Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Глава девятнадцатая. Сталин в роли Сталина

Странная киносъемка проходила в конце ноября 1941 года в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца. Сюда, под высоченные белоснежные своды, изукрашенные разнообразной резьбой, втащили не что-нибудь, а сам Мавзолей Ленина! Зачем? Почему? По какому нелепому распоряжению?

Успокойтесь, это не Мавзолей, а лишь искусная имитация его верхней трибуны, на которой во время парадов издавна стоят вожди во главе со Сталиным. Но сегодня он стоит здесь один, в шинели и фуражке, а на него нацелены камеры и микрофоны; еще немного, и начнется съемка.

— Пар! — вдруг кричит режиссер. — Пар нужен! Иначе скажут: халтура, в помещении снимали.

— Откройте все окна, — тотчас распорядился Власик, больше всех переживающий за успех сегодняшнего мероприятия. Почему больше всех? Да потому, что это он забыл распорядиться о немедленной доставке киношников на Красную площадь двадцать дней назад, когда состоялся уже знаменитый на весь мир парад в честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября.

Сталин бежал в Самару? Нет войск оборонять Москву? Немец вступает в столицу? Как бы не так! Не дождетесь, сволочи! Есть войска, и они под мокрым снегом идут по брусчатке Красной площади, а с трибуны Мавзолея их приветствует и благословляет сам Отец народов, главнокомандующий Сталин!

Документалиста Марка Трояновского, выходца из польских шляхтичей, Сталин запомнил еще с тех времен, когда тот великолепно снял эпопею с челюскинцами. «Именно такие ребята, — сказал вождь, — должны воспитываться кино!» С первых дней войны Трояновского призвали в армию. Он руководил фронтовой киногруппой Южного фронта, снимал оборону Одессы, а в конце октября его срочно вызвали в Москву и поручили запечатлеть парад 7 ноября. А он на него опоздал!

^{Парад на Красной площади. 7 ноября 1941. [РГАСПИ. Ф. 71.Оп 22. Д. 378]}

После ночного кинопросмотра в тот же день главнокомандующий собрал Комитет обороны и красным карандашом поставил свою подпись под постановлением: со следующего дня Москва переходит на осадное положение. Это означало, что принято твердое решение столицу оборонять до последнего и врагу не сдавать.

А враг стремительно рвался к сердцу России, операция «Тайфун» двигалась к намеченной цели. Недолгий период проливных дождей превратил дороги в болота, замедлил продвижение гитлеровцев, и они обрушили на столицу самые сильные бомбовые удары. Фугасная бомба взорвалась и на территории Кремля, убила сорок человек, тяжело ранила пятьдесят, столько же оказалось легко раненных, а четверых разметало в клочья. Бомба разрушила Малый гараж и сильно повредила здание Арсенала, пожар долго не могли потушить, и главнокомандующему в своем кабинете приходилось дышать гарью.

С началом ноября ударили морозы, немецкая наземная техника вновь ожила и двинулась дальше — нах Москау, нах Москау, шнеллер, шнеллер, лос, лос!

Сталин в Самаре? Он туда и не собирался.

— Когда прикажете отправлять в Куйбышев полк охраны? — спросил его Поскребышев по просьбе членов Комитета обороны.

— Никогда! — последовал ответ. — Если понадобится, я лично поведу свой полк охраны в атаку.

Но пока что ему приходилось вести свой полк охраны в атаку на ворон в Волынском. После первого боя крылатые гитлеры не появлялись несколько дней, а потом снова обнаглели, и он опять использовал отменно сделанную тулочку и картечь, а охранники палили по нахальным птицам из пистолетов. Три-четыре дня припугнутые вороны не появлялись, потом посылали разведчиков, два-три гитлера внедрялись в кроны деревьев, на другой день их становилось десять, на третий день — тридцать, и вот уже снова черная сотня, двести, триста, отвратительный гвалт, тулка, картечь, стрельба, девять, десять, а то и двенадцать безвозвратных потерь у врага. И так каждую неделю. Каркающие гитлеры словно испытывали его терпение. Но он уже даже пристрастился уничтожать их и ждал очередной битвы.

А вместо эвакуации Сталин затеял провести парад.

Накануне годовщины Октября он выступил с речью на станции метро «Маяковская», где проходило торжественное заседание Моссовета, посвященное годовщине Октябрьской революции; говорил о просчетах и промахах четырех месяцев войны и о мерах по их преодолению. Операторы удачно засняли это выступление на пленку. Режиссировал Леонид Варламов, до недавних пор руководивший киногруппой Западного фронта и срочно вызванный с огненных рубежей. До войны он о чем только не снимал: и о полярниках, и о хлопкоробах, и о летчиках, и об архитекторах, и о спортсменах, и об Орджоникидзе — «Наш Серго», а в прошлом году выпустил картину о войне с финнами «Линия Маннергейма». Сейчас тоже удачно сработал.

А вот на следующий день киноделы опростоволосились. Но не по своей вине. Парад должен был начаться в десять часов утра, но рано утром его внезапно перенесли на семь, дабы избежать бомбежки в случае, если шпионы донесут врагу о назначенном времени. Оператор Трояновский в это время не спеша выехал на своем красном «бьюике», рассчитывая прибыть заблаговременно, включил радио и услышал, что парад уже начался. Точно так же узнал о начале парада и режиссер Варламов. Когда они оба, завернув в Лихов переулок за съемочной группой, оттуда примчались на Красную площадь, там уже давно объехал парад на коне Буденный, отзвучала речь Сталина, прошли батальоны пехоты, прочавкали по мокрому снегу копыта кавалерии, проехали орудия и танки. Запыхавшись от спешки и досады, Варламов и Трояновский со своей съемочной группой успели снять только хвосты уходящих колонн и шествие ополченцев.

Провал, полный провал! За такое можно и под трибунал пойти, а там и к стенке. Несколько операторов-любителей малость спасали ситуацию, они успели немного заснять и пехоту, и пушки, и танки, но для большого фильма — капля в море. А главное — речь Сталина!

Варламова и Трояновского тотчас взяли под белы рученьки и — на Старую площадь, где их встретило обычно добродушное, но сейчас гневное лицо — первый секретарь Московского обкома, он же начальник Совинформбюро Александр Щербаков.

— Как же это могло случиться, товарищи документалисты?

Они сбивчиво объяснили, что не знали о переносе времени парада, никто их заранее не оповестил. Никто — это Власик, он забыл про киношников.

Круглое лицо в круглых очках вновь сделалось добродушным:

— Ладно. Кто виноват, мы выяснили. Теперь второй традиционный русский вопрос: что делать? Надо спасать ситуацию.

Хорошо еще, что их не увезли на Лубянку, Александр Сергеевич — душа человек, его все любили, мягкий, с аристократическими манерами. Сталин без задержки подписывал все документы, завизированные Щербаковым.

— Надо переснять, — робко предложил Варламов.

— Что? Весь парад? — фыркнуло круглое лицо.

— Хотя бы речь Сталина, — добавил Трояновский.

— А вы полагаете, он согласится? — снова фыркнул Щербаков и безупречно изобразил сталинскую интонацию с легким грузинским акцентом: — «Вы думаете, у меня больше дел никаких нет?» Ладно, ребята, другого выхода я не вижу. Попробую с ним поговорить.

Но попробуй поговори, когда после окончания распутицы немцы продолжили наступление, на юге их удалось отбить от Тулы, но они рвались обойти Москву с севера. Обстановка с каждым днем ухудшалась, и все свое время Сталин посвящал людям, ответственным за оборону столицы, а не за кинематограф. Лишь через десять дней после парада Щербакову удалось дозвониться и робко предложить:

— Товарищ Сталин, кинокартина про парад седьмого ноября имеет огромное пропагандистское значение, а режиссер Варламов и оператор Трояновский не были поставлены в известность о переносе парада и успели заснять лишь его окончание. Просят получить возможность переснять вашу речь в условиях павильона.

— Какого павильона, товарищ Щербаков?! — возмутилась телефонная трубка. — Вы понимаете, что говорите?

— Понял, товарищ Сталин, не смею более беспокоить.

— Подождите. — Долгая раздумчивая пауза. — Если вы лично за них ручаетесь, я вам доверяю. Пусть переснимут. Но не в павильоне, а в Кремле.

Еще через три дня Варламов получил текст выступления Сталина с его личными пометками, что именно должно прозвучать обязательно. Варламова и Трояновского привезли в Кремль, где они стали руководить установкой бутафорской трибуны Мавзолея и части Кремлевской стены. А еще через неделю в Георгиевском зале произошло то, во что Леонид Васильевич и Марк Антонович не очень-то и верили. Он пришел!

— Времени у меня, товарищи киноделы, немного, поэтому давайте сразу начинать съемку. Куда мне становиться? Вот на эту фанерную шалабуду?

— Да, товарищ Сталин, — спокойно ответил Варламов. — Пусть вас не смущает, что это декорация. Представьте, что вы на настоящей трибуне Мавзолея.

— Стало быть, мне предстоит сыграть роль Сталина? — усмехнулся Сталин. — Никогда бы не подумал, что буду артистом!

— У американцев это называется камео, — сказал Варламов. — Когда кто-то играет роль самого себя.

— Почему камео?

— Да кто ж их знает, товарищ Сталин!

— Сейчас проверим микрофон. Скажите что-нибудь.

— Что-нибудь? — усмехнулся исполнитель роли самого себя. — Кто-нибудь где-нибудь делает что-нибудь, возможно, и сделает что-нибудь когда-нибудь для кого-нибудь.

Микрофоны работали слаженно, можно приступать к съемкам, и тут-то как раз Варламов закричал про пар.

— Это верно, — сказал Сталин. — Седьмого ноября уже стояли холода, и пар изо рта шел. Валил!

Охранники во главе с Власиком бросились открывать настежь огромные окна огромного зала. Внутрь ворвался ноябрьский холод. Сталин начал делать «хо, хо, хо», кое-какой парок изо рта его показался. Не сильный, как хотелось бы, но все же.

— Вы готовы, товарищ Сталин?

— Готов. Валяйте!

И застрекотал съемочный аппарат Трояновского. Играющий самого себя вождь невозмутимо и вообще, можно сказать, вполне профессионально стал читать речь, словно стоял перед Красной площадью и выстроившимися на парад войсками:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков! От имени советского правительства и нашей большевистской партии приветствую вас и поздравляю с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

Он говорил, почти не заглядывая в лежащие перед ним листки, говорил хорошо, артистично, как настоящий актер, и, покуда Трояновский снимал, Варламов смотрел на Сталина с нескрываемым восхищением. Он полагал, что не привыкший играть на камеру Отец народов будет сбиваться, смущаться, еще, чего доброго, и вовсе откажется от дальнейшей съемки, но все шло на удивление гладко. Режиссер не верил своему счастью. И вдруг!..

— Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков? — На этой фразе аппарат взвизгнул, а Трояновский чертыхнулся. Сбой! Сорвалась пленка! Все пропало! Сейчас Сталин скажет: «Пошли вы к черту!» И что дальше? А дальше…

На днях пришла новость: за срыв плана по окончанию съемок в Ташкенте, за расхлябанность и низкий идеологический уровень отснятого материала полностью отстранен от дальнейшей работы в кинематографе… кто бы вы думали? Николай Экк! Создатель первой советской звуковой киноленты, первой цветной, а перед самой войной и первого безочкового стереоскопического цветного фильма! Если такого заслуженного-презаслуженного выперли, то что будет с ними, несчастными документалистами?! Расстреляют в первой подворотне по законам военного времени.

В зале повисла зловещая тишина, ее нарушали лишь звуки ремонтируемого аппарата. Сталин прервал свою речь, недовольно посмотрев на Трояновского.

— Морозы… — пробормотал Варламов. — Морозы какие стоят. А ведь еще не декабрь даже. Немцы мерзнут.

— Нашим тоже холодно, — мрачно ответил Сталин. — Вы, товарищи Макиавелли, делаете тут документальное кино. А ведь оно на самом деле не документальное. Да еще и аппаратура у вас ломается.

— Все готово, товарищ Сталин, — выпалил Трояновский.

— Я могу продолжать?

— К сожалению, товарищ Сталин…

— К сожалению, придется заново, — закончил фразу Варламов. — Как говорится, второй дубль. В кино бывает, что и третий, четвертый, пятый дубль приходится снимать.

— Что, с самого начала? Ведь я уже половину речи прочитал! — сердился Иосиф Виссарионович.

— Иначе нельзя, а то увидят склейку, монтаж, — стараясь говорить уверенно, убеждал Леонид Васильевич.

— Монтаж аттракционов? — недобро усмехнулся Сталин. — Монтажа аттракционов нам не надо. Махните, когда можно начинать.

Трояновский прицелился и махнул. И — о чудо! — актер, играющий самого себя, как ни в чем ни бывало снова заговорил:

— Товарищи красноармейцы и краснофлотцы…

И он стал читать все заново, читал без запинки, пару раз кивнул кому-то, будто увидел на Красной площади хорошего знакомого, оглядывался на якобы стоящего справа от него Буденного. Камера работала. Когда он приблизился к роковой фразе «Разве можно сомневаться…», Варламов почувствовал, как весь леденеет: только бы проскочило! И — проскочило! Сталин продолжал свою речь:

— Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют!

Только бы пленка не подвела еще раз! Храбрый человек Варламов, не раз снимавший на передовой, где буквально рядом свистели пули и рвались снаряды, сейчас переживал самые страшные минуты в своей жизни и мысленно молился Богу, чего раньше никогда не делал.

— Немецкие захватчики напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может выдержать долго такого напряжения, — говорил дальше Сталин. — Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, — и гитлеровская Германия должна рухнуть под тяжестью своих преступлений.

Господи, пронеси! Пленочка, не будь сволочью! Аппаратик, пощади, Дуняша не выдержит, если меня расстреляют! Она так меня любит!

— Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

Варламов заметил появившегося в зале Большакова. Иван Григорьевич очень смешно двигался вдоль стены, будто пытался стать плоским, слиться с ней. Пленочка, родная! Аппаратик, родненький! Не подведите!

— За полный разгром немецких захватчиков! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость! Под знаменем Ленина — вперед к победе!

Свершилось! Ура! Спасены! Варламов вытащил из кармана носовой платок и вытер со лба обильный пот. Речь Сталина закончилась, Трояновский, завершив съемку, первым захлопал в ладоши, Варламов и Большаков подхватили.

— Товарищ Сталин! Браво! — не сдержал восторга Леонид Васильевич.

— Перестаньте, — рассердился актер, только что блестяще сыгравший самого себя. — Я вам не Лепешинская.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович! От всего сердца спасибо! — не унимался режиссер.

— Больше, надеюсь, не будет дублей?

Если при проявке пленки все окажется нормально, — чуть не сказал Варламов, но сдержался:

— Больше не будет. Хотя снимать вас — истинное удовольствие! Вы прекрасный актер!

— Закрывайте окна, а то у меня вся охрана простудится, — продолжал сердито Сталин, но вдруг усмехнулся: — А я давно говорил Геловани, что могу вместо него играть Сталина, а он пусть попробует вместо Сталина работать. Как вы там сказали? Камео?.. Хм… А вам, товарищи киноделы, впредь желаю работать без сбоев.

Окна с грохотом закрывались, звякали шпингалеты, съемочная группа деловито сворачивалась, главный сегодняшний актер сошел с бутафорской трибуны, поздоровался с Большаковым:

— Ну что, Иван Григорьевич, расправились с Экком?

— Пришлось, товарищ Сталин. Что-то он зазнался. Забыл, что служил белогвардейцам. Но мы его только отстранили, ничего более.

— Это правильно. А как там Эйзенштейн?

— Закончил полностью работу над сценарием.

— Привезите мне, я лично буду утверждать. Фильма об Иване Грозном сейчас очень важна. Где намерены снимать?

— В Средней Азии. Скорее всего, в Алма-Ате.

— Понятно. — Сталин встал перед Большаковым, Варламовым и Трояновским.

— А сегодня вышла на экраны фильма товарища Варламова «За полный разгром немецко-фашистских захватчиков», — докладывал Большаков. — Ваша речь шестого ноября на станции «Маяковская». Очень поднимает дух.

— Это хорошо. — Сталин внимательно всмотрелся в мужественное лицо Варламова с ямочкой на широком подбородке. — Вчера немцы очень хорошо получили по зубам под Сталиногорском. Не овладев Тулой, танки Гудериана намеревались обойти ее с востока и двинуться на Каширу. Но прибывшие из Сибири бойцы полностью разгромили их. Вы случайно не сибиряк, товарищ Варламов? Очень на сибиряка похожи.

— Нет, товарищ Сталин, я из Александрополя родом.

— О, как Гурджиев. Это в Армении, недалеко от Грузии. Но не армянин?

— Русский.

Сталин еще раз внимательно всмотрелся в лицо режиссера. Помолчал. Заговорил решительным тоном:

— Близок час нашего контрнаступления, товарищи киноделы. Вы проявили настойчивость и заставили меня сегодня стать актером. Товарищ Большаков, я бы хотел доверить именно товарищу Варламову осуществить важный замысел. Стать режиссером документального фильма о разгроме немецких войск под Москвой. Приступать к работе можете уже завтра.