарович.

— Имя и отчество?

— Борис Захарович.

— Дата рождения?

— Одна тысяча восемьсот восемьдесят шестой год.

— Место рождения?

— Верхнеудинск.

— Место жительства?

— Москва, Якиманка, улица Серафимовича, дом два.

— Социальное происхождение?

— Пролетарское. Отец был переплетчиком в издательстве Маркса. Оттого я и стал марксистом.

— Прошу отвечать на вопросы четко, без лишних деталей. Ведь я не спросил, отчего вы стали марксистом.

— Слушаюсь, товарищ капитан госбезопасности.

— Национальность и гражданство?

— Еврей. Как и вы…

— Опять?

— Да, опять еврей.

— Я не о том. Вы опять добавляете лишнее. То, что мы оба евреи, ровным счетом ничего не меняет.

— Простите. Гражданство СССР.

Вопросы продолжались: род занятий, социальное положение, состав семьи, образование, партийность, каким репрессиям подвергался до и после революции, какие награды, категория воинского учета, служба в Красной армии, служба в белых и других контрреволюционных армиях, участие в бандах, общественно-политическая деятельность.

— Подпишите.

— Как? Это все?

Борис Захарович радостно поставил подпись, сейчас скажут: «Вы свободны, приносим извине…»

Как бы не так, снова в камеру, и снова неделя взаперти и в неведении. Как там семья, милая Лиичка, а главное, вышел ли доснятый «Ленин в Октябре», снимают ли Довженко про Щорса, а Эйзенштейн про Александра? Что там успел напортачить невежда Дукельский? Как он показывает фильмы Хозяину в Зимнем саду?..

Второй допрос Коган начал с неожиданного:

— Гражданин Шумяцкий, говорят, ваша супруга исключительно вкусно готовит борщ?

— Да, это так. Но какое это имеет отношение к делу?

— Почему борщ в изготовлении вашей супруги ни разу не пробовал товарищ Сталин?

— Вы что, шутите? — усмехнулся Шумяцкий, видя, что это Коган в протокол допроса не вписывает.

— Нет, не шучу, — невозмутимо отвечал тот. — Есть подозрение, что ваша жена Лия Исаевна Шумяцкая, в девичестве Пандра, вместе с вами принимала активное участие в организации контрреволюционного заговора с целью убийства товарища Сталина и его ближайших соратников.

— Азохен вэй! — воскликнул Борис Захарович, пронзенный горем. — Вы ее тоже арестовали?

— Разумеется, — спокойно ответил Александр Михайлович. — На следующий день после вас. Она уже дала показания. Приступим к основному допросу. Гражданин Шумяцкий, вы обвиняетесь в антигосударственных, политических и уголовных преступлениях. Приступая к следствию по вашему делу, мы прежде всего должны выяснить характер ваших взаимоотношений с рядом лиц: Нильсен, Молчанов, Королев. Сначала о Нильсене. Вы давно его знаете?

Сквозь джунгли горя Борис Захарович услышал будто издали свой голос:

— Был человек в земле Уц, имя его Иов. И был человек тот непорочен и справедлив и удалялся от зла.

Другой голос грозно требовал:

— Прошу отвечать на поставленные вопросы и не уклоняться!

И его голос рассказывал о Нильсене, как и когда он с ним работал, не зная о том, что Нильсен враг и шпион и происходит, оказывается, из социально чуждой среды.

— Но вместе с Нильсеном вы годами разрабатывали план превращения Крыма в советский Голливуд, дабы получать колоссальные денежные средства и использовать их для личной наживы. Так? — гремел голос Когана.

— Я готов признаться во всех случаях личного обогащения при получении государственных средств, — сбрасывал балласт правды допрашиваемый, надеясь, что, если он сознается в реальных финансовых махинациях и прикарманивании денег из сметы многих фильмов, которое он добродушно называл снятием пенок с варенья, это избавит его от более страшных обвинений.

— Получение средств на создание так называемого Киногорода предполагало самую крупную вашу совместную аферу?

— Не скрою, я рассчитывал снять пенки, часть денег незаконно присвоить. Да все знают, что на любом грандиозном строительстве прикарманивают, причем не только у нас, но и в Европе, и в Америке, и в Африке.

— Стало быть, вы признаете, что проект Киногорода являлся исключительно проектом денежных махинаций?

— Нет, не исключительно. Признаю, что частично. То есть я бы снимал пенки с большого варенья, но имея совесть. Вам ли не знать такую поговорку: «Ты воруй, но делай это красиво».

— Я не нахожу красоты в воровстве, — никак не поддавался более дружескому тону общения Коган и продолжал допрос, расширявшийся во все стороны, из основного ствола вырастали какие-то дурные ответвления, вперемешку со здравыми обвинениями ветвились абсурдные, на которые как-то следовало отвечать, не впадая в истерику, некоторые вопросы стали повторяться, и Борис Захарович понимал, что нужно сохранять спокойствие и отвечать, стараясь, чтобы ответы на повторяющиеся вопросы не отличались от предыдущих.

— Арестованный Нильсен сознался, что он не только авантюрист, совершивший ряд уголовных преступлений, но и является агентом иностранной разведки. Вы это знали и покрывали.

— Я этого не знал, а значит, и не покрывал. Если бы я знал, что Нильсен шпион, я давно бы об этом сообщил в органы.

— Отчего же не сообщили?

— Да потому что не знал.

— А почему вы так уверенно говорите, что не знали?

— Потому что не уверен… То есть потому что не знал.

— Вы только что проговорились, что не уверены в том, что не знали.

— Послушайте… Я не знал, что Нильсен шпион.

— А когда вы отправляли Нильсена за границу, чтобы он клал деньги на ваши счета в швейцарских банках, вы давали ему задание закупить новейшие яды, чтобы отравить товарища Сталина во время очередного сеанса в просмотровом кинозале Кремля?

— У меня нет счетов в швейцарских банках.

— А у нас есть неопровержимые доказательства, что есть.

— Этого не может быть, швейцарские банки не разглашают…

— А, стало быть, у вас там есть счета?

— У меня нет счетов в швейцарских банках, и я не давал задания Нильсену покупать яды.

— А гражданин Нильсен дал показания, что счета есть и что яды он закупал по вашему заданию.

— Он лжет. Он враг и хочет меня оклеветать.

— Разве вы не намеревались совершить покушение на товарища Сталина?

— Бред! Я при нем как сыр в масле катался. Он меня любил и уважал. Он мне орден Ленина дал!

— Тем более кощунственно то, что вы решили его убить.

— Ответственно заявляю, что не собирался убивать великого Сталина, которого считаю великим и величайшим.

— В таком случае зачем же вы устроили взрыв ртутного выпрямителя, повлекший за собой выброс ртутных испарений в кинозал, где находились товарищ Сталин и иные руководители государства?

— Я только недавно узнал, что за прибор игнитрон и что он содержит ртуть. Клянусь!

— Разве я просил вас приносить клятву? Вновь обращаю ваше внимание на необходимость отвечать только по существу. Если вы не знали, из чего состоит ртутный выпрямитель игнитрон, зачем же вы приказали механику Королеву и инженеру Молчанову взорвать его?

— Я не приказывал им! Я вообще находился в Крыму.

— Я не спросил вас, где вы находились, я спросил: зачем?

— Как я могу ответить зачем, если я не отдавал приказа?

— Разве я спросил вас, можете ли вы ответить? Стало быть, вы отказываетесь отвечать на заданный вопрос?

— Нет, я утверждаю, что поломка прибора произошла естественным образом, а если и был умысел, то я здесь ни при чем.

— Мы получили справку. Поломки подобных приборов крайне редки, иначе бы их не использовали.

— Да в этом просмотровом зале почему-то постоянно ломалась аппаратура. Нигде не ломалась, а в нем сколько угоднички… сколько угодно. Просто мистика какая-то!

— Гражданин Шумяцкий, вы предлагаете мне в протокол допроса писать про мистику?

— Нет, не предлагаю.

— Вот и не надо. Стало быть, вы отказываетесь признать факт, что устроили покушение на товарища Сталина днем шестого ноября во время просмотра кинофильма «Ленин в Октябре»?

— Решительно и бесповоротно отказываюсь.

— А вот граждане Молчанов и Королев, арестованные нами, дали четкие показания, что, отправляясь в Крым, вы дали им приказ разбить ртутный прибор, шантажируя обоих, что вскроете все их неприглядные махинации. Что вы на это скажете?

— Что это полнейшая чушь собачья. Посудите сами: если они разбили прибор намеренно, то должны были первыми принять удар ртутных испарений. Им это надо?

— Стало быть, вы опровергаете их единые показания?

— Опровергаю. Возможно, они давали эти абсурдные показания, будучи…

— Будучи? Договаривайте. Вы хотите обвинить нас в том, что у нас выбивают показания? Гражданин Шумяцкий, ведите себя прилично!

Допрос продолжался бесконечно, и все в таком роде. Борис Захарович безумно устал, невыносимо болел копчик, раскалывалась голова, а Александр Михайлович, старательно выполняя свою работу, неустанно твердил одно и то же, задавал одни и те же вопросы или перескакивал на новые обвинения, не менее абсурдные:

— Каким образом вами и вашей супругой было осуществлено похищение уникального ковра династии Каджаров из дворца шаха?

— Это не было похищение. Прекрасно помню тот день. — От приятного воспоминания Шумяцкому даже сделалось полегче. — Стоял конец декабря двадцать пятого года. Реза Пехлеви только что стал новым шахом и пригласил в свой дворец послов и дипломатов вместе с их женами. Я тогда служил в должности дуайена советского дипломатического корпуса в Тегеране. Не скрою, моя красавица и умница жена привлекла внимание нового шаха, он подвел ее к этому ковру и спросил мнение, что она думает об этом произведении искусства. Ковер и впрямь уникальный, его начали ткать при основателе династии Каджаров и продолжали ткать при каждом следующем, добавляя в ковер изображение каждого нового. И Лиичка от души восхитилась ковром, забыв, что по восточному обычаю, если гость особенно восторгается какой-то вещью, хозяин обязан эту вещь подарить. И бравый красавец Реза Пехлеви сказал: «Пешкеш», что значит «подарок». Думали, шутка. А на следующий день в наше полпредство… виноват, оно как раз тогда только что было преобразовано в посольство, привезли этот ковер в подарок моей Лиичке. — Шумяцкий всмотрелся в лицо Когана, ища в нем сочувствия, но лицо капитана госбезопасности оставалось каменным. — Но по законам Востока требовалось чем-то отдариться…

— И тогда вы изъяли из спецфондов драгоценности царской семьи и вручили их шаху.

— Вот видите, вы все знаете. Кроме одного. Не изъял, а выкупил за свои кровные деньги.

— Сумма немалая.

— Не скрою, я всегда был при деньгах, не босяк. И я повторяю, что готов чистосердечно признаться во всех денежных попущениях, в которых участвовал. Но только в этом я грешен перед советской властью!

Второй допрос продолжался часов пять, не меньше. Через несколько дней после него Шумяцкого перевели в камеру, где находились еще двое заключенных. Человек общительный, Борис Захарович обрадовался окончанию одиночного заключения, но один из новых знакомых оказался настолько болтлив, что быстро надоел ему, он много рассказывал о себе и требовал от своих сокамерников таких же откровений, включая даже сексуального характера. А второй сокамерник, напротив, отличался угрюмой молчаливостью и однажды, когда болтуна увели на допрос, сказал:

— Не верь, Захарыч, этой макаке. Его нарочно подсаживают, чтобы разговорить других. Если что надо передать на волю, лучше мне скажи, меня, похоже, скоро выпустят.

Но Захарычу нечего было передавать на волю, ему бы с воли получить весточки. Он почему-то все еще надеялся, что наваждение спадет, Хозяину надоест дурак Дукельский: «А где там мой Шумяцкий?» И Дукельского арестуют, а Бориса Захаровича выпустят и вернут на должность наркома кино, ведь кто, как не он, создаст в Крыму советский Голливуд? Даже финансовые махинации простят — миловать так миловать! Хотя пенки с варенья оставались его единственной надеждой, пусть за них судят, даже посадят, но не строят обвинение на заведомо ложных показаниях Нильсена, Молчанова и Королева, полученных под пыткой. Ведь тогда крышка.

Через две недели его снова вызвали на допрос, но сначала завели в небольшую комнату и легонько побили, не по лицу, в живот и по спине, по ягодицам. После этого Коган вел допрос по той же схеме, что и в прошлый раз, лишь добавлял новые имена: Якова Чужина — заместителя Шумяцкого, немецкого актера Курта Арендта, сыгравшего немца в «Окраине», столь понравившейся Сталину, жены директора «Мосфильма» Бабицкого, ученого изобретателя в области кинотехники Евсея Голдовского. И все они якобы дали показания, что Шумяцкий намеревался совершить покушение, поскольку еще во время командировки в Америку был завербован Федеральным бюро расследований. А в свое время руководивший устройством Кремлевского кинотеатра Александр Иванович Молчанов якобы показал, что задолго до покушения, согласно плану Шумяцкого, вентиляция устраивалась таким образом, чтобы в случае выброса ртутных испарений они устремились бы сразу в зрительный зал. Это на допросе подтвердил и арестованный комдив Ткалун, бывший во время обустройства Кремлевского кинозала комендантом Кремля. Получалось, что Кремлевский кинотеатр вообще задумывался Шумяцким как средство грядущего уничтожения Сталина и его ближнего круга!

Борис Захарович, выдержавший первые побои, хоть и легкие, но оскорбительные, продолжал все отрицать, кроме того, что все эти годы денежные потоки не проходили мимо него и частично оседали в его карманах. Что и взяточки он брал, но по-божески, не драконствуя.

В следующий раз его избили сильно, сломали большой палец на правой руке, вышибли три зуба и снова швырнули в одиночку. Потом избивали через день. Причем не классические заплечных дел мастера с уродливыми мерзкими мордами, а простые русские мужчины лет тридцати и даже моложе, с нормальными человеческими лицами. На четвертом допросе он признал все, кроме попытки убить Сталина, а когда заикнулся по поводу чего-то: «Можете спросить Нильсена», Коган мрачно ответил:

— Поздновато. Нильсен уже расстрелян. И, кстати, о главном: ваша жена дала исчерпывающие показания о том, что вы постоянно рассказывали ей о намерении уничтожить товарища Сталина, чтобы из-за границы вернулся ваш любимец Троцкий и захватил власть.

— Стало быть, ее вы тоже… — окончательно поник Борис Захарович.

Потом его стали раз в три дня подвергать пыткам, ломали пальцы рук и ног клещами, сковырнули на лбу несчастную горошину, прижигали папиросами, а там и паяльной лампой. И все вдруг резко переменилось, он понял, что и впрямь всю жизнь мечтал убить Сталина, что американцы лучшие люди и он верой и правдой служил им. Именно они придумали план, как построить в Крыму Киногород, вбухать в него немыслимые деньжищи, а потом сжечь и взорвать. И что японцы тоже замечательные люди и именно от них он получал яды для отравления всех людей, приходивших в Кремлевский кинотеатр. И германские фашисты его завербовали, и пингвины Антарктиды, а с людоедами Тихого океана он заключил договор о поставках мяса членов Политбюро, и даже с луны ему доставляли валюту, необходимую для уничтожения всего человечества и заселения планеты Земля лунатиками, питающимися одной ртутью, ртутью, ртутью!

Когда Борису Захаровичу зачитывали приговор, им владело блаженное успокоение — по всем законам кодекса Хейса, преступник в конце фильма получал заслуженное наказание: «Предварительным и судебным следствием установлено, что Шумяцкий, являясь активным участником контрреволюционной террористической организации правых, создал в системе советского кино правотроцкистскую террористическую и вредительски-диверсионную группу, которая на протяжении ряда лет провела большую вредительскую работу по срыву деятельности советских киноорганизаций, а также подготовила ряд террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства, и, в частности, в январе месяце 1937 года группа террористов во главе с ним, Шумяцким, с целью совершения террористического акта против членов Политбюро ВКП(б) умышленно разбила запасную колбу ртутного выпрямителя и отравила помещение просмотрового кинозала в Кремле. Кроме того, он, Шумяцкий, с 1920 по 1937 год являлся агентом японской разведки и одновременно с 1923 года состоял агентом английской разведки, которым систематически передавал секретные сведения о Красной Армии и выдавал другие государственные тайны. На путь измены интересам революции и рабочего класса Шумяцкий встал в дореволюционный период и с 1908 по 1917 год был связан с царской охранкой, которой выдавал революционные организации и отдельных революционеров». В приговор вкралась глупая ошибка: ртутный выпрямитель взорвался не в январе, а в ноябре прошлого года, но Борису Захаровичу это уже было до фонаря, до ртутной лампочки, лишь бы скорее все кончилось. Так, не мешайте, что там в финале, какой хэппи-энд? «Коллегия признала обвинения доказанными и приговорила обвиняемого Шумяцкого к высшей мере наказания — расстрелу».

— На выход!

— С вещами?

— Без.

Вывели из здания Нутрянки, как называлась в народе Лубянская внутренняя тюрьма. В наручниках, руки за спиной, подвели к «черной Марусе» — грузовику ГАЗ — АА с большим фургоном, на котором он сначала прочитал: «РТУТЬ», но тотчас понял, что это померещилось. «ХЛЕБ». Но почему хлеб, когда должна быть ртуть? Подсадили, и он оказался внутри фургона, где уже сидело человек шесть с убитыми лицами, смирившиеся со своей участью, искалеченные. Всех сажали друг напротив друга, и напротив Бориса Захаровича усадили — азохен вэй! — неужели это Ткалун? Точно, Ткалун, с которым они так друг друга ненавидели.

— Ты, что ли? — спросил бывший комдив и комендант Кремля.

— Я. А это ты, что ли? — сказал Шумяцкий.

Посадили еще двоих, стало тесно, но еще двоих втиснули, и в одном из них Борис Захарович узнал еще одного своего недруга — Рудзутака, который так не хотел выделять деньги для Киногорода. Мать честная! Он стал рассматривать остальных, но в фургоне было темно, а когда дверь захлопнули, наступил кромешный мрак. И этот мрак поехал куда-то сквозь чудесную летнюю московскую ночь.

— Ян Эрнестович, это вы? — спросил Шумяцкий темноту.

— Я-а, — ответила темнота латышским голосом Рудзутака.

— А вас-то за что?

— Возглавлял латышскую националистическую организацию, вредитель, шпион в пользу Германии и Японии.

— А ты, Петр Пахомович? — спросил Шумяцкий Ткалуна.

— Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Понял?

— Понял.

Полчаса в непроглядном фургоне с руками за спиной — последняя мука в жизни. Никто больше не разговаривал, отрешенно покачивались, сдавливая друг друга, покуда машина окончательно не остановилась и не открылась дверь.

— Выходим!

Как же он всю жизнь ненавидел эту форму приказа: «Встаем!», «Садимся!», «Заходим!», а теперь вот «Выходим!» Ну что же, выходим так выходим. Выпрыгнув из фургона, Борис Захарович ткнулся носом в прохладную траву, его быстро подняли, он оглянулся и увидел, что Ткалун тоже упал мордой в траву и его тоже подняли. Всех повели к неимоверно длинному бараку, метров сто в длину. Ввели туда:

— Заходим по одному!

В бараке хотя бы оказалось светло, горели свисающие с потолка фонари, вдоль стен стояли люди, много, человек сорок. Лица одних казались знакомыми, других он никогда не видел, хотя, может, и видел, но многие были избиты до неузнаваемости, как различишь. Вон тот, кажется… Мама дорогая!

— Николай Васильевич! Вы-то как тут?

— Контрреволюционная террористическая организация альпинистов и туристов, да еще и фашистская, — отозвался человек, который уже с первого года революции руководил трибуналами, приговаривал к смерти и сам приводил приговоры в исполнение, в двадцатые — председатель Верховного суда, потом — нарком юстиции. Выступал главным обвинителем по Шахтинскому делу, процессу Промпартии, процессу Союзного бюро меньшевиков, делу Главтопа и многим другим. Сколько человеческих судеб погашено им, как свечки! Кровавый Крыленко!

— Вот уж никогда бы не подумал, что и вас… — пролепетал ошарашенный Шумяцкий.

— К Бухарину подверстали, — горестно усмехнулся палач, двадцать лет уничтожавший людей.

— А Бухарин?..

— Уже расстрелян. — И Крыленко даже рассмеялся. — И Рыков, и Ягода, и Розенгольц. Всех уже прикончили. А нынче наша очередь.

— Понятно… — Борис Захарович стал внимательнее присматриваться к людям в бараке, и уже ему казалось, что вон там стоит Эйзенштейн, а вон тот — Александров, а там — Довженко, Ромм, Герасимов и даже Ворошилов, Берия, Молотов, Жданов, Калинин, Микоян, а в самом дальнем конце — Коба!

Стояли долго, барак продолжал заполняться людьми. Потом начали всех сверять, требовали назвать себя, внимательно изучали документы, сличали фотографии с лицами, перед особо сильно избитыми задерживались подолгу.

— Шумяцкий Борис Захарович?

— Я.

Часа два продолжалась сверка, еще час стояли в ожидании, мало кто перебрасывался разговорами, в основном для всех обреченных все разговоры закончились.

— А как там экспедиция Лаперуза? — спросил Борис Захарович, припомнив последний вопрос Людовика XVI, заданный им на эшафоте. Бывшему наркому кино никто не ответил, наверное, подумали, что человек уже не в себе.

Наконец стали выводить по одному, уже рассвело, попискивали какие-то птахи, и Борис Захарович вспомнил, что всю жизнь собирался досконально изучить, какая птица как поет и в какое время года. Шедший впереди Ткалун оглянулся и попросил конвоиров:

— Можно меня после него? Не хочу, чтобы этот видел, как меня… Пожалуйста!

Ему никто не отвечал, видно, у конвоиров имелась строгая разнарядка не вступать в разговоры. Впереди заговорили выстрелы, людей подводили к длинному рву, вырытому экскаватором, стоявшим чуть поодаль. Шумяцкому вмиг представилось, как все это снял бы Эйзенштейн: мерзкие морды палачей, гнусный хохот, гнилые зубы, выпученные глаза, крики «Туда им и дорога!», «С них бы еще кожу содрать!», «Глаза повыкалывать, уши поотрезать!» Но все проходило спокойно и деловито, и у конвойных не мерзкие хари, а обычные, вполне нормальные лица. Только у самого рва с пистолетом в руке стоял неприятный тип, как бишь его? Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР, из латышей, но фамилия, скорее, немецкая.

— Дайте-ка мне вот этого, — сказал он, поставил на краю рва кровавого палача Крыленко и без церемоний выстрелил ему в затылок, тот рухнул в ров ничком, как мешок. До чего же просто и обыденно! Тут с Бориса Захаровича сняли наручники, и он испытал огромное наслаждение в освободившихся затекших руках.

— Василь Василич! — взмолился Ткалун. — Поставь меня после Шумяцького, дуже хочу побачити, як цього шахрая грохнуть, я после этого спокойнейше на тот свет…

— Да ладно тебе, — усмехнулся Ульрих. Ну да, Ульрих, вспомнилась Борису Захаровичу фамилия, а тот уже поставил на край рва Ткалуна и легко так пустил тому пулю в затылок. Ткалун упал в ров. Кто следующий? Так кто же, я! И бывший нарком кино невольно сделал шаг вперед, глянул в страшный ров, где ничком лежали убитые, будто сломанные и выброшенные куклы, более не пригодные для съемочного процесса.

— Шумяцкий? — зачем-то спросил Ульрих, подвел Бориса Захаровича к краю рва, в котором ничком рядами лежали расстрелянные, щелкнул выстрел, и пуля гигантским снарядом влетела в Киногород, разрушая Байдарские ворота, Храм Солнца, долину Ласпи, мыс Фиолент, обращая в пыль все великолепные декорации будущих фильмов, сметая огромные павильоны и съемочные площадки, навсегда уничтожая все, что так никогда и не осуществится.

^{Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении Б. З. Шумяцкого от обязанностей начальника главного управления кинопромышленности и назначении на эту должность Дукельского. 7 января 1938}

^{Копия. Машинописный текст. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 3. Д. 994. Л. 46]}

^{Подлинник. Рукописный текст. Подписи — автографы И. В. Сталина, Л. М. Кагановича, А. А. Жданова, Н. И. Ежова, А. И. Микояна. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 163. Д. 1180. Л. 1–2]}