Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Глава тринадцатая. Этот котеночек

— Изволите ли видеть, товарищ Сталин, какие неоправданные злые расходы. На территории киностудии «Мосфильм» наживо вырубили и выкорчевали огромный вишневый сад. Разровняли. Положили асфальт. Его покрыли густым слоем опилок, мела, нафталина, залили жидким стеклом. Из фанеры понаделали ящиков неправильной формы, покрасили в белый цвет и использовали под видом льдин. Покрыли ими пруд там же, на Потылихе. И снимали, как псы-рыцари барахтаются среди этих фальшивых льдин. Тонут. Спрашивается: почему нельзя было все это снимать раньше? И в натуральных условиях зимы. В результате проведенного мной тщательного расследования Эйзенштейн вместе с писателем и сценаристом Павленко приступил к сценарию ровно год назад. Первоначально называлось «Господин Великий Новгород». Потом название изменили на «Русь». Шумяцкий был недоволен, заставил переписывать несколько раз. Окончательный вариант под названием «Александр Невский» утвердили тринадцатого ноября прошлого года. Впереди была вся зима. Снимай не хочу. Но из преступной жалости к актерам и при попустительстве Шумяцкого Эйзенштейн перенес зимние съемки на лето. На самом деле у Эйзенштейна был явно сговор с Шумяцким, чтобы раздуть смету и часть выделенных денег положить себе в карманы. Известная преступная тактика Шумяцкого.

— Кстати, вы, товарищ Дукельский, в курсе, как проходит следствие по делу бывшего наркома кино?

— Разумеется, товарищ Сталин. Этот котеночек во всем сознался, даже в том, что был шпионом двух разведок — американской и японской.

— Вот как? И кому же он поставлял шпионские сведения? Имена называл?

— Назвал все имена. — Дукельский достал из кармана листок и стал зачитывать: — Американцы: Фрэнк Капра, Гэри Купер, Майкл Кертис, Кларенс Браун. Японцы: Бунтаро Футагава, Кехико Усихара, Кацусика Хокусай.

— Позвольте! — возмутился Сталин, сердито выслушивая в Кремлевском кинотеатре доклад нового начальника советского кинематографа. В отличие от Шумяцкого, который был председателем «Союзкино», с марта этого 1938 года Дукельский занимал должность председателя КДК — Комитета по делам кинематографии при Совнаркоме СССР. — Все перечисленные — это американские и японские деятели кино. А Хокусай и вовсе знаменитейший японский художник, умерший сто лет назад. Что вы на это скажете?

Иосиф Виссарионович строго посмотрел на этого чудилу, сменившего Шумяцкого. Высокий, мосластый, шея неповоротливая, будто на ней при производстве данного человеческого экземпляра решили сэкономить, и, когда надо повернуть голову, Семен Семенович поворачивал туловище вместе с головой. Впрочем, это последствия прошлогодней автоаварии.

Саму голову он брил наголо, носил круглые очки в черной оправе, за которыми тускло поблескивали серые глаза, и выражение глаз такое, что непонятно — либо сей человек полный идиот, либо артистично таковым притворяется. Недавно Сталин беседовал с Михаилом Роммом, который после «Ленина в Октябре» снимал теперь фильм «Ленин в 1918 году», и режиссер так, без обиняков, охарактеризовал Дукельского: «Полный идиот и сукин сын», после чего подробно и очень смешно рассказал об общении с председателем КДК.

Когда арестовали Шумяцкого, все обрадовались, считая, что Борис Захарович чересчур вмешивался в творческий процесс кинематографических гениев и хуже уже не будет. Целую неделю советское кино пьянствовало в «Метрополе», заочно прощаясь с бывшим своим наркомом.

Назначили Дукельского. Кто такой? Из органов, при Ежове сотрудник для особых поручений. Какое имеет отношение к кино? В молодости тапером в кинотеатрах работал. Обрадовались, не зная, что на пианино Семен Семенович одним пальцем играет. А то, что из органов, так порядок наведет, киножуликов выметет поганой метлой, ведь о том, как снимали пенки Шумяцкий и его присные, ходили анекдоты.

Через несколько дней от Дукельского позвонили, велели прийти в Большой Гнездниковский завтра в два часа. Ромм приехал в два часа дня, его встретил высокий костлявый человек в синих бриджах и сапогах, в синей гимнастерке, голова бритая, уши торчат, взгляд недоброжелательный:

— Вы кто?

— Я — Ромм.

— Ром — это напиток, кажется?

— Я не напиток. Я кинорежиссер Михаил Ромм. С двумя «эм». Автор фильма «Ленин в Октябре».

— Вас во сколько вызывали?

— В два часа.

— А сейчас сколько?

— Ровно два.

— Сейчас четырнадцать часов, а вас вызывали к двум. Два это ночью бывает, а днем бывает четырнадцать. Вы это на всякий случай усвойте, товарищ режиссер Ромм. Вы, творческие работники, к порядку не привыкли, пора с этим кончать. Я наведу порядок. Днем четырнадцать, ночью — два часа.

— Так что, мне теперь в два часа ночи прийти?

— Нет нужды. Больше не надо. Я уже посмотрел на вас. Можете идти.

Еще через несколько дней Дукельский к десяти вызвал всех режиссеров «Мосфильма». К десяти утра, потому что двадцать два часа — это вечером. Стулья расставили в его кабинете вдоль стены, посередине сел сам Семен Семенович, по обе стороны от него усадили секретаря директора студии, редакторов, секретаря парткома, председателя фабкома и — просто Ромма, как председателя творческой секции. Вызывали по двое — режиссера и директора съемочной группы, усаживали напротив, и Дукельский допрашивал: кто такие, какую картину снимают в данный момент. Как идут дела? Да идут, ничего. Жалоб нет? Нет. Все нормально? Нормально. Картина в плане? В плане. Ну, все, можете идти, следующий!

Режиссеры Преображенская и Правов вошли вдвоем. Недоумение: в чем дело, товарищи? Где дисциплина? Нет у вас дисциплины! Оказывается, Преображенская и Правов вдвоем одну картину снимают.

— И как получается вдвоем-то? — Семен Семенович гаденько хохотнул.

— Вполне получается. Уже седьмую картину таким образом снимаем. «Степана Разина». Восемьсот метров натуры отсняли.

— Ну, это мы еще разберемся, снимать ли вам вдвоем и дальше. Мне докладывали, что восемь тысяч метров израсходовано пленки, а вы говорите, восемьсот.

— Все правильно, для кино это нормально. Израсходовано восемь тысяч, а полезных метров снято восемьсот.

— Ну, дела! А остальные что? Бесполезные? Товарищ Зельдович, — повернулся Дукельский всем корпусом к записывающему секретарю. — Пишите: «При расследовании в студии обнаружено противозаконное деление снятых метров на полезные и бесполезные. Издать приказ об отмене бесполезных метров и запрещении снимать бесполезные». Стало быть, восемьсот метров сняли? И что там есть? Как движутся, как говорят и, так сказать, вот это все — и корабли, и лица, все? Есть оно?

— Да, все есть.

— И говорят?

— Да нет, еще не говорят. Натуру мы немую снимали, в основном звук черновой, будем потом снимать…

— Безобразие! Форменное вредительство! Восемьсот метров, и еще не говорят. А семь тысяч бесполезных. Я в этом еще разберусь. Ну ладно, можете идти. Следующий.

^{С. М. Эйзенштейн и М. И. Ромм в павильоне. 1941. [ГЦМК]}

Следующими вошли Эйзенштейн и Васильев, но не из братьев Васильевых, а Дмитрий, он всегда с кем-нибудь совместно снимал, то с Вернером, то с Райзманом.

— Как? Опять вдвоем? Не жирно ли будет две режиссерские зарплаты на один фильм? — возмутился Дукельский. — Ведь вы, Эйзенштейн, известный человек, даже я о вас слышал. Неужели не в состоянии один снимать?

— В состоянии. Это был приказ Шумяцкого. Из-за недоверия ко мне после картины «Бежин луг».

— Этот Шумяцкий тот еще котеночек! Прохвост и жулик ваш драгоценный Шумяцкий. Вторую ставку вычеркиваем, будете один снимать, Эйзенштейн. Что снимаете?

— Пока еще готовимся к съемкам. Про Александра Невского.

— Это кто же вам разрешил кино снимать про классового врага? Ведь Невский был царь, если я не ошибаюсь?

— Личное распоряжение Сталина.

— Сталина? Ну, это мы разберемся! Идите.

Так, прочесав всех приглашенных, Семен Семенович, довольный собой, встал, прошелся туда-сюда, похрустел суставами пальцев, основательно, по каждому отдельно пальцу отстрелялся, и наконец обратился к Ромму:

— Ну а вы, Ромм, что сейчас снимаете?

— «Пиковую даму».

— Зачем?

— Ставлю. Сценарий давно одобрен. Так что, короче говоря, делаю «Пиковую даму».

— «Три карты, три карты, три карты»? Зачем?

— Я не оперу ставлю, я повесть Пушкина ставлю.

— Все равно не надо. Как это вы? После «Ленина в Октябре» — «три карты, три карты, три карты»? С ума сошли? Я не позволю вам идти на снижение. Ишь ты! Мы линию проводим. А надо эту линию разъяснять, понятно? Линия будет на современную тематику. Все, что не современная тематика, отменяем. Вот тут товарищ Пудовкин «Анну Каренину» собирался снимать, отменяем. Товарищ Ромм «Пиковую даму», отменяем. Товарищ Юренев там «Розовое и голубое», отменяем. Потом, «Суворова» тоже отменяем. «Золотой запас» тут — отменяем. Вот линия. Понятно? Вам будет новое поручение, подобное «Ленину в Октябре». Вы довольны должны быть, счастливы. Деньги у вас есть? Есть. Слава есть? Есть, есть. Я сам в газетах читал. Вот. Картину сделали хорошую? Хорошую. А тут — «три карты, три карты, три карты».

И Дукельский принялся проводить линию, наводить порядок и дисциплину. Мало того, что многие картины он запретил, пусть бы их остановили, а потом, после его ухода из кино, можно будет доснять, так нет же, он не просто запрещал, но приказывал запрещенные фильмы смывать. Бедного Шумяцкого теперь вспоминали с теплом: что имеем, не ценим… Идиотизм Дукельского продолжался, велено было прошнуровывать режиссерские сценарии, припечатывать их сургучной печатью, чтобы режиссеры не имели возможности менять тексты. И на сценарии писать, сколько прошнурованных и пронумерованных страниц, какие внесены правки.

^{Плакат фильма «Ленин в Октябре». 1952. Худ. А. Н. Клементьев}

^{Реж. М. И. Ромм. Мосфильм. 1937. [ГЦМК]}

Ромм взлетел на вершину киноолимпа, за «Ленина в Октябре» получил орден Ленина, Сталину понравилось, как он вставил в свою картину его образ в исполнении Семена Гольдштаба, и Михаил Ильич осмелился выступить против Дукельского, написал статью в «Комсомолку», а трусоватые издатели отправили ее на рассмотрение к самому Сталину. Сталин посмеялся и отдал Дукельскому для ознакомления: но чтобы ни один волос не слетел! Тот мгновенно вызвал Ромма к себе:

— Товарищ Ромм, вы нормальный?

— Вполне нормальный, Семен Семенович.

— Как же такое про меня написали? И унтер Пришибеев, и Держиморда. Это из Гоголя?

— Держиморда из «Ревизора», а Пришибеев из Чехова. Унтер, который все пытался особыми методами порядок наводить.

— А это? «Либо вредитель, либо идиот». Вы что, психованный?

— Нет. Малость нервный, но психическими расстройствами не страдаю.

— Послушайте, Ромм с двумя «мэ», сколько лет вами руководил этот котеночек Шумяцкий?

— Не больше десяти, кажется.

— А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?

— Тридцать семь.

— А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Жизнь-то уж пройдет. А? Не слышу ответа.

— Пройдет.

Он встал, подошел, правую руку положил Ромму на плечо, а левой стал чесать себе под лопаткой.

— Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх, как поется: «Все выше, и выше, и выше». Не будете проводить, пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет. — Дукельский вернулся к своему столу. — Вы в отпуске давно были? Когда отдыхали?

— Я уж и не помню когда.

— Отдыхать надо, нервы лечить. Раз они у вас…

Вызвал своего управделами и приказал отправить Ромма в Сочи, поселить в гостиницу «Ривьера» на два месяца с женой и дочкой. И Ромм поехал отдыхать — два месяца за казенный счет — и всем друзьям советовал написать Сталину против Дукельского, чтобы и им такое счастье выпало. Разумеется, никто его советами не воспользовался.

Сталин, конечно, видел, что новый руководитель киноотрасли и впрямь идиот, унтер Пришибеев и Держиморда в одном лице, но этот, во всяком случае, не станет воровать и жульничать, встряхнет киношную шатию-братию, да и можно его будет еще куда-нибудь перебросить.

— Хокусай, конечно, давно умер, — ответил Дукельский на сердитый вопрос Сталина. — Я к тому, какой наглец этот Шумяцкий, лепил всякую чушь на допросах.

— Ладно. Главное, он сознался в своих махинациях?

— Полностью разоблачен и сознался.

— Так и не тяните с ним больше, отправляйте в лагерь.

— В лагерь уже не получится.

— То есть как?

— Этот котеночек уже расстрелян.

— Что?! — Сталин в ярости вскочил, выронив трубку. Семен Семенович мгновенно ее поднял, подал Хозяину, стал оправдываться:

— Так ведь размеры хищений, товарищ народный комиссар, размеры хищений. Решением тройки невозможно было смягчить приговор.

Сталин сердито уселся обратно в свое жесткое кресло, вздохнул и печально произнес:

— Жаль. Забавный был. На Чарли Чаплина похож. Пока не растолстел. А растолстел, когда жить стал чересчур в масле. Размеры хищений, говорите? Когда расстреляли?

— Десять дней назад. Ему, кстати, оказали честь, казнили с целой плеядой высокопоставленных врагов народа. Включая Крыленко. А также бывшего коменданта Кремля Ткалуна. И Рудзутака.

— М-да… Жаль… Ну, что будете сегодня показывать?

— «Медведь». По водевилю Чехова. Дипломная работа молодого режиссера Анненского, курс Эйзенштейна. Говорят, смешно. Хотя я, признаться, ничего смешного не вижу. Пустяшное кино. Надо бы этому котеночку сразу же хвостик прищемить, а то вырастет пакостник.

^{Афиша. Фильм «Медведь». Реж. И. М. Анненский. 1938. [Из открытых источников]}

И Сталин принялся смотреть экранизацию Чехова. Поначалу он с грустью вспоминал Шумяцкого, смешно тот однажды обмолвился: «Как заверещал великий Ленин», да и вообще, сколько приятных минут в этом кинозале связано с Захарычем. Но постепенно картина стала его затягивать, любимец Жаров блистательно играл вздорного помещика Смирнова, а уж когда он приехал к помещице Поповой, вдовушке с ямочками на щеках в исполнении Ольги Андровской, началась такая кутерьма, что с середины просмотра главный зритель только и делал, что утирал слезы от смеха, забыл и про трубку, и про вино, стоящее перед ним на столике, и про бедолагу Шумяцкого. Досмотрев до конца, сердито буркнул:

— А вы говорите, не смешное. У вас чувство юмора, товарищ Дукельский, как у самовара. И пожалуйста, не щелкайте так фалангами пальцев, это раздражает. Как, вы говорите, зовут этого дебютанта?

— Исидор Анненский.

— Никаких хвостиков ему прищемлять ни в коем случае. Явный талант, далеко пойдет. Что хочет дальше снимать?

— Опять Чехова. «Человека в футляре».

— Отлично. Он хорошо ухватил природу чеховского юмора. Никаких препятствий не чинить ему! А если и впредь будете хрустеть пальцами, я прикажу их вам отрубить.

Семен Семенович продолжал перекраивать и перестраивать отрасль, всюду, где только мог, увольнял кадры Шумяцкого и ставил своих, проверенных, из органов. Начальником управления художественного кино стал чекист Курьянов. Начальником документального кино — чекист Пупков, много лет наводивший ужас на раскулаченных в Западной Сибири. «Союзинторгкино» возглавил недавний помощник начальника секретно-оперативного отдела охраны ГУЛАГа Линов-Манькович. Своим заместителем Дукельский назначил оперативника Лаврова. И так далее. Советское кино сделалось всецело госбезопасным.

Реформы отрасли удивляли своим идиотизмом. Дукельский выпустил приказ, чтобы режиссеры не имели права работать над сценариями вместе со сценаристами, а на возмущенную петицию режиссеров и сценаристов ответил в своей манере: «Гарантией появления сценариев является выделение сценарных отделов в самостоятельные организмы, не зависящие от производства».

Другая дурь — постановление о новом виде оплаты труда работников кино. Отныне вознаграждение зависело не от успеха и не от кассовых сборов, а от решений самого Дукельского, сколько кому заплатить: кому пять тысяч, кому пятьдесят. Но зато кинематографисты стали получать ежемесячную зарплату в зависимости от своей категории: режиссеры — от полутора до двух тысяч, операторы — от тысячи до полутора и так далее, если человек — кадровый сотрудник какой-нибудь киностудии.

Справедливости ради, надо сказать, не все инициативы Дукельского были глупостью. При нем спроектировали и стали строить новое здание ВГИКа, а в сорока километрах от Москвы, в Белых Столбах, началось строительство всесоюзного фильмохранилища — «Госфильмофонда».

Но, убирая кадры, оставшиеся после Шумяцкого, Семен Семенович требовал всех, кого смещали с должности, подвергать аресту и допросам, в какой мере они участвовали в злодеяниях Бориса Захаровича, чье тело упокоилось в огромной братской могиле на Бутовском полигоне неподалеку от совхоза «Коммунарка». И он добивался ареста многих людей.

Не хрустеть пальцами в присутствии Сталина Дукельский научился, но чем дольше он оставался на посту руководителя советского кино, тем больше не нравился главному зрителю. Как и многие кинематографисты, Сталин с грустью теперь вспоминал Шумяцкого, вернуть бы его, да поздно!

Порой ему уже стало казаться, что Ежов и Дукельский принюхиваются и к ближнему кругу, кого бы еще арестовать — Микояна, Кагановича, Калинина, Молотова, Ворошилова? В развернутой кампании Большого террора Ежов, не стесненный Сталиным, шагал все дальше, пора его останавливать, не то в один прекрасный день он лично явится на Ближнюю дачу:

— Гражданин Сталин, вы арестованы, собирайтесь!

И в лубянской тюрьме Нутрянке вышибут из подозреваемого гражданина Сталина показания, что он готовил покушение на самого товарища Ежова, являясь шпионом германской, испанской, британской и филиппинской разведок. А потом поставят на краю длинного рва на Бутовском полигоне и пустят пулю в затылок. Ему и всем из ближнего круга. А приводить приговоры в исполнение станет этот котеночек — Семен Дукельский.

Любимое словечко Семена Семеновича вошло в обиход:

— Товарищ Поскребышев, позвоните этому котеночку.

— Ну, где там этот котеночек?

— Передайте гневную бумагу этому котеночку, пускай сам разбирается, почему деятели кино его так возненавидели.

И даже дети, Василий и Сетанка, после нескольких сеансов в Кремлевском кинотеатре, познакомившись с Дукельским, тоже стали его так называть:

— Когда нам этот котеночек новое кино привезет?