«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 18. Наш паровоз, шведский, вперед лети…

Так что же это за такое «Ваше золото» у Ломоносова, о котором пишет Литвинов, и откуда оно вдруг у него появилось?

К тому моменту, как Россия и Великобритания ударили по рукам, в Лондоне уже знали, что тремя днями ранее, т. е. 13 марта 1921 г., Россия подписала соглашение со Швецией о поставке 1000 (!) паровозов. Однако отнеслись к этому неординарному событию более чем спокойно. Всем все было ясно. Вряд ли кто из видных представителей английских деловых кругов, посвященных в суть мировой торговли, верил, что этот договор о тысяче локомотивов когда-либо будет выполнен в полном объеме. Все прекрасно понимали, что это только ширма, призванная прикрыть перемещение остатков резервов царского золотого запаса в Англию или США, не без пользы для Швеции, конечно.

А стартовала эта история 16 марта 1920 г., когда СНК рассмотрел подготовленный Красиным проект постановления о возможности закупки за границей паровозов и запчастей для ремонта железнодорожного транспорта. Красин назвал и сумму в золоте, необходимую на эти цели. В итоге — принято постановление СНК, в котором решено забронировать «триста миллионов (300 миллионов) рублей золотом в виде слитков и золотой монеты, находящихся в кладовых Народного банка… для обеспечения возможности заказа за границей паровозов и запасных частей для ремонта железнодорожного транспорта» (п. 1). Ленин лично поправил п. 3, предписывавший наркоматам финансов, по военным делам и внешней торговли в течение 5 дней «выработать соглашение о необходимых передвижениях золотой наличности в вышеуказанном размере 300 миллионов рублей, с тем чтобы эта сумма была размещена в пунктах, наиболее удобных для последующей отправки золота за границу»[1418].

Как вы сами понимаете, суммы, названные Красиным и закрепленные в решении СНК, совпали до рубля. Наверное, слишком памятен был еще доклад Ломоносова Совету обороны и ЦК в декабре 1919 г. о состоянии паровозного парка. Более того, Ленин предложил дополнительно выделить 500 тыс. руб. на приглашение иностранных экспертов (электротехников) для работы на железнодорожном транспорте. «Эффективно (и политически полезно)», — написал он Красину[1419].

К тому моменту Красин уже знал — его время в НКПС заканчивается. Его ждет новое назначение. Поэтому он спешил, очень спешил, прекрасно сознавая, что ему необходимо сделать все так, чтобы и с его уходом из Наркомата путей сообщения все нити по управлению этой грандиозной по своим возможностям операции остались в его руках. Только так, и никак иначе! И он старается действовать быстро, на опережение, не давая Москве опомниться.

Уже в апреле — мае 1920 г. Красин на пути в Копенгаген. Но его цель Лондон, ибо без восстановления нормальных торгово-экономических отношений с иностранными государствами советская власть в России обречена. Всем понятно, что только диалог и торговое соглашение с Великобританией могут привести к прорыву экономической блокады, объявленной всем западным миром России. Пока Лондон не изменит свою позицию, говорить о каких-либо подвижках в этом вопросе не приходится. Очевидно, что у Москвы было не так много людей, способных на равных вести переговоры с англичанами и решить эту проблему. Совершенно логично, что выбор Ленина пал на Красина, хотя не ему отводилась роль первой скрипки. Но, как часто бывает, никому не подвластное Провидение распорядилось по-своему… Мы уже знаем как.

И вот Леонид Борисович в милом его сердцу Стокгольме. Здесь, не теряя ни минуты, он разворачивает поиск тех деловых людей Швеции, которые готовы идти на контакты с Москвой, ведь нейтральный статус их страны предоставляет им куда как большую свободу действий, чем другим бизнесменам. И такой человек находится. Красин, хотя уже и покинул кресло главы НКПС, не оставляет свой проект и ведет переговоры с представителем объединения шведских предпринимателей Гуннаром Андерссоном[1420] о планах России по размещению заказов на паровозы за границей. Смекнув, что дело предстоит весьма выгодное, Андерссон, к тому времени уже неплохо знакомый с особенностями ведения бизнеса с Россией, в отличие от других предпринимателей, решил рискнуть и застолбить за собой столь многообещающий проект. Однако для этого требовались промышленные мощности, которые у него как таковые вообще-то отсутствовали. Но Андерссон человек действия, его не могли остановить подобные мелочи. Довольно быстро ему удалось сторговаться с Германом Нюдквистом[1421] — владельцем фирмы «Нюдквист и Хольм»[1422]. Сам прежний хозяин предприятия к тому времени был серьезно болен и не мог в полную силу заниматься делами.

Как утверждает биограф Красина Т. Э. О’Коннор, уже 15 мая 1920 г. не кто иной, как Леонид Борисович, заключает от имени Центросоюза предварительное торговое соглашение с фирмой «Нюдквист и Хольм» на закупку 1000 паровозов. Был ли это полноценный договор или только протокол о намерениях, сказать трудно, но такая информация есть, и я решил ее не игнорировать. Тем более что незадолго до этого Красин подписал соглашение с одной эстонской фирмой о поставке 130 паровозов из США[1423].

В итоге «Нюдквист и Хольм» — малоизвестная за пределами страны фирма — незамедлительно получила от советской стороны аванс в 7 млн шведских крон (далее — просто «крон»). И это при том, что биржевая стоимость всех акций (капитализация) «Нюдквист и Хольм» составляла на тот момент ровно вдвое меньшую сумму — 3,5 млн крон[1424]. Для нас важно, что именно Красин стоял у истоков сделки и выбора подрядчика на столь лакомый заказ. Ведь самой «Нюдквист и Хольм» сразу же перепадает потенциальный куш в 60 т золота (77 млн руб. золотом) на закупку паровозов[1425].

Хотя уже к тому моменту многим специалистам в области транспорта стало понятно, что едва ли не главная проблема развала железнодорожного сообщения в России состоит не столько в нехватке паровозов, сколько в отсутствии регулярного снабжения топливом. И если в 1920 г. из-за отсутствия угля и нефти простаивали от 300 до 500 вполне пригодных для эксплуатации локомотивов, то в 1921 г. их число возросло до 2000 единиц, что составляло 30 % всего парка![1426] Так что установка на решение проблемы перевозок заказом за границей новых средств тяги была в лучшем случае заведомо ошибочная. Но это в лучшем случае. Скорее всего, в основе этой идеи, у истоков которой определенно стояли Красин и Ломоносов, лежал злой корыстный умысел: ни одна операция не могла принести ее инициаторам таких выгод и так скоро, как крупный заказ на постройку паровозов за рубежом.

Ну а кто мог против этого возразить? Ведь тогда вся хозяйственная жизнь, да и сама Гражданская война велись исключительно вдоль железных дорог. И у каждого из участников тех событий всегда перед глазами был пример того, как любая попытка куда-то уехать, отправить эшелон или груз всегда упиралась в одну причину — нет паровоза! За право распоряжаться заветным локомотивом, а значит — передвигаться, часто вспыхивали не только кулачные бои, но и вооруженные стычки. Вспомните хотя бы советские фильмы о революции: везде одна и та же картинка: паровоза нет, комиссар, размахивая «маузером», требует у диспетчера или другого затравленного и запуганного до полусмерти железнодорожного служащего немедленно дать локомотив, угрожая прямо на рельсах расстрелять саботажника. И это не просто скудость воображения сценаристов, а всеобщая убежденность в неотразимости этого аргумента. Я имею в виду не «маузер», а отсутствие исправного паровоза.

Надо признать, с повсеместным дефицитом топлива советские власти боролись всеми доступными средствами. Так, в апреле 1920 г. Ленин писал все тому же Красину: «Надо запретить „Экономической жизни“ печатать… статьи о топливе. Весьма возможно, что наступление поляков частью вызвано нашей распоясанностью в этом отношении. Мы мастера цифрами доказывать в наших газетах о неизбежности собственной смерти по всяким причинам»[1427]. В общем, если народу не говорить, что чего-то не хватает, то вроде бы и проблемы этой нет. Но вернемся к паровозам.

На этом фоне словно акт умышленного подрыва всего дела по ремонту подвижного состава выглядит решение СТО от 22 апреля 1920 г. снизить отпуск железным дорогам металла, что фактически поставило крест на всей программе ремонта паровозов и вагонов[1428].

И пусть Троцкий, впоследствии оправдывая свое участие в этом сомнительном деле в качестве главы НКПС, в пояснительной записке на имя Дзержинского утверждал, будто именно Ломоносов убедил членов Политбюро в безальтернативности варианта закупки паровозов за границей для предотвращения катастрофы, совершенно ясно, что этот вариант устраивал всех, и в первую очередь Красина.

Очевидно, в какой-то момент Ленин всерьез рассматривал кандидатуру Ломоносова на пост наркома НКПС. Когда в марте 1920 г. Красина решили направить за границу, Ломоносов не встал во главе ведомства только потому, что долго не мог оправиться и восстановить силы после тяжелого тифа, перенесенного во время командировки на Юг России. В результате вотчина НКПС отошла Троцкому (30 марта — 10 декабря 1920 г.), который, несмотря на все настойчивые попытки навязать ему заместителем Ломоносова, предпочел другого кандидата: уж больно разило от профессора нарциссизмом и авантюризмом. А Льву Давидовичу совершенно не нужны были в его ведомстве, тем более в качестве его заместителей, люди, способные оспорить его авторитет. А уж на вершине железнодорожной властной пирамиды мог быть только один хозяин, и это сам Троцкий. Конкуренции Лев Давидович не терпел. А тем, кто посмел бросить ему вызов, следовало быть подальше, например в Стокгольме.

Ломоносов делал все от него зависящее, чтобы подорвать авторитет Красина. В своих разговорах, не ограничивая себя в выражениях, он всячески подчеркивал, что в ведомстве тогда существовала «всеобщая антипатия к Красину», проявлявшему «импотенцию» на посту наркома НКПС. И насаждение этого тезиса всячески культивировал Рыков. Красин и его приближенные, по версии Ломоносова, «ни бельмеса не смыслят в железнодорожном деле». Служащие голодают. «Нигде снабжение не было так плохо поставлено, как на рельсах». «На линиях хозяйствовали военные и чекисты»[1429]. Знал ли тогда об этом Красин? Скорее всего, нет. Ибо факт остается фактом: кандидатуру Ю. В. Ломоносова на роль главы Российской железнодорожной миссии (РЖМ), на которую и возлагалась вся операция по закупке паровозов, рекомендовал именно Леонид Борисович.

Сам Ломоносов утверждает, что непосредственно Красин настаивал на его участии в переговорах за границей, однако подлинность нижеследующего диалога, который у него якобы состоялся с Леонидом Борисовичем, в его пересказе выглядит сомнительно.

Итак, кабинет Красина. Хозяин: «А жаль, что Вы уехали из Америки. Сейчас там важно было бы иметь настоящего человека».

Ломоносов: «По совести, меня за границу не тянет. Как ни тяжело работать сейчас в России, мое место здесь»[1430]. Хотя, конечно, можно допустить, что эта беседа состоялась задолго до памятного ленинского мандата, но все же… 25 мая 1920 г. Ломоносов возглавил РЖМ.

Безусловно, Красин не мог не учитывать, что Юрий Владимирович, человек склонный к риску и авантюрист по натуре (это, кстати, роднит его с Леонидом Борисовичем), установил в США близкий контакт с Ривом Шлеем — вице-президентом «Чейз нэшнл банка»[1431]. А это открывало широкие перспективы и для него, как тогда надеялся Красин. Ведь золотой фонд, выделенный СНК на приобретение паровозов за границей, оставался в ведении НКПС и в дальнейшем Наркомата внешней торговли. Но на практике вышло иначе: фактически он перешел в распоряжение руководителя РЖМ — по итогу Ломоносова. Конечно, формально Красин, который 11 июня 1920 г. возглавил только что созданный Наркомат внешней торговли, должен был его контролировать, но увы.

Хотя поначалу Красин и Ломоносов вроде бы уживались неплохо. Но в силу того обстоятельства, что Юрий Владимирович возглавил РЖМ несколько ранее, чем Леонид Борисович НКВТ, по факту выходило, будто Красин «покушался» на те права, которые Ломоносов успел перетянуть на себя, застолбив золотоносный участок. И это «браконьерство» неизбежно привело к тому, что, по воспоминаниям современников, вчерашние сослуживцы оказались едва ли не сразу в очень натянутых отношениях. А точнее — попросту ненавидели друг друга, ибо каждый рвался контролировать огромные денежные потоки, связанные с заказами. Ломоносова коробило, что Красин давал ему указания в паровозном деле, а тот, в свою очередь, никогда не упускал шанса показать свою власть. Это крайне задевало Ломоносова. Их конфликт, по утверждению Юрия Владимировича, якобы имел давние корни. Он возник очень давно, еще в 1905 г., когда они столкнулись в военно-технической секции, отвечавшей, кстати, за подготовку террористических актов. Красин этот факт категорически отрицал, заявляя, что «никогда не встречал Ломоносова на революционных путях»[1432]. Сам же Юрий Владимирович, напротив, доказывал обратное и, как выразился один из хорошо знавших его современников, любил «козырять „бомбочками“»[1433].

Лично мне представляется, что Ломоносов сильно лукавит, и не только потому, что ему выгодно на тот момент таким образом толковать их неприязнь. Просто роли в снабжении боевиков оружием в первой русской революции он, по существу, не играл никакой. К тому же именно в 1905 г. Юрий Владимирович был очень занят защитой докторской диссертации, так что вряд ли у него оставалось много времени на нелегальную деятельность. Похоже, эти его давние услуги большевикам явно надуманы, дабы преувеличить свои заслуги перед партией и «надуть» стаж дореволюционной причастности к борьбе с прежним режимом, под кровавым гнетом которого Ломоносов чувствовал себя весьма комфортно.

В итоге 17 июня 1920 г. Ленин утвердил «Наказ Российской железнодорожной миссии за границей». Ломоносову как главе миссии был вручен специальный мандат, подписанный лично Владимиром Ильичом, предоставлявший ему права народного комиссара, то бишь министра, в том числе право принятия окончательного решения на месте. Таким образом, он становился подотчетен только Совнаркому, т. е. все тому же Ленину. Красина просто вычеркнули из «паровозной» схемы. Ломоносову позволялось покупать и ремонтировать паровозы, расплачиваясь золотом, а также приобретать вагоны, цистерны, запчасти и т. д. А это значит, что в данном случае он фактически получил добро от вождя на бесконтрольное распоряжение золотом из царских резервов еще до того, как ранее заключенный контракт на постройку и приобретение паровозов в Швеции утвердили высшие советские инстанции.

В итоге договор подписан Красиным, ему же как наркому внешней торговли формально передается в ведение и весь железнодорожный золотой фонд, а по факту все права распоряжаться золотом монопольно перепадают Ломоносову, точнее, их ему делегирует непосредственно Ленин. А Красин не может и шагу ступить без ведома и позволения вождя. Но ведь именно он всячески продвигал идею необходимости производить оплату импортируемых товаров «в первую очередь кредитными знаками, иностранной валютой, иностранными процентными и ценными бумагами, серебром и золотом». И делать это надлежало, следуя его логике, «дабы не сокращать нашего и без того незначительного товарного фонда, а также не загромождать транспорта перевозкой товаров»[1434]. Ну, вероятно, опыт работы наркомом путей сообщения внушил ему такую особую заботу о благе железной дороги. Что же касается золота, то, хотя оно и стоит последним в перечне платежных инструментов Красина, не будем на сей счет заблуждаться. Именно золото является тем универсальным средством платежа, которое легче всего продать и труднее всего контролировать в силу его обезличенности и бесконечной делимости. В этом и состоял, по моему убеждению, корыстный интерес самого автора идеи: Красин жаждал богатства, личного и бесконтрольного. Он устал от необходимости постоянно заниматься поиском денег для содержания семьи, любовниц и многочисленных родственников — своих и жены. А здесь сразу все пошло не совсем так, как он рассчитывал. Есть причины для раздражения.

Красин, который прекрасно знает силу больших денег, причем в данном случае не просто больших, а ошеломляюще огромных, в этой ситуации чувствует себя едва ли не ограбленным Ломоносовым. Ведь он лично так нуждается в хорошей финансовой подпитке. С этого момента начинается долгая и упорная борьба за право распоряжаться золотом двух титанов — Красина и Ломоносова. Еще вчера они, казалось бы, отлично ладили, а с сегодняшнего дня кровные враги. Их схватка, поначалу протекавшая под ковром, будет долгой и упорной, пока не выльется в открытое противостояние. Интересно, что оба рассчитывают опереться на поддержку единственного, кто может ее оказать в подобной ситуации, — Ленина. И если поначалу вождь еще лавирует, якобы оставаясь над схваткой, то в итоге однозначно становится на сторону Ломоносова. Но до этого момента еще предстоит серьезная борьба и произойдет масса интереснейших событий.

Ломоносов быстро оценил власть и силу нового специального ленинского мандата, ведь он теперь фактически делал его неподвластным никому. Он настолько стремительно входит во вкус собственной исключительности (а нахальства ему не занимать), что даже всесильный и беспощадно-кровожадный Троцкий, занимающий тогда пост главы НКПС, вынужден жаловаться на его своеволие и произвол непосредственно Ленину. А кому еще? Больше некому! Полагаю, именно эта схватка за власть над ведомством с Ломоносовым побудила Льва Давидовича отметить в своих мемуарах: «Год работы на транспорте был для меня лично годом большой школы»[1435].

Итак, 28 октября 1920 г. увидело свет постановление СНК о массовой закупке паровозов в Швеции. Более того, СНК утверждает не только договор с заводом «Нюдквист и Хольм» («Нидквист и Гольм»), но и соглашение, заключенное 21 октября 1920 г. Ломоносовым от имени Центросоюза с Северным торговым банком (Nordiska Handelsbanken)[1436] о «выдаче названным банком полной гарантии платежей по заказу 100 паровозов в Германии». Причем никого не останавливает от поднятия руки при голосовании тот факт, что договор не предусматривает для Москвы права его расторжения в одностороннем порядке, тогда как шведы заложили для себя возможность получения неустойки, чем, впрочем, в будущем не преминут воспользоваться.

Этим же документом СНК подтверждает соглашение «относительно перевозки, страховки, хранения и продажи шестидесяти тысяч (60 000) килограмм русского золота»[1437]. И, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, большевики так прямо и заявляют: «русского золота». Что это — цинизм или скудоумие? — понять трудно. Вроде бы и так должно быть ясно, какое это золото. Но вот что есть, то есть.

И тем более никого из членов СНК — этого уважаемого органа — не насторожил тот факт, что в Швеции никогда не производилось более 40 паровозов в год, в то время как один только Путиловский завод имел мощности по ежегодному изготовлению 225 локомотивов. И если обратить эти тонны золота в интересах собственной промышленности и, естественно, рабочих, во благо которых якобы и делалась вся эта революция, то можно было в итоге получить не только возрожденные заводы, но и 1700 паровозов в те же сроки вместо, напомню, 1000![1438] Тем более что выпускать за границей предполагалось привычные для наших машинистов русские локомотивы, как наиболее хорошо зарекомендовавшие себя в эксплуатации на отечественных дорогах, по чертежам… Луганского паровозостроительного завода.

Необходимо все же отметить, что против указанного договора резко выступил НКИД, потребовав его разорвать из-за явно дискриминационного характера в отношении России. Но здесь вмешалась та инстанция, спорить с которой вряд ли кто-то решился бы, — Политбюро. 15 ноября 1920 г. принимается решение «поставить на вид Наркоминделу», что не следует лезть не в свое дело, а главное — «договор не расторгать, а золото отправить»[1439].

Пока мнение дипломатического ведомства решился поддержать только Красин, да и то, скорее, по личным мотивам, чем в попытке защитить государственные интересы. Соглашение с Северным торговым банком фактически предоставляло тому право самостоятельно продать любой объем из депонированного в нем, «на условиях, — по выражению Красина, — более чем неопределенных»[1440], русского золота, если для оплаты счетов за поставку паровозов «Нюдквист и Хольм», выставленных РЖМ, на тот момент не будет хватать средств, имеющихся на счете миссии за ранее проданный драгоценный металл. И, надо сказать, шведы этим обстоятельством умело пользовались. Притом не имело значения: шли поставки из Швеции или Германии, ведь все равно все деньги направлялись на счет «Нюдквист и Хольм». Итак, искусственно создавалась ситуация, когда вина за задержки в реализации золота на условиях РЖМ возлагалась на советскую миссию. Здесь ко времени удачно появлялся счет за паровозы, а Северный торговый банк, проливая крокодиловы слезы, был «вынужден/принужден» продать на следующий день партию золота на соответствующую сумму, чтобы осуществить оплату. И тут уже сам банк решал: какая цена, на его взгляд, «наилучшая». Понятно, что РЖМ оставалась в стороне от сделки, а шведы, якобы действуя строго в соответствии с имеющимся договором, хорошо на этом наваривали. Более того, они имели право передать депонированное золото в залог другому банку, даже не испрашивая на то согласия российской стороны. И все опять-таки на вполне легальных основаниях.

Совершенно очевидно, что указанное соглашение с Северным торговым банком было одобрено в Швеции на самом высоком уровне. В пользу этого свидетельствует хотя бы тот факт, что 16 октября 1920 г. Ломоносова лично принял премьер-министр Швеции Брантинг[1441]. Вел себя корректно, но холодно. Ломоносова больше всего взбесило, что его заставили долго ждать в приемной, явно намекая, будто делают ему приемом большое одолжение. Ломоносов, вне себя от ярости, разразился проклятиями в адрес шведов, которые в царские времена якобы держались тише воды, ниже травы. «Теперь мы и в Швеции нуль и ничто, — в исступлении кричал он. — Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру-президенту благоугодно будет нас принять»[1442]. Трудно пояснить столь пренебрежительное поведение премьера по отношению к представителю страны, в сотрудничестве с которой так нуждалась Швеция, переживавшая далеко не лучшие времена. Скорее всего, Брантинг рассматривал Ломоносова как прямого эмиссара Ленина, к которому он лично испытывал отнюдь не самые хорошие чувства.

Заключение договора вызвало у Красина бурю эмоций. Указав на массу его невыгодных для России положений, Леонид Борисович, не скрывая обиды, пишет в пространной записке Ломоносову по этому поводу: «…Я прежде всего должен заметить, что когда меня не держат в курсе всех трудных и сложных переговоров и, подписывая договор, ставят меня перед совершившимся фактом, то, конечно, хронологически мои возражения всегда будут оказываться несвоевременными. К сожалению, это уже не первый случай, что я о переговорах, ведомых Вами, получаю извещение постфактум, будучи лишен возможности, с своей стороны, что-либо сделать»[1443].

Далее события развивались с головокружительной быстротой. Уже 20 ноября 1920 г. Ломоносов прибыл из Ревеля[1444] в Стокгольм с полным транспортом золота[1445]. На борту находились 432 ящика российской золотой монеты почти на 26 млн рублей. А 23 ноября в местной коммунистической газете «Фолькетс дагблад политикен»[1446] появляется интервью Ломоносова, в котором он прямо заявляет: мол, «привез с собой из Ревеля на двух специальных пароходах 20 тонн чистого золота, что составляет на шведские деньги 60 000 000 крон». Однако, по мнению редакции, куда важнее, что Россия готова оплачивать поставки товаров из Швеции лесом и нефтью[1447]. Как видим, говорить о каком-либо секретном характере операций не приходится. Ломоносов с самого начала позиционирует себя как человека, который наделен правом распоряжаться огромными суммами, попросту поражающими воображение местного обывателя. Он откровенно купается в лучах славы, занимаясь неприкрытой саморекламой. Мне трудно судить, насколько было обоснованным давать в такое время это интервью. Но Ломоносов рискует и идет на столь неординарный шаг. Прекрасно знакомый с американской системой ведения бизнеса, он таким образом сразу поднимает свой авторитет в местных, да и не только, деловых кругах, что позволяет ему требовать к себе особого внимания, ибо именно от него во многом будет зависеть, в чьих карманах в конечном итоге осядут эти средства. А значит, с ним нужно договариваться исключительно на его условиях.

Но здесь в дело вмешался представитель НКВТ в Ревеле Г. Соломон[1448]. По его инициативе, которую он настойчиво продвигал, следующая партия должна была транспортироваться исключительно под эгидой НКВТ. Такой поворот очень не понравился «Нюдквист и Хольм». Шведы, высказав свою озабоченность грядущими изменениями, официально известили советского представителя, что «их ответственность за золото наступает, естественно, только с момента принятия груза по прибытии парохода в Стокгольм»[1449]. И все же, как результат, к концу декабря 1920 г. в шведском Северном торговом банке находилось свыше 20 т советского золота, и ожидалось прибытие еще одной партии в 10 т[1450]. Вот по поводу ее отправки и возникли разногласия[1451].

Совершенно очевидно, что Соломон действует не сам по себе: за ним явно маячит тень Красина. Да он и не скрывает этого в своих воспоминаниях. Ломоносов жалуется своим покровителям в Москве. Благодаря Фотиевой все стенания Ломоносова с соответствующими комментариями доходят до ушей вождя. И из Кремля следует громкий окрик. Ленин жестко требует от Красина прекратить «пререкания» с Ломоносовым, а заодно и с НКИД[1452]. И хотя внешне он находит другой повод, но совершенно понятно, что вождь требует не вмешиваться в дела своего любимца и, совершенно не стесняясь, ставит в документах его имя на первое место. Доминанта для него в этом вопросе очевидна.

Но и Красин не устает следить за делами конкурентов, претендующих на ведущие роли в золотом бизнесе. Он прекрасно понимает, что наибольшую опасность его планам представляет его недавний протеже в НКПС Ломоносов. И здесь главное — пошатнуть его авторитет, вселить недоверие, ко всем его действиям, в первую очередь посеять сомнение у окружающих в выгодности для республики заключаемых им соглашений с зарубежными контрагентами, особенно в том, что касается операций с золотом. 23 ноября 1920 г., в день выхода скандального интервью «Фолькетс дагблад политикен», Красин шлет из Лондона руководству страны[1453] секретную телеграмму (подписывая ее как нарком внешней торговли), выражающую озабоченность подведомственных ему служб деятельностью главы РЖМ. В ней, в частности, отмечается: «Никакой самой снисходительной критики не выдерживают договоры, [заключенные] Ломоносовым со Шведским банком, это какой-то золотой ужас…Уже сказываются последствия этой колоссальной ошибки: шведское правительство отказывается обеспечить вывозную лицензию на золото, которое, следовательно, очутилось в Швеции, как в мышеловке»[1454]. Дело в том, что в Швеции с начала войны в 1914 г. существовал запрет на вывоз золота. В каждом отдельном случае требовалось специальное разрешение Министерства торговли.

Надо сказать, сам Ломоносов отнюдь не считал, что подписанные им договоры со шведскими банками наносят ущерб интересам России. При этом не стеснялся ссылаться на заключенные им же самим соглашения в качестве аргумента для обоснования проведения любых операций по продаже золота исключительно при его участии. «Согласно условиям договора с Нордиска Хандельсбанкен покупатель золота должен быть направлен к нему через посредство Ломоносова. Почему [возможно, опечатка; вероятно, „посему“. — С. Т.] благоволите условиться с его заместителем в Стокгольме инж. Романовым[1455] о технике этого дела[,] телеграфируйте», — пишет Ломоносов 20 апреля 1921 г. в телеграмме полпреду (!) в Ревеле Литвинову[1456]. Трудно себе представить, но это текст реального письма, выдержанного, скажем прямо, в хамски-ультимативном тоне, от торгового служащего в адрес советского посла, особоуполномоченного Политбюро! К тому же Ломоносов, словно монарх, пишет о себе в третьем лице, отсылая высокопоставленного дипломата к своему заместителю. И никак иначе! Что это? Болезнь, мания величия? Не думаю. Просто Юрий Владимирович прекрасно понимает заинтересованность Литвинова в собственной персоне в плане проведения операций с золотом. Так примерно разговаривает старший партнер в частной корпорации с младшим, с тем, кого он привел в очень доходный бизнес.

Необходимо учитывать, что, помимо вывоза золота в рамках проекта закупки паровозов, за рубежом осуществлялись и другие операции. И если на 9 ноября 1920 г. резерв золота правительства РСФСР оценивался в 546,2 млн руб. (что эквивалентно 422,884 т чистого золота), то к 1 декабря 1920 г. он сократился до 509,3 млн руб.[1457] Это при том, что за весь 1920 г. во всей стране было добыто всего немногим более 1,5 т этого драгоценного металла, а весь советский экспорт составил 1,1 млн руб., в то время как импорт — 22,5 млн руб.[1458]

И все же основная выгода досталась именно «Нюдквист и Хольм», которая даже не имела необходимых производственных мощностей, поэтому заказ пришлось растянуть на 5 лет (по подписанному 13 марта 1921 г. договору планировалась поставка в том же году всего 50 локомотивов, 200 — в 1922 г. и далее равномерно по 250 штук в год). К тому же Москва щедрой рукой предоставила фирмешке беспроцентный заем в 10 млн крон на постройку дополнительного цеха и котельной. Более чем непонятный жест. Ведь если учесть, что паровоз с тендером можно было приобрести по цене 230 тыс. шведских крон за штуку, то с учетом выплаченного ранее «Нюдквист и Хольм» аванса страна могла сразу получить с рынка свыше 70 готовых локомотивов, без всяких там ухищрений и танцев с саблями.

И совсем уж, на первый взгляд, лишено логики решение о закупке через ту же шведскую фирму 100 паровозов в Германии. Зачем понадобился посредник в этой сделке, если советское правительство (или, как тогда говорили, «совпра») параллельно подписало прямой контракт на приобретение 600 локомотивов (по цене 142 тыс. руб. золотом за штуку) в той же Германии? Некоторые специалисты полагают, что цены и на первую партию (120 тыс. руб. золотом за штуку), и на вторую были завышены по крайней мере вдвое. А один из конфидентов Красина прямо пишет: «Ломоносов поместил заказ на 600 паровозов с самого начала по неимоверно высоким ценам… на которых промышленники зарабатывают, не преувеличивая, несколько сот процентов»[1459].

Правда, для достижения такого захватывающего дух результата шведам пришлось слегка надавить на Москву. Когда русские заколебались: а стоит ли на это идти? — у Северного торгового банка тут же возникли трудности с продажей русского золота. «Вследствие теперешних низких котировок на золотые рубли мы, несмотря на все старания, как внутри страны, так и за границей, — писало 23 февраля 1921 г. руководство банка главе РЖМ, — не были в состоянии найти покупателей для большего количества, чем около 100 кгр. из предложенных вами…» Дальше можно не цитировать. Понятно: если не пойдете на сделку, то мы можем и не принять во внимание все имеющиеся соглашения, как, например, подписанное ранее с Красиным, и ваше золото тут и застрянет. Конечно, такой поворот был в интересах не только шведов, но и некоторых советских представителей, в первую очередь того же Ломоносова, который отписал наркому внешней торговли: «Мне с большим трудом удалось добиться согласия Северного Банка на реализацию нашего золота… <…> нет оснований надеяться на поднятие цены золота в ближайшее время…» и т. д. И это при том, что Москва бомбардировала Ломоносова требованиями: «Воздержитесь временно от активных заказов паровозов… ввиду пересмотра импортного плана»[1460].

За границей особо доверенным цербером Ломоносова становится управляющий делами РЖМ Георгий Клодницкий[1461]. Этот делец сошелся с профессором еще в США, где трудился под его началом. Поначалу Ломоносов доверяет ему абсолютно. Ни одно крупное дело не «проворачивается» без участия управделами. Клодницкий ведет себя еще более нагло и цинично, чем сам шеф. Красина действия тандема настолько выводят из себя, что он, не скрывая раздражения, пишет Дзержинскому: «Клодницкий правая рука и главный маг и чародей ломоносовской конторы»[1462]. Но долго два нахрапистых кота не могут мирно лакать из одной миски. Дуэт распадается. Ломоносов на взводе из-за нахальства и стремления Клодницкого все подмять под себя. Он вышибает управделами из миссии.

Понятно, все эти склоки в РЖМ не добавляют авторитета ее руководителю. Тем более что он постоянно дает поводы для разговоров о себе, если не о злоупотреблениях с его стороны, то о неадекватном поведении, угрожающем срывом важного задания партии. Так, у Ломоносова возникли противоречия с одним шведским банкиром, которого он очень не любил и даже подозревал, что тот его умышленно отравил на одном из совместных застолий. Юрий Владимирович не только дал ему неприличное, хотя и остроумное прозвище, которое происходило от некорректного перевода его настоящего имени на русский язык, но и настоял на включении этого слова в официальную кодовую таблицу для обозначения этого банкира в служебных телеграммах.

И Ильич вынужден реагировать на все эти выходки. Уже 8 декабря 1920 г. со стороны вождя последовал первый окрик. «…С Ломоносова взять письменное, — начертал Ленин, жирно подчеркнув слово „письменное“, — обязательство не менять ничего ни в системе, ни в решениях Троцкого и не смещать главкома, т. е. Борисова»[1463]. Надо сказать, конфликт у последнего с Ломоносовым был уже хорошо устоявшимся, поскольку Борисов, будучи начальником Главного управления путей сообщения НКПС, регулярно и последовательно отменял многие сумасбродные решения профессора во время его вояжа по Кавказу.

Возможно, чашу терпения Москвы переполнила свежая публикация в газете «Афтонбладет»[1464], где прямо указывалось на операции Ломоносова с золотом и предъявлялось требование к «комиссии по возмещению убытков шведов, пострадавших в России», разобраться с его деятельностью. В статье содержалась резкая критика правительства и отмечалось, что «транзит русского золота рассматривается нашими русскими шведами как опасное покровительство советским интересам за счет ограбления наших соотечественников»[1465]. Красин же, используя информацию Клодницкого, всячески нагнетает атмосферу неудовольствия действиями Ломоносова.

Однако возникает вопрос: только ли государственными интересами руководствовался Леонид Борисович, выдвигая претензии к деятельности Ломоносова? Здесь тоже есть большие сомнения. 21 декабря 1920 г. он пишет торгпреду в Швеции Э. Ф. Юону[1466], что ему поступает множество обращений о возможности продажи находящегося в Стокгольме золота, вывоз которого в США, Великобританию и Францию фактически заблокирован решением властей перечисленных стран. В сложившихся условиях, отмечает Красин, «весьма возможно, что мы воспользуемся каким-нибудь из этих предложений для реализации золота, депонированного в Нордиска Хандельсбанкен по паровозным заказам»[1467]. Понятно, что это вызывает неудовольствие Ломоносова, который начинает, в свою очередь, жаловаться на Красина Ленину, Троцкому и далее по списку, обвиняя того в торможении сделки, добиваясь перевозки в этот банк к февралю 1921 г. 30 т золота, которые в конечном итоге ему все же удалось протолкнуть через Северный торговый банк.

Как видим, все эти начальственные окрики совершенно не пугают Ломоносова, который упорно бомбардирует московское руководство угрозами приостановить платежи по заказам, если ему не предоставят права самостоятельно распоряжаться деньгами, а точнее золотом. Он не стесняется обвинять ненавистного ему представителя НКВТ в Ревеле, который попытался перехватить у Ломоносова инициативу по единоличному контролю отгрузки золота через шведский канал, в сговоре с целью наживы, поскольку «фактически хозяином положения в Ревеле является Ашберг». Ему-то Соломон, дескать, и переуступил полный контроль над всеми операциями, подчинив государственные интересы собственным корыстным. И уже с подачи Соломона ему, Ломоносову, якобы рекомендуют договариваться обо всем напрямую с Ашбергом, «сколько бы это ни стоило». А далее Ломоносов, следуя своей излюбленной тактике, выдвигает ультиматум по принципу «или — или»: или вы мне даете деньги, или я ликвидирую железнодорожные заказы[1468]. Но самое интересное, что Ломоносов в своем шантаже преуспевает. В Берлин летит телеграмма с разрешением выдать главе РЖМ «десять тысяч кило русской золотой монетой». Никакие призывы «ребята, давайте жить дружно» не могут завуалировать того факта, что в руки Ломоносова снова поступает огромная сумма в золоте[1469]. И Красин не только вынужден согласиться с этим, но ему даже пришлось приструнить своего старого друга и протеже Соломона, хотя, понятно, подобное положение не могло доставить удовольствия Леониду Борисовичу.

Если Троцкого в этой ситуации Ломоносов попросту игнорирует, то с Красиным дело обстояло сложнее. И, как опытный чиновник, прошедший закалку в царском бюрократическом аппарате, Ломоносов сразу же начинает с главного: очернения соперника. Он не стесняется в выражениях. Конечно же, у Красина находятся «верные» друзья, которые не преминули его об этом проинформировать. «Совершенно случайно Стомоняков[1470], Фрумкин[1471] и Штоль[1472] (стало быть, три свидетеля и никакой ошибки быть не может), сидя в Гранд-отеле, слышали разговор подвыпившей компании, в которой Ломоносов хвастливо рассказывал, что теперь, мол, он совершенно освободился от моей опеки и контроля (что не мешает ему заявлять мне о полной готовности исполнять всякое мое распоряжение)…» — пишет он жене 21 января 1921 г. из Ганге[1473].

Безусловно, оскорбительно. Но особо Красина задевало то, что путейцы с подачи Ломоносова называли его «дилетантом». Вероятно, для Красина это было особенно обидно, поскольку в 1894 г. после солдатской службы и отсидки в тюрьме он идет простым рабочим на строительство железной дороги в г. Калач Воронежской губернии. Но ненадолго — благодаря неоконченному инженерному образованию быстро выдвигается в десятники. Его столь стремительное продвижение «по службе» настораживает жандармерию, которая отвечала за полицейское обслуживание железной дороги. Красина вновь арестовывают и ссылают в 1895 г. после отсидки в тюрьме в Воронеже на три года в Сибирь, аж в Иркутск. Здесь он опять устраивается работать на «чугунку», сначала чертежником, а затем и инженером, успешно руководя строительством насыпи участка Байкальской железной дороги, занимаясь проектированием Кругобайкальской дороги. За отличные результаты ему резко повышают зарплату и даже сокращают на год срок ссылки. Учась в технологическом институте в Харькове, Красин занимается топографическими съемками, некоторое время работает на железной дороге Петербург — Вятка. Затем по приглашению знакомого по Петербургскому технологическому институту, Р. Э. Классона[1474], к тому моменту технического руководителя акционерного общества «Электросила» и тоже, кстати, члена одного с Красиным революционного кружка, строит Биби-Эйбатскую электростанцию в Баку на Баиловском мысе на берегу Каспия для немецкой компании «АЭГ». Предполагалось, что станция будет обеспечивать электричеством все бакинские нефтепромыслы: от этапа бурения скважин до очистки готовой нефти[1475]. В дальнейшем их пути еще не раз пересекутся, в том числе и в фирме «Сименс».

Но Ломоносова отношение к нему прежнего патрона мало уже волнует, ведь он приобрел куда как более мощного покровителя. Хорошо изучив особенности характера Красина, Ломоносов выработал четкую линию поведения в отношениях с ним: действовать дерзко, нахально, не опасаясь вспышек гнева и первой нервной реакции, понимая, что никакого продолжения с его стороны не последует.

Красин тоже не бездействует. Он ищет дополнительные каналы сбыта золота и выхода через третьи страны на американский рынок. С этой целью по его инициативе с 10 января 1921 г. организуется турне по ряду стран, начиная с Италии и Испании, юрисконсульта РЖМ Лазерсона, а точнее «доктора Ларсона». И хотя последний действует вроде бы по поручению Литвинова, Красин, минуя все инстанции, состоит с ним в активнейшей личной переписке, проявляя к нему особое доверие и уважение, именуя Лазерсона Морисом Георгиевичем. «Лазерсон, конечно, меньшевико-подобный спец и для работы в Советской России едва ли годится по своей мягкотелости и несклонности переносить лишения, но я имею все основания считать его абсолютно чистоплотным и добросовестным человеком; знания же финансового дела и связи у него очень хорошие»[1476], — пишет Леонид Борисович Лежаве[1477] и Крестинскому[1478]. Но «доктор Ларсон» явно себе на уме и обо всех шагах также подробно информирует своего формального начальника Ломоносова.

Поначалу главный поток прошедшего в Швеции аффинаж и имеющего теперь клеймо Риксбанка[1479] российского золота шел в Германию, где действовало отделение РЖМ. Однако зачастую формально отправленное в адрес германских банков, в частности «Дойче банка», золото, предназначенное для оплаты услуг немецких производителей, даже не покидало пределов Швеции. Этот металл по приказу «Дойче банка» отгружался Риксбанку в счет оплаты задолженности Германии по военным поставкам. Нелишним будет заметить, что с началом Первой мировой войны, в которой Швеция не участвовала, в стране сразу возникла паника. Население бросилось менять банкноты и деньги с депозитов на золотую монету. В течение четырех первых дней золотые резервы Банка Швеции сократились на 2,7 млн крон. И хотя это составляло всего 2,5 % от их размера, уже 2 августа 1914 г. в стране прекратили размен банкнот на золотую монету и приняли решение закрыть все банки с 3 по 5 августа. Когда же кредитные организации возобновили работу, то для населения был установлен лимит на снятие наличных — 100 крон в день. А с 15 ноября 1914 г. в Швеции ввели полный запрет на экспорт золота. Но вскоре страхи прошли, и ограничения обернулись золотым дождем для Стокгольма. Курс шведской кроны к 1917 г. поднялся до 2,55 кроны за 1 доллар США от предвоенного уровня в 3,75 кроны[1480]. Пройдут десятилетия, и уже во время новой мировой войны шведы будут снабжать железной рудой теперь уже фашистскую Германию[1481].

Надо сказать, имели место случаи, когда драгметалл поступал непосредственно в адрес самого Банка Швеции. Так, 18 марта 1921 г. в Стокгольм прибыл пароход «Хеймдаль» с грузом русского чистого золота весом 8570,465 кг в 167 ящиках для Риксбанка. Поставку осуществила немецкая транспортная компания, принадлежащая некоему Виктору Бергу. 21 марта 1921 г. передача золота Риксбанку завершилась. Однако российская сторона получила всего 10 млн руб. золотом, что соответствовало по золотому стандарту 7742,34 кг чистого золота. То есть золото продали с дисконтом в 11 %![1482] В эти операции был прямо вовлечен не только сам управляющий банком Виктор Молль[1483], человек с большим политическим авторитетом в стране как опытный депутат риксдага, но и еще как минимум три члена правления Банка Швеции. Поэтому вполне понятно, что когда я, находясь по служебным делам в Стокгольме, обратился к руководству Банка Швеции, которое меня и пригласило, с просьбой дать возможность поработать в их архивах с целью поиска документов о российско-шведских деловых связях, то натолкнулся на глухой отказ. Мне заявили, что никаких таких материалов, а равно и своего архива в банке попросту не существует. Тогда я еще ничего не знал по этой проблеме и, надо признать, воспринял подобное заявление хотя и с недоумением, но вполне спокойно.

Значительные объемы металла и драгоценных камней поступали также в распоряжение советского и. о. поверенного в делах в Германии Виктора Коппа[1484], являвшегося, по утверждениям некоторых историков, особо доверенным лицом Ленина и Троцкого[1485]. Возможно, именно по поручению последнего он и вел тайные переговоры о начале военного сотрудничества с Германией, которую к тому моменту Антанта практически лишила армии. Не исключаю, что это правда. Но фактом остается то, что Владимир Ильич даже посулил «хорошую премию за скорую и выгодную продажу» драгоценностей[1486]. Для нас же куда важнее, что Копп был близким, можно сказать, интимным контактом Красина и задолго до появления РЖМ в Берлине вел его дела, в том числе и финансовые, в Германии. Он служил даже его особым «почтовым ящиком» на случай непредвиденных обстоятельств. «Victor Kopp — мой давний знакомый с 1905 года, и во всяком случае это один из путей сношения со мной», — пишет Красин жене еще в ноябре 1919 г.[1487] И далее он даже дает ей адрес: Victor Kopp, Fasanenstrasse, 27.

Конечно же, Копп исполняет для старого друга и более деликатные поручения, приглядывая за деятельностью Ломоносова и негласно информируя Красина обо всех деталях. Леонид Борисович даже передает через него указания Ломоносову, чем вызывает крайнее неудовольствие последнего, который считает подобный порядок общения для себя унизительным.

Чтобы дать более полное представление о размахе деятельности Ломоносова, отмечу, что по линии РЖМ было заключено более 500 контрактов. Помимо паровозов, заказано 500 цистерн в Канаде, еще 1000 — в Канаде и Англии, 200 паровозных котлов в Англии[1488]. При этом глава РЖМ совершенно не считался с мнением наркома путей сообщения. «Золото текло рекой», — как вполне справедливо заметил А. А. Иголкин[1489]. Но Ломоносову все мало. Его вроде бы пытается вразумить особоуполномоченный Политбюро ЦК РКП(б) по золотовалютным операциям за границей Литвинов. В ответ на очередное требование денег от главы РЖМ он пишет 10 апреля 1921 г.: «…Я, естественно, недоумевал, зачем Вам понадобилось еще три миллиона рублей, когда у Вас золота уйма»[1490]. Но на самом деле, как выясняется, Литвинов не прочь совместно реализовать/«попилить» (на выбор читателя) эту «уйму золота».

А торопиться были все основания. К началу 1921 г. в «закромах» Родины находилось золота на сумму 398,9 млн руб. (эквивалентно 308,8 т чистого золота). Таким образом, всего за семь недель (с 9 ноября 1920 г.) золотой запас сократился почти на 147,3 млн руб. Возможно, именно с этим обстоятельством связано требование Финансово-счетного управления НКВТ «все делопроизводство по операциям с золотом и драгоценными камнями вести в секретном порядке». Касалось оно и советских загранпредставительств. Теперь всю переписку и отчеты следовало пересылать «в секретных пакетах»[1491].

А пока на НКВТ сыпались из Кремля указания о необходимости ограничивать доступ к информации об операциях с валютными ценностями, попытки заткнуть драгоценностями любые прорехи в народном хозяйстве практиковались все шире. Это решение всегда казалось таким простым и легким: взял со склада что-то очень ценное и тут же получил необходимое. Так, когда возник вопрос о необходимости увеличения поставок хлеба, то крестьянству решили предложить не только кнут в виде продотрядов или, как тогда стали стыдливо называть эти чрезвычайные органы, «милиции, содействующей сбору продналога», и показательных массовых репрессий, но и пряник под названием «премия». «Премию чем? — задал сам себе вопрос Ленин и тут же на него ответил: — Золотыми и серебряными вещами. Возьмем в Гохране»[1492]. Возьмем и никого не спросим, ведь власть наша. Или власть у нас?

Возможно, помимо необходимости всячески скрывать стремительные темпы сокращения золотовалютных резервов страны, НКВТ взволновал тот факт, что Ломоносов реализовывал его по ценам значительно ниже рыночных, что не только приносило убытки российской казне, но и подрывало переговорные позиции других советских продавцов. Так, РЖМ продавала золото по цене 636 долларов за килограмм, когда цена слитков у других поставщиков из России не опускалась ниже 650 долларов. Уже к середине 1921 г. специалистам в Москве стало очевидно, что подобная практика губительна для всего экспорта золота.

Безусловно, не все большевики мирились с этим. Один из тех, кто открыто поднял голос против, — старый член партии, луганский рабочий и профсоюзный деятель Ю. Х. Лутовинов[1493], к тому времени удаленный из Москвы за антипартийную позицию. Тогда еще не расстреливали таких партийцев, а направляли, например, в торгпредство. Прибыв в Берлин на должность заместителя торгпреда и, по-видимому, наслушавшись, в том числе и от Красина, о художествах Ломоносова, он решил открыть глаза Ленину на проделки его протеже. Сам же Красин, уже четко представляя расклад сил и симпатий в ленинском окружении и явно не рискуя действовать открыто, целенаправленно подбил на этот шаг Лутовинова, похоже, еще не утратившего революционных иллюзий. Но его письмо-откровение не вызывает понимания у вождя. Наоборот, тот не соглашается с утверждениями, что Ломоносов «блестящий спец», но «уличен Красиным в преступнейших торговых сделках». И дальше Ленин уже не стесняется: «Неправда. Если бы Красин уличил Ломоносова в преступлениях, Ломоносов был бы удален и предан суду. Вы слышали звон и… сделали из него сплетню. Красин писал мне в ЦК: Ломоносов блестящий спец, но к торговле годится меньше и делает ошибки. Приехав сюда, встретив Ломоносова, разобрав документы, Красин не только о преступлении не говорил, но и об ошибках не говорил. Выбирайте: начать ли Вам серьезное дело в Контрольной комиссии (или где хотите) о преступлениях Ломоносова или взять назад легкомысленно подобранный слух?»[1494]

По-видимому, Ю. Х. Лутовинов не был готов к такой реакции вождя, от которого ожидал справедливого возмездия для вора, каковым он считал главу РЖМ. Но совсем иначе, как мы видим, смотрел на это Ленин. Или Фотиева? Тут трудно однозначно ответить на вопрос, но дама отрабатывала «знаки внимания» Ломоносова очень добросовестно, придавая ходу любого дела, касающегося ее щедрого благодетеля, нужное направление. Надо сказать, намерение Лутовинова произвести ревизию деятельности РЖМ с самого начала вызывало раздражение у вождя, который как-то в дурном расположении духа начертал на предложении расширить практику проверок загранпредставительств: «Нельзя так часто играть в ревизии»[1495]. При этом он прямо указал на Лутовинова, чья активность пришлась ему явно не по вкусу. Ну, а выступивший в роли подстрекателя (или провокатора, если уж быть точным) Красин предусмотрительно остался в стороне. Вероятно, не только этот случай послужил поводом к разочарованию Юрия Хрисантовича в жизни. Но, допускаю, и он сыграл немаловажную роль в его дальнейшей судьбе. Лутовинов так и не смог принять нэп и, видя растущую бюрократизацию партии, в мае 1924 г. застрелился. Возможно, сказалось то, что до этого Лутовинова буквально подвергли травле на XII съезде РКП(б) за его утверждение: «Партия вгоняет в подполье критику»[1496].

Дополнительную нервозность привносит неожиданно забуксовавший процесс клеймения русского золота на Монетном дворе Швеции. Там внезапно заявили, будто настолько загружены заказами, что не смогут в ближайшие 2–3 месяца принимать золото для переплавки «со стороны». Вполне можно допустить, что шведы таким образом попытались выразить свое недовольство стремительным оттоком золота из страны, стремясь вынудить советских представителей подольше задержать металл в местных банках. Но, скорее всего, шведов испугала огласка информации о масштабах операций с русским золотом при их участии. Так, в британской «Дейли телеграф» появилась статья, вызвавшая большой общественный резонанс, особенно среди держателей государственных облигаций правительства Николая II, о том, что только за первые пять месяцев 1921 г. на Монетном дворе Швеции переплавлено свыше 70 т поставленных большевиками золотых монет царской чеканки и слитков с «двуглавым орлом». При этом за весь предыдущий год такого золота было всего 19 т. В газете прямо указывалось, что золотые слитки с клеймом теперь уже Монетного двора Швеции направляются на реализацию в США[1497].

Нужно отдать должное Красину: он давно предвидел возможность подобного развития ситуации. «…Получив такое количество нашего золота в свои банки, — писал он в одной из записок еще в ноябре 1920 г., — шведское правительство потеряло охоту делать нам какие-либо льготы, и оказывается, таким образом, что мы, вероятно, будем вынуждены реализовать золото в Швеции на тех условиях, какие будут угодны Швеции, т. е. ее государственному банку… При отсутствии лицензии на вывоз нам придется сбывать его по принудительной цене Риксбанку»[1498].

Но одно дело предвидеть, а другое — искать выход из сложившейся ситуации, пусть даже прогнозируемой. Москва не может ждать и требует одного: как можно скорее поставить золото на американский рынок. Красин согласен на все, чтобы обеспечить «возможность переплавки монеты в слитки, хотя бы даже без очистки таковых от лигатуры». Ибо только так можно добиться «его реализации в Америке». И здесь, по его мнению, возможен вариант обмена монеты «на уже сплавленное золото, принадлежащее Шведскому монетному двору или Риксбанку»[1499].

15 сентября 1921 г. Литвинов, напомню, на тот момент особоуполномоченный по золотовалютным операциям за границей, направил Ломоносову шифрованную телеграмму, в которой, в частности, указывалось: «К сожалению, вы до сих пор, реализуя золото, не сообразовались с ревельскими ценами». Беспокойство «особоуполномоченного» можно понять: к 1 сентября 1921 г. Ломоносову выделили три партии золота общим весом 30 т![1500] И если учесть, что к 1 апреля 1921 г. золотой запас России составлял 280,5 т чистого золота на сумму 362,3 млн руб.[1501], а добыто в РСФСР за весь 1921 г. всего 1 800 кг золота, то есть с чем сравнить. При этом в 1921 г. страна импортировала товаров на 165,3 млн руб., тогда как весь советский экспорт составил 15,8 млн руб.[1502] В общем, аппетит у Ломоносова был завидный.

Однако глава РЖМ реагирует на все попытки его одернуть из Москвы с полнейшим олимпийским спокойствием и даже не считает нужным отвечать на многократные запросы с требованием сообщить о вырученных за реализацию золота валютных средствах, а также счетах в банках, где эти деньги размещены.

Необходимо отметить, что шведский денежный рынок уже давно стал для большевиков этакой «палочкой-выручалочкой». Еще в феврале 1919 г. на страницах органа ВСНХ «Экономическая жизнь» появилась весьма любопытная статья «Русский рубль за границей». В ней, в частности, отмечалось: «За лето 1918 года в Стокгольм всего подвезено из России несколько сот миллионов рублей. Сколько-нибудь точной регистрации такого подвоза, само собой разумеется, не велось; осторожные люди считают, что подвезено было не менее 200 миллионов; другие же полагают, что цифра даже в 1/2 миллиарда была бы не преувеличенной. Подвоз рублей производился, с одной стороны, в частном порядке — лицами, спасшими из России свои состояния, и спекулянтами. И те, и другие использовали для доставки сравнительно небольших партий, главным образом, курьеров нейтральных стран. С другой стороны, весьма большое количество рублей, и притом уже крупными партиями, было доставлено в Стокгольм курьерами Советского правительства. Наиболее крупная партия была привезена комиссарами: в июне Шейнманом (17 миллионов рублей) и в сентябре Гуковским[1503] (50 миллионов рублей)».

Полагаю, необходимым заметить, что рубль, несмотря на жестокую турбулентность, переживаемую послереволюционной Россией, все еще сохранял какое-то доверие международного рынка. Как ни удивительно, но в январе 1919 г. в разгар Гражданской войны, когда почти каждый «батька» или генерал от души «печатал» собственные ассигнации, соизмеряя объем эмиссии лишь с наличием бумаги и краски, курс рубля держался на лондонской бирже в пределах 36–37 царских руб. или 58 керенок за 1 ф. ст. Правда, к декабрю того же года он скатился до 200 царских руб. или 510 керенок. Еще через год за 1 ф. ст. требовали 650 царских руб. или 3500 керенок соответственно[1504]. Лично мне представляется странным не сам курс, учитывая уровень и темпы инфляции в России, а тот факт, что рубль вообще котировался и его можно было обменять на фунт даже через три года после октября 1917 г. Так что запасы из хранилищ Государственного банка, в итоге все же доставшиеся большевикам, оказались не совсем уж макулатурой. Более того, в западной печати встречаются публикации о том, что большевики втихую подпечатывали царские «катеньки», как пользующиеся наибольшим доверием, для тайной реализации за границей. Благо все клише и запасы Государственной экспедиции заготовления ценных бумаг находились в их полном распоряжении.

Как-то ко мне в Тегеране (мой офис находился вне стен посольства, и местные граждане имели туда абсолютно свободный доступ) обратился мужчина, который поинтересовался, как ему обменять на современные рубли имеющиеся у него русские деньги. Поскольку за мою практику уже не первый посетитель приходил с такого рода вопросами, то я предложил предъявить эти средства. После некоторых колебаний он передал мне в руки полный корешок, еще сохранивший банковскую оклейку, абсолютно новых купюр, выполненных на очень хорошей бумаге с отличным качеством печати. Это были ассигнации номиналом 5 000 руб. Войска Донского. Дату выпуска точно не помню, но где-то 1918 г. Когда я пояснил, что эти купюры имеют только коллекционную ценность, и предложил их продать, он явно заподозрил меня в желании его надуть. Без колебаний отказался и быстро вышел.

Многим читателям наверняка знакомо выражение «русские слезы». Так именовались крупные собрания драгоценностей, коллекционной посуды, редких книг и произведений искусства, вывезенные из голодающей России в 1920-е гг. за границу иностранными дипломатами. Стремясь спасти свои семьи от голода, многие в прошлом весьма богатые люди буквально за бесценок распродавали поколениями накопленные семейные реликвии, начало собиранию которых зачастую было положено еще в XVIII в. и которые значительно пополнились в XIX в., особенно после освободительного похода русских армий в Европу в ходе войн с Наполеоном I. Тогда многие русские дворяне совершенно по-новому научились смотреть на искусство, вкладывая огромные деньги в свои зачастую бесценные коллекции. Большое количество таких вещей осело и в Иране, куда устремился огромный поток беженцев с Юга России. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с русскими «редкостями» в коллекциях местных антикваров.

Что касается «русских слез», то, каюсь, я и сам, несмотря на строжайший запрет со стороны партийного комитета посольства, втихую покупал старинные русские издания и рукописи у наследников посла одной из стран в революционной Москве. Та коллекция картин и книг была огромна, и я, к сожалению, со своим скромным окладом смог приобрести и вернуть на Родину немного. К тому же, когда о моем увлечении историей стало известно послу, кстати, сыну маститого советского ученого-востоковеда, то он буквально пришел в ярость, обвинив меня почему-то в спекуляции и пригрозив «в 24 часа отправить в Союз». На мои, признаюсь, робкие возражения о необходимости репатриировать наше национальное достояние, последовал такой начальственный рык, что я быстро, хотя и понуро, повиновался. Моя кочевая жизнь и долгое отсутствие нормального жилья мало способствовали сохранению тех немногочисленных раритетов, но расписки малограмотных наследников русских богатств в получении от меня денег за проданные мне книги и рукописи я сохранил и по сей день. Однако вернемся к нашей главной теме.

Мировая война, а затем и революция в России вызвали огромное переселение народов. Миллионы людей стронулись с насиженных мест. Тысячи иностранцев, возвращаясь домой из Германии, Англии, Франции, Бельгии, Голландии и т. д. в Россию, Финляндию, прибалтийские провинции и наоборот, нуждались в наличных. Для размена царских рублей на кроны сначала пользовались услугами Нового банка, контролировавшегося Ашбергом. Путешественники являлись в банк, чтобы обменять деньги, продать чеки «Америкен экспресс»[1505] или получить средства по аккредитивам. Многие деловые люди оставались в Швеции, так как в нейтральной стране можно совершать сделки с обеими воюющими сторонами. В Стокгольме развили активную деятельность люди, имевшие прежде крупные дела в России и Прибалтике. Они становились клиентами банка. Его иностранный отдел постоянно расширялся. Уполномоченные Ашберга скупали русские рубли и продавали их в странах, граничащих с Россией. Разница между покупкой и продажей была значительной и давала большую прибыль. Ежедневно вокруг Нового банка собирались толпы иностранных дельцов. Это место превратилось в настоящую биржу.

«Из других кредитных учреждений, скупающих мелкие партии рублей, наиболее видную роль играют Аffärsbank и в меньшей мере Купеческий банк (Коррmanebank). Из банкирских контор, занимающихся торговлей рублями, на первом месте в настоящее время стоит Daidel och Hagbing, обороты коего ежедневно составляют не менее миллиона рублей. Развитию оборотов названной конторы способствует ее тесная связь с швейцарским банком. Главным покупщиком русских рублей в Стокгольме, как известно, являлась до последнего времени Германия, причем закупкой русских рублей ведал Reichsbank, а его непосредственным сотрудником состоял Вankhaus Мендельсона. В Швеции немецкие скупщики имели своих агентов, отчасти в лице крупных банков (Skandinaviska Kreditaktiebolaget и Handelsbank и др.), а отчасти отдельных лиц и мелких контор… На смену сократившемуся германскому спросу выдвигается усилившийся спрос со стороны Швейцарии, а в последнее время также Голландии»[1506]. Эти весьма любопытные свидетельства мы находим не в исторических исследованиях, а в периодике тех лет, когда еще существовала некоторая свободная пресса.

С осени 1918 г. ведущую роль в операциях с русскими рублями стало играть «Шведское экономическое акционерное общество» (Ekonomiaktiebolaget или Svenska Ekonomiaktiebolaget). Это новое детище того же Ашберга, созданное им при участии А. Л. Шейнмана, тогда финансового атташе советского правительства в Стокгольме (пусть и с не совсем понятным юридическим статусом). Хотя «Шведское экономическое акционерное общество» в некоторых работах именуется банком, однако по факту это была, скорее, финансовая компания, имевшая ограниченную лицензию. Главное же преимущество этого предприятия состояло в том, что деловым партнером Ашберга и одним из акционеров в этом деле являлся Яльмар Брантинг, руководитель Социал-демократической партии Швеции, занимавший в тот период пост министра финансов[1507].

Партнеры были настолько близки, что в конце 1917 — начале 1918 г. по инициативе Я. Брантинга даже рассматривалась возможность назначения У. Ашберга членом Торгового совета при Министерстве иностранных дел Швеции. К недостаткам компании, с точки зрения сотрудничества с Советской Россией, можно отнести то, что Брантинг и Ленин, ранее поддерживавшие активные связи, к тому моменту кардинально разошлись и прекратили всякие контакты[1508].

Уже тогда между Красиным и Шейнманом существовали весьма доверительные отношения. Возможно, Леонид Борисович имел случай настолько убедиться в его надежности, что не преминул использовать возможности своего партнера, сновавшего между двумя столицами, для поддержания связи с супругой и решения своих финансовых вопросов. Так, 24 октября 1918 г. он пишет жене: «Письмо это тебе передаст товарищ Шейнман. К нему относись с полным доверием, хотя, как коммунист, он, вероятно, не особенно подойдет к окрестностям»[1509]. Вряд ли такая оценка Арона Львовича была в глазах Красина и его супруги отрицательной. Скорее, Леонид Борисович давал понять, что жена может положиться на этого человека в решении щекотливых вопросов, особенно денежных, без поправок на большевистскую зашоренность.

Надо отметить, что, когда в ноябре 1921 г. Ленин, возможно, пытаясь вывести Ломоносова из-под удара, предложил ему высокий пост заместителя наркома НКПС, тот категорически отказался. Явно ему настолько пришлась по душе его пресыщенная роскошью зарубежная жизнь, что он не испытывал никакого желания возвращаться в Москву. При этом, конечно, сослался на свою незаменимость. «Сейчас, — пишет он, мотивируя свое нежелание работать в России, — снабжение транспорта почти целиком висит на заграничных заказах, а без меня это дело рассыпается»[1510].

А суть в том, что Ломоносов не только сам всячески уклоняется от каких-либо контактов с официальными советскими представительствами за рубежом, но и поощряет сотрудников железнодорожной миссии к демонстрации полной независимости. Это вызывает раздражение у руководителей загранучреждений, которые пускают в дело проверенный механизм коллективной партийной критики. Принципиальность проявляют члены ком-ячейки при представительстве РСФСР в Берлине, хотя сам Ломоносов на партийный учет так и не встал и «косит» под беспартийного — в той ситуации это ему куда как сподручней. Бюро ячейки в ноябре 1921 г. обращается в ЦК, указывая, что «положение ж.-д. миссии т. Ломоносова вызывает всеобщее возмущение среди всех партийных товарищей и друзей Советской России в Германии».

Так что же вызвало такой праведный гнев бдительных партийцев? Скорее всего, простая человеческая зависть. В ноябре 1921 г. в Берлине в главной конторе РЖМ, а затем и в Стокгольме широко отгуляли первую годовщину миссии. По этому поводу устроили бал. Раздали неприлично большие премии. И если в 1921–1922 гг. в страну было ввезено паровозов на 124,3 млн руб. золотом, то в тот «юбилейный» 1921-й в условиях жесточайшего голода в России на импорт хлеба, муки и крупы израсходовано 17,8 млн руб.[1511] А ведь еще 3 августа 1921 г. Литвинов пишет Ломоносову: «В Москве золота не осталось, приходится ждать, пока подвезут из провинции, подсчитают и доставят в Ревель»[1512].

Если негодование партийных товарищей еще как-то можно оправдать все той же банальной завистью к высоким доходам в миссии, точнее, к «грандиозным тарифным ставкам» персонала и выплате «крупных наградных всем сотрудникам», что, несомненно, означает «преступное расхищение народных денег», то недовольство «друзей Советской России» — дело куда более серьезное. С мировым пролетариатом не шутят! Ну и, конечно, в ход идут обвинения на злобу дня: «грошовые отчисления» «голодающим Сов. России» и «недопустимое разгульничество за счет государства»[1513]. Масло в огонь подлили публикации в берлинских газетах о масштабных празднованиях «юбилея», а особенно о щедрой выплате сотрудникам миссии наградных в шведской кроне, что при катастрофическом курсе стремительно падающей германской валюты поражало суммами в марках воображение изнемогающих от инфляции немецких обывателей, особенно тех, кто симпатизировал коммунистическим идеям и был наслышан о массовом голоде в России. И если деньги на паровозы лились рекой, то средства на закупку продовольствия для голодающей страны в сумме 100 млн руб. золотом выделены только 25 июня 1921 г.[1514]

Здесь, как говорится, крыть нечем. О пирах, закатываемых Ломоносовым, широко известно. Как и о его уникальной причуде: он очень не любил скромных счетов подчиненных на представительство, ибо его счета на этом фоне выглядели пугающе огромными. Когда однажды после делового завтрака с немецкими промышленниками Лазерсон представил ему счет, тот взвился, словно ужаленный: «Да что вы их, говном кормили, что ли?»[1515] Трудно поверить, но негодование Ломоносова по поводу якобы недостаточной кормежки деловых партнеров разыгрывается, напомню, на фоне тотального голода в России. Конечно, в ЦК во всем разобрались. На то он и Центральный комитет партии. И в итоге виновных наказали. Правда, дело длилось довольно долго. Только 14 декабря 1922 г. Политбюро ЦК РКП(б) поручило СНК объявить выговор, да не просто так, а «с опубликованием в печати, профессору Ломоносову за произведенную им выдачу наградных сотрудникам железнодорожной миссии». Далее как-то глухо, вскользь, скромно упоминалось о возможности «возмещения» за счет сумм с личного счета Юрия Владимировича[1516].

На этом околоюбилейном информационном фоне как-то не замеченным в тени остался тот факт, что все платежи РЖМ должны были осуществляться в Швеции не напрямую, а через созданный специально для этих целей консорциум, единственной задачей которого являлось «взимание комиссионных с каждого выданного Советской Россией шведским фирмам заказа». Именно так определили главную цель появления этой прокладки неведомые нам герои из НКВТ и НКИД, которые подготовили свое заключение еще 16 июня 1921 г. К сожалению, мы не знаем, направлялся ли документ далее, по инстанциям, поскольку на дошедшем до наших времен экземпляре отсутствует подпись. Но у одного из авторов, видимо, человека принципиального и не робкого десятка, явно из разряда «за державу обидно», хватило мужества написать, «что более циничного документа я не видел за все время пребывания за границей»[1517]. Полагаю, здесь необходимо уточнить, что само участие в железнодорожных заказах для консорциума (а в советских документах он именуется «концерном») представляло далеко не приоритетное направление деятельности: смысл его существования состоял в торговле золотом на мировом рынке[1518].

Конечно, я не могу исключать и другого варианта: к тому времени отношения Красина с Ломоносовым обострились настолько, что по НКВТ дана команда «мочить» руководителя РЖМ всеми доступными средствами. В этом Красина активно поддерживает его заместитель Лежава, который фактически ведет все дела в наркомате во время его частых и длительных отлучек. Надо сказать, в этом вопросе он находит понимание и поддержку у управляющего делами правительства Н. П. Горбунова[1519], от которого во многом зависит подготовка документов к заседаниям СНК.

Однако затем ситуация кардинально меняется. Меняется настолько, что вынуждает меня усомниться в приоритетности версии о решимости Красина покончить с монополией Ломоносова на распоряжение железнодорожным золотом. 17 декабря 1921 г. из наркомата в Комиссию по золотому фонду СТО уходит секретное письмо, подготовленное Финансово-счетным управлением ведомства, в котором подробно излагаются условия договора с «Нюдквист и Хольм», причем особо указывается, что он подписан именно Ломоносовым. По подсчетам финансистов НКВТ, согласно условиям сделки, в следующем году, помимо уже произведенных выплат, причем значительная часть средств предоставлена в виде «беспроцентных» займов, предстоят платежи «Нюдквист и Хольм» в сумме свыше 52 млн шведских крон. И каков же их вывод? Фирме причитается, «считая крону по курсу около 2-х крон за золот. рубль, около 26 000 000 золотых рублей». И это без учета операционных затрат, на которые уже «отпущено» около 3,3 млн руб., а также размера «расходов по реализации золота, [которые. — С. Т.], исходя из данных НКВТ за последнее время, должны выразиться не менее, чем в 3 %». Это еще примерно 1,3 млн руб. [так в документе]. И главное: что же предлагают блюстители национальных интересов из комиссариата? «Указанную сумму двадцать семь миллионов триста тысяч золотых рублей Народный Комиссариат Внешней Торговли и просит ассигновать на 1922-й год по смете Народного Комиссариата Путей Сообщения в распоряжение НКВТ на выполнение обязательств с „Нидквист и Гольм“»[1520]. Наличие этого документального свидетельства, полагаю, убедительно доказывает, что у руководства НКВТ на том этапе совершенно нет желания останавливать паровозную сделку.

Так что же произошло? Почему так резко изменился подход НКВТ к этому вопросу? И здесь нам на помощь приходит другой документ. «Т. Лежава! С Наркоматом внешней торговли дело из рук вон плохо. Пока Вы были больны, Красин еще раз пробовал свою слабую сторону: слишком большая самоуверенность, доходящая иногда почти до авантюризма. „Мне-де все сойдет с рук, мне все удается“. Есть у него такая черточка. И несмотря на его „удачливость“ и ловкость, и умение, и искусство, я не поручусь, что когда-нибудь он не нарвется из-за этого на большой скандал и на уход с треском. Нельзя так. Красин был здесь, видел, что Вы больны, и ничего не сделал. Оставил одного Войкова[1521], который явно негоден, вернее: не может сладить». И это пишет не Чичерин или Литвинов, это пишет Ленин! А повод, казалось бы, вполне пустячный, но опять-таки касающийся золота. Красин отказался предоставить руководящим товарищам из Азербайджана 7 млн руб. золотом на проведение одной весьма сомнительной, по его мнению, операции с какой-то малоизвестной фирмешкой из Турции. И я должен признать, что сделка эта, хоть и утверждена СТО, действительно выглядит уж очень «мутной». Но Ленин в бешенстве: «Войков ссылается на слышанные им якобы от Красина заявления, что с Константинополем торговать нельзя; там-де жулье. Если Красин так говорил, то Красин за это когда-нибудь попадет под суд… Красин нарушает закон и рвет всю работу. Так нельзя»[1522].

После прочтения такого документа, а он того стоит, хотя и значительный по объему, сразу же возникает масса вопросов. Зачем Ленину вдруг понадобилось натравливать заместителя наркома, каким и являлся Лежава, на своего начальника, а также другого, формально равного ему по должности, руководителя министерства? Зачем Ленин, всегда твердивший о сплоченности и единстве в партии, вносит раскол в верхушку столь важного на тот момент для выживания страны ведомства? И разве это не замаскированная угроза Красину, триумфатору, который только что заключил спасительный для власти большевиков договор с Великобританией? Безусловно, Красин самоуверенный авантюрист. А разве не такой человек требовался Ленину, когда надо было уломать Лондон?

Конечно, Ленин не убоялся конкуренции со стороны «удачливого» Красина. Полагаю, главной целью всех этих угроз являлась попытка одернуть строптивого наркома в его стараниях вырвать золото из цепких рук Ломоносова. Вождь четко сказал: не остановишься, будут тебе все вышеперечисленные кары небесные. И Леонид Борисович все быстро понял и тут же дал заднюю. Так и появилось, полагаю, вышеприведенное письмо Финансово-счетного управления НКВТ. Красин все учел и выкинул белый флаг. На время он не сдался, но смирился, по крайней мере, принял такой вид. Он умел изгибаться и приспосабливаться. Да и Лежава, видимо, сделал соответствующие выводы. Сам он, хотя вроде бы и возражал против возобновления полномочий Ломоносова, демонстрировал свою максимальную удаленность от сделок, заключенных в рамках программы закупок паровозов в Швеции, заявляя в то же время об отсутствии причин для задержки отъезда Юрия Владимировича из Москвы за границу, когда последнего хотели видеть там подольше для дачи разъяснений по поводу РЖМ.

Выходит, неведомые нам герои из НКВТ и НКИД (в данном случае я говорю без иронии) действовали вопреки воле главы НКВТ, т. е. Красина, и потому их протест по грабительской сделке так и остался без подписи и благополучно лег «под сукно»? Я не нашел пока ответа на этот вопрос. Но факт остается фактом — такой документ существует.

Пройдет всего несколько лет, и все контролирующие деятельность РЖМ инстанции, до того словно ослепшие, внезапно озарит прозрение. «Все без исключения договора, заключенные проф. Ломоносовым (на паровозы, цистерны, рельсы, ремонт паровозов в Эстонии и проч.), неизменно содержат в себе пункты, сводящие на нет защиту интересов Советского Правительства и представляющие полную свободу поставщикам безнаказанно не выполнять принятых на себя договорами обязательств при исключительно благоприятных условиях, предоставленных им проф. Ломоносовым»[1523], — запишут в своем заключении члены межведомственной комиссии по ревизии деятельности РЖМ.

А пока Красин отодвигает в резерв полученное им 8 декабря 1921 г. в Лондоне письмо одного из высокопоставленных сотрудников НКПС, который находился в Германии в командировке и по ее результатам проинформировал Леонида Борисовича. Возможно, именно потому, что послание путешествовало исключительно вне пределов России, автор и столь откровенен: «…Я имел возможность еще раз детально поговорить со всеми крупными немецкими промышленниками и банкирами, и на основании моих переговоров я категорически утверждаю, что политика Ломоносова в Германии во всех отношениях вредная. Разумеется, трудно доказать, заинтересован ли Ломоносов или лица, близко стоящие к нему, помощники и проч. материально во всех помещенных заказах Ломоносовым за границей, но легко доказать вредную политику, проводимую в связи с этими заказами и общей деятельностью Ломоносова». Итак, И. Н. Борисов (а, по версии Мосякина, это именно он), в то время начальник Главного управления путей сообщения, взял шире. Он не просто обвинил главу РЖМ в банальных финансовых злоупотреблениях, а тех, кто «дружит» с Ломоносовым, в том, что «зарабатывают, не преувеличивая, несколько сот процентов», но и подводил под дело политическую подоплеку, что куда опаснее. Борисов утверждал: «Ломоносов… категорически заявил представителям Круппа и другим, что он не рекомендует начинать работу в России и что время не настало». И это когда сами капиталисты пришли к выводу, «что начать работать в России в некоторых местах уже можно почти без всякого риска». При этом Борисов приводит документальные доказательства, что фирма Круппа готова незамедлительно вложить в Россию 75 млн немецких марок (75 тыс. ф. ст. по курсу того времени), потом еще 500 млн на концессионных началах в постройку лесопильных заводов в Сибири. Немцы также готовы вкладываться и в развитие нефтедобычи[1524]. И пусть нас не вводят в заблуждение, казалось бы, скромные цифры в переводе на британскую валюту: курс фунта стерлингов к немецкой марке был политизирован и явно не отвечал ее покупательной способности на родине.

Надо сказать, Красин верно оценил главную идею этого письма: он жирно подчеркнул строчки о призывах Ломоносова к капиталистам не налаживать производство в России. И хотя автор не требует хранить содержание послания в тайне и заявляет о готовности доложить «подробно Дзержинскому и Ленину», даже в присутствии Ломоносова, Красин явно не хочет рисковать. Он, по-видимому, уже достаточно хорошо осведомлен о мотивах покровительственного отношения вождя к Ломоносову и не столь наивен, как искренне убежденный в бескорыстной преданности Ленина делу защиты интересов революционных масс автор. Возможно, его также остановил пассаж письма о «существовании антагонизма» между ним и Ломоносовым, о котором «всем известно». Ну кому это понравится? Так и до обвинений в предвзятости недалеко.

Однако по мере ухудшения состояния здоровья вождя Красин и некоторые другие партийные функционеры пытаются ограничить самостоятельность полпреда РСФСР в Швеции Керженцева, оттеснив его от операций с золотом в интересах Ленина. И 21 мая 1921 г. тот получает указание из Москвы от НКВТ, читай: Красина, «без согласия Литвинова никаких сделок» с золотом не проводить[1525].

А тем временем маховик бюрократической машины продолжает набирать обороты. Тем более что из-за рубежа идет буквально поток жалоб на деятельность Ломоносова. Приведу всего лишь один из примеров.

Полпред в Германии Крестинский, май 1921 г.: Ломоносов игнорирует его требование «уволить из железнодорожной миссии ряд сотрудников, которые по своим анкетным данным никак не подходили для работы в советском учреждении, выполнявшем весьма конфиденциальные поручения». Сам Ломоносов поддерживает личные связи с «сомнительными элементами»[1526].

И тут случается чудо: в близком окружении Красина появляется человек, которого тот еще вчера обвинял во всех смертных грехах. Леонид Борисович буквально подбирает на улице Клодницкого, того самого управляющего делами РЖМ. С октября 1922 г. Георгий Эразмович — заведующий страховым отделом «Аркоса». Видимо, Леонид Борисович весьма нуждается в услугах недавнего партнера Ломоносова, который уж очень обстоятельно осведомлен обо всех делах, а главное, делишках шефа РЖМ. Клодницкий и на новом месте ведет себя соответственно, чем приводит в бешенство лондонских чекистов. Красин же довольно скоро теряет к нему интерес: все, что тот знал, уже слил. В марте 1924 г. Клодницкого вычищают из «Аркоса» и под благовидным предлогом откомандировывают в СССР, откуда ему запрещают выезд в Лондон. Теперь уже Красин встревожен. Клодницкий в руках чекистов для него очень опасен. Через ИНО ОГПУ он добивается его возвращения в Лондон. Но, поскольку предправления и директор-распорядитель «Аркоса» Квятковский[1527], близкий соратник Красина, в СССР арестован, Клодницкий уже не питает иллюзий насчет своей судьбы и предпочитает остаться в Париже. Если уж видного большевика не пощадили, то что сделают с ним?

Итак, с Ломоносовым вроде бы все понятно. Но вот интересно, обеспечивала ли интересы страны деятельность самого Красина? К тому времени, напомню, торговое соглашение с Великобританией подписано. Необходимо убедительно доказать, что оно работает. И при участии Красина с англичанами заключается одна из первых сделок, которая, по воле случая, также касается железных дорог. Но в этот раз речь идет не об импорте из Великобритании, а об экспорте из России, которая должна поставить миллион деревянных железнодорожных шпал[1528]. Такова ирония судьбы: ввозим паровозы, вывозим шпалы. И то, и другое вроде бы предназначено для железных дорог, но тут есть нюанс, как говорится, «почувствуйте разницу».

Дело в том, что в 1921 г. программа поставки шпал отечественным дорогам была сокращена с 30 млн штук до 19 млн, а реально поступили 5,5 млн штук. В итоге дороги приходили в негодность, поскольку, помимо гнилых шпал, портились и рельсы, лежавшие на путях по 40–50 лет при нормальном сроке в 33 года[1529].

А тем временем в Москве происходит важнейшее событие: 14 апреля 1921 г. наркомом НКПС становится Ф. Э. Дзержинский[1530]. Положение дел в ведомстве и на железных дорогах буквально его ужаснуло. Действуя привычными методами, Дзержинский подключает к работе на транспорте всю мощь аппарата спецслужб. Помню, как в детстве, проходя по дороге в спортивную школу (ЮШМ) нашего районного города мимо маленького непримечательного особнячка, всегда, недоумевая, читал табличку на стене учреждения: «Отделение КГБ УССР по г. Кременчугу и железнодорожной станции Кременчуг». Я был любопытным подростком и уже знал, что такое КГБ. Но меня всегда мучал вопрос: ну, по городу понятно, а при чем здесь вокзал, ибо именно так я представлял себе железнодорожную станцию? Ответить на этот вопрос, который я задавал взрослым, мне никто не мог или не хотел. Такие вот традиции заложил некогда Феликс Эдмундович. Но вернемся из моего детства на 40 лет назад.

Реальную ситуацию в отрасли отражает содержание письма, которое Дзержинский в августе 1922 г. направил в Политбюро ЦК РКП(б). «Взяточничество продолжает нарушать нормальный ход работ транспорта. Борьба, открытая против него органами НКПС и ГПУ, не дала до сих пор крупных результатов…», — самокритично признает автор. Более того, он идет на прямое обвинение одного из наиболее приближенных к Ленину людей, а именно Шейнмана, в коррупции. Не будем забывать, что Либерман относит Арона Львовича к «соратникам Ленина по нелегальной большевистской партии». И ставит его в один ряд с теми, чьи имена на слуху и сегодня: «Особое положение занимали только Троцкий, Дзержинский, а отчасти Красин». Они имели «исключительное значение» для руководства государством[1531].

Более того, Дзержинский идет даже на такой неординарный шаг, больше похожий на жест отчаяния, как предание своих претензий всеобщей гласности. В заметке в «Известиях» он публично указывает, что «товарный отдел Госбанка открыто принимает счета об израсходовании всеми сотрудниками средств на раздачу взяток железнодорожным служащим за продвижение грузов, за срочную выдачу документов, за скорейшее принятие грузов и за „прочие услуги“». Но, когда ГПУ попыталось «провести формальное расследование по существу заметки, оно встретило противодействие со стороны заведующего Госбанком тов. Шейнмана»[1532].

Все больше появлялось и претензий к качеству поставленных локомотивов. Как отмечалось в подготовленном по поручению Политбюро[1533] заключении РКИ (напомню, во главе ее стоял И. В. Сталин), «паровозы эти во многих случаях после небольшого пробега, вследствие технических недочетов, должны были становиться в ремонт. Инспекция путей сообщения обратила внимание, что в договоры о поставке паровозов не вносилось пункта о гарантии завода на определенный срок»[1534].

Уже в конце 1921 г. по советским учреждениям столицы поползли слухи и, что самое неприятное, даже появились выступления в прессе, что власти «вместо того, чтобы отстаивать национальные интересы в сфере международных экономических отношений, творят совместно с иностранными предпринимателями черт знает что, какие-то темные делишки в своих собственных интересах»[1535].

Якобы дан аванс на 15 млн руб. золотом, но поставки железнодорожной техники откладываются на годы. А советские власти готовы ждать. Сколько? На этот вопрос никто ответа не знает, но точно известно, что до появления первого паровоза предстоит не только наладить их массовое производство, но и построить заводские корпуса и хоть какое-то жилье для рабочих, которых еще тоже нужно нанять и обучить. Но в Москве это всех устраивает. Откуда же у лидеров большевиков, которые грезили мировой революцией уже завтра, взялось столько терпения в ожидании поступления в страну столь желанных ими паровозов?

Читаешь эти строки, и такое впечатление, что это написано буквально вчера. А ведь прошло почти сто лет! Каким же мужеством надо было обладать, чтобы предавать гласности такое в условиях беспощадного террора, когда человеческая жизнь ничего не стоила, а решения о массовых расстрелах выносились в административном порядке. Можно сказать, бухгалтерском. Неспроста Ленин пришел в ярость от этой статьи и потребовал не от кого-нибудь, а лично от Дзержинского разобраться с автором публикации.

Удивляет такая лихорадочная спешка расстаться с золотом, когда на июнь 1921 г. на запасных путях, где должен был стоять только бронепоезд, простаивали, не находя себе применения, 1200 паровозов и 40 тыс. вагонов! Особое подозрение вызывает тот факт, что реальная цена приобретения локомотивов и оснащения для них оказалась значительно ниже, чем первоначально утвержденная постановлением СНК. Если на покупку манометра выделялось 76 рублей, то реальная цена его приобретения составила 7 рублей, инжектора — 110 рублей против 500 утвержденных.

Зачем это сделано? Очевидно, только для того, чтобы хоть как-то обосновать вывоз из страны как можно большего количества золота. Главное — переместить все это богатство в подвалы иностранных банков, а уж как им потом распорядиться и кто будет это решать, этот вопрос, что называется, покрыт мраком.

Итак, всего на заказ к тому моменту реально выделены 200 млн руб. золотом (из 300 млн зарезервированных). Сумма потрясает, ибо в 1920 г. объем промышленного производства всей России составлял 517,6 млн руб. золотом, а металлического, включая машиностроение, 48,5 млн руб. золотом.

Еще один камешек, если не сказать булыжник, в окно РЖМ: тут уж, как ни крути, явный просчет железнодорожного гуру. В лучшем случае. Это как посмотреть. А приглядеться в ЧК были мастера… Это, пусть и сквозь зубы, вынужден признавать и Ломоносов: «Чека являлась наиболее организованной силой в Советской России»[1536].

Скорее всего, все эти подвижки связаны со снижением вовлеченности Ленина в повседневные дела по управлению государством из-за резкого ухудшения здоровья, состояние которого уже давно вызывало опасения. Как утверждает А. Нагловский: «…уже тогда [в 1921 г.] он [Ленин] производил впечатление человека совершенно конченного. Он то и дело отмахивался от обращавшихся к нему, часто хватался за голову. Казалось, что Ленину „уже не до этого“. Ни былой напористости, ни силы. Ленин был явный нежилец, и о его нездоровье плыли по коридорам Кремля всевозможные слухи. А за спиной этого желтого истрепанного человека, быстро шедшего к смерти, кипела ожесточенная борьба — Сталина, Зиновьева, Каменева, Троцкого»[1537].

Да и сам В. И. Ленин 11 августа 1921 г. признал: «Я не могу работать»[1538].

Но, скорее всего, Нагловский торопится с выводами: Ленина было рано списывать со счетов. Ломоносов, якобы обидевшись на выражение недоверия со стороны Красина и Дзержинского, внезапно подает в СНК прошение об отставке.

При этом, стараясь усилить свои позиции в аппаратной борьбе, он обращается напрямую к Ленину, требуя направить его в США. Что интересно, Юрий Владимирович ссылается не столько на свои связи за океаном, сколько на возможности супруги в высших кругах американской еврейской общины. «Позволю при этом думать, что ни у кого из советских сотрудников нет таких деловых и политических связей в Америке, как у меня и особенно моей жены»[1539], — пишет он.

И этот демарш, похоже, находит отклик у вождя. Владимир Ильич вновь вступает в дело, выводя своим авторитетом Ломоносова из-под удара. Он рекомендует Дзержинскому подыскать профессору применение в наркомате. Сам же Юрий Владимирович видит себя в НКПС исключительно в должности наркома, о чем со всей «пролетарской прямотой» пишет Ленину: «Уж погибать, так с музыкой, — там я хоть попробую осуществить свою программу…» Однако за этой внешней бравадой явно просматривается нежелание покидать комфорт западных столиц, поскольку он тут же добавляет, что «снабжение транспорта почти целиком висит на заграничных заказах, а без меня дело рассыпается». «Считаю, — прямо указывает потенциальный кандидат в наркомы, — себя вполне готовым для торгово-политической деятельности в Швеции и странах, говорящих по-английски»[1540]. Ну, если с торговлей понятно, то замах на политическую роль, да еще и за границей, достаточно откровенно демонстрирует возросшие амбиции паровозного деятеля. Время смутное, так почему не рискнуть?

В декабре 1921 г. после всех жалоб и стенаний со стороны многочисленных недоброжелателей вопрос о деятельности Ломоносова рассматривается на Политбюро. Скрепя сердце ранее на это был вынужден согласиться и Ленин, дабы «немного сократить его автономию»[1541], но только, как вы правильно поняли, «немного». Вождь согласен несколько изменить порядок подчинения Ломоносова: не прямо СТО, а через НКПС или, на худой конец, НКВТ. Горбунов даже получил поручение подготовить соответствующее постановление СНК.

И все же, несмотря на пока еще безоговорочную поддержку вождя, бесконтрольная деятельность Ломоносова вызывает все большее раздражение в руководстве страны. 14 декабря 1921 г. Совет труда и обороны (СТО) постановил: «В принципе признать необходимым, чтобы уполномоченный СНК в выполнении ж.-д. заявок за границей тов. Ломоносов был подотчетен в соответствующей части по НКВТ и НКПС». Другими словами, до этого времени, полтора года, Ломоносов мог не отчитываться ни перед кем, кроме Ленина[1542].

Как видим, НКВТ, читай: Красин, все же смог нанести мощный удар и в итоге пробить блок оппонента. Надо отметить, Красин и ранее пытался противостоять реализации российского золота шведским консорциумом по своему усмотрению. «Заявите концерну через нотариуса формальный протест против таких действий с предупреждением, что мы оставляем за собой право взыскать с них убытки за преждевременную продажу товара по убыточным ценам», — метал он еще за год до этого громы в телеграмме из Лондона в адрес советского представительства в Стокгольме[1543]. Но шведы и не почесались.

Однако торжество Красина оказалось преждевременным и, увы, недолгим. Неожиданно для всех происходит событие, которого предвидеть не мог никто: 4 января 1922 г. СНК утверждает, а Ленин подписывает новый мандат главы РЖМ. Текст этого документа настолько любопытен, что я приведу его полностью: «Предъявитель сего профессор Ю. В. Ломоносов состоит Уполномоченным Совета Народных Комиссаров по железнодорожным заказам. По отношению ко всем транспортным заказам за границей, включая заказы на ремонт паровозов, судов и вагонов, тов. Ю. В. Ломоносову предоставляются права Народного Комиссара. Всем советским Представителям за границей вменяется в обязанность оказывать тов. Ю. В. Ломоносову всемерное содействие»[1544]. Теперь Ломоносов не просто уравнен в правах с Красиным, а сам становится наркомом.

Более того, 20 января 1922 г. СТО, одобрив ассигнования на очередные выплаты «Нюдквист и Хольм», возлагает на Ломоносова и… верно, Литвинова (читай: подельника!) задачу оценить, «какие потери возможны при уменьшении обусловленных договорами заказов»[1545].

Что произошло, на каком этапе и по чьей воле текст документа претерпел столь разительные изменения — тайна, покрытая мраком времени. Видя ошеломление соперника и не теряя ни минуты, Ломоносов, козыряя поддержкой вождя, пускается во все тяжкие и даже пытается, ссылаясь на какое-то мифическое «специальное задание тов. Ленина», подмять под себя организацию ремонта за границей советских судов — исключительную сферу ответственности наркома внешней торговли. Красину приходится терпеть. Он не решается пока на открытый протест. Ведь в его памяти еще свежа реакция Ленина на его предыдущий демарш, когда он пригрозил уйти в отставку с поста наркома, если будет урезано монопольное право НКВТ на контроль за всей торговлей. Тогда Ленин начертал на одном из документов: «От Красина придется, по-моему, отказаться, если он будет отвечать истерикой»[1546]. И хотя формально повод для столь жесткой реакции был иной, Красин хорошо понял, какова истинная подоплека этих угроз в его адрес. Не трогай Ломоносова!

В итоге главу РЖМ слегка пожурили и попросили не игнорировать всяких там полпредов, а «осведомлять» их о планируемых сделках. Но контроль НКВТ и НКПС при сохранении непосредственного подчинения миссии СНК какой-то условно-ущербный, не полный: «финансовая отчетность миссии ведется по формам НКВТ и направляется в этот Комиссариат, техническая — по формам НКПС и направляется туда же, а материальная — по формам, согласованным между НКВТ и НКПС, — в оба эти Комиссариата»[1547]. Ну, а полпредов профессор должен не более чем «уведомлять» о предполагаемых сделках. При такой запутанной схеме подчинения и отчетности поле для маневра и фантазий главы РЖМ сохранялось обширнейшее. Можно сказать, Ломоносов отчасти даже расширяет свои полномочия, теперь к сфере его исключительной ответственности отнесена и доставка готовых паровозов в Россию, что требует переоборудования судов и стоит немалых денег.

Поскольку прямая подчиненность главы РЖМ Совнаркому сохраняется, то Ломоносов, делая вид, будто обижен недоверием, вновь подает в СНК заявление об отставке. При этом в качестве предлога он выдвигает, казалось бы, незначительный факт, а именно это самое изменение отчетности, оставляя в стороне другие, более весомые аргументы. Очевидно, ему необходимо отвлечь внимание от основных проблем, связанных со своей деятельностью как главы РЖМ, на второстепенные. На защиту ценного специалиста грудью встал А. И. Емшанов[1548], сменивший кресло наркома путей сообщения на кабинет заместителя Ф. Э. Дзержинского, который к тому моменту возглавил НКПС. Он затормозил решение вопроса издревле известным всей русской бюрократии способом — созданием специальной комиссии.

И у Ломоносова, на удивление, все получается: СНК не принимает его отставку. А чтобы ни у кого не возникало сомнений в том, кто именно стоит за столь благополучным для него исходом административной схватки с НКВТ и НКПС, Юрий Владимирович демонстративно выражает свою признательность Ленину за доверие.

Более того, 2 февраля 1922 г. Политбюро одобряет предложение Ломоносова о заключении кредитно-экономического соглашения со Швецией и поручает провести ускоренные переговоры тройке в составе Литвинова, Ломоносова и Керженцева.

Это явно не то, что хотелось бы видеть Красину, ведь отношения со Швецией — это его, кровное. К тому же самому наркому особо похвалиться нечем: валютная выручка Внешторга за 1921 г. составила всего 9 млн руб. Вся! Его также не может радовать намечающийся тандем Литвинов — Ломоносов. И это при том, что 1 февраля 1922 г. полпред РСФСР в Швеции Керженцев пишет в Москву: «Считаю недопустимым, что Ломоносов уведомляет шведское правительство каким-то частным образом о переговорах с Советским правительством. Прошу принять решительные меры против этой дезорганизаторской самостийности, которая совершенно подрывает работу… Настаиваю, чтобы кредитные переговоры были изъяты из рук Ломоносова»[1549].

Надо сказать, и Ломоносова доводили до истерики те случаи, когда указания из Москвы поступали ему через Керженцева, которого он всеми силами пытался изолировать от получения любых сведений о проводимых им операциях с золотом. При этом Ломоносов сам переходит в наступление, обвиняя Керженцева в предвзятом к себе отношении, из-за которого тот голословно обвиняет его «во всех преступлениях, кроме скотоложества». Будучи верным себе, он тут же придает делу политическую окраску, стараясь запугать НКВТ тем, «что вся эта свара, в которой я стараюсь принимать минимальное участие, стала достоянием иностранцев; а это едва ли в интересах Советской России»[1550]. В такой ситуации стоит ли удивляться, что и этот демарш полпреда остается без последствий, словно какая-то неведомая сила двигает Ломоносова вперед, отметая все разумные доводы и попытки унять его неуемную алчность. У самого же Керженцева, возможно не без участия Ломоносова, возникают проблемы с комплектованием своего штата персоналом, ибо шведы без каких-либо объяснений отказывают во въездных визах советским сотрудникам. Делалось ли это с подсказки профессора или таким образом местные спецслужбы добавляли противоречий и подозрительности в отношениях советских представителей, сегодня сказать трудно, но исключать интриг со стороны Ломоносова в этом вопросе я не могу.

В такой ситуации Красину необходимо срочно отвлечь внимание от собственных провалов, в первую очередь во внешней торговле. Вынужденный временно отступить, он в ответ выдвигает на первую линию атаки на Ломоносова торгпреда в Германии Б. С. Стомонякова, у которого немало поводов для обвинения главы РЖМ в реальных и мнимых злоупотреблениях, причем первых так много, что придумывать вторые фактически нет необходимости.

Возможно, именно потому в марте 1922 г. появляется совершенно секретная записка торгпреда в Германии Б. С. Стомонякова — ближайшего, напомню, конфидента Леонида Борисовича, многим ему обязанного, ибо по его рекомендации в свое время Стомонякова приняли на службу в германскую фирму «Сименс-Шуккерт». Красин настолько доверяет Стомонякову, что тот служит тайным почтовым ящиком, передавая письма Леонида Борисовича обеим его женам. Согласитесь, поручение более чем щекотливое.

И вот верный оруженосец Красина стряпает документ, котором, в частности, «раз и навсегда» отмечает, «что запоздание в поставке паровозов является результатом неудовлетворительности составленных проф. Ломоносовым с паровозными заводами договоров, не обеспечивающих наших интересов»[1551].

Однако в Москве постепенно всем становится ясно, что заказ паровозов в Швеции сам по себе был большой ошибкой. Уже в 1925 г. исследователь русского железнодорожного транспорта И. Д. Михайлов прямо указывает в своей книге, что в стране «создали впечатление о необходимости заказа подвижного состава за границей… Заказ был сделан, огромные суммы на него затрачены, хотя в дальнейшем оказалось, что можно было обойтись и без этого заказа, стоило лишь усилить капитальный ремонт паровозов»[1552]. И он совершенно прав.

Понимает, что его обман раскрылся, и Ломоносов. Но он не намерен сдаваться и решает перехватить инициативу, предлагая на сей раз закупить партию локомотивов в США, где у него, как мы помним, остались обширные связи в деловых кругах. Но Красин буквально восстает против этой идеи. 17 марта 1922 г. Ломоносову приходит шифротелеграмма от заместителя наркома путей сообщения: «На покупку паровозов кредита нет. По мнению Красина, никаких политических соображений тоже нет». Вскоре (27 марта 1922 г.) аналогичную по содержанию шифровку глава РЖМ получает и из СНК от управделами Н. П. Горбунова, причем текст для нее явно написан под диктовку Красина.

Но Ломоносов не сдается. Он направляет Ленину, Дзержинскому и Красину предложение организовать закупку локомотивов в Германии, где промышленники выражают готовность построить сто-двести паровозов, причем с минимальной предоплатой: всего 10 % и то векселями. Но и эта инициатива не находит отклика.

Сам Красин тоже не сидел сложа руки, добиваясь изоляции Ломоносова, обрывая его деловые связи в советском загранаппарате. К тому времени Красину удалось нейтрализовать важное звено в схеме поставки золота, выстроенной Ломоносовым, — Гуковского. В Ревеле у Леонида Борисовича были свои верные люди, знакомые ему по работе на заводе фирмы «Сименс» и пользовавшиеся его доверием, в частности инженер Анчиц[1553]. Им-то и поставили задачу нейтрализовать всех, на кого мог опереться Ломоносов, создать вокруг него вакуум. Анчиц подробно информировал Соломона о «делах Гуковского и его сподвижников, иллюстрируя отдельными фактами ту мощную картину хищничества, грабежа и мошенничества, и разврата, и разгула, которые царили» среди советского персонала полпредства в Ревеле[1554]. А Соломон, у которого с Красиным установились самые тесные отношения еще со времени работы на строительстве Кругобайкальской железной дороги в 1896 г. (а вновь они сблизились, когда Красин в 1918 г. входил в состав советской делегации на переговорах в Берлине, где Георгий Александрович работал в представительстве РСФСР), действовал уже по указаниям Леонида Борисовича. Надо сказать, что в их отношениях уже тогда сложилась четкая иерархия: Красин покровительствовал старому другу, тот незамедлительно доводил все ставшие ему известными сведения до ведома Леонида Борисовича.

Соломон люто ненавидел Ломоносова, считая его авантюристом и жуликом, и стремился буквально с первых дней существования РЖМ затруднить ее деятельность, попросту не отвечая на обращения профессора. Поскольку Ломоносов не мог обойти Соломона в силу его служебного положения ответственного за прием и отправку далее русского золота в Ревеле, то ему не оставалось ничего иного, как жаловаться Красину. «Мудрый[1555] не ответил ни на одну мою телеграмму о перевозке товара и сносится непосредственно с Гуннаром, совершенно игнорируя меня, — скулит он в одной из телеграмм, отправленной из Берлина в декабре 1920 г. — Еще раз подчеркиваю, что все мои старания исполнить ваши указания разбиваются об упорное нежелание Мудрого сноситься со мной». Красин был вынужден успокаивать Ломоносова, в то же время указывая, что у того есть более приоритетные задания: «Соломону даны указания быть полном контакте с вами. Отправка должна быть произведена им ввиду необходимости согласования с другими аналогичными операциями»[1556].

Воспользовавшись подготовкой к Генуэзской конференции (10 апреля — 20 мая 1922 г.), Красин во время своего пребывания в Москве решил одернуть зарвавшегося Ломоносова. Дело в том, что ее западные участники выдвинули к Советской России претензии на 39 млрд зол. руб. Понятно, сумма для экономики России совершенно запредельная. Надо признать, Красин достаточно точно выбрал момент, когда счел целесообразным нанести удар. Он нужен Ленину в Генуе, ведь в конференции предполагается участие Ллойд-Джорджа, с которым Леонид Борисович продолжал встречаться, и лорда Керзона, а разговаривать с ними на равных из советских представителей мог тогда только один человек — Красин. Других в резерве у вождя не имелось. И они оба это знали. Надо сказать, сам Ллойд-Джордж очень рассчитывал, помимо Красина, переговорить в Генуе и с самим Лениным. И был, как утверждает находившийся вместе с ним Силвестер, «весьма расстроен, узнав, что Ленин не приедет»[1557].

Так что момент для того, чтобы поднять вопрос о прекращении удовлетворения аппетитов совершенно распоясавшегося главы РЖМ, несмотря на, казалось бы, недавно продемонстрированное ему полное доверие В. И. Ленина, выбран вполне удачно. А Ломоносов предъявляет все новые и новые требования на золото, якобы для закупки по специальным указаниям Ленина машин и товаров, даже не имеющих отношения к железным дорогам, в частности водных турбин. Причем все на том же заводе «Нюдквист и Хольм».

И Красин решился. 22 марта 1922 г. он направляет служебную записку, по содержанию скорее похожую на ультиматум. Правда, теперь он адресует свое обращение не лично Ленину, а в орган, уполномоченным которого является его оппонент, т. е. в СНК, как бы сразу придавая ему более публичный характер. Красин прямо обрушивается на «расширенный мандат», на основании которого развернул свою деятельность глава РЖМ. При этом косвенно, не называя по имени, он с первых строк наносит удар по авторитету вождя: «Председатель Железнодорожной Миссии и Уполномоченный Совнаркома проф. Ломоносов в последний своей приезд в Москву получил расширенный мандат, на основании которого он производит разного рода коммерческие и финансовые операции, выходящие за пределы задач Железнодорожной Миссии и определенно вторгающиеся в область работы Наркомвнешторга». Очевидно, что подобным демаршем Красин ставит под сомнение указания самого Ленина, подписавшего этот документ. Но главное обвинение состоит в том, что «Ломоносов систематически избегает выдавать заказы непосредственно производителям и все более крупные заказы выдаются им обычно через посредство группы шведских капиталистов, и даже заказы в Германии передавались через посредство этой шведской группы…» Итак, Красин, определив наиболее уязвимое звено в выстроенной Ломоносовым цепи вывода золота из-под контроля российских властей, а им являлся консорциум, продолжает упорно бить в одну точку. При этом он подчеркивает, что Ломоносов игнорирует более надежные фирмы, предлагающие выгодные цены, и зачастую передает заказы даже разорившимся предприятиям, которые возобновляют деятельность только за счет русского золота, выплачиваемого им.

А далее Красин переходит в наступление, буквально идет, что называется, ва-банк: «…Как Народный Комиссар Внешней Торговли я определенно не доверяю Ломоносову как торговому агенту и, поскольку дело касается меня, не могу дать ему никакой доверенности, даже самой ограниченной. Если коммерческие таланты Ломоносова признаются достаточно выдающимися, то, быть может, лучше назначить его Народным Комиссаром Внешней Торговли, но, пока таковым являюсь я, я вынужден самым энергичным образом протестовать против наделения Ломоносова какими-либо торговыми полномочиями»[1558].

И тут, как венец всех многочисленных подозрений относительно деятельности Ломоносова, в документах СНК появляется заключение Главной бухгалтерии НКПС от 21 марта 1922 г. на отчет РЖМ по 1 декабря 1921 г.: «В балансе не имеется счета предмета закупок…Нет подробной выписки по счету Российской Казны, а посему нет возможности произвести сверку со счетами Миссии по книгам Фин. Счетн. Управления… Нет указаний об условиях, на которых открыты в банках счета, о размере начисленных процентов…» Далее игнорировать этот факт нельзя.

И (о чудо!) столь решительный демарш Красина, подкрепленный буквоедством бухгалтеров, казалось бы, возымел действие. 24 марта 1922 г. на заседании СНК принимается подготовленный им проект решения о переподчинении РЖМ Наркомату внешней торговли. Казалось бы, Ломоносов повержен! Но торжеству Леонида Борисовича вновь не суждено состояться. На следующий день пленум ЦК РКП(б) отменяет это постановление. Сославшись на то, что еще не закончила свою работу созданная Политбюро комиссия, которая должна по существу разобраться в сути конфликта. Кстати, в ее состав, помимо Красина и… Ломоносова, вошел Литвинов. Так что расклад сил явно не в пользу главы НКВТ.

Даже Ленин, перенесший в тот же день 25 марта 1922 г. в Горках инсульт, приведший к частичному параличу правой части тела и расстройству речи, был вынужден сделать шаг назад, хотя и не поддался на ультиматум Красина. Он так и не поставил Ломоносова в полную зависимость от НКВТ, считай Красина. Решение вышло половинчатым: «Предлагаю к неуклонному исполнению не вступать ни в какие переговоры о займах, не заключать займов и других кредитных сделок без специального на то каждый раз разрешения СНК»[1559].

И хотя на документе стоят дата «27 марта 1922 г., Москва, Кремль» и якобы подпись Ленина, но, откровенно говоря, у меня большие сомнения, что он в том состоянии мог заниматься делами и тем более подписать шифровку, учитывая проблемы, проистекающие из частичного паралича. Вполне допускаю, что отправку этой телеграммы организовала Фотиева, стараясь максимально вывести из-под удара своего благодетеля Ломоносова. Наверное, большего, не привлекая повышенного внимания к этому вопросу, она сделать и не могла. А так ей удалось на неопределенное время законсервировать ситуацию, сохранив за руководителем РЖМ права распоряжаться счетами и золотом железнодорожного фонда, пусть и несколько в урезанном виде.

А между тем по состоянию на 1 февраля 1922 г. в золотом фонде страны золота на 233 млн руб., т. е. примерно 180 т, платины на 10,4 млн руб., иностранной валюты 0,7 млн руб. Свободная наличность на 1 февраля 1922 г. 171,3 млн руб., а при резервировании 150 млн руб. на 1923 г. — 21,3 млн руб. Польше по договору 1922 г. надо выплатить 30 млн руб., а Афганистану 1,5 млн рублей. Однако, по данным других источников, положение было еще хуже. Согласно заверенной справке Наркомфина, уже на 2 сентября 1921 г. золотой запас страны составлял 178,9 млн рублей, т. е. 138 т в пересчете на золото[1560]. Из них собственно отечественного золота в слитках и монете — немногим более 52 т.

Тогда эта информация вызвала шок в Кремле. 6 сентября 1921 г. для контроля над расходованием золотовалютных резервов создана т. н. Золотая комиссия при СТО во главе с будущим сталинским наркомом финансов Н. П. Брюхановым[1561]. Хотя вполне допускаю, что осведомленность о золотых делах ленинского периода и ему со временем вышла боком. Удивительно, но с 1937 г. Николай Павлович даже успел побыть персональным пенсионером союзного значения. Правда, покой длился недолго: в 1938 г. Брюханов был арестован и вскоре расстрелян. Казнили также его брата и сына: наверное, могли рассказать что-то лишнее. Так царское золото мстило всем, кто к нему тем или иным способом прикасался.

Столь тяжелое положение с резервами и стремительно растущая инфляция заставили советские власти пойти на значительные уступки сторонникам большей экономической свободы в стране и даже разрешить вольное обращение любой наличности, что положительно сказалось на потребителях, особенно личностях «с довольно ясно выраженными торговыми талантами, сильно еще развитыми необходимостью в течение нескольких лет спекулировать, продавать и покупать при всевозможных белых и красных режимах»[1562].

В ответ Ломоносов, интригуя на противоречиях Политбюро и СНК, занимает жесткую оборону. Это дает ему возможность, не затрагивая саму суть конфликта с Красиным, торговаться о мелочах. Как справедливо отмечает российский историк Иван Анатольевич Анфертьев, «проф. Ломоносову нужна реклама, и он не останавливается перед тем, чтобы впутать в это дело Совнарком»[1563]. Юрий Владимирович не ленится катать доносы на коллег опять-таки тому, кому на него жалуются, — лично Дзержинскому. При этом голословно обвиняя тех, кого считает лично для себя потенциально опасными, во всех смертных грехах. Доносы сохранились. Более того, Ломоносов заводит сеть личных осведомителей из числа советских служащих и не стесняется оплачивать их услуги из служебной кассы.

В процессе работы над этим исследованием у меня часто возникала мысль: откуда же у Юрия Владимировича такая жесткая деловая хватка и, прямо скажем, хищнический подход в стремлении заработать на любых правительственных контрактах? И постепенно я пришел к убеждению, что эти качества у него во многом сформировались на посту инспектора Российских государственных и частных железных дорог, куда он попал по протекции Витте в бытность того министром путей сообщения. Надо признать, что эта должность в МПС, ведомстве в царской России весьма престижном и благополучном, считалась едва ли не самой хлебной, ибо предоставляла огромную власть ее занимавшим. О «трудовых» доходах железнодорожных чиновников ходили легенды. И, безусловно, те, кто ее прошел, приобретали огромный опыт обогащения за счет неформального исполнения должностных обязанностей[1564].

В июне 1922 г. в соответствии с решением Политбюро Дзержинский, назначенный председателем комиссии ЦК РКП(б) по обследованию работ железнодорожной миссии проф. Ломоносова[1565], начинает негласный сбор информации о РЖМ. Полагаю, в этой подборке документов было и личное письмо на его имя от Красина, который потребовал расследовать деятельность Ломоносова, причем не какими-то партийными структурами, а силами чекистского аппарата. Обращаясь к главе ВЧК «Дорогой Феликс Эдмундович!», он, в частности, писал: «Мое мнение о финансовой и коммерческой стороне работы проф. Ломоносова ныне вполне определилось, и вкратце эту сторону его работы я считаю совершенно гибельной для РСФСР. Действует проф. Ломоносов всегда сепаратно, и по большей части интригуя против других советских органов. За границей создается представление, что существует Правительство РСФСР и, кроме того, проф. Ломоносов, через которого дельцы иногда могут провести сделки, которых не всегда и даже никогда не проведешь через Правительство. Финансовые операции проф. Ломоносова летом 1920 года причинили нам не поддающийся учету вред»[1566].

Одновременно создается комиссия СНК во главе с заместителем наркома Рабоче-крестьянской инспекции В. А. Аванесовым[1567] по проверке РЖМ. Это, что называется, официальная позиция. Но слабо верится, чтобы ВЧК, обладавшая хорошей агентурной сетью и оперативными работниками в загранпредставительствах, не отслеживала обстановку в миссии и вокруг нее. К тому же не будем забывать, что тот же Аванесов являлся одновременно членом Коллегии ВЧК, т. е. имел доступ к чекистской оперативной информации.

Окончательно прозревает наконец-то и СНК. В мае 1922 г. принимается радикальное предложение — отказаться от поставки 800 паровозов из Швеции, тем более что 750 единиц должны поступить только в 1923–1925 гг. Ломоносов бушует, настаивает, чтобы заказ был сокращен только наполовину — до 500 штук. Но это уже никого не интересует: производство паровозов разворачивается в России[1568].

Стремясь удержать ситуацию под контролем, Ломоносов все же в упорном противостоянии с Москвой, ссылаясь на январское поручение СТО, подписанное Цюрупой[1569], добивается заключения 28 июля 1922 г. нового соглашения с «Нюдквист и Хольм» о заказе, сокращенном до вышеупомянутых 500 паровозов. Но главное: СНК готовит постановление о дополнительном выделении средств на 1922–1924 гг. по смете НКПС. Более того, Ломоносову удается сохранить за собой финансовые потоки: «…Перевести первые две суммы, т. е. 14 400 000 зол. руб. в соответствующей контрвалюте неотлагательно в распоряжение тов. Ломоносова»[1570]. И больше всего в этом документе впечатляет слово «неотлагательно». Скорее всего, Ломоносову на руку сыграло то обстоятельство, что в НКПС пока не предъявляли претензий к качеству поставляемых паровозов, а обвинения в его адрес в финансовых злоупотреблениях так и остались без достаточного документального подтверждения. 1 июля 1922 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло к сведению, что «во всем ходе расследования комиссии и в собранных ею материалах не имеется никаких данных для заподозрения личной добросовестности главы Миссии т. Ломоносова при проведении порученных ему заданий». Ну, а поскольку железнодорожной миссией «самостоятельные задания» выполнены, то ее можно и ликвидировать, «приняв за основу предложение т. Ломоносова». Самого же т. Ломоносова немедленно командировать «за границу для участия в аннулировании заказов на паровозы в Швеции»[1571].

Надо сказать, такой вариант полностью отвечал интересам главы РЖМ: срочно за границу по приказу самого Политбюро. Что может быть важнее и неотложнее? Но эта задумка Ломоносова не очень соотносилась с замыслами Ленина, который упорно продолжал навязывать его Дзержинскому, теперь уже в качестве члена Коллегии НКПС. Не могу утверждать, была ли это единственная цель вождя, но, судя по переписке, Владимир Ильич или иные партийные руководители, выступавшие якобы от его имени, очень хотели заполучить Юрия Владимировича назад в Россию, чему тот упорно сопротивлялся. К делу подключился Каменев, который, сославшись на указание вождя и явно стремясь погасить подозрения Ломоносова, в примирительном тоне 16 июля 1922 г. рекомендовал ему «поскорее развязаться с поручением П[олит]бюро». Владимир Ильич уверен, сообщил он Юрию Владимировичу, что «Вы и тов. Дзержинский сработаетесь и поведете железные дороги как следует, по пути возрождения». Вроде бы все хорошо, но далее идут строки, которые явно не могли не напрячь адресата: «Надо всю энергию теперь перенести сюда, в Россию, на работу на русских заводах и общее налаживание дела. Мы все согласны с мнением Ильича. Я лично думаю, что Вы должны поскорее покончить с заграницей, приезжать сюда и вступить в коллегию. Бросьте колебания и оттяжки. Это — худшая политика. Вы тут найдете полную поддержку, прежде всего в лице Дзержинского»[1572].

Не знаю, как вы, уважаемые читатели, но я почему-то очень хорошо представил себе, как, прочитав о поддержке, да еще полной, со стороны тов. Дзержинского, Ломоносов почувствовал неприятный холодок под сердцем. Своим вмешательством Каменев, скорее, еще больше усилил подозрения профессора, особенно прямо подтвердив, что требование о возвращении в Россию является коллективным. Кто такие «Мы» расшифровывать Юрию Владимировичу не требовалось — он и так хорошо знал: Политбюро. Ну, а уж слова о неверно выбранной тактике уклонений тем более разъяснять не надо: так обычно следователь начинает общение с подозреваемым. Дескать, запираться бесполезно, мы и так все знаем, давай выкладывай начистоту… И не столько потеря заграничного комфорта пугала профессора, сколько неопределенность собственной судьбы. Что там, в России, ожидает его?

Ломоносов прекрасно осознавал, что к нему возникнет много вопросов. Как показали предыдущие события, его аргументация в пользу обоснованности произведенных им расходов на функционирование миссии, которая представлялась ему предельно логичной, убедительной и прозрачной, не воспринималась в Москве с достаточной степенью доверия. И это его откровенно пугало. Он отлично понимал, насколько изменилась ситуация в стране, где от предыдущей финансовой вольности и снисходительного отношения к удовлетворению за счет казны собственных прихотей крупными советскими чиновниками постепенно приходили к режиму разумной экономии и даже аскетичности, продвигаемому, хотя бы внешне, напоказ для партийной массы, Сталиным.

Ломоносов словно воочию увидел себя в кабинете Кацнельсона[1573], который уже достаточно проявил себя на новом посту начальника не так давно образованного Экономического управления ГПУ[1574]. Зиновий Борисович стал широко известен после своей статьи в центральной прессе об арестах «черных биржевиков», обвиненных в крупномасштабных валютных спекуляциях. Особое звучание делу придавал тот факт (о нем не забыл упомянуть сам Ленин в интервью английским журналистам), что валютчики оказались крепко связаны с иностранными дипломатами, от которых и получали иностранные наличные для своих операций. Ну а главное, вывозили за границу платину и золото в слитках[1575]. Здесь уже явно попахивало политикой, что по тем временам определенно грозило тяжким наказанием, вплоть до расстрела. Теперь, после того как сам Владимир Ильич в интервью английским газетам, ссылаясь на статью Кацнельсона, прямо упомянул последнего по фамилии и привел в качестве убедительного доказательства законности действий советских властей против биржевых спекулянтов его статью, никому и в голову не могло прийти поставить под сомнение деятельность «экономистов» от ГПУ и самого их начальника.

А спросить Кацнельсону было о чем, хотя бы о договоре на ремонт паровозов в Эстонии, против которого столь рьяно выступал Красин и который вопреки воле главы НКВТ заключил Юрий Владимирович: всего на 200 единиц. Да еще, как назло, в день создания ВЧК — 20 декабря 1921 г. Теперь это дело находилось в производстве ГПУ, правда, Транспортного отдела. Но перенести бумаги из одного кабинета на Лубянке в другой несложно. Ведь по договору эстонские заводы обязывались к 1 января 1923 г. отремонтировать 35 локомотивов, а сделали всего 4. Не лучше обстояло дело и в дальнейшем: 4 за январь вместо 50, 5 за февраль вместо 57, 6 за март вместо 58, ну и дальше — не очень. При этом, как и шведы, эстонцы тут же получили аванс: 20 % от общей суммы договора — 200 × 7150 долларов США за единицу, причем все недостающие и поломанные части надлежало заказывать и оплачивать отдельно с выдачей соответствующего аванса. И платеж только в долларах. Перевод через банк «по указанию» эстонцев. Именно так: по указанию. Как ни крути, а по тем временам очень круто![1576]

Юрий Владимирович, помимо своей воли, даже на мгновение зажмурился, представив себе хищные глазки Кацнельсона, вопрошающего о суммах, широко потраченных им на «представительские цели», — никаких документов по оправданию подобной щедрости в наличии не имелось. А доброжелателей, точнее недоброжелателей, у кого-кого, а у Юрия Владимировича хватало: все «нужные» люди, командированные за границу из России, с удовольствием пользовались его гостеприимством. И ведь никто из них теперь не поможет — все отрекутся. Они-то и раньше не отказывали себе в удовольствии по возвращении в Москву позлословить о «расточительности» совершенно распоясавшегося железнодорожного профессора. Ломоносову было понятно, что это откровенное проявление мелкой зависти менее удачливых, чем он, советских функционеров. Особый шок вызывали даваемые им в самых роскошных ресторанах Стокгольма завтраки, которые «отличались невероятным обилием рыбных блюд и вина; это были лукулловские пиршества, продолжавшиеся с 12 до 3 часов. А обеды затягивались иногда до глубокой ночи»[1577].

Надо отметить, что в этом Ломоносов являл полную противоположность Красину, который всегда очень внимательно относился к своему питанию, стараясь соблюдать умеренность во всем, кроме власти, денег и женщин, разумеется. Красина бесило обжорство Ломоносова. Его раздражала сама необходимость подолгу засиживаться за столом, даже если этого требовали интересы дела, хотя он неплохо разбирался в винах — сказалось вольготное годичное проживание в Крыму в имении богатого винодела-сибиряка. «Француз ничего не может сделать, не устроив сперва банкет, — возмущался Красин в период работы в Париже навязываемым ему местными традициями стилем общения бизнесменов. — Прежде чем заключить какую-нибудь сделку, нужно съесть как минимум два громадных ужина вместе с людьми, с которыми ведешь переговоры. Еда там вкусная, но для меня это смерть!»[1578] Так стоит ли удивляться, что эти два антипода не могли ужиться вместе даже в тех сферах, где их интересы вполне могли совпадать. Стоило им договориться, и денег с лихвой хватило бы на обоих. И все было бы тихо. Так нет, не срослось.

Что же касается Кацнельсона, то Ломоносову приходилось лично зреть «грозу» советских коррупционеров и растратчиков, но, как говорится, со стороны — во время посещения кремлевской «столовки». И он даже своим видом произвел на него, тертого в финансовых межведомственных чиновничьих баталиях калача, удручающее впечатление. А теперь, когда Кацнельсон стал еще и начальником Финансового отдела ВСНХ, совмещая это с деятельностью главного экономиста ГПУ, свидания с ним было не избежать: дружеская беседа могла начаться в ВСНХ, а потом плавно переместиться в камеру внутренней тюрьмы ГПУ. В дополнительных объяснениях, чем это грозит, Юрий Владимирович не нуждался. Тем более до него доходили слухи о том, что Кацнельсон и его подручные особо интересуются жильем, принадлежащим подозреваемым в экономических преступлениях против республики Советов. У арестованных саботажников и растратчиков квартиры изымались под предлогом необходимости предоставления жилплощади в Москве «выдвиженцам» из провинции, которыми новый режим старался укрепить партийную прослойку в совучреждениях. Судьба же семей прежних владельцев никого не интересовала, в лучшем случае тех попросту выбрасывали с пожитками на улицу, а в худшем — их ждало принудительное выселение из столицы. Однако по какому-то странному стечению обстоятельств квартиры, изъятые сотрудниками Экономического управления ГПУ, не возвращались ведомствам, в распоряжении которых находились эти дома, а заселяли их какие-то странные люди, явно хорошо знакомые кому-то очень влиятельному на Лубянке. Дело дошло до открытого конфликта с Госбанком СССР, чье руководство возмутилось фактом вселения неизвестных им лиц в ведомственные дома, принадлежащие банку, хозяев которых — высокопоставленных сотрудников Госбанка — незадолго до этого арестовали по обвинению во вредительстве и саботаже. Тотальному разгрому подвергся персонал Валютного отдела банка, и это тоже служило нехорошим признаком для Ломоносова. Но интерес, особенно подогреваемый деньгами, сильнее страха. И Юрий Владимирович уже не мог остановиться. Богатство манило его, а золото питало тщеславие.

Так что, еще несколько раз перечитав послание Каменева, Юрий Владимирович именно так и поступил, как советовал Лев Борисович: включил механизм «оттяжки», отделавшись неопределенным ответом. Главное его содержание: профессор устал и заскучал по научно-преподавательской деятельности, ибо убедился, что в этом и состоит его призвание. И, казалось, сработало: от него на время отстали.

Но уже 18 сентября 1922 г. к делу подключился сам вождь, который и на койке в Горках почему-то не забывал о Ломоносове: «Считаю абсолютно необходимым, чтобы Вы с максимальной быстротой вернулись на работу в Россию и не на профессуру в Киеве (как вы писали Каменеву и Дзержинскому), а в НКПС либо на местную работу»[1579].

Получив подобную записку Ленина, Юрий Владимирович прибегает к варианту «Б». Он понимает, что времени терять нельзя и тема строительства паровозов как причина продолжить безбедно существовать за границей исчерпана, изжила себя. Да еще Дзержинский, как ему удалось узнать не без помощи искренне благодарной Фотиевой, горячо поддержал пожелания Владимира Ильича, заявив, что горит нетерпением видеть Ломоносова в кресле члена Коллегии НКПС. А может быть, на солдатской табуретке в комнате допросов Кацнельсона? — мелькнула у него мысль.

Ослушаться вождя в такой ситуации крайне опасно, ведь его благосклонность — главная гарантия безопасности Ломоносова. Но вот научный прогресс не остановить! И кому быть во главе этого процесса, как не профессору? Необходима идея, которая по своей технической новизне затмит все его прошлые прегрешения и вновь вернет ему титул железнодорожного гуру. А главное — позволит оправдать уклонение от возвращения на родину. Победить в подобной ситуации можно, только перехватив у своих оппонентов инициативу. И он решает действовать на поле, где ему нет равных, — инновационном. Ломоносов, основываясь на своих исследованиях, выдвигает встречный проект создания дизельного локомотива и, естественно, направляет его с личным письмом соответствующего содержания на утверждение Ленину. Его единственная жизненная стезя определилась — «путь научного творчества». Правда, на воплощение замысла в металле потребуется 5–7 лет упорного труда в подходящем месте, например в университетском городишке в Германии. Стоить Советской России это будет гроши, а экономический эффект — исчисляться миллионами.

Срабатывает: 21 октября 1922 г. Ленин, на время вернувшийся к делам, требует одобрить проект дизельного локомотива Ломоносова. Опираясь на это решение и используя его как охранную грамоту, Ломоносов даже появляется в Москве. По известным только ему каналам он добивается личного приема у Ленина. 1 ноября 1922 г. Ленин шифротелеграммой предлагает Дзержинскому, который находится на отдыхе в Сухуми, взять к себе Ломоносова на должность заместителя наркома. Для Юрия Владимировича вариант вполне подходящий: занять кресло заместителя в тот момент, когда сам нарком отсутствует, а перспективы его возвращения отдаленно-неопределенные, т. е. идея очевидна — перетянуть на себя все его обязанности.

В ответ на столь радикальный кадровый ход вождя Феликс Эдмундович, чувствуя себя, по выражению одного старого большевика, неуютно «под напором Владимира Ильича», вполне сознательно затягивает время и, явно не желая вступать в противоречие с вождем, просит подождать с решением вопроса о назначении. Очевидно, состояние здоровья Ленина не являлось для него секретом. В принципе, подобный подход отвечал и интересам профессора. Так что в итоге желания Дзержинского и Ломоносова совпали: после активной переписки по этому вопросу оба остались на прежних позициях.

Затянувшаяся пауза дает Ломоносову возможность ускользнуть из СССР: вновь выручает Совнарком. 31 октября СНК одобряет действия тов. Ломоносова, позволяет заказать три тепловоза и даже выделяет средства — 1,75 млн шведских крон. Вернувшись в родную загранстихию и не дожидаясь дальнейших согласований, 15 декабря 1922 г. Юрий Владимирович подписывает контракт на строительство двух тепловозов — дизель-электрического и дизель-гидравлического — на заводе Гогенцоллерна с установкой двух дизелей фирмы MAN и электрооборудования швейцарской компании «Браун Бовери»[1580] на сумму в один миллион шведских крон[1581]. «Идея тепловоза впервые во всемирной литературе подана в 1906 г. мной»[1582], — с гордостью заявляет он. Так что дать техническое обоснование выгодности проекта для него не составляет проблемы, тем более что идея действительно имеет большие народнохозяйственные перспективы.

А для себя, родимого, он учреждает Тепловозное бюро НКПС в Германии, председателем которого, естественно, утверждается проф. Ломоносов. Но постепенно становится ясно, что организация производства в Германии тепловозов за государственный счет — это лишь благовидный предлог для уклонения от возвращения в СССР.

16 декабря 1922 г. резко ухудшается состояние здоровья Ленина.

Что касается вышеупомянутой комиссии СНК во главе с Аванесовым, то здесь произошли довольно странные трансформации. Варлаам Александрович, который поначалу выступал резким обличителем деятельности главы РЖМ, не уставал перечислять грешки Ломоносова, хорошенько покатавшись по заграницам и вкусив всех благ загнивающего буржуазного общества, внезапно превратился в довольно покладистого, близорукого ревизора. В конечном итоге возглавляемая им команда после упорных трудов всего-то и обнаружила отсутствие каких-либо оправдательных документов как минимум на 30 тыс. крон, которые Ломоносов, по его заявлению, израсходовал «на взятки»[1583]. В общем, гора родила мышь. Естественно, это нашли пока недостаточным для передачи дела в суд, но рекомендовали более тщательную проверку по линии Рабкрина. А проверять-то было чего… К слову, повторная проверка выявила самовольное расходование Ломоносовым средств на 336 тыс. крон, а кроме того, из кассы ушло на «движимое имущество — 210 тыс., на представительство (приемы, обеды и т. п.) — 315 тыс., на подачки нужным людям — еще свыше 50 тыс.»[1584].

Мне трудно судить, насколько принципиален был в своей деятельности Аванесов, которого Ломоносов всячески обхаживал, но в его беспристрастности есть определенные сомнения. Возможно, здесь на руку Ломоносову сыграло то обстоятельство, что осенью 1922 г., как мы помним, временно вернулся к работе Ленин, здоровье которого несколько улучшилось после стационарного лечения. А Аванесов, человек весьма опытный и к тому же хорошо информированный, мог почувствовать, какого результата ожидает от него вождь. Не будем сбрасывать со счетов и тот факт, что близким контактом, а скорее подельником, Ломоносова являлся бывший нарком финансов и полпред в Ревеле Гуковский, прямо вовлеченный в поставки русского золота за границу. Так вот он, по некоторым свидетельствам современников, располагал хорошими выходами на Аванесова. Этот Гуковский систематически запугивал Соломона своими связями в столице, в первую очередь протекцией со стороны Чичерина и Крестинского, а также влиятельными друзьями в ВЧК. Вот, допускаю, вполне типичный пример дружеской беседы двух советских, если так можно сказать, дипломатов. Гуковский, если верить Соломону, частенько ему твердил: «Я настою, и вас отзовут, и не только отзовут, а еще и познакомят с тем учреждением, где мой друг Аванесов членом коллегии… с ВЧК…[1585] И вас не спасут ни ваш друг Красин, ни ваш друг Менжинский, этот чекистский Дон-Кихот, от подвалов ВЧК и от того, чтобы Вы под гул грузовика переселились в лучший мир…»[1586]

Имел ли место подобный диалог в действительности — большой вопрос. Ведь Соломон, как ни крути, невозвращенец. И все эти упоминания о «грузовике», шумом мотора которого якобы старались заглушить звуки выстрелов во время расстрелов в подвалах Лубянки, уж очень напоминают более поздние фантазии эмигрантской печати.

А пока суть да дело, заграничная паровозная контора ликвидируется. Общие расходы Российской железнодорожной миссии (РЖМ) Ю. В. Ломоносова с ноября 1920 по апрель 1923 г. составили немногим более 82 млн зол. руб. или 65,3 т чистого золота. Этими средствами оплачены 600 паровозов, заказанных через фирму «Виктор Берг» (Viktor Berg), часть из которых была изготовлена на заводе «Геншель и сын» (Genshel & Sohn)[1587], и 500 локомотивов фирмы «Нюдквист и Хольм». Еще 6,85 т в пересчете на золото образовали аванс, выданный «Нюдквист и Хольм» на расширение производства и изготовление первой партии паровозов. В итоге расход золота России на железнодорожные закупки за рубежом в этот период — 70,35 т золота[1588]. И это при том что в 1922 г. советский экспорт составил 49,8 млн рублей, а импорт — 212,6 млн.[1589]

Но продолжается работа комиссии, разбирающейся с греховным наследством РЖМ. Между тем положение для Ломоносова осложняется. С начала 1923 г. Ленин в результате тяжелейшего инсульта окончательно утрачивает работоспособность, а с 12 марта начинают публиковаться официальные бюллетени о состоянии его здоровья. Понятно, что эта ситуация не оставляет равнодушными ни Ломоносова, ни Красина. В государстве ощущается некоторый вакуум власти.

Недоброжелатели теперь уже бывшего главы РЖМ, но все еще советского загранслужащего Ломоносова резко активизируются. Надо сказать, беспокойство за свою судьбу нарастает у многих: как-то оно сложится? «Владимира Ильича состояние плохое, и на восстановление работоспособности нет никакой надежды, разрушены важнейшие центры речи и движения, — пишет Красин через месяц, 8 июля 1923 г., законной супруге. — Пытались было учить его говорить и ходить, но после небольших успехов пошло опять на ухудшение, и даже лето и тепло не помогают. Это не для широкого распространения»[1590].

В этой ситуации Ломоносов отлично понимает, что необходимо пойти на какой-то компромисс с советскими властями, дабы сохранить шанс на дальнейшее финансирование своей деятельности за границей. В итоге он по прибытии в Москву соглашается занять пост председателя Совета Высшего технического комитета НКПС. Но уже через день после назначения (28 марта 1923 г.) «неотложные дела» вновь потребовали его срочного выезда за границу, теперь уже для сдачи дел по линии Совнаркома, уполномоченным которого он являлся. Надо сказать, Ломоносов и далее упорно придерживается этой линии поведения, появляясь на родине лишь наездами, стремясь максимально сократить время своего пребывания в СССР.

Очевидно, Ломоносов не из тех, кто легко сдается. В октябре 1923 г. он подает предварительный отчет о работе миссии и свою пояснительную записку «размером с приключенческий роман». Ломоносов прекрасно сознавал, что его будущее на советской службе полностью зависит от того, удастся ли ему очистить свое имя от выдвигаемых обвинений в глазах СНК и Политбюро. Он продолжает настаивать на своей невиновности, требуя, чтобы либо одобрили его отчет, либо отдали его под суд. Возможно, кто-то в Москве счел настойчивость Ломоносова назойливостью. Как результат, 1 января 1924 г. завершается и его деятельность в качестве главы Научно-технического комитета, как теперь именуется бывший Высший технический комитет НКПС.

Но это совершенно не мешает СНК создать в декабре 1924 г. новую межведомственную комиссию для подготовки заключения по отчету РЖМ, в состав которой вошли представители НКФ, НКВТ и НКПС. Не буду вдаваться в детали, но подготовленный новым составом ревизоров документ носил для Юрия Владимировича убийственный характер. Обвинениям в злоупотреблении не было числа, вплоть до претензии, что не только «широко расходовались деньги на оборудование квартир» для Ломоносова и его жены, но и «для последней покупались на казенный счет даже белье и интимнейшие предметы дамского туалета»[1591].

Однако Ломоносов не падает духом. Он развивает бурную деятельность, засыпая инстанции письмами и подключая свои связи в госаппарате. А в феврале 1925 г. внезапно идет в весьма решительное наступление: пишет письмо Дзержинскому, требуя своего полного оправдания[1592]. И это не жест отчаяния. Свой тщательно продуманный демарш Ломоносов подкрепил весьма весомыми аргументами, причем не изложенными на бумаге, а исполненными в железе.

22 января 1925 г., т. е. в первую годовщину смерти В. И. Ленина, в Москву прибыл первый построенный в Германии под руководством председателя Тепловозного бюро НКПС тепловоз ЮЭ № 001, к тому же успешно прошедший за границей все испытания. Этим фактом Юрий Владимирович как бы подчеркивал: вот оно, живое воплощение идеи, практичность и экономическую целесообразность которой столь гениально смог оценить вождь. И теперь завет Владимира Ильича выполнен! И сделал это не кто иной, как он, Ломоносов. Объективности ради, следует признать: ход отменный. Дзержинский в весьма сложной ситуации: как судить человека, столь ревностно и добросовестно выполнившего завет Великого Ленина?

Теперь и члены Политбюро, предварительно прокатившись на тепловозе, сменили праведный гнев на милость и 27 января 1925 г. согласились с подготовленным в недрах НКПС проектом решения: «Считая, что дальнейшая работа Ломоносова в этой области может дать нам ряд блестящих технических усовершенствований в транспортном хозяйстве, дающих экономию, далеко покрывающую суммы, за расходование которых предлагают Ломоносова предать суду, предлагаем: „Поручить СНК СССР направить дело о предании суду Ломоносова к ликвидации, ограничившись в крайнем случае лишь выговором“»[1593].

И здесь необходимо отметить очень интересный факт. Несмотря на все усилия, даже Феликсу Эдмундовичу очень долго не удавалось получить в свое распоряжение материалы комиссии по проверке деятельности Ломоносова, хотя формально он являлся начальником Аванесова по линии ВЧК. Внезапно выяснилось, что, когда дело касалось золота и иностранной валюты, даже всесильный Феликс оказывался не таким уж всесильным. Таковы советские реалии тех лет.

А Юрий Владимирович, воодушевленный успехом, даже решается приехать осенью 1925 г. в Москву. И… ничего не происходит. Покрутившись там и пообещав остаться, Ломоносов, заручившись согласием на продолжение его работы в НКПС… укатил в Берлин. А дальше, понимая, что в СССР уже практически не осталось при власти никого, кто мог бы более или менее твердо гарантировать его безопасность после смерти Дзержинского, Ломоносов перестает реагировать на вызовы в Москву и все более настойчивые требования от НКПС возвратиться в СССР. Итог предсказуем: его уволили и попросили съехать с казенной квартиры в Берлине.

Верный себе Ломоносов и это событие обставил с присущей ему во всем театральностью. Даже свое решение не возвращаться в Россию он представил публике с известной долей артистичности. Созвав весь штат своих служащих и угостив обильным обедом, Юрий Владимирович построил их полукругом и произнес длинную речь с подробнейшим пояснением, почему он не может больше работать на большевиков. Распрощавшись с присутствующими со слезами на глазах, он вышел из комнаты, но затем «вернулся опять, снял свои галоши, поставил их посреди комнаты и ушел: „Я отряхнул прах с ног своих“»[1594]. Вот так псевдонедобольшевик, царский статский генерал Ломоносов отрекся вторично — в этот раз уже от нового мира.

И хотя формально Ломоносов оставался гражданином СССР еще десять лет, демонстративно дистанцируясь от русской эмиграции, отношения с советскими ведомствами все же не заладились. По данным разведки, Ломоносов и после отказа возвращаться на родину поддерживал «связи с крупными специалистами НКПС» при командировках тех в Берлин[1595]. Из праздного профессионального любопытства, просто из желания побыть в привычном кругу «своих» или по чьему-то заданию — вопрос и по сей день открытый.

В 1927 г. Ломоносов прямо отказывается от возвращения в СССР и переезжает к сыну в Великобританию. Затем живет в странах Западной Европы, США и в итоге с британским паспортом, лишенный в 1945 г. советского гражданства, в 1950 г. оседает в Канаде. Да, именно в Канаде, через которую и шли огромные партии русского золота, выталкиваемого Барком за границу в интересах англичан и американцев. Умер Юрий Владимирович в Монреале в ноябре 1952 г. Необходимо отметить, что, хотя некоторые исследователи считают Ломоносова создателем первого в мире действующего магистрального тепловоза, особо проявить себя в эмиграции ему так и не удалось — ни в амплуа изобретателя, ни в сфере преподавания, ни в бизнесе. Все его начинания ушли в песок. Вершиной его карьеры так и осталось место главы РЖМ.

Надо сказать, российские авторы почти единогласны в своих оценках деятельности Ломоносова. А. А. Иголкин: «Абсолютно уверенно можно утверждать: никто не позволил бы одному человеку украсть четверть (или даже пятую часть) золотого запаса страны. Что-то — и немало — к Ломоносову прилипло, но лишь потому, что дело было слишком тонкое и деликатное, и никакого контроля за ним доверить почему-то было нельзя ни Красину, ни даже Дзержинскому. Ломоносов выполнял прямые директивы Ленина»[1596].

Еще дальше в своих выводах пошел А. Г. Мосякин, который утверждает: «Изначально советское золото завозилось в Швецию с целью его дальнейшей продажи на мировом рынке. Закупка паровозов в Швеции была удобной ширмой для продажи золота в третьи страны. Этим золотом уполномоченные Москвой лица до поры распоряжались весьма вольготно… Делалось это с ведома высшего советского руководства — трех членов Политбюро ЦК РКП(б)[1597], которые распоряжались золотом, используя „паровозную сделку“ в качестве операции прикрытия, за которой можно было продавать золото за границей, а вырученную валюту использовать на свои и партийные нужды и цели»[1598].

И хотя Ломоносов украл, конечно, не четверть и не пятую часть золотого запаса страны, а значительно меньше, но пограбил он Родину знатно.

А мне все не дает покоя тепловоз. Ведь создал, и по сей день пользуемся. Как Россия с ее просторами может без тепловоза? Вот то-то.