Крысиная башня

ПРЕДНОВОГОДНЕЕ

Так незаметно подошло время к Новому Году.

Вот уж чего не ждал в прошлый новый год, так это того, что ТАК придется встречать следующий…

Что я там в прошлом году хотел-то? «У деда Мороза», то есть? Что-то и не помню сейчас… Наверняка какую-нибудь голимую фигню типа айпада или нового айфона… А, вспомнил! Я ж ноутбук хотел! Вот нафига бы он мне сперся? — нет, ноутбук и точка! Зачем, если дома свой хороший комп, личный? — а в институт с ним ходить, выпендриваться! Ой, дурак был, ой дура-а-а-ак… Столько возможностей было! Впрочем… А что «возможностей»? Единственно, о чем жалел, — надо было в страйкбол поиграть, да с парашютом прыгнуть… Страйк — потому что нарабатываются навыки в перемещении, в тактике. А с парашютом — потому что теперь уже не прыгнуть… А в остальном… Все же, только сейчас начал понимать, насколько нас батя спас, вытащил из этого говна, в которое мы чуть не вляпались — или поперлись бы «в деревни», как мама хотела, или в «центр эвакуации», или просто бы сидели без дела и цели на жопе, когда надо было мародеркой в полный рост заниматься. Сейчас бы нас уже тогда прирезали бы. Или сдохли бы мы от эпидемии. Или сидели бы в холодном бараке в сельхозкоммуне «и грызли бы последий йух без соли», как выразился грубый Толян.

А все потому, что батя реально ситуацию представлял, и к этому готовился — хотя бы и мысленно в основном. А потом — Толян…

Он странный, конечно. Как-то временами он мне реально напоминает батю, а временами — какого-то отмороженного зверя. Иногда я его боюсь. Не то что как человека боюсь, а как гранату боюсь, у которой, как кажется, чека еле-еле держится, вот-вот выскочит, — и не знаешь что делать, то ли к ней кидаться, успеть рычаг прижать да чеку поплотней вставить (благо батя с «поступившими нам на вооружение» после очередного гешефта с вояками гранатами мне ликбез провел); то ли уже из комнаты кидаться, чтобы взрывом не накрыло. Но что не отнять — во-многом мы и выживаем ведь благоаря ему, и благодяря его зверству. Если бы не он… Да, чисто на хомячении, на батиной предусмотрительности, что само по себе и хорошо, но вряд ли мы бы столько протянули. С теми же автоматами. С мародеркой-оптовкой. Это не отнять, да. А иной раз как вспомнишь… Не, лучше не вспоминать. Да. Лучше не вспоминать, и не думать. Достаточно знать — он НАШ, Толик. Как ручной волк, — который из рук ест и погладить себя дает, — но при этом так ведь волком, зверем и остается. Он наш, Толик… В чем-то он на батю похож. Или батя на него? Внешне? Поступки? Да они же постоянно собачатся! Но, тем не менее… Ай, да ладно! Что о всякой фигне думать! — Новый Год скоро! То, что мы до него дожили, уже, как говорит батя подражая диктору ТэВэ, «Это большой успех всего коллектива!»

У нас появилась теперь перспектива. После возвращения бати с Толяном из похода мы конкретно зажглись надеждой на «развитие» — если мы «по воде» реально станем совсем автономными, и заделаемся тут дилерами по реализации, а может — и по установке этих самых скважин, — то тогда можно будет и прилично гарнизон расширить, что, как говорил батя, становится реально необходимым всвязи с повальной вооруженностью. Дилемма, говорит — или нам идти «под кого-то» со временем, или самим «расти до серьезного уровня» — а то съедят. Оно понятно… Только ни батя, ни Толик, который был конкретным единоличником, ни я — не хотели идти под кого-то. Оставалось одно — расти.

Я как- то спросил батю: а что Толян, не рассматривал никогда варианта примкнуть к какой-нибудь более серьезной… организации, — чуть не сказал «банде»? С его-то навыками? Он бы у любого барона карьеру сделал. А? Нет, — говорит. Ты его, говорит, еще слабо знаешь. Он конкретный индивидуалист и «кот, который сам по себе». Он, говорит, лучше на сухих корках будет сидеть, но не пойдет к кому-то «в услужение», как оно не называйся — «служба» или сотрудничество… Индивидуалист еще тот! Он даже личным составом командовать не может, — он всегда сам по себе! Обучить, передать навыки — да; но в бою, и вообще, — одиночка! Он, говорит, ты заметил? — почему с нами-то держится? Потому что с нами он равный, и даже с нами он в то же время сам по себе. Делает, черт побери, что хочет… По большому счету — что сочтет нужным. В этом, говорит, и его плюс, и минус. Единство, типа, и борьба противоположностей! — не слыхал про такое? Нет? Ну и не надо, значит.

После их возвращения из «экспедиции» батя презентовал мне маленького крысеныша, — говорит, подарил им кто-то там, на заводе. Черт, я был рад! Все же с исчезновением (мягко говоря) Графа было временами совсем одиноко. С мамой у нас и раньше-то отношения были… Ну, до всего этого. Она вся в этом своем бизнесе была, вся «на позитиве»; встречи-презентации-«мастер-классы», «личностный рост»; до меня ей вечно не было дела. А сейчас… Сейчас она вообще как-то отдалилась. Стала сама по себе… Ну да ладно.

Я определил крысеныша жить в клетку бывшей нашей попугаихи — кареллы. Поставил ему там картонную коробку и набросал крупно порванной мятой бумаги — что он сам себе гнездо организует я знал, у нас уже жила раньше, давно, крыска Дося; и как и что с этой животиной делать я вполне представлял. Укрепил ему там палку с сучками — лазить и грызть. Поставил поилку и положил кусочек сухаря. На ночь — клетку к себе в палатку, чтоб не замерз. С час, пока я читал, он шуршал, рвал бумагу и утаскивал ее в домик — устраивался на ночлег. Так, под эти звуки я и уснул.

Ночью я проснулся от четкого ощущения что на меня кто-то смотрит… Не поворачиваясь, не двигаясь чуть приоткрыл глаза — темнота. Свечка, подвешенная «для тепла» в светильнике к пологу палатки, в которой теперь, зимой, я взял обыкновение спать, погасла, и вообще ничерта не было видно. Аккуратно и медленно я просунул руку под подушку и взялся за рукоятку своего ТТ-шника, с которым, впрочем как и с наганом, не расставался и ночью. Выждал. Ничего и никого, но ощущения чьего-то взгляда не походило. Блин! Да что же это такое! Башня на охране, я в наглухо застегнутой палатке — что за фигня??

Не выпуская из руки пистолета, хотя и не взводя пока курок, нашарил в кармашке палатки фонарик, зажег… Палатка-то, как и была, застегнута! — и только сбоку сверкнули красным две яркие точки… Да это же мой крысюк!

Секунд тридцать мы смотрели друг на друга, причем крысеныш стоял столбиком, ухватившись передними лапками за край одеяла.

— Ты что, морда усатая? — спросил я его.

Тот, понятно, ничего не ответил, только пошевелил усами. Я осторожно поднес к нему руку. Крысюк розовым носиком-кнопкой тщательно обнюхал ее и лизнул палец. Я взял его в руку. Такой маленький, тепленький, мохнатый… Я посмотрел на клетку — видать, пролез между прутьями, совсем еще малой, надо будет прутики переплести проволокой. Ишь… тотем. Держа его в одной руке, пальцем второй погладил его по башке, почесал за розовым ухом, пощекотал под подбородком. Крыс затащился, аж закрыл глазенки… Балде-е-ешь, падла! — как сказал бы Толик. Осторожно перепроводил его обратно в клетку:

— Спи давай. Тотемный зверь…

А так — к новому году так вообще мы хорошо устроились: Башня вся наша… Не всем так повезло-то. Тепло. Жратвы хватает. Вряд ли кто еще из гопников дернется на нас — есть чем встретить. Батя сказал, что сейчас слабоорганизованные «коллективы» больше пяти человек и без своей «продуктовой поляны» распались скорее всего. Пять человек, говорит — это предел численности банды, чтобы могли себя прокормить налетами. Грабить-то особо уже некого, просто не прокормиться с мелочевки-то; а те, у кого есть что взять — те уже серьезно обустроились, типа нас. Опять же, эпидемия… Кто мер не принял; и где народу много было — у тех же «баронов», у которых и производство, и запасы, и много контактов с внешним миром, и целые частные армии — тех эпидемия могла здорово выкосить. По весне, говорит батя, возможнѓѓы войны за передел прав собственности — с теми, у кого собственности в избытке, а личный состав эпидемией повыбило.

К нам это не относилось, у нас, напротив, численность «гарнизона» выросла — батя, посоветовавшись с нами, принял в Башню еще четыре человека. На правах, как он выразился, «вольнонаемных работников с перспективой гражданства».

Когда ударили морозы, и со жратвой в городе совсем стало никак, к Башне стали приходить люди, просились… Просто за еду и тепло готовы были работать. Что угодно делать. Как они чувствовали, что Башня обитаема? Из Башни мы выходили теперь редко — просто незачем было, даже когда эпидемия прошла. Очистки, мусор, банки — все только в мусорные пакеты и в первый подъезд, в «мусорные квартиры». Печи топились с подачей дыма в лифтовую шахту, и пока его дотаскивало до крыши, его уже и не видно было. Что двери в подъезды заперты, а не вырваны, как у многих окрестных домов — так это тоже не редкость: в некоторых домах, так-то вот, позапирались внутри — да и перемерли все.

Не пускали никого. В этом отношении батя стоял твердо: мы — не собес. Да, жестоко. Да, умрут. Но не мы это все затеяли. Мы лишь выживаем как можем и все тут. А кто «хочет помочь страждущим» — тут он повысил голос и стал посматривать в сторону мамы, — тот может собраться и вместе с ними пошорохаться по округе, мы никого не держим… Но у мамы за прошедшее время здорово мозги от мусора прочистились, она на такие батины выступления просто молчала.

Раз только заикнулась: «У нас ведь много, мы могли бы…», на что батя жестко и недвусмысленно ответил:

— Не «у нас», Лена, не «у нас». У тебя вообще ничего нет. Вся жратва — чисто моя и мародерского коллектива: запасенная, награбленная, намародеренная. Ты… в этот коллектив войти отказалась, занятия наши неодобрила. Стало быть и распоряжаться «нашим» не можешь даже на совещательном уровне. Внятно?

Она не ответила, но и так все было ясно. Мы — не собес.

Приняли в Башню только четверых.

Первый был Геннадий Петрович, просто Гена, или Петрович, мужик лет под сорок, в очках. Кажется «в прошлой жизни» он был бухгалтером, или экономистом — словом, какая-то компьютерно-бумажная профессия. У него вся семья умерла в одном из поселений от эпидемии — жена, мать, и две дочки. Хотели все в город вернуться — но не пускала охрана, «зеленые»; а потом уже было поздно. Но он сам каким-то чудом выжил. И очень невзлюбил, так сказать, людей в камуфляже. По каким критериям батя его выбрал понять было сложно; я подозревал, что тут сыграло упоминание про мать — батя ведь никаких известий о своей матери, моей бабушке, не имел с начала развала; и, как думаю, себя мучил сомнениями, не надо ли было ему в самом начале рвануть туда, на родину, за ней… Понятно, что поздно было, и наверняка бы не вернулся, но, как он выразился однажды, «вариант реальности мог быть совсем другой…» А может и не из-за матери, а просто почувствовал, что на Петровича можно положиться — он был мужик тихий, как пришибленный, и очень исполнительный — делал, что велят; носил, что дают — только бы не камуфляж; ел, чем покормят. Я так подозревал, что после эпидемии, после житья в этих сельхозбараках, как в варианте концлагеря, на бессмысленных работах, когда он всю семью похоронил, он малость разумом подвинулся. Стал настолько тихий и неразговорчивый, что для нормального человека это было…, ну, ненормально, что ли. А главное, у него вдруг, уже во время обитания в Башне, прорезались какие-то шахтерские, а скорее — кротовые наклонности.

Несмотря на то, что Башню мы изнутри сильно изрыли проходами и лазами, как в муравейнике, батя все не оставлял идеи во-первых, докопаться в подвале до воды, чтобы уж полностью обеспечить автономность; во-вторых, ему не давали покоя подземные городские коммуникации. Он хотел из подвала пробиться в них, и по ним иметь возможность невидимо перемещаться хотя бы в пределах квартала, а лучше — района. Жалел, что не имел раньше дел с диггерами.

Петрович копанием в подвале, рытьем земли, можно сказать, увлекся. Ну, не «увлекся», конечно; но, как кажется, когда он занимался чем-то простым и тяжелым, типа рытья прохода в городские телефонные потерны, он чувствовал себя занятым полезным делом; к тому же он в своих земляных норах, которые он поочередно рыл в разных направлениях из нашего подвала, ощущал себя защищенным, что ли. И правда, в его норах разбирался только он и немного батя, с которым они и планировали новые подкопы.

Выглядел он точно как гном — весь все время в земле, в глине, воняющий потом и подземельем, так что мама постоянно ругалась, чтобы он переодевался, приходя в столовую; он сделал себе «костюм» для копания под землей: брюки и куртка сварщика из толстенного негорючего и несносимого брезента, на коленях — самодельные мощные наколенники из кусков автопокрышек; на голове — каска с фонариком, в руках кайло на короткой ручке и батина раритетная, еще 44-го года изготовления, купленная в мирные времена на блошином рынке малая саперная лопатка — натуральный шахтер, а скорее — гном из подземелья!

Чтобы не переодеваться, да и вообще не таскаться лишний раз на этажи, он обедал у себя «в подземелье» — батя относил ему. Спал он то там же, в норах; то наверху, в батиной мастерской. У него там, в подвале, было даже тепло. Короче, он заделался настоящим земляным червем. Ну я и дал ему очевидную кличку «Крот», — не обидно, вскоре Петровича-Гену так вот — «Крот» уже все и называли, и за глаза, и в глаза. Он не обижался. Вообще, он, наверное, ни на что бы не обижался, — лишь бы кормили и быть в тепле. А копался он в своих норах больше по желанию, чем по поставленным задачам. Он себя там, в норах, чувствовал в безопасности и при деле.

Из пеонов у нас остался только Джамшуд; Кольку обменяли в конце концов на целую кучу полезнейшего добра. Выторговали все же, у деревенских-то куркулей. Не сказать, что расставались с ним как с родным, но в общем без злобы.

Джамшуд, слегка покалеченный так неудачно пытавшимся удрать Ибрагимом, теперь хромал, и совершенно не рвался никуда из Башни. Его уже и приковывать во время работы перестали, только что запирали на ключ. Даже до такого барана как он к зиме дошло, что здесь, в Башне, его кормят и спит он в тепле и безопасности; а в вымерзшем и вымершем большей частью городе ничего хорошего его явно не ждало. Он и не рвался никуда, видимо привык. Только постоянно ныл и скулил, выпрашивая пожрать что повкуснее, и возможности поработать поменьше. Хотя и так не переутруждался — после завершения в общем и целом «нарезания ходов» на этажах, его использовали в основном на легких работах: растирать компоненты для самодельного пороха, резать в мелкую вермишель целлулоидную кинопленку, как самое тяжелое — рубить тонкую арматуру на мелкие отрезки, для ГПЭ (готовых поражающих элементов) батиных бомб-самоделок. Снабженный водой и парашей, он теперь с утра до обеда и с обеда до вечера был практически предоставлен самому себе.

Но однажды зайдя в квартиру, где трудился Джамшуд, в неурочное время, батя учуял странный запах. Глаза Джамшуда блудливо бегали, и на вопросы, что за запах он блеял что-то невнятное: дескать, с города в окна натянуло… Экспресс-дознание с применением насилия, а больше — угроза «позвать Толика побеседовать» вскрыло что этот поганец пытался, — и, видимо, не в первый раз! — курить спитую и высушенную заварку, — в помещении, где делался порох, и хранился расходный запас горючих компонентов для этого! После полученной взбучки он был переведен в подвал — для подсобных работ Петровичу-Кроту: таскать землю из ходов и пересыпать ее в мешки. И то он постоянно ныл и скулил, какая у него тяжелая доля, а однажды его застукали, что он припахал самого Крота, пользуясь его безответностью, выполнять свою работу, а сам полдня бездельничал. И наглость его дошла до того, что как-то он даже заикнулся, что неплохо бы ему давать спиртного… хоть понемногу… хоть по воскресеньям… ну, пошутил, пошутил! Что вы в самом деле??

Батя, внятно отлупив Джамшуда за наглость, и в очередной раз ему объяснив, что тут он находится на отсрочке приговора, а приговор у него совсем безрадостный; и что можно ему отсрочку-то и сократить; потом тяжело вздохнул и признался, что «видимо быть рабовладельцем — это нужно иметь специальный склад характера. У нас, я смотрю, не очень получается, — один раб, и тот норовит на голову сесть…» И правда, единственно кого Джамшуд боялся до судорог — это Толика, но Толик редко спускался в подвал…

И еще семья у нас появилась. Миша, Оля, и Валечка. Миша и Оля — муж и жена, им лет по тридцать, а их дочке Валечке всего два годика. Она постоянно болела, с ней все бабы возились, тютюшкались; удовлетворяли, наверное, свой родительский инстинкт. Решающим для приема их в Башню стала профессия Оли — она врач. И хороший врач. Она навела порядок в нашей «аптеке» — в лекарствах, которые мы без счета и толка нагребли во время мародерки из окрестных аптек. А Миша стал заниматься генераторами, и вообще — механикой Башни. Ни батя, ни Володя, ни тем более Толик в технике особо не разбирались; к этому времени у нас из четырех генераторов оставался рабочим только один, хотя и топливо было, и включали на пару часов в день — через день. Механик нам тоже, как и врач, был, конечно, очень нужен.

Им повезло. Они убежали из одной из сельхозкоммун — как раз накануне эпидемии. Смогли. Многие вот не смогли. И все же и Оля, и Миша тоже были такие тихие, несмелые… Толян как-то спросил батю: «Ты их специально, что ли, подбирал таких — богом испуганных?», на что он обоснованно ответил:

— Толян, которые дерзкие и резкие, те уже или успокоились навечно, или уже где-то пристроились — к банде ли, к армии ли. Неприкаянные вот такие только и остались.

— Ну и зачем они нам? Они ж не бойцы.

— А для обеспечения тыла. Чтоб нам не заниматься ничем кроме войны и охраны. Это как в муравейнике: есть рабочие муравьи, есть воины. Вот мы и есть воины. Воины Башни. А? Звучит?

— На патетику мне положить, веришь? — отреагировал на это Толик.

Вообще тогда, насколько помню, интересный у них разговор получился. Батя сумел раскрутить Толика на целую речь по теме «что я вижу для себя в этой новой нашей действительности».

До этого Толик об этом и не задумывался, видимо. А тут проникся, — и выговорился: «Я, говорит, живу ради остроты ощущений. Ради, говорит, аромата жизни. А риск дает такой острый аромат, что только ради того, чтобы время от времени нюхать этот аромат, и стоит жить»

— Сам придумал, или прочитал где? — осведомился удивленный батя.

— Не, брателло, веришь — все сам! — отозвался польщенный Толян, — Единственно, говорит, цитата в тему: «Живи быстро и умри молодым», — вот, говорит, это — по мне!

— А чья цитата? — спрашивает батя.

— А мне пофиг! — с полной безмятежностью отвечает тот, — Для меня главное не кто сказал, а что сказано.

— Отморозь… — грустно вынес вердикт батя, — и я с ним согласился. Толян… Он иногда был просто запредельно жестоким, но не от садизма, а просто от такого своего понимания жизни. Напрасно батя его раньше обвинял в беспричинной и излишней жестокости, — он был не больше жесток, чем хорек в курятнике, режущий всех кур, хотя ему «на пообедать» вполне хватило бы и одной. Но он режет всех, и не потому, что он как-то по особому жесток, а просто он не видит оснований оставлять их в живых, — точно так же, как, скажем, для лисы нет оснований душить весь курятник, когда хватает одной несушки. Натура такая!

В общем, батя их — Крота и Олю, Мишу, Валечку, — принял в Башню. Не то чтобы на статус полноправных жителей и «в гарнизон»; это, говорит, недопустимо нам — в демократию играть, не то сейчас время. Статус он им определил что-то вроде «вольнонаемных пеонов», но с полной свободой перемещаться внутри Башни; и, как говорится, «с совещательным голосом на совете». Но выходить из Башни — только по разрешению; и оружие — не трогать без разрешения. Вот такой вот, как он выразился, «просвещенный феодализм».

Толик поинтересовался: «- А кто тогда мы?»

Батя задумался, а потом выдал:

— Ты, Толян, правильную тему затронул. Хотим мы, не хотим — но в дальнейшем, чтобы выжить, нам нужно будет увеличивать гарнизон. А как же! Вон, Серому невеста понадобится… — подмигнул мне, но мне его подначки были пофигу, — Конечно, увеличивать будем по мере роста наших возможностей обеспечить всем пропитание, тепло и защиту, не раньше. И тут в полный рост встает вопрос «статуса». Каков будет статус новых членов? Одно дело, если мы будем объединяться с равными по статусу в новой этой нашей цивилизации людьми. И другое — если мы берем людей на прокорм и под защиту, — это совсем другой статус…

— Ну, братан, ты как крепостник рассуждаешь! — хохотнул Толик.

— Да ничуть! Так всегда было. Вот прикинь, скажем, год назад… Организуем мы с тобой, скажем, предприятие. Наша идея, наш риск, наши средства. С какой радости вдруг сторонних людей брать на равную долю, когда предприятие уже запущено и успешно функционирует? Долю в доходах, равный голос на совете? Согласись — неразумно. Так никто не делает, то есть не делал. Тот же Игореша, — он хмыкнул, — Он ведь своим Лексусом с нами не разбежался делиться. Тогда-то. Ну а теперь, — теперь ситуация, сам понимаешь, еще жестче. Вот така вот…

— Да усложняешь ты, брателло… — потягиваясь, бросил Толик, — К чему это?… По человеку будет видно, кто и на что годен, и какой голос будет иметь.

— Э, нет. Знаешь, брат, меня жизнь научила, что всегда нужно заранее кроить шкуру неубитого медведя. Во избежание непонимания в дальнейшем. И всегда расставлять точки над и. Чтобы не было потом мучительно больно!..

Батя ухмыльнулся и на этом свернул разговор о «статусах». Но, как я понял, он никогда ничего не делал и не решал «просто так», и этот разговор тоже был с прицелом на будущее.