«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 11. Ты мне брат, но золото роднее

Трон пал. Николай II низложен. Георг V — кузен и, напомню, якобы близкий друг Николая II — очень озабочен и даже вроде бы готов принять его с семьей в Англии. Временное правительство не против выезда царской семьи из страны, и новый министр иностранных дел Милюков очень торопит посла Бьюкенена ускорить ее отъезд из России. Но чем больше деталей пытался получить Милюков, тем уклончивее становились ответы английского посла.

Итак, 19 марта 1917 г. Георг V направил из Букингемского дворца уже памятную нам телеграмму Николаю II: что он мысленно с ним и «навсегда» останется свергнутому монарху «истинным и преданным другом, каким всегда был прежде»[894]. Шифровка попала из Военного министерства генерал-майору Джону Хэнбери-Уильямсу в Петрограде, который передал ее послу Бьюкенену, а последний — министру иностранных дел Милюкову. Тот поначалу пообещал передать ее царю, но на следующий день заявил, что лучше этого не делать, поскольку она «может быть неверно истолкована и использована как дополнительный аргумент в пользу заключения под стражу» царя.

Хотя к тому времени, как вспоминает дочь посла Мэриел Бьюкенен[895], «император, по сути, являлся заключенным в собственном дворце, которому не разрешали какое-либо общение с внешним миром». По этой причине посол был просто вынужден отдать послание короля Милюкову. Однако тот якобы отказался вручить ее адресату, сославшись на изменившиеся обстоятельства: «Телеграмма была адресована императору. Однако он больше не император. Я вернул ее британскому послу»[896]. Так ли все происходило на самом деле — тайна, покрытая мраком. Оно и понятно: дочь выгораживает отца. Никому не хочется быть причастным к ужасному преступлению. Даже посмертно.

^{Император Всероссийский Николай II и принц Уэльский Георг. 1900-е. [Из открытых источников]}

Судя же по шифровке британского посла в Петрограде, которая, если верить Ллойд-Джорджу, пришла в Лондон в тот же день, когда Георг V писал свою телеграмму, т. е. 19 марта 1917 г., Бьюкенен накануне встречался с министром иностранных дел Временного правительства и «Милюков спросил его о том, известно ли ему что-либо о начале подготовки к переезду царя в Англию»[897]. Посол ответил, что «никаких подготовительных мер не предпринято». Милюков настаивал, что «король и британское правительство должны предложить убежище его величеству». И попросил не затягивать с ответом. При этом он демонстрировал уверенность, что Временное правительство контролирует ситуацию. «Ему [Милюкову] представлялось само собой разумеющимся, — отмечает известный британский историк и телеведущая Корин Холл, — что британцы пошлют корабль, чтобы забрать Романовых» из Мурманска. Однако МИД Великобритании дал «осторожный ответ», что «приглашение еще не отправлено и, возможно, Дания или Швейцария будут более подходящими для переезда направлениями»[898].

^{Письмо Казначейства в Банк Англии об информации посла Джорджа Бьюкенена о готовности российских властей передать Великобритании золото на 20 млн ф. ст. Февраль 1917. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]}

Безусловно, Временное правительство, чувствуя себя крайне неуверенно, также не торопилось. «Не подлежит сомнению, — вспоминал впоследствии в эмиграции известный юрист Владимир Набоков, — что при данных обстоятельствах вопрос о том, что делать с Николаем II, представлял очень большие трудности. При более нормальных условиях не было бы, вероятно, препятствий к выезду его из России в Англию, и наши союзнические отношения были бы порукой, что не будут допущены никакие конспиративные попытки к восстановлению Николая II на престоле»[899].

21 марта, сославшись на сообщения местных газет о взятии царя под арест и направлении его с семьей под охраной в Царское Село, посол Бьюкенен в Петрограде запросил российские власти о достоверности этой информации. Милюков сообщил ему, что это не совсем так, хотя подтвердил, что «царю не разрешено более пользоваться свободой»[900].

Посол доложил об этом разговоре в Лондон, где секретарь премьера позвонил в Букингемский дворец и передал пожелание шефа взглянуть на оригинальный текст послания короля. Георг V ответил, что поскольку его телеграмма к царю носит частный характер, то он не видит необходимости передавать ее текст кабинету. При этом король готов, если премьер пожелает, неофициально показать телеграмму ему лично. Но в любом случае он полагает, что документ следует аннулировать, ибо послание так и не доставлено адресату. В общем, «телеграмма короля носит абсолютно частный характер и не может ни в коей мере рассматриваться как имеющая какое-либо политическое значение»[901]. А посему не стоит и переживать о том, что она не попала к адресату. На том все и сошлись.

Похоже, Бьюкенен действовал не очень уверенно. Он сам не до конца понимал, что происходит в Лондоне. После отставки в декабре 1916 г. Грея с поста министра иностранных дел «посол Бьюкенен начал чувствовать, что его суждения о событиях в России не имеют того веса в Лондоне, как прежде»[902]. Ну, а с приходом на место Асквита Ллойд-Джорджа, к тому моменту уже открыто в своем кругу издевающегося над королем и ненавидящего русского монарха, в Лондоне назревало желание устроить выволочку российскому правительству непосредственно в Петрограде. «Если обратить свой взор назад, — подчеркивает Мэриел Бьюкенен, говоря о телеграмме короля, — представляется несколько странным, что британское правительство не настояло на вручении послания тому, кому оно было адресовано»[903]. Но странным представляется не только это, а вообще стремление правящей верхушки Лондона всеми силами избежать появления царской семьи в Англии. Почему?

Сегодня очевидно, что спасение Романовых зависело от одного человека. От его воли, его капризов или каких-то иных, корыстных мотивов? На публике Ллойд-Джордж должен соблюдать приличия и не может допустить никаких резких выпадов в адрес монарха. Однако он отыгрывается на его родственниках, совершенно не сдерживаясь, когда дело касается Николая II. Против кого в конечном итоге направлены ядовитые стрелы его сарказма, в высших аристократических кругах Лондона все прекрасно понимают. Еще 28 декабря 1916 г. премьер-министр при большом стечении иностранных представителей заявляет: «Союзным делегатам придется сказать русским немало неприятных вещей»[904]. Понятно, что как бы косвенно и самому царю. Ллойд-Джордж жаждал сделать в России то, чего не мог себе позволить в Англии.

Ллойд-Джордж совершенно не считается с мнением короля. Примеров тому более чем достаточно. Он абсолютно подавляет волю монарха, что признают и британские авторы.

В ходе ознакомления с источниками, говорящими о деятельности этого выдающегося политика, у меня сложилось твердое убеждение, что Ллойд-Джорджу было очень тесно в рамках конституционной монархии: трон его сковывал, не давая развернуться бешеной энергии. Вероятно, он полагал, что мог бы сделать намного больше, чтобы «осчастливить» народ Великобритании. Ллойд-Джордж явно завидовал политикам тех стран, которые избавились от монархий по результатам Первой мировой войны, в первую очередь России и Германии. Его попросту гипнотизировала та бесконтрольная власть, какой располагали правившие там люди. И надо сказать, с годами это чувство только обострялось. Похоже, он считал, что упустил свой шанс добиться абсолютной власти, когда трон под Георгом V зашатался. Один толчок — и кто знает, кем был бы сегодня Ллойд-Джордж, думалось политику.

^{Дэвид Ллойд-Джордж и Адольф Гитлер. 1936. [Из открытых источников]}

В сентябре 1936 г. в Мюнхене Ллойд-Джордж возложит цветы и склонит голову на организованной нацистами поминальной церемонии у памятника немецким солдатам, погибшим в 1914–1918 гг. И именно тогда, 3 сентября 1936 г., заявит на ужине с новым германским послом в Лондоне фон Риббентропом: «Германии очень повезло, что она обрела такого лидера, как Гитлер».

А уже на следующий день, 4 сентября 1936 г., Ллойд-Джордж пожимал руку Гитлеру. «Он [Гитлер] великий человек. „Фюрер“ полностью подходящее имя для него. Да, он прирожденный лидер и трибун… Мы говорили обо всем, включая Испанию. Я высказывался предельно прямо и открыто, и фюрер это оценил»[905], — восторженно делился он впечатлениями от беседы с лидером нацистов в своем близком окружении.

В Испании уже лилась кровь, а до начала новой войны между Великобританией и Германией, по странному стечению обстоятельств, оставалось ровно три года!

Но вернемся к судьбе российской монархии.

22 марта 1917 г. по инициативе премьер-министра на заседании военного кабинета рассматривался вопрос о предоставлении убежища царской семье. На тайном совещании на Даунинг-стрит, 10 присутствовали Ллойд-Джордж, канцлер Казначейства Бонар Лоу[906], личный секретарь короля лорд Стамфордхем и лорд Хардинг[907], который к тому моменту, закончив свое пребывание на посту вице-короля Индии, занял должность постоянного заместителя главы Форин-офиса. Протокол совещания вел Стамфордхем[908]. Он подчеркнул, что, прежде чем будет принято решение о направлении официального ответа на предложение Милюкова, «король, безусловно, желает, чтобы его мнение было учтено»[909].

^{Георг V с личным секретарем лордом Артуром Джоном Стамфордхемом. [Из открытых источников]}

И решение принято положительное. К тому же именно Ллойд-Джордж выступил против идеи британского внешнеполитического ведомства, якобы поддержанного королем[910], чтобы царь нашел убежище в Швейцарии или Дании, из-за сильного германского влияния в этих странах. «Мы пришли к единодушному мнению, — зафиксировал Стамфордхем, — что предложение предоставить убежище императору в этой стране, поступившее со стороны правительства России, которое мы стремимся удовлетворить всеми своими силами и с полной поддержкой, не может быть отклонено»[911].

Казалось бы, можно выдохнуть и больше не беспокоиться об участи Николая II и его близких. Более того, по инициативе личного секретаря короля обсуждались практические вопросы размещения и проживания царской семьи в Великобритании. Стамфордхема в первую очередь волновали вопросы ее финансового обеспечения. Он опасался, что в будущем, возможно, королю придется взять эти расходы лично на себя. Именно по этой причине решили поручить послу в Петрограде выяснить, какими именно средствами располагает бывший русский царь. А главное — добиться от Временного правительства твердых обещаний, что бывшему монарху разрешат беспрепятственно вывезти свои личные капиталы и будут готовы в будущем возмещать все затраты на содержание царской семьи.

Николай II с домочадцами на тот момент формально все еще располагал определенными средствами, хотя, понятно, говорить об этом можно только условно. Дело в том, что правительство приняло декрет о переводе средств царской семьи из ведомства двора в Министерство финансов. Так вот, на март 1917 г. капитал этот составлял свыше 93,4 млн руб. Цифра вроде бы солидная, даже с учетом падения текущего курса рубля, — не менее 6 млн ф. ст. Но это деньги, которые предназначались императору от государства на содержание дворцов, конюшен, театров, музеев и т. д. Часть этих средств находилась на счетах в Государственном банке и коммерческих кредитных организациях. Определенные суммы были размещены в облигации с постоянным доходом[912].

Российский автор В. В. Кузнецов, ссылаясь на данные различных источников, утверждает, что царская семья, включая капиталы детей, имела средства на счетах в иностранных банках, на сумму от 13 млн до 17 млн руб. Лично у меня эти цифры вызывают большие сомнения[913].

Николай II, как и его отец Александр III[914], действительно до 1900 г. имел счет в Банке Англии. Поскольку бухгалтерские книги по этим счетам я лично изучал в архиве Банка Англии и имею сканы счетов обоих императоров, сделанные в моем присутствии, то в этом вопросе для меня существует полная ясность. Максимальная сумма средств у Николая II в Банке Англии достигала 193,7 тыс. ф. ст. Эти деньги инвестировались на лондонском рынке в доходные инструменты, в первую очередь русские (!) облигации, преимущественно займа 1822 г., дававшие 5 % годовых. В среднем это ежегодно приносило лично Николаю II, судя по поступлениям, 6–9 тыс. ф. ст. (60–90 тыс. руб. золотом). Затем счет был закрыт, а остаток переведен. Причем доход императора от поступлений по купонам составил за 1900 г. около 5 тыс. ф. ст. против 9,7 тыс. ф. ст. в 1899 г.[915]

Тем более спорным выглядит утверждение Кузнецова, что дети Николая II накануне войны имели за рубежом, включая берлинский банк Мендельсона, депозиты на сумму до 100 млн руб.: «Банк Мендельсона, имевший международную репутацию, должен был перевести средства царских детей в немецкие, российские и британские акции с постоянным процентом выплаты дивидендов»[916]. Здесь, как говорится, и добавить нечего. Автор явно путается в понятиях, поскольку речь в данном случае определенно может идти только об облигациях с фиксированным доходом. А все дальнейшие рассуждения со ссылкой на первоисточник о том, что «министр финансов вместе с двумя ведущими банкирами вложил все эти средства в немецкие ценные бумаги», которые после войны обесценились, вообще, как говорится, ни о чем. Эти 100 млн рублей просто не существовали.

Действительно, в банкирском доме «Мендельсон и К°», который, заметим, будет еще много раз встречаться в нашем исследовании, были оформлены счета на сына и четырех дочерей русского императора, всего на сумму 5795,2 тыс. марок (около 2 665 тыс. руб.; по довоенному курсу 1 марка = 46 копеек), деньги вложены в 3,5-процентные облигации консолидированного займа Пруссии. Но с началом войны средства русских подданных, в том числе семьи Романовых, в Германии были секвестрированы и фактически утрачены[917]. (Ничего не напоминает?) Так что говорить о «несметных богатствах» царской семьи явно не приходится.

А пока лорд Стамфордхем упорно требовал от Ллойд-Джорджа уточнить, «как царь планирует поддерживать образ жизни, отвечающий его титулу». Он также отмахнулся от предложения Ллойд-Джорджа, что Николай II мог бы жить в поместье Сандрингем[918]. Вариант пребывания в Балморале был им отклонен под предлогом «неподходящего климата в это время года»[919]. Сам Ллойд-Джордж (но опять же с его слов), напротив, полагал, что король мог бы выделить в распоряжение царской семьи один из своих домов. Однако лорд Стамфордхем ответил, что Балморал, в отличие от Букингемского дворца и Виндзорского замка, действительно находится в личной собственности королевской семьи, однако закрыт по случаю военных действий в целях экономии. «Как будто бы это имело какое-то значение для людей, привыкших к суровым русским зимам»[920], — подчеркивает Корин Холл. На том пока и порешили.

Как утверждает Ллойд-Джордж, по итогам того памятного совещания Бьюкенену в Петроград в тот же день была направлена телеграмма, в которой подтверждалась готовность в ответ на просьбу властей России принять отрекшегося царя и его близких. Интересно, что в шифровке особо указывалось на необходимость соблюдения обязательного условия, что финансовое обеспечение пребывания беженцев ложится на российскую сторону, которая «должна отвечать за предоставление их величествам содержания в приличествующей им манере». Определенно, этот вопрос очень волновал всех участников совещания на Даунинг стрит, 10[921].

Утром 23 марта 1917 г. Бьюкенен встретился с Милюковым и сообщил ему, «что король Георг, согласно с мнением своих министров, предлагает императору и императрице убежище на британской территории». Итак, англичане вроде бы и согласились, однако сразу же начали выдвигать условия, причем не совсем понятные. Взять хотя бы эту фразу: «…он [король. — С. Т.] отказывается обеспечить их неприкосновенность, но выражает надежду видеть их в Англии до конца войны»[922]. В Лондоне всячески избегали какой-либо конкретики. Такая вот двусмысленная телеграмма, полная намеков и недоговоренностей, пришла Бьюкенену. Возможно, именно это обстоятельство заставило Милюкова с грустью заявить: «Увы! Я боюсь, что слишком поздно».

Ни телеграмма, ни протокол того памятного совещания мне, естественно, недоступны. Но совершенно очевидно, что Ллойд-Джордж пытается всячески отмыться от обвинений в причастности к смерти царской семьи. Хотя и отмечает, вспоминая о тех событиях: «Нет более болезненной и тяжелой проблемы для человека, как решить, что делать с хорошим другом, который попал в сложную ситуацию из-за обстоятельств, которые затрагивали их обоих. Если ты не встаешь рядом с ним, то ощущаешь, что оставляешь один на один верного друга с его бедой. Если же ты идешь с ним, то все, что тебе остается после, — неизбежный проигрыш. К счастью, этот вопрос не возникал: царь уже отрекся. Так что вопрос о персональной нелояльности к тому, кто верно стоял за дело союзников и в хорошие, и в тяжелые времена, больше не существовал»[923].

^{Джордж Бьюкенен. [Из открытых источников]}

Естественно, в воздухе повисает вопрос: «к счастью» для кого? Судя по всему, всего британского правящего класса. Но в первую очередь Георга V, крайне неуверенного в прочности собственного положения. Ведь война шла третий год, «боевые потери исчислялись миллионами, цеппелины совершали налеты на Лондон, не было видно и признаков давно обещанной победы, а людям был необходим тот, на кого можно было бы возложить вину за все происходящее». И, как подчеркивает Брайан Хой, самым подходящим для этого казался король, «ведь это он вел нацию против врага… а каждый человек знал, что в его жилах текла немецкая кровь»[924]. И, конечно, дабы решиться в подобной ситуации предоставить убежище свергнутому родственнику, крайне непопулярному в собственной стране, к тому же с супругой-немкой, Георгу V потребовалось бы немалое личное мужество, которым он, увы, определенно не обладал. Волю короля парализовал элементарный страх. Инстинкт самосохранения оказался сильнее родственных чувств. И здесь уже не находилось места угрызениям совести. Но только ли в этом состояли причины подобного поведения монарха?

Британская политическая элита, в один день утратившая веру в готовность еще вчера верного союзника поддерживать столь огромный фронт, впала в состояние шока. Ее охватил ужас ожидания, что в один миг могут высвободиться огромные силы противника. Что бы ни говорили в Лондоне, а речь идет об элементарном животном страхе. Это хорошо понимали в Берлине, в первую очередь генерал Людендорф, который не постеснялся прямо признать, что революция в России «принесла значительное облегчение нам в той сверхтяжелой ситуации, в которую мы были поставлены»[925]. Честно, по-солдатски, хотя и враг.

Но в Форин-офисе, по-видимому, решили подстраховаться на будущее и 23 марта 1917 г. направили Бьюкенену еще одно указание: «Вам следует незамедлительно и настоятельно потребовать от российского правительства предоставить, как можно скорее, совершенно безопасный проезд всей императорской семьи до Порта Романов [Мурманск]… Мы полностью возлагаем на правительство России ответственность за обеспечение личной безопасности его величества и членов его семьи»[926].

Итак, теперь у Лондона на всякий случай имелись два исторических документа, которые подходили под любую ситуацию при необходимости оправдать в будущем свое бездействие относительно спасения царской семьи. Теперь вся ответственность лежала на новой власти в Петрограде.

Как ни странно, но, полагаю, в возможность чудесного спасения царской семьи всерьез поверил и валютный рынок. В январе 1917 г. курс рубля на Лондонской бирже держался на уровне 16,5 руб. за 1 ф. ст. К концу года он упал до 36,5 руб. за 1 фунт. Следует признать, весьма умеренно, если учесть, что страна прошла через крушение монархии, две революции и находилась в состоянии войны[927].

А 24 марта 1917 г. государства Антанты официально признали Временное правительство России. И вопрос дальнейшей судьбы царской семьи как бы утратил свою актуальность для обеих сторон. В России существовало законное правительство, которое за все отвечало, а Лондону только оставалось спокойно ждать его реакции. Петроградской компании также теперь можно было не особенно торопиться, ведь ее легитимность нахождения у власти и так все уже признали.

Очевидно, и Ллойд-Джордж, несмотря на весь свой цинизм, чувствовал за собой вину в том, что предал верного союзника в тяжелый для того момент. Конечно, он никогда об этом прямо не говорил.

В тот же день (24 марта 1917 г.) Ллойд-Джордж направил премьер-министру новой России князю Львову, как он скромно отмечает, «следующее послание». «Мы верим, — говорилось в нем, — что посредством революции русский народ поставил свою судьбу на твердое основание свободы». Но главной идеей выступала необходимость продолжения, как и при власти императора, совместной борьбы с Германией[928].

Подобный утилитарный подход активно поддерживала даже консервативная британская пресса. «Народы Британской империи, — утверждала 26 марта лондонская „Таймс“, — никогда не рассматривали союз с Россией как личный союз с царем. Они… считали, что союз заключен с русским народом»[929]. Что и говорить, круто завернуто. Любопытно, кто спрашивал народы в империи, и какое право голоса они имели во внешней политике монархии?

Как отмечает Гарольд Николсон, даже король Георг V впоследствии нашел, что текст послания Ллойд-Джорджа «слегка перебарщивает». Особенно уязвило короля, жаловался Стамфордхем, слово «революция», которое премьер несколько раз употребил в телеграмме, что, по мнению личного секретаря короля, звучало диссонансом в послании монархического правительства. Однако, подчеркивает Кеннет Роуз, «последнее слово, как всегда, осталось за премьер-министром». В ответ Ллойд-Джордж только и «заметил с изрядной долей юмора, что нынешняя британская монархия основана в результате революции. А этого факта Стамфордхем никак не мог отрицать»[930]. Но это, понятное дело, были разные революции. В общем, вы понимаете — это другое…

Ну, а британский посол в Петрограде с готовностью доложил в Лондон Артуру Бальфуру: «Послание главы правительства, направленное вами премьер-министру России, произвело чрезвычайно благоприятное впечатление и упоминание в нем о царе не создало никаких проблем»[931].

Но, как заметил сам премьер, его телеграмма в Петроград «в значительной мере»[932] редактировалась российским временным поверенным в делах Константином Набоковым[933], который в январе 1917 г. сменил внезапно умершего посла Бенкендорфа[934]. Справедливости ради, следует отметить, что отличился не только Ллойд-Джордж. Уже 18 марта несколько французских деятелей, в том числе и известный нам Альбер Тома, направили в Петроград Временному правительству поздравительную телеграмму, выдержанную в куда как более восторженных тонах[935]. Оно и понятно — социалисты.

Для меня же самое главное во всей этой истории — что сам Ллойд-Джордж, комментируя свой взгляд на те события через многие годы, особо подчеркивал: «Я и сегодня готов подписаться под каждым словом этой декларации»[936]. Более того, в дальнейшем Ллойд-Джордж никогда не скрывал своего восхищения большевиками, в первую очередь личностью Сталина.

«Я никогда не встречался со Сталиным. Но мне говорили, что он великая личность. Я всегда читал его речи», — заявил он в ноябре 1941 г., отвечая на вопросы американского публициста. Когда же звезда его прежнего кумира Гитлера закатилась, то Ллойд-Джордж, не стесняясь, переключил свое благосклонное внимание на Сталина. В конце войны он одобрял многие действия Иосифа Виссарионович, которые пугали и приводили в бешенство Черчилля, да и всю британскую верхушку. Когда 12 января 1944 г. поинтересовались его мнением по польскому вопросу, Ллойд-Джордж заявил: «Я солидарен со Сталиным в его подходе. Политика поляков в этом деле сводилась к следующему… — тут он продемонстрировал руками жест, означающий гребущее к себе воздух движение. — Пилсудский начал это. По Рижскому договору все территории отошли полякам. И русские хотят вернуть их назад. Я чертовски этим удовлетворен. В свое время я говорил, что это приведет к новой войне. Так и случилось»[937].

Безусловно, в Лондоне не могли не знать, что Николай II готов при первой же возможности выехать с семьей в Англию. Еще до своего отъезда из ставки царь прямо заявил британскому военному атташе, что «предпочтительным направлением для него является Англия»[938]. Дисциплинированный офицер незамедлительно проинформировал свое начальство. Но время шло, а ничего не происходило.

В те дни западных формально все еще союзников России, как и прежде, занимал только один вопрос: готовы ли русские солдаты и дальше умирать на фронте?

Переписка по вопросу предоставления убежища царской семье явно затягивалась. «А пока Временное правительство проявляло нерешительность, — отмечает Корин Холл, — у короля Георга было время передумать»[939].

И он не упустил этой возможности. Уже 30 марта по какой-то неведомой причине настроения в Букингемском дворце резко изменились. «Король много раздумывал о предложении правительства, что император Николай и его семья должны прибыть в Англию, — указывалось в письме лорда Стамфордхема главе Форин-офиса. — Насколько вам, несомненно, известно, король испытывает глубокие дружеские чувства к императору и, конечно, будет рад сделать все в его силах возможное, чтобы помочь ему в это кризисное время. Но его величество не может помочь, ибо сомневается не только по причине опасности такой поездки, но и в силу общих оснований целесообразности, будет ли разумно, чтобы императорская семья обосновалась на жительство в нашей стране. Король будет признателен, если вы проконсультируетесь с премьер-министром по этому поводу, поскольку, как понимает его величество, правительство России не пришло еще к окончательному решению по этому вопросу»[940].

На удивление, глава Форин-офиса Артур Бальфур внезапно заупрямился в ответ на пожелания двора, выражая несогласие с отзывом приглашения царской семье[941].

Георг V, взяв 48 часов на размышление, продиктовал лорду Стамфордхему ответ Бальфуру: «С каждым днем король все больше обеспокоен вопросом о целесообразности прибытия императора и императрицы в нашу страну. Его величество получает многочисленные письма представителей разных социальных классов, как известных ему лично, так и нет. В них говорится о том, насколько широко этот вопрос обсуждается общественностью. Причем не только в клубах, но и среди рабочих. Так, члены парламента от лейбористской партии высказывают противоречивые мнения по данному предложению. Насколько вам известно, король с самого начала полагал, что присутствие царской семьи (особенно императрицы) в Англии может повлечь возникновение различных трудностей. Я уверен, вы хорошо представляете, насколько это будет затруднительным для нашей королевской семьи, которая связана тесными узами с императором и императрицей. Многие представители общественности полагают, что предложение о предоставлении убежища тесно ассоциируется с личностью короля. Другие считают, что с приездом царя король Георг попадет в „весьма затруднительное положение“. Не только по той причине, что царь рассматривается как кровожадный тиран, но и императрица весьма непопулярна из-за своего немецкого происхождения. Не следует ли попросить российское правительство подыскать другую страну для проживания царской семьи?»[942]

10 апреля 1917 г. Георг V подтвердил свое решение, что правительству его величества следует отозвать приглашение[943].

Отчего же так кардинально изменилось мнение монарха? Ведь он был так привязан к «дорогому Никки»! Достаточно только взглянуть на их многочисленные совместные фотографии, где неизвестные нам фотографы запечатлели их тесно прижавшимися друг к другу, зачастую одетыми почти в одинаковые мундиры или пиджаки (если не считать, что у одного два ряда пуговиц на сюртуке, а у другого один), с нежным взаимным обожанием в глазах, чтобы прочувствовать то умиление, которое испытывали окружающие, глядя на эту пару, исполненную чувством братской любви.

Корин Холл одну из основных причин резкого поворота в отношении Георга V к вопросу о предоставлении убежища членам царской семьи видит во внутриаппаратной борьбе в самом британском истеблишменте. Исследовательница утверждает, что на короля большое впечатление произвели доклады начальника управления контрразведки Скотленд-ярда Бэзила Томсона[944]. Известный своим литературным даром, он настолько красочно «умышленно преувеличивал» градус недовольства в обществе подходом монарха к делу Николая II, что запугал Георга V до полусмерти. Целью этих манипуляций со стороны главы «Спешл бранч» являлась «централизация контроля над службами внутренней безопасности»[945]. Томсон явно увидел в этой проблеме шанс полностью сосредоточить в своих руках важнейшие рычаги власти в государстве, которыми являются специальные службы в условиях войны.

Как по мне, то это версия сильно упрощенная. К тому же, поскольку Бэзил Томсон руководил Департаментом уголовных расследований лондонской полиции, то по этой причине, не вдаваясь в детали, утверждать, как делает британская исследовательница, что он возглавлял «Спешл бранч», не совсем корректно. Но я оставил так, как пишет Корин Холл в своей книге.

И только тогда «Ллойд-Джордж осознал, что вопрос об убежище куда более трудный, чем он себе прежде представлял»[946]. Но настолько ли оставался в неведении по данному вопросу премьер-министр? Кто, как не его подчиненный, глава контрразведки Томсон, скармливал королю алармистские донесения? И действовал ли глава контрразведки по собственной инициативе или все же следовал заранее одобренной Ллойд-Джорджем тактике, по его прямому заданию? Ведь даже Бальфур, выполняя поручение короля, был крайне осторожен в своих рекомендациях главе правительства. Он допускал, что лучше бы предложить царю отправиться на юг Франции или, на худой конец, в Испанию[947].

Действительно, Георг V попал в весьма двусмысленную ситуацию: фактически ему приходилось выбирать между спасением или оставлением в смертельной опасности очень близкого ему человека. Ведь на протяжении десятилетий он самым тесным образом был связан не только с Николаем II, но и с его семьей. К тому же не будем забывать, что Георг V и Николай II часто позировали перед фотографами в форме адмиралов, а бросать товарища в беде — позор у моряков. Георг V еще задолго до своего вступления на престол, как представитель короны, присутствовал в 1894 г. на бракосочетании Николая II с одной из кузин — принцессой Аликс. «Никки был сама любезность по отношению ко мне, — писал он тогда королеве Виктории из Санкт-Петербурга. — Он со мной все тот же милый мальчик, каким и был прежде, и делится со мной с полной откровенностью своими мыслями по любому предмету»[948]. И вот теперь монарх могущественной империи предает не только этого милого мальчика, но и свою обожаемую кузину и их восхитительных деток. Как такое немыслимое могло случиться?

Объяснить столь резкий поворот в поведении короля был призван все тот же Стамфордхем. И верный слуга не подвел, сочинил послание, суть которого, после всех словесных вывертов, сводилась к следующему: король и рад бы видеть дорогого кузена с семьей «не только по причине того, что между ними существуют родственные связи, но и потому, что император в течение 23 лет со дня наследования трона был надежным другом, а его страна верным союзником». «Со своей стороны, — продолжает Стамфордхем, — я хотел бы дополнить, что, если даже правительство публично заявит, что оно принимает на себя ответственность за приезд их императорских величеств, народ будет считать, что это сделано с целью прикрыть короля и снять с него ответственность»[949].

И тут Георгу V как-то очень вовремя подвернулся под руку военный министр Франции Поль Пенлеве[950], который положительно ответил на вопрос: согласна ли Франция предоставить убежище царской семье? Якобы и соответствующую телеграмму тут же отправили послу в Петроград с указанием передать это альтернативное предложение Милюкову. А потом все развели руками, поскольку «к тому моменту влияние умеренных кругов в России было уже подорвано». А во всем, оказывается, виноват сам царь, по причине «своей фаталистической слепоты» не увидевший «приближающуюся опасность»[951].

^{Император Всероссийский Николай II и король Великобритании Георг V. Берлин. 1913. [Из открытых источников]}

Однако данная версия противоречит документам. Так, отвечая на частный запрос лорда Хардинга от 17 апреля 1917 г. о возможности получения для царской семьи пристанища во Франции, посол Берти «категорически исключил такую возможность». «Императрица, — писал он, — не только немка по рождению[952], но и по своим убеждениям. Она сделала все возможное, чтобы добиться взаимопонимания с Германией. Ее считают преступницей или преступной лунатичкой, а экс-императора — преступным элементом из-за его слабости и подверженности ее наущениям»[953].

Ах, не успели. Хотя царскую семью только в августе отправили в Тобольск. А в Екатеринбург 15 апреля 1918 г. Через год после упомянутой переписки!

Но зачем лицемерить? Французский посол М. Палеолог совершенно определенно признает, что уже в августе 1916 г. он прямо, без обиняков обсуждал с русскими аристократами не только возможность отстранения царя от власти, но и его убийства! Итак, за столом главный представитель союзной державы в России и не последние люди в империи:

— Чего вы хотите, господин посол!.. При системе самодержавия, если монарх сходит с ума, то ничего не остается, как убрать его с пути!

— Конечно, — подтвердил я, — цареубийство является необходимым исправительным средством в системе самодержавия. В том смысле, что оно почти может быть названо принципом общественного закона[954].

Нет, французский дипломат, имеющий право выражать официальную позицию своего правительства, не призывал прямо русского подданного убить собственного монарха, но подсказывал такую возможность, заранее давая понять, что подобный поступок может найти полное понимание у демократически избранного руководства Французской Республики. После этого он с легким сердцем встречался с монархом, обедал с ним и искренне заверял его в своем глубоком уважении. Большую степень цинизма трудно себе и представить.

Безусловно, крайне негативную роль в склонении короля к предательству сыграл и неоднократно упоминавшийся лорд Стамфордхем, который, по свидетельствам историков, имел на Георга V огромное влияние. Ведь это именно он придумал маневр с отречением короля от своих немецких корней и даже название для династии — Дом Виндзоров[955]. А чтобы уцелеть, надо действовать быстро и решительно: отрешиться не только от германского прошлого, но и от родственников из этого своего прошлого.

Императрица же до последнего не теряла надежды на помощь родственников. Она пишет 10 декабря 1917 г. в очередном письме, тайно вывезенном из заточения в Тобольске, своей подруге А. А. Танеевой (Вырубовой), кстати, по-английски: «Никаких известий из моей бывшей родины и Англии?» И далее тут же: «Полная надежда и вера, что все будет хорошо, что все это худшее и вскоре воссияет солнце. Но сколько еще крови и невинных жертв?! Мы боимся, что Алексея маленький товарищ из Могилева был убит, так как имя его среди маленьких кадетов, убитых в Москве. О Боже, спаси Россию! Это крик души и днем и ночью — и все в этом мире для меня — только не этот постыдный ужасный мир…»[956]

Мне лично совершенно очевидно, что, рассказывая о мальчике-кадете, императрица прямо дает понять о той смертельной угрозе, которая нависла над наследником. Она все еще надеется. Но в Лондоне уже все решили: они больше не интересны ни Георгу V, ни Ллойд-Джорджу, ни (а это, может быть, главное) — Казначейству. «С этого момента Великобритания фактически бросила Романовых»[957], — без всяких увиливаний и оговорок пишет Корин Холл. Можно, конечно, перевести и более прямолинейно: «Великобритания „кинула“ Романовых». И это было бы по существу точнее!

Фактически от них отвернулись все эти суровые британские короли и выдающиеся политики, все, кроме Виктории Баттенберг, старшей сестры государыни, с июня 1917 г. — Милфорд-Хейвен. Эта мужественная женщина — супруга адмирала Баттенберга (да, именно того адмирала, который встречал царскую яхту в море на крейсере «Инвинсибл») и мать принца Джорджа Баттенберга, племянника Николая II, — осталась единственной родственницей, по-настоящему беспокоившейся о своих племянницах, племяннике, сестре и зяте. Как утверждают биографы семьи, Виктория Баттенберг была по натуре человеком очень умным, решительным и готовым действовать с полной уверенностью в своих силах, не пугаясь никаких трудностей. К тому же она после смерти матери фактически заменила ее императрице и великой княгине Елизавете Федоровне. Ее родственные чувства, как и преданность царской семье, отличались искренностью и исключительной глубиной[958]. Именно Виктория сразу же приехала в Россию после убийства 4 февраля 1905 г. бомбистами великого князя Сергея Александровича. Она находилась со скорбящей Елизаветой Федоровной несколько недель. Сестры, как в детстве, жили в одной комнате, вместе молились. Она же и добилась после убийства сестры большевиками отправки ее праха на святую землю Палестины, где Елизавета Федоровна, согласно ее прижизненной воле, и упокоилась в январе 1921 г. в Гефсимании, в окрестностях Восточного Иерусалима. К слову, Виктория очень благожелательно относилась к православию. Она без колебаний поддержала решение своей старшей дочери Алисы[959], вышедшей замуж за греческого принца, перейти в православную веру.

Виктория понимала, что наследника Алексея как заложника могут не выпустить за пределы страны, но трех великих княжон можно ведь передать на ее попечение. Поверив ложному заявлению большевиков, что расстрелян только царь, а остальные члены семьи отправлены в «безопасное место», в июле 1918 г. принцесса Виктория вновь и вновь обращается в британский МИД. Она выясняет, нельзя ли что-то предпринять, чтобы спасти сестру Александру и ее детей. Но разговор с постоянным помощником министра иностранных дел Робертом Сесилом, который отвечал в правительстве за оказание экономического и коммерческого давления на противника, да и, похоже, курировал вопрос царской семьи, ничего, кроме разочарования, ей не приносит. Сесил только холодно и отстраненно рекомендовал ей обратиться к шведскому послу в Москве, к датчанам, в родстве с которыми состояла императрица Мария Федоровна, наконец, к представителю Испании[960]. Больше в английском МИД и пальцем не пошевелили, чтобы помочь родственникам короля Великобритании. К слову, Ллойд-Джордж остался настолько доволен работой Р. Сесила по России, что вскоре в 1918 г. повысил его до заместителя государственного секретаря по иностранным делам.

Сам же Ллойд-Джордж, как образно выразился Л. Д. Троцкий, уподобился игроку в рулетку, который ставит свои фишки сразу на несколько полей[961]. Формально не признавая власть большевиков, англичане уже установили с ними неофициальный контакт.

Единственным, кто реально откликнулся на стон о помощи принцессы Виктории, был король Альфонс XIII. Не вдаваясь в сложные хитросплетения династических браков, поясню только, что его супругой являлась Виктория Евгения Баттенберг — племянница Виктории Баттенберг[962].

Надо сказать, король Испании и ранее, используя каждую предоставлявшуюся ему возможность, прилагал усилия, чтобы договориться с новыми властями в Петрограде и организовать выезд царской семьи из России. Принимая в апреле 1917 г. верительные грамоты от только что назначенного посла России А. В. Неклюдова, Альфонс XIII «поднял вопрос о предоставлении свободы императорской семье, попросив срочно довести до сведения Временного правительства его настоятельное требование об их освобождении»[963].

Да, король Испании и в этот раз не подкачал: озаботился просьбой Виктории Баттенберг, вновь написал английскому королю, попросил вмешаться, посодействовать по-родственному. Кстати, к Георгу V он также неоднократно обращался еще в марте — апреле 1917 г. с просьбой помочь Николаю II и его близким. Более того, британский посол в Мадриде Артур Хардинг на одном из приемов заверил Альфонса XIII, что Георг V «предложил убежище царю». Но, как с печальным юмором замечает Корин Холл, «по иронии судьбы, этот разговор состоялся 1 апреля, который в Британии именуют апрельским днем всех дураков»[964]. Что это за праздник, нам объяснять не надо.

Итак, Альфонс XIII сделал все, что в его силах. Но где ему было сравниться по влиянию с британским королем? А тот остался глух к просьбам своего родственника-монарха.

В Петрограде было явно не до обращений далекого испанского монарха. 22 апреля 1917 г. сюда «с большой свитой офицеров и секретарей» прибыл министр вооружений и военной промышленности Франции Альбер Тома. Вокзал расцвечен красными флагами. Огромная толпа заполнила двор и платформу: многочисленные делегации пришли встретить — кого? Увы, не французского министра! А его попутчиков — несколько десятков «известных русских изгнанников» из Франции, Англии, Швейцарии[965].

Это зрелище, столь непохожее на то, что видел Тома в 1916 г., приводит в волнение его революционный дух. Он обводит все вокруг сверкающими глазами. «Да, это — революция во всем ее величии, во всей ее красоте…», — твердит министр-социалист. А на осторожные возражения Палеолога, что здесь не все так гламурно, как ему кажется, жестко отвечает: «Мы очень должны остерегаться, чтобы не задеть русскую демократию… Я приехал сюда именно для того, чтобы выяснить все это…»

А что могло «задеть» больше всего эту самую «демократию», как не упоминание судьбы царской семьи? Задачи перед министром-социалистом стояли совсем иные — вдохнуть в рабочих «волю к продолжению войны»[966]. И он старался, как мог. Любой ценой необходимо было добиться продолжения участия России в этой бойне в интересах Запада. Как вспоминал П. Н. Милюков, Тома даже поспорил с Палеологом о возможности побудить российский народ продолжать сражаться. «Вы не верите в доблесть революционных сил, а я верю в них безусловно», — заявил министр-социалист[967].

Ну какая тут царская семья? Кому это интересно? Недаром в беседах между собой, когда незачем притворяться, западные чиновники все чаще употребляют в отношении событий в России слово «балласт», который надлежит выбросить за борт. Кого или что они относят к этому «балласту» — тут пределов для фантазии не существует.

К тому же французов очень беспокоило то обстоятельство, что британцы переигрывали их в борьбе за симпатии и умы российской общественности. И эта ревность к «успеху» — действительному или мнимому — союзников буквально сквозит в донесениях в Париж. Так, офицер разведки т. н. 2-го бюро майор Жак Габриэль Ланглуа докладывает дословно следующее: «Англичане сумели использовать прессу лучше нас… Их чрезмерные коммюнике, преувеличенные рассказы „от лица очевидца“, газетная реклама английских усилий и существенной важности войск, введенных в бой на Западном фронте, заставляют русских верить, что британские войска оказывают нам колоссальную помощь, а ответственность за неподвижность нашего фронта лежит только на нас»[968].

Итак, союзники вступили в России в соревнование, кто больше понравится революционной толпе. А в этой гонке все средства хороши, даже когда они стоят человеческой, в нашем случае — монаршей, крови.

Для меня в этом плане очень показательна официальная позиция Форин-офиса, которая была сформулирована в т. н. меморандуме сэра Артура Дэвидсона — личного помощника короля и шефа протокола двора[969]. В этом любопытном документе, подготовленном для сведения членов королевской семьи в виде инструкции, в частности, отмечалось: «Безопасность всей императорской семьи в значительной степени зависит от строгого соблюдения принципа недопущения вмешательства в этот вопрос. Следует с предельной осторожностью избегать любого выражения мнения, как со стороны Англии, так и в особенности от имени короля, королевы или королевы Александры[970]. Даже простейшее послание с выражением симпатий может быть легко превратно истолковано как выражение политической позиции или как конкретное действие».

Вроде бы все понятно: помалкивай, хоть ты и член королевской семьи. Но тут возникло одно непредвиденное препятствие: кое-кто не захотел внять голосу «разума». И этим человеком оказалась вдовствующая королева Александра, супруга короля Эдуарда VII и, что самое неприятное, мать Георга V. Как-то весьма некстати она с детства была очень близка со своей сестрой — принцессой Дагмарой, будущей женой Александра III. Девочки выросли в одной комнате. Обе увлекались плаванием, что являлось тогда большой редкостью среди женщин. Это их еще больше сблизило. Александра вообще горячо любила спорт: занималась коньками и верховой ездой. Интересно, что вместе с супругом она специально посетила поля былых сражений в Крыму с целью изучения обстоятельств осады Севастополя на месте. Во время русско-турецкой войны она стала одним из немногих членов королевской семьи, кто однозначно открыто поддерживал Россию (позиция, крайне непопулярная в то время в Лондоне). В 1881 г. гостила с супругом у Александра II в Санкт-Петербурге. После смерти Александра III очень поддерживала Марию Федоровну и, чтобы побыть с ней в этот трудный для любой женщины период, специально приезжала в Россию. В течение двух недель сестры вновь жили в одной комнате и совместно молились. Александра с супругом присутствовали также на свадьбе ее племянника Николая II. Уже в конце ХIХ в. берлинские газеты обвиняли принцессу Александру и Марию Федоровну в антинемецких настроениях, утверждая, что они якобы являются «центром международного антигерманского заговора».

Эта женщина выросла в другую эпоху, и для нее родственные узы не превратились в пустой звук. По этой причине «подобный подход было трудно объяснить 72-летней королеве Александре». Но понятия человеческой привязанности и братской любви явно не в чести у авторов меморандума, поскольку для них главное состояло в том, чтобы «не поставить под угрозу продолжение участия в войне со стороны России»[971].

Королева Александра очень переживала за судьбу царской семьи, но кого интересуют при дворе мнение и переживания королевы-матери, ведь все ее влияние в прошлом. Она просто доживает свой век. Увы, свои прекрасные человеческие качества Александре, к сожалению, не удалось привить сыну. По-видимому, Георг V в душе был очень жестоким и эгоистичным человеком, хотя и слабовольным. И решение отказать царской семье в помощи не случайное, оно явно в характере короля. Увы, манящая сила золота оказалась для короля сильнее «искренней» привязанности.

Посол Великобритании во Франции лорд Берти проявил завидную честность и со всей аристократической прямотой выразил удовлетворение тем, что царь не смог воспользоваться «щедрым, человеколюбивым» приглашением Лондона. Ибо в случае приезда царя в Англию это могло бы стать хорошим поводом для немецкой пропаганды.

Но так ли это, и насколько обоснованы столь примитивные оправдания морального безразличия одной монаршей семьи к другой, очень близкой по крови? А нет ли здесь иного, корыстного интереса? И что Великая Британия? Чувствует ли она ответственность за гибель близких родственников королевской семьи и фельдмаршала английской армии? Ответ прост и ясен. И дал его не кто иной, как Ллойд-Джордж: «Конец был трагический, подробности которого будут приводить в ужас бесконечные поколения человечества. Но наша страна ни в коей мере не должна принимать на себя ответственность за это»[972].

Безусловно, Ллойд-Джорджу очень не хотелось войти в историю политиком, на котором лежит ответственность за столь чудовищную развязку в судьбе монархии в России. Поэтому он столь тщательно и подбирает факты, которые, по его мнению, снимают с него вину. Даже приведенное выше высказывание посла Великобритании во Франции лорда Берти мы знаем из его воспоминаний. А было ли оно? Кто его знает.

И хотя сам биограф Георга V Кеннет Роуз, проанализировав переписку между Даунинг-стрит, 10 и канцелярией короля, придерживается схожего мнения, сомнения у меня, да и не только, остаются. Так что вывод Роуза, что «правительство с готовностью предложило бы им [царской семье. — С. Т.] убежище, но из-за опасений, высказанных Букингемским дворцом, в самый критический момент для их судьбы они [царская семья. — С. Т.] были покинуты не радикальным премьер-министром, стремящимся успокоить своих приверженцев, а их вечно притворным кузеном Георгом»[973], представляется при ближайшем рассмотрении не совсем бесспорным.

Конечно, Ллойд-Джордж все подозрения в свой адрес отбивает: «Я должен коснуться проблем, которые помешали семье императора получить убежище в нашей стране и тем самым избежать ужасного финала в екатеринбургском подвале. Некоторые авторы утверждают, что главной причиной произошедшего явился отказ британского правительства предоставить им здесь убежище. Это неправда. Истинная причина состоит в том, что за все время со дня своего отречения царь не был свободен выехать из России. Приглашение укрыться в нашей стране было предоставлено и британской короной, и правительством. Царь в сложившихся условиях не имел возможности воспользоваться им, даже если бы он этого очень хотел, чему мы не имеем доказательств. Это убедительно подтверждается официальными документами. Даже сегодня, по прошествии стольких дней, я не вправе все из них предать гласности. Но я готов процитировать те выдержки из них, которые дадут читателю возможность создать точную картину последовательности событий, связанных с этим болезненным эпизодом»[974].

Извините за столь обширную цитату, но обойтись без нее я не могу. У меня лично нет никаких сомнений, что Ллойд-Джордж, как всегда, лукавит. И уж тем более неуместна ссылка на какие-то через десятилетия все еще секретные документы. Очень удобно. Как видим, прием не новый. Так и сегодня, обвиняя Россию во всех смертных грехах, в Лондоне не приводят конкретных доказательств, предпочитая ссылаться на какие-то сверх/супер/топ-секретные сведения.

Сегодня нет никаких сомнений, что британская разведка в то время была прекрасно осведомлена обо всех шагах сначала Временного правительства, а затем и большевиков в отношении царской семьи и имела мощную агентуру влияния в ближайшем окружении как деятелей Временного правительства, так и впоследствии лидеров Октябрьской революции 1917 г. Имена таких «засланных казачков» сейчас известны. Я не стану развивать эту тему только в силу необходимости ужать объем исследования. Но эти эпизоды у меня вполне отработаны, и я касаюсь их так или иначе в других разделах, пусть и не очень детально.

Конечно, многое в этой истории мог бы прояснить посол Бьюкенен. Кому, как не ему, погруженному в ход событий, знать всю правду. Хотя, безусловно, его собственная роль не так уж однозначна. Несмотря на все его попытки в дальнейшем снять с себя всякую ответственность за гибель многих членов царской семьи, в частности великого князя Георгия Михайловича, даже при Временном правительстве Бьюкенен отказывался не только как-то содействовать выезду великого князя из России к семье в Англию, но даже передавать письма или переводить деньги в Лондон[975].

Примечательно, что в британских архивах практически нет документов, связанных с положением царской семьи с марта 1917 по май 1918 г. Все телеграммы, исходившие от двора / из Букингемского дворца и относящиеся к данному вопросу, изъяты. Даже Ллойд-Джорджу было отказано в доступе к этим документам. Ему также сказали не касаться этой темы в своих воспоминаниях.

Послу Бьюкенену так и не дали возможности даже попытаться оправдаться. Впоследствии пятно позора с его имени попробовала убрать дочь, Мэриел Бьюкенен, которая была с отцом в России, имела контакты с членами царской семьи. А с «Сандро» — двоюродным кузеном царя Александром Георгиевичем Романовским[976] — у нее даже завязался роман, который едва не привел к дипломатическому скандалу.

«Значительно позже, когда мой отец ушел в отставку с дипломатической службы, я знаю, он намеревался рассказать в своей книге правду о том, как он пытался вывезти царскую семью из России, — писала Мэриел Бьюкенен. — Но ему было сказано в МИД, куда он обратился с целью исследовать некоторые документы, что если он это сделает, то его не только обвинят в нарушении закона о государственной тайне, но ему прекратят выплачивать пенсию. А поскольку он был небогат, да к тому же потерял из-за революции значительную часть своего состояния, то он решил повиноваться. И сложил руки. Те же факты, которые он приводит об обещании британского правительства принять императора в Англии… являются преднамеренной попыткой исказить действительное положение вещей»[977].

Да, страх за сытое сегодня оказался сильнее, чем желание предстать в светлом образе перед потомками. Боязнь нищеты парализовала волю отставного дипломата. Великое разоблачение не состоялось.

Особую роль Мэриел Бьюкенен в раскрытии истинной роли Ллойд-Джорджа в отказе царской семье в предоставлении убежища в Великобритании отмечал и Коковцов. Вспоминая о своем приезде в Лондон в декабре 1918 г., он писал: «В ту пору я, да не только я, только что вырвавшийся из советского застенка, но и никто не знал того, каково было личное участие Главы Английского правительства — Ллойд-Джорджа в деле попытки спасения русской Императорской семьи еще в начале 1917 г. Эту тайну только гораздо позже поведали воспоминания дочери Английского посла в России сэра Джорджа Бьюкенена»[978].

А тем временем и в Париже, и в Лондоне, и в Токио все чаще задумывались уже не над тем, какова будет Россия «после Николая», а что с ней делать, когда она выйдет из войны? И ответ этот не оставлял у них сомнений: с Россией следует поступить как с врагом! Горе проигравшим. И если в военном отношении союзники вели себя относительно сдержанно и прямо не угрожали России, то в экономическом — вопрос взятия под контроль ее ресурсов, включая золото и инфраструктуру, в первую очередь железные дороги, был поставлен со всей определенностью.