«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 14. Авантюрист при народном комиссаре

Следует отметить, что большевики во многом получили в наследство народное хозяйство, находящееся в глубоком кризисе. Безусловно, немалая доля вины за это лежала и на них самих, организовывавших массовые забастовки в период войны даже на оборонных заводах. Однако в целом это не меняло картину. Особенно плохо обстояло дело с топливом, что губительно сказывалось на транспорте. К февралю 1917 г. в каменноугольной промышленности при росте числа занятых на 73 % производительность труда упала на 35,6 %. Это произошло главным образом за счет снижения квалификации рабочих, когда на смену мобилизованным на фронт специалистам пришли женщины, подростки и военнопленные. Из общего числа занятых в отрасли 291,5 тыс. чел. 74 тыс. составляли военнопленные и 30 тыс. женщины, подростки[1106]. Ситуация сложилась настолько тяжелая, что еще в июне 1915 г. было принято решение о привлечении к работам на каменноугольных рудниках Донской области женщин и подростков, в том числе на подземных участках могли трудиться «малолетние (мальчики от 12 до 15 лет)»[1107]. Аналогичная картина наблюдалась и в металлургии.

В 1918–1919 гг. положение только обострилось. В результате оккупации Украины немцы не только захватили 3000 лучших паровозов, работавших в прифронтовой полосе, но и отрезали поставки угля из Донбасса. А после утраты контроля над Кавказом дрова остались фактически единственным энергетическим ресурсом в руках большевистского правительства, поскольку поставки угля и нефти прекратились. Крестьян массово полунанимали, полупринуждали работать на лесозаготовках, причем со своими лошадьми. Оплату можно было производить только продовольствием, ибо бумажные деньги, даже в миллионах, не имели для них практически никакой цены. Но для этого требовалось выделить фонды из резервов продуктов и кормов, и без того скудных, против чего жестко возражал нарком продовольствия. И тогда на заседании ВСНХ, где рассматривался этот вопрос, слово взял его председатель Алексей Иванович Рыков[1108]: «Мы, слава богу, своим революционным пафосом умеем заставлять рабочих и крестьян работать и без хлеба. Но, к сожалению, лошадей мы пока еще не приучили к этому. Вы можете лошадей признать контрреволюционерами, но с этим фактом надо считаться, и овса дать им надо. — И, обращаясь к председателю ВЧК Ф. Э. Дзержинскому, прибавил с лукавой усмешкой: — Даже помощь Феликса Эдмундовича дела не изменит. Пусть попробует расстрелять несколько десятков лошадей! — Это замечание оказалось решающим»[1109]. Овес лошади получили. Однако подобное гуманное отношение к животным далеко не всегда распространялось на людей.

В подобной ситуации новые власти остро нуждались в специалистах, способных руководить крупными хозяйственными структурами, ключевой из которых, естественно, являлся транспорт, в первую очередь железные дороги. Выбор здесь у лидеров революции был крайне невелик. Поэтому кандидатура Красина на важнейший из постов, а именно наркома путей сообщения, оказалась у всех на слуху. Даже представители контрреволюционной эмиграции признавали за ним редкий талант управленца. «Среди большевиков были люди государственного размаха, могущие быть „министрами“ в любой стране. Это — Л. Б. Красин, человек большого ума, расчета, инициативы, трезвого глаза», — отмечал один из известных «певцов» эмиграции Роман Гуль[1110].

Красин убедился, что большевики взяли власть надолго, и именно по этой причине, как жесткий прагматик, он пошел на сотрудничество с ними, оставив в прошлом все пережитые ранее неприятности в отношениях с Лениным. И все же, несмотря на бурную революционную юность и готовность идти на огромный личный риск во имя романтических представлений о борьбе за светлое будущее, Красин проявил себя гибким приспособленцем, умело вписавшимся на каком-то этапе в зарождающуюся советскую систему бюрократической элиты.

Но одно дело принять решение самому, а совершенно другое — убедить жену в его необходимости и, что немаловажно, целесообразности. И здесь Красин излагает свои аргументы предельно откровенно. «Сдвинулось с петель все наше старое устройство и жилье, — пишет он, — самые неоспоримые понятия, права, привычки опрокинуты, и множество людей как раз из нашего круга стоят в недоумении перед обломками своего вчерашнего благосостояния, зажиточности, комфорта, удобств, элементарных благ. Те, кто пережидают эту бурю за рубежом, едва ли правы, так как тем труднее им потом будет привыкнуть к новым условиям. Конечно, жены и дети, кто могут, лучше должны быть избавлены от трудных переходных переживаний, но нам надо работать и бороться не только за общие цели, но и за свою личную судьбу»[1111].

Так во имя чего готов трудиться Красин? Во имя светлого будущего… для себя. Комфорта, удобств, благосостояния, зажиточности и элементарных благ. Но последнее — это «за общие цели». А все это связано с деньгами… Неплохо знавший его по работе в НКПС советник торгового представительства в Швеции и в последующем невозвращенец С. В. Дмитриевский[1112], не скрывая неприязни к «беспринципному карьеристу» Красину, писал: «Октябрьский переворот он встретил с враждебным недоверием, как авантюру, заранее обреченную на неуспех». Правда, для придания большего веса своей характеристике Красина он вложил эти слова в уста Троцкого, к которому был очень близок, от себя скромно добавив, что пишет «об одном из наиболее темных… политических проходимцев» — из числа «гиен революции»[1113].

Следует отметить, что сам Красин отнесся к своему назначению 20 февраля 1919 г. наркомом путей сообщения благожелательно. Помимо того, что к тому времени он уверенно встал на путь соглашательства с новой властью, он все же не был новичком в железнодорожном деле. Определенный опыт, особенно в проектировании и строительстве магистралей, у него имелся с дореволюционных времен. А организаторских способностей и опыта руководства крупными индустриальными объектами Леониду Борисовичу хватало с лихвой. Поэтому предложение войти в высшие эшелоны новой власти он принял почти без колебаний. Мотивы подобного поведения вполне понятны.

Уже начиная с декабря 1917 г. в письмах Красина все чаще встречается слово «приспособиться» — приспособиться к условиям, т. е. к жизни при власти большевиков. Говоря о молодых людях, в частности детях жены от предыдущих браков, он пишет: «…Для их поколения приспособиться к новым условиям — вопрос жизни и смерти»[1114]. Определенно, он тоже решил приспосаб-ливаться. А иначе что? А иначе «можно опоздать». И этого он сам, Красин, явно боится больше всего[1115].

«Ты вот, Любан, в претензии на меня, что я сюда поехал, — поясняет он супруге мотивы своего пребывания в России, — а мне думается, я поступил правильно, и, помимо субъективного сознания обязательности принять участие в этой работе, это надо сделать уже хотя бы потому, что в этом слагающемся новом надо завоевать себе определенное место, и не только себе, но и вам всем, а для этого приходится работать»[1116].

Надо сказать, поначалу на новом «завоеванном» месте не все получалось так, как хотелось бы. Возможно, сказывалось то, что сам аппарат НКПС находился на грани полного разложения. Не представлял исключения и высший коллективный орган управления — Коллегия НКПС: «Наркомпутем правит даже не тройка, а какая-то мафия…»[1117] — так чуть позже охарактеризовал положение в коллегии известный специалист железнодорожного дела профессор Ю. В. Ломоносов[1118].

Но Красин знал на что шел: жизненные блага, полагавшиеся наркому по должности, были куда как важнее, чем служебные неурядицы. К тому же он здесь рассчитывал, и, надо признать не без основания, не только приспособиться, но и постепенно наладить работу аппарата, что умел хорошо делать. «По-старому жизнь скоро едва ли наладится, а жить надо, стало быть, отвоевывать себе позицию и в этой всей неопределенности и сумятице», — со всей откровенностью излагает Леонид Борисович свои взгляды на собственное место в этой ситуации в очередном послании супруге[1119].

Читая письма Красина, невольно обращаешь внимание на то, что слово «сумятица» довольно часто применяется им для описания сложившейся в России в то время ситуации. Как по мне, наверное, это довольно точное определение. Я бы сравнил его с пословицей о мутной воде. И вот в этом самом прудике и решил Леонид Борисович половить рыбку. А что, очень даже подходяще для человека с авантюрным складом характера, каким, несомненно, являлся Красин.

И дело, хотя бы в плане большего личного комфорта для Красина, сдвинулось с мертвой точки. 17 августа 1919 г. он пишет жене в Стокгольм: «Работаю я за последнее время гораздо меньше, чем прежде, отчасти потому, что уже имею штат сотрудников, со мной сработавшихся, отчасти вследствие перераспределения функций. Взявшись за пути сообщения, кое от чего разгрузился [выделено мною. — С. Т.], и в общем получился выигрыш»[1120].

^{Юрий Владимирович Ломоносов. [Из открытых источников]}

Возможно, стремление еще больше «разгрузиться» от текущих дел наркомата послужило одной из главных причин появления в близком окружении Красина вышеупомянутого Ю. В. Ломоносова — опытного профессионала железнодорожного дела. По воспоминаниям современника, этот «птенец гнезда Витте» (а именно ему Юрий Владимирович во многом обязан своей стремительной карьерой) «был необыкновенно толстый человек, с окладистой черной бородой, с мягкими кошачьими движениями. Утверждали, что в университете он принадлежал к монархистам, но теперь он объявил себя не только лояльным спецом, но и коммунистом»[1121]. И, надо сказать, фотографии этот словесный портрет полностью подтверждают. Следует признать, что Ломоносов, тайно помогая большевикам, в русскую революцию 1905 г. убедительно изображал из себя не только верноподданного монархиста, но и черносотенца. Он был готов на все ради карьеры. Утрата же «генеральских эполетов», т. е. внешних и очевидных свидетельств собственного величия, оставила глубокий шрам на самолюбии Юрия Владимировича. И эта своеобразная родовая травма преследовала его, разогревая гиперболизированную жажду реванша. И возможность взять его он увидел в Советской России.

В сентябре 1919 г. Ломоносов вернулся из США в Россию и в результате некоторых интриг уже в октябре, что символично, по протекции самого Красина стал членом Президиума Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ)[1122] и председателем Высшего технического совета (ВТС) НКПС. Вероятно, Красин рассчитывал, что Ломоносов — талантливый инженер-изобретатель и «организатор, авторитет по строительству локомотивов»[1123], пользовавшийся известностью в отрасли и сделавший блестящую карьеру еще в царское время, возьмет на себя профессиональные вопросы повседневной работы, оставив ему решение политических задач на высшем уровне. Ведь Ломоносов достиг тех высот, когда в царском МПС пользовался правом именоваться «ваше превосходительство». А к 1917 г. имел полномочия товарища, т. е. заместителя, министра путей сообщения. В отличие от большинства старых профессионалов-управленцев, не был он чужд и новому режиму, ведь уже в 1905–1907 гг. якобы участвовал в социал-демократическом подполье в Киеве. И хотя многие другие революционеры, особенно большевики, критически относились к этому утверждению Ломоносова, это не остановило Красина. Вполне допускаю, сработал его собственный жизненный опыт, когда он также на продолжительный срок отошел от активной партийной работы. Сам Юрий Владимирович ставил себе в особую заслугу перед делом революции тот факт, что не допустил прибытия по железной дороге верных Николаю II частей, а главное — задержал царский поезд.

В 1917 г. Ломоносов направлен Временным правительством в США в составе посольства Бахметьева[1124], где должен заведовать миссией МПС. Осуществлял заказ оборудования для железных дорог. После октября 1917 г. он якобы признал советский строй, пусть и после некоторой паузы. Когда же в дальнейшем у него интересовались, каким образом царский генерал, пусть и статский, ученый, профессор оказался вдруг на высочайших постах советской бюрократической системы, то он, приняв подобающий важности момента вид, отвечал: «Я — генерал от паровозов и запасный рядовой от революции»[1125]. Но это все будет потом, а пока Ломоносов вполне комфортно чувствовал себя и в Америке.

В октябре 1918 г. Министерство юстиции США по запросу Государственного департамента занималось изучением его деятельности и пришло к заключению, что «профессор Ломоносов не является большевиком, хотя в своих высказываниях и выражает недвусмысленную поддержку делу большевизма»[1126]. Вроде бы и опасный для американского капитализма элемент, но это не помешало ему, пользуясь содействием директора Совета по военной торговле США[1127] Томаса Чадборна[1128], получать из Швеции и Норвегии от «опасного большевистского агитатора» крупные суммы денег «для покрытия личных расходов». Причем очевидно, что к проверке источника поступления средств для Ломоносова (в одном случае сумма составляла 25 тыс. долларов) была причастна резидентура американской военной разведки в Стокгольме. Чем занимался в последующие два года в США Ломоносов, точно не известно. Ясно одно: по-прежнему формально являясь главой железнодорожной миссии, он никак не воспротивился тому, чтобы паровозы и вагоны, заказанные еще в 1917 г., начали поступать во Владивосток в 1918 г. И все бы ничего, да вот Дальний Восток не контролировался тогда Москвой. В любом случае до Советской России они не дошли[1129].

Давайте пока на этом и остановимся. К личности этого явного приспособленца мы еще неоднократно вернемся. Просто нам важно было понять: откуда возле Красина появился подобный (позволю себе позаимствовать высший титул для авантюриста такого масштаба у классиков) «великий комбинатор»? И как ему удалось стать этаким незаменимым «умным евреем при губернаторе», как любили говаривать еще в дореволюционной России?

Безусловно, тяжелейшее положение отрасли не составляло секрета для Красина. Куда опаснее было то, что не только новая верхушка управленцев совершенно не умела, да и не желала работать с полной отдачей сил. Тревожные тенденции изменения отношения к труду наблюдались и среди подавляющего большинства представителей рабочих профессий, легко поддавшихся тлетворному влиянию полной безответственности в период революционной вседозволенности: трудовая дисциплина как таковая практически перестала существовать. В реальности повторилось явление, имевшее место в Российской империи после отмены крепостного права манифестом от 19 февраля 1861 г., когда многие крестьяне восприняли право свободного найма как возможность не заниматься никаким трудом вообще. К тому моменту руководители большевиков спохватились, но быстро укротить распоясавшиеся массы очень непросто. И Красин, имея опыт управления крупными промышленными предприятиями, прекрасно это видел.

«Некоторое просветление в некоторой части верхов (притом весьма относительное) упирается в анархическую развращенность масс, которые, кроме чисто потребительских и стяжательских лозунгов, ничего не усвоили, — пишет он жене в мае 1918 г. — Похоже, что подлинное оздоровление начнется только после каких-то еще грядущих жесточайших испытаний, голода и холода, безработицы, безнадежной и для многих категорий городских рабочих окончательной. Близкая, казалось, мечта из раба подневольного стать хозяином жизни вышибла рабочего из колеи, работа не идет, железнодорожный и производительный аппарат все более разваливаются»[1130]. Одним словом — «до основанья, а затем…» Так вот, «до основанья» получилось легко и весело, а «затем» пошло тяжело и с пробуксовками.

Коммунисты же повсюду видели проявления саботажа и диверсии со стороны старых специалистов («спецов» на жаргоне того времени). На транспорте свирепствовали «чрезвычайные тройки», безжалостно карая зачастую не только невиновных, но даже и непричастных. Все это вело к повальному бегству специалистов с работы и параличу основных служб отрасли. Коммунисты «не хотели, да и не умели разбираться в степени виновности отдельных спецов, а тем более организовать их подкармливание. Куда проще наладить их оптовый расстрел. И к этому „наиболее простому решению“ склонялось большинство». Казни зачастую практиковались по решению чрезвычайной тройки, т. е. без суда. Но дела от этого шли только хуже. Хотя со временем даже такой экстремист, как Л. Д. Троцкий, которому тоже вскоре «повезет» сесть в кресло главы НКПС, был вынужден признать, «что для подъема хозяйства необходимо во что бы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок»[1131].

Что же касается Красина, тот всячески уклонялся от участия в чрезвычайной тройке при НКПС, несмотря на упорные старания Ломоносова втянуть его в эти кровавые разборки:

Но Красин был непреклонен. Он лишь раз за разом повторял Ломоносову: «Скоро и нам с Вами придется ехать за границу для настоящих разговоров. Надо беречь себя для этой работы…»[1134]

Вполне допускаю, что Ломоносов делал это по наущению самого Я. Х. Петерса, чьей безусловной поддержкой умело пользовался. Сам Юрий Владимирович упоминает об этом вскользь, не раскрывая глубины и сущности их отношений, но очевидно, что этот контакт был для него особенно важен и полезен как точка опоры. И хотя в своих воспоминаниях Ломоносов утверждает, будто «передачу… „очистительного аппарата“ всецело в руки Чеки… считал колоссальной ошибкой»[1135], в реальности его собственные действия уж никак нельзя признать вегетарианскими.

Хотя не всегда репрессии, следует признать, происходили на пустом месте, без надлежащих на то оснований. Так, для снабжения дорог дровами Красин создал Центржелезком, который широко привлекал к работе частных предпринимателей. Красин подходил к этому вопросу очень либерально, предоставляя им большую вольность в действиях: «Ряд заготовителей разъезжал по железным дорогам с карманами, набитыми специально для них заготовленными „керенками“[1136], с грузами продовольствия, в сопровождении специально приставленных к ним комиссаров. Некоторые из заготовителей, работавшие на дорогах, граничащих с Польшей, не удержались от соблазна и, вместе с „керенками“, грузами продовольствия и даже комиссарами, переехали на ту сторону границы и бежали навсегда из России»[1137].

Объективности ради, следует отметить, что с того момента, как Ф. Э. Дзержинский в 1924 г. встал во главе Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), ЧК резко изменила свое отношение к спецам: теперь они были нужны шефу для работы, и надлежало давать результат.

И все же в конечном итоге Ломоносов в мемуарах вынужден признаться в своем участии в терроре, отметив, что когда дело шло об открытом саботаже, то «против расстрелов в ответ на него… не возражал»[1138].

Ломоносов, безусловно, был по-своему незаурядной личностью. Начав в 1908 г. с должности заместителя начальника службы тяги Екатерининской железной дороги, он уже в марте 1909 г. возглавил аналогичную службу Ташкентской дороги, которую вскоре сделал доходной и едва ли не самой передовой в техническом отношении в России. Последствия не заставили себя долго ждать, и вскоре Юрий Владимирович объявился на самой престижной дороге, соединявшей две столицы империи, — Николаевской[1139].

Отменные деловые качества Ломоносова высоко оценивали даже его недоброжелатели. По отзыву Лазерсона[1140], это был талантливый инженер и организатор, авторитетный в вопросах локомотивов, поскольку досконально знал особенности эксплуатации различных типов паровозов; «чрезвычайно работоспособный», в делах «педантически аккуратный». Но в то же время пусть и «человек в высшей степени одаренный, но с преувеличенным самомнением», «беспощадный в защите своих интересов, беззастенчивый в выборе средств, своевластный и капризный в обращении с подчиненными». Давая выход раздражению, Юрий Владимирович, несмотря на все свои научные титулы и профессорское звание, даже во время официальных заседаний и совещаний легко переходил на крик, самую разнузданную площадную ругань и брань, полную сексуально-скотских сравнений и эпитетов. Советский барин в самом худшем смысле слова. Присутствие иностранных партнеров его при этом нисколько не смущало[1141]. Хотя сам этот распоясавшийся псевдоинтеллигент, пусть и ученый, любил вспоминать, как не сошелся характерами с начальником придворной Николаевской дороги — известным держимордой — и ушел из МПС по принципиальным соображениям, возглавив в 1913 г. кафедру в Институте инженеров путей сообщения.

Ломоносов как высокопоставленный совслужащий по должности имел право питаться в столовой при Совнаркоме в Кремле, прозванной «Центросплетней». Что же это за место в голодающей Москве и почему оно было столь притягательно для новой советской элиты, мы узнаем из письма Красина, который, естественно, столовался там же, супруге: «Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жаль лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас совершенно невозможно». И далее вновь: «Единственный дефект в том, что относительно много мяса приходится есть…»[1142] Что ж, тяжела жизнь борца за светлое народное будущее, в то время как паек этого самого народа составляет в лучшем случае полфунта хлеба в день. Что тут добавишь, если все беды революционеров сводились к необходимости поглощать огромное количество мяса?

И вот эта, казалось бы, чисто бытовая привилегия доступа к полному черпаку и гарантированной режимом сытости позволила Ломоносову заметно расширить круг знакомств в среде административно-партийной элиты, создать устойчивые связи, а главное, быть в курсе событий, происходящих в высших эшелонах власти.

В итоге, потолкавшись в Москве, где главным центром его активности стала именно эта специальная харчевня для большевистских бюрократов, Ломоносов выстроил у себя в голове четкий план действий: запугать кремлевскую верхушку угрозой краха на железной дороге вследствие выхода из эксплуатации паровозного парка, убедить ее, что единственный способ избежать катастрофы — закупить локомотивы за рубежом, употребив на это сохранившийся от прежнего режима золотой запас. Если реализация двух первых этапов плана представлялась Ломоносову вполне достижимой, то добиться для себя монопольного права на контроль за воплощением главного звена — превращения физического золота после его вывоза за границу в наличные — было проблематично. При воцарившейся после прихода к власти большевиков атмосфере вседозволенности и бесконтрольности распоряжения богатым наследием царизма появилось слишком много желающих воспользоваться сложившейся ситуацией и успеть ухватить свою долю пирога.

Примечательно, что Ломоносова в кабинет вождя революции впервые ввел сам Красин. Произошло это событие буквально через три недели после возвращения Юрия Владимировича в Россию — 8 октября 1919 г. Вероятно, если бы Леонид Борисович знал, какие интриги со стороны этого человека и неприятности по результатам его деятельности обрушатся на него в будущем, то хорошо подумал бы, прежде чем пойти на подобный шаг.

Да и время было такое, когда в обстановке разрухи и полной безответственности новых начальников и старых специалистов одно успешно выполненное задание могло создать человеку огромный авторитет в глазах вождя и открыть широкие возможности для продвижения. Представился такой шанс и Ломоносову. Ему было поручено решить проблему снабжения Москвы дровами. Хорошо зная дело организации грузоперевозок по железной дороге и понимая, что от успеха или провала выполнения этого задания зависит все, Ломоносов рискнул и пошел ва-банк. Он практически остановил подвоз в столицу всех иных грузов, дав «зеленый свет» и приоритет в движении составам с лесом перед всеми другими транспортами. Результат произвел на вождя нужное впечатление, хотя и нарушил регулярный подвоз продовольствия и плановую перевозку войск. Обращает на себя внимание тот факт, что в определенный период времени Ленин настолько проникся доверием к Ломоносову, что, давая указание МПС, например, об отзыве из армии мобилизованных квалифицированных рабочих железнодорожных мастерских для укомплектования штатом терпящих крах дорог, просил секретаря дать поручение «Красину (или Ломоносову)» подготовить соответствующий проект для рассмотрения на СТО. По-видимому, подобное проявление повышенного доверия вождя к конкуренту вызвало такую озабоченность у Красина, что он поспешил выступить с заявлением: мол, эта проблема уже решена[1143].

Судя по всему, поначалу отношения у Красина и Ломоносова были вполне дружескими. Леонид Борисович даже поручал ему некоторые сугубо личные дела, как, например, помочь организовать вывоз принадлежащих ему вещей из своего дома в Царском Селе, к которому тогда вплотную подошли белые войска. В октябре 1919 г. белые все же взяли Царское (Детское) Село, но квартира Красина не пострадала, поскольку в ней жил датский подданный инженер Прехт, работавший, кстати, на фирме «Сименс». Статус иностранца в той обстановке в какой-то мере гарантировал место его проживания от разграбления.

Сам Красин в тот момент был очень занят: правда, он об этом нигде не упоминает, но, судя по всему, на него «было возложено поручение в случае сдачи подготовить приведение петербургских заводов в полную негодность. Этим он и занялся»[1144]. В письмах же он совершенно определенно высказывается о готовности бросить Петроград на расправу войскам генерала Юденича[1145] осенью 1919 г., поскольку город никакой военной ценности не представляет, а кормить полтора миллиона человек надо каждый день.

С этими событиями связан один интересный эпизод. Хотя его достоверность вызывает у меня определенные сомнения, поскольку его до нас доводит «невозвращенец и клеветник», первый советский торгпред в Италии А. Нагловский[1146], вкратце я о нем расскажу. Так вот, будто бы, когда 22–23 октября 1919 г. надо было взрывать эти самые заводы, Красина в Петрограде нигде не могли найти. Наконец-то Г. Зиновьеву[1147], отвечавшему за оборону города, пришла мысль, что он может быть в «гостях» у одной дамы на Петербургской стороне, где его Нагловский якобы и нашел: там «на фоне голодного Петербурга этот директор „уничтожения петербургской промышленности“, Красин, проводил вечер за шампанским и прекрасным ужином»[1148].

Но даже в самые критические для существования советской власти моменты Красин оставался верен себе. Он не сомневался, что с западными странами надо договариваться. «Что-то союзнички не отвечают на наши ноты, хотя последние и составлены если не в примирительных, то в успокаивающих тонах»[1149], — пишет он жене в том памятном 1919 г. Представьте, это в разгар-то наступления белых на Петроград, когда фронт подошел к Царскому Селу. Не будем спорить — иногда практицизм или, точнее, цинизм Красина просто зашкаливают. Но в этом весь он, Леонид Борисович.

Вероятно, неформальные поручения поступали Юрию Владимировичу от Красина неоднократно, ибо в письме жене от 25 октября 1919 г. он особо указывает — «известный вам Ломоносов». И далее уточняет: «Он сейчас работает частью в моем комиссариате, частью же в других учреждениях»[1150]. Вполне допускаю, что Красин в тот момент действительно считал профессора вполне лояльным по отношению к себе. Ломоносов, похоже, придерживался иного мнения: «На словах Красин ежедневно клялся мне в дружбе, но на деле…»

27 ноября 1919 г. Ломоносова, напомню, являвшегося с 10 октября председателем Высшего технического совета НКПС и с 23 числа того же месяца — членом Президиума ВСНХ, вызвал Ленин. Ломоносов, если верить его воспоминаниям, так сформулировал свою программу восстановления движения: «Воссоздать порядок можно только с мест. Народный комиссар должен выехать на наиболее ответственные линии и ехать со скоростью километров 100 в день, организуя, расстреливая и прикармливая»[1151].

Совершенно не стесняясь в средствах и не считаясь с нехваткой исправного подвижного состава, Ломоносов в 1919 г. оборудовал для подобных поездок собственный состав на царский манер. Охрана его личного поезда состояла из моряков. Возглавлял ее богатырского телосложения матрос Семен. Ломоносов, не смущаясь, говорил, что Семен подстраивал устранение его противников, обставляя это как несчастный случай. Благо на транспорте тогда подобное не было редкостью. Чаще всего хорошо отужинавший и выпивший с гостеприимным хозяином шикарного салона на колесах гость попросту выпадал из вагона на ходу поезда. Но эти интимные эпизоды не помешали Ломоносову, вспоминая о том периоде своей гипертрофированной активности, скромно заметить: «Чека действует с бешеной энергией и еще больше запутывает дело»[1152]. Он знал, что говорил, ибо с конца января 1920 г., подпираемый авторитетом ЧК в лице самого Петерса, разъезжал по югу России в своем чудо-поезде, инспектируя дороги в отбитых у белых регионах. Однако у многих профессионалов проводимые им единолично решения, часто граничащие с самодурством, ничего кроме оторопи не вызывали. Результатом повышенной активности профессора становились хаос и дезорганизация. «Помпадуром и самодуром», к тому же неуравновешенным по характеру, называл его член коллегий ВЧК и НКПС В. В. Фомин[1153]. И это мнение разделяли многие. Хороший знаток паровозов оказался никудышным организатором.

Все же Ломоносову удалось довольно быстро завоевать полное доверие Ленина. То, что Владимир Ильич в конце 1919 — начале 1920 г. почти безоговорочно доверял донесениям Ломоносова, факт. И если его данные расходились с докладами других начальников, то Ленин отдавал предпочтение сведениям, полученным от железнодорожного генерала, как более достоверным. А все разговоры о его грубости с подчиненными и самодурстве списывал на требовательность, которая многим не по нутру. Как утверждает сам Ломоносов, Красин ревновал его к Ленину. «Н-да, Ильич устраивает вам советскую карьеру. Признаюсь, не ожидал, что вы так ко двору им придетесь, — заявил как-то ему Красин и далее как бы выдавил из себя: — Всякого успеха»[1154].

Мне трудно судить, насколько искренним было это пожелание со стороны наркома НКПС своему подчиненному, ибо поначалу их отношения складывались, как мы видим, вроде бы неплохо. Ломоносов очень хорошо понимал, что вызвать подозрительность со стороны патрона, пока он достаточно не укрепил свои позиции в советской системе, было бы чрезвычайно рискованно, ведь «благодетель» мог легко сменить милость на гнев. А это совершенно не входило в планы опытного бюрократа, хорошо знакомого с повадками сильных мира сего еще при прежнем режиме.

И, словно опытный царедворец, Ломоносов начал планомерную осаду кабинета вождя с ближних подступов обороны — с его личных секретарей. Ведь это они зачастую решали, с кем и когда вождя соединить. «Чуть не ежедневно Ильич звонил мне по телефону…» — бахвалится Ломоносов[1155]. И, конечно, большая заслуга в том, что эти разговоры происходили регулярно, принадлежала ленинским помощницам. А здесь профессор знал толк и действовал пусть и напористо, но тактично, обходительно, «с подходом», так сказать.

Недаром Юрий Владимирович считался не только выдающимся инженером — специалистом в области всего, что передвигалось по рельсам, но также большим знатоком женских душ и, что немаловажно, опытнейшим обольстителем. Как вспоминали хорошо знавшие его люди, Ломоносов любил поговорить, особенно за щедро накрытым столом в мужской компании, «на неисчерпаемую тему о женщинах и был знаменит своими совершенно неприкрытыми эротическими анекдотами, доказывавшими детальное и глубокое знание дела». Безусловно, слушатели понимали, что во всем этом «героическом эпосе», изобиловавшем мельчайшими интимными подробностями, несомненно, присутствует «значительная примесь фантазии»[1156]. Но это совершенно не мешало рассказчику подолгу владеть их вниманием, возбуждая в их мужском воображении тайные, зачастую тщательно скрываемые желания, что определенно снижало критичность их отношения к другим идеям, продвигавшимся веселым и виртуозным балагуром во время обильных застолий. А Ломоносов был большим ценителем вин и любил приговаривать: «Господь бог знал, для чего он создал виноград»[1157].

Но к тем сотрудникам, которые проявляли к алкоголю равнодушие, относился с большим подозрением. Однажды Ломоносов в сердцах заявил Лазерсону, который не пил: «Вас можно только глубоко пожалеть. Какая досада, что вы непьющий, что и вы при случае не можете раздавить бутылочку. Вы лишаете себя самого большого наслаждения в жизни, вы лишаете себя даже возможности приобрести настоящих друзей, ибо пьющий всегда должен опасаться непьющего»[1158].

4 декабря 1919 г. Ломоносова утвердили членом Коллегии НКПС. И здесь у Юрия Владимировича конкурентов не было: ни одного специалиста. Ну, если не считать таковым Степана Терентьевича Ковылкина (1887–1938), три года проработавшего столяром в депо «Тамбов». Чем этот истинный пролетарий очень гордился и постоянно подчеркивал, что это дает ему основание говорить о проблемах отрасли со знанием дела. Однако официальная биография Ковылкина, члена РСДРП(б) с 1905 г., данный факт не подтверждает: да, находясь в административной ссылке, Степан Терентьевич в 1908–1912 гг. действительно работал столяром железнодорожных мастерских, но на станции Бодайбо Иркутской губернии. А с 1919 г. он уже комиссар (начальник) Рязанско-Уральской железной дороги. Ну, а дальше с таким богатым опытом ему по тем временам путь один — в ВЧК. С ноября 1919 по февраль 1920 г. он заведующий транспортным отделом ВЧК и председатель Особого транспортного комитета СТО. Затем занимал различные высокие посты в отрасли. Что касается членства в Коллегии НКПС в указанные Ломоносовым сроки, то одни источники данный факт подтверждают, другие нет. Надо признать, что и судьба у этого человека во многом типична для того поколения революционеров — расстрелян в 1938 г. Просто это яркий пример того, на фоне каких «специалистов» восходила яркая и счастливая звезда Ломоносова.

5 декабря 1919 г. Ломоносов триумфатором появился в Кремле. Личный секретарь Ленина Фотиева[1159] и ее верная тень Бричкина[1160] «встретили меня, как родного», не без рисовки вспоминает он, «и без очереди допустили к Ленину: „Входите в коллегию. Настаивайте на своем плане. А если встретятся препятствия, приходите ко мне“»[1161].

17 декабря 1919 г., пишет Ломоносов, Ленин спросил Красина у себя в кабинете, «показывая на меня глазами»:

«Отовсюду» — это от кого? Допускаю, что сладкая музыка похвальбы лилась в уши вождя от его ближайшего окружения, т. е. все тех же Фотиевой и Бричкиной.

Конечно, все эти подробности мы знаем из воспоминаний самого Ломоносов. Насколько ему можно доверять? Трудно сказать, но смею предположить, что в целом они, судя по дальнейшей судьбе автора мемуаров, отражают реальное положение на тот момент.

Так как же Ломоносову удалось так быстро подобрать волшебный ключик к входным дверям в кабинете вождя? Нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что, по воспоминаниям хорошо знавших профессора современников, Ломоносов был штатный «душа общества, очаровательный собеседник, остроумный рассказчик, всегда преисполненный желанием ослепить своих собеседников, своих друзей, своих гостей и привести их в состояние восторженного изумления. Тонкий ценитель всех радостей жизни, брызжущий силой, не знающей преград, блестящий знаток кухни и погреба, восторженный составитель самых избранных меню»[1163].

Но все же, полагаю, прежде всего он подобрал ключик к душам тех, кто открывал заветную дверь перед посетителями Ленина, — к его секретарям. Ломоносов щедро сеял золотые сольди из государственных закромов на грядку собственного успеха. Конечно, он не был столь наивен, как бескорыстный добряк Буратино, и не ожидал, что вырастет дерево с монетами вместо плодов, но прекрасно понимал всю силу материальных благ в эпоху сплошного дефицита. А главное, сознавал, что за это ему ничего не будет, ибо потребителями всех этих заграничных плодов являлись ну уж очень уважаемые люди.

Возможно, именно по этой причине он не стесняется в изложении мотивов своих действий, отвечая в дальнейшем на письменные вопросы председателя ВЧК Дзержинского, возглавлявшего комиссию по расследованию деятельности Российской железнодорожной миссии (РЖМ — об этой аббревиатуре мы обстоятельно поговорим позже), которому, кстати, запретили допрашивать профессора лично, о специальном счете «№ 14», через каковой прошли огромные суммы без всяких оправдательных документов. В пояснительной записке от 27 марта 1923 г., выдержанной, скажем прямо, в нагловатом тоне, Ломоносов, в частности, пишет: «Выдачи иностранцам понятны по самому характеру службы получивших. Иначе обстоит дело с русскими. С момента прорыва блокады подарки русским сотрудникам сделались обычаем. „Что вы привезли?“ — вот вопрос, которым нас встречали по приезде в Москву. „Привезти того-то“ — вот слова, которыми нас провожали. И я, как и другие, возил… возил сахар, возил масло, возил белье, чулки, сапоги, пальто, платья и т. п. предметы…»[1164]

Как не вспомнить здесь два «хороших термоса» для Ленина (ну, об этом несколько позже). И не в этих ли «знаках внимания» — чулках, платьях, сапогах и десятках других, столь необходимых для приличного дамского гардероба вещей — причина того особого, трепетного отношения к запросам услужливого профессора со стороны Фотиевой, Бричкиной и многих им подобных пишбарышень? Ответ, полагаю, ясен.

24 декабря 1919 г. по указанию Ленина Ломоносов докладывал Совету обороны и ЦК о состоянии паровозного парка. Следует отметить, что Юрий Владимирович прекрасно сознавал, насколько может быть важен для его дальнейшей карьеры в советской системе этот доклад. Он отлично подготовился: учитывая тот факт, что ему придется докладывать аудитории, в которой большинство имело весьма смутное представление об отрасли, Ломоносов намеревался воздействовать на воображение, эмоции присутствующих, подавая информацию максимально упрощенно и наглядно. Он дал своему аппарату задание вычертить большой график и «артистически» его раскрасить. Следует признать, Ломоносов мастерски использовал наглядные пособия, в частности графики, которые для больших залов целенаправленно перечерчивались «в грандиозном масштабе»[1165]. И этот подход сработал безотказно…

Присутствовали Троцкий, Сталин, Крестинский (наркомфин), Раковский и Дзержинский[1166], которого Ломоносов тогда увидел впервые. Надо сказать, что его вид и поведение впечатлили профессора. «Дзержинский фанатик и аскет», — отложилось у него в памяти[1167]. С первых минут доклада Ломоносова яркие цвета и сложные графики гипнотически воздействовали на советских чинов, явно не привыкших к подобной форме подачи статистических данных. Изобилие цифр и круто падающих или стремительно идущих в рост разноцветных линий до минимума снижали уровень критического осмысления увиденного, оболванивали тех, кто хоть как-то пытался в этом разобраться. Ломоносову сразу же удалось завладеть вниманием присутствующих, заставить всех слушать только его.

На удивление, вопреки своей обычной практике проведения заседаний, Ленин позволил говорить Ломоносову, сколько он хочет. Чтобы лучше себе представить, какой поток цифр и сравнений обрушился на глаза и головы слушателей, коротко упомяну, о чем говорил профессор от паровозов. Суточный пробег локомотивов в 1919 г. был выше, чем в 1913 г., вес составов примерно тот же, а вот процент «больных» паровозов возрос с 16 до 80, и это давало основания полагать, что к марту 1920 г. таких будет 100 %. «Но с ремонтом паровозов дело обстоит отчаянно, — продолжал Ломоносов. — Если сейчас же не принять решительных мер, в марте дороги встанут».

Все это быстро, напористо, почти без пауз: суточныйпробеглокомотивов… выше… вессоставовтотже… и процентбольныхвозрос… будетстопроцент… больных ПАРОВОЗОВ. Докладчик, а вместе с ним и зал дружно выдохнули… Звенящая, почти зловещая тишина…

И это сработало: Ломоносов попросту запугал лидеров большевиков, нарисовав перед ними бездну, на краю которой обрываются железнодорожные пути. А впереди взорванный мост… За краем пропасти отчетливо просматривалась тень экономической катастрофы и краха советского режима.

Верный своей манере скоропалительных выводов, Троцкий «заявил, что доклад не требует никаких пояснений и что на ремонт паровозов надо бросить все силы республики и партии. „Сейчас это важней Колчака и Деникина“». Рыков настолько проникся и расчувствовался, что по итогам заседания угощал Ломоносова «отменным коньяком из царских погребов»[1168]. Фактически Ломоносов в одиночку одним выступлением сформулировал позицию правительства по вопросу о ремонте паровозов. Его положение в советской иерархии мгновенно многократно укрепилось.

Конечно, можно вполне обоснованно возразить, что весь этот эпизод изложен на основании воспоминаний самого Ломоносова. И с этим утверждением можно было бы и согласиться. Но интересно, что схожее описание того памятного заседания Совета обороны находим и у Троцкого. По-видимому, это событие оставило в его памяти след такой глубины, что он посвятил ему внушительный отрывок в своих мемуарах, причем изданных на английском языке (!). Так, Троцкий пишет: к осени 1919 г. из строя вышло около 60 % локомотивного парка, ожидалось, что к весне следующего года этот показатель достигнет 75 %[1169].

«Инженер Ломоносов, — рассказывает Лев Давидович в своих более поздних воспоминаниях, — фактически управлявший в те месяцы транспортом, демонстрировал перед правительством диаграмму паровозной эпидемии. Указав математическую точку на протяжении 1920 года, он заявил: „Здесь наступит смерть“. — Что надо сделать? — спросил Ленин. — Чудес не бывает, — ответил Ломоносов, — чудес не могут делать и большевики. Мы переглянулись. Настроение царило тем более подавленное, что никто из нас не знал ни техники транспорта, ни техники столь мрачных расчетов. — А мы все-таки попробуем сделать чудо, — сказал Ленин сухо сквозь зубы»[1170].

Так что, полагаю, нет оснований сильно сомневаться в достоверности произошедшего в тот памятный декабрьский вечер 1919 г., когда Ломоносову фактически был выдан мандат на проталкивание любых решений по спасению железнодорожного транспорта, не считаясь с затратами. Впоследствии для Юрия Владимировича он трансформировался в индульгенцию на прощение любых вполне земных греховных злоупотреблений на столь увлекательном и захватывающем пути бесконтрольного распоряжения приличным куском золотых запасов России и удовлетворения собственных эпикурейских и гедонистических потребностей «злого гения»… нет, не профессора Мориарти, а профессора Ломоносова.

А Ломоносов тем временем, чтобы дело закупки паровозов за границей не заглохло, что называется, понес идею в массы. Поскольку «зажечь» мировую революцию не получилось, то, выступая на съезде совнархозов 23 января 1920 г., он выдвинул тезис «существования Советской России в виде острова среди капиталистического мира» и «установления между ними каких-то сношений». «И такое положение, — доказывал он, — может затянуться на десятки и даже сотни лет, ибо для истории сто лет — это мгновение!.. Помощь мы можем получить только от заграничных капиталистов, помощь не бескорыстную, а вынужденную… Надо во что бы то ни стало спасти железные дороги. Это наша очередная задача. Мы победили Колчака. Мы побеждаем Деникина. Мы должны победить развал на железных дорогах!»[1171]

А как обстояло дело в реальности, так ли нужна была эта «не бескорыстная помощь»? В январе 1920 г. в распоряжении Советской России имелись 12 398 паровозов. Но с продвижением Красной армии и ростом контролируемых территорий к декабрю их количество возросло до 19 207. И если в январе «здоровых» локомотивов насчитывалось 4582, то в декабре соответственно 7857 единиц. За первую половину года отремонтировали 3454, за вторую — 5923 паровоза. В итоге количество рабочих локомотивов на 100 верст пути увеличилось в те же сроки с 9,9 до 12,7, а «здоровых вагонов» — с 540 до 580. То есть «улучшение паровозного парка было весьма значительно»[1172].

Более того, производство паровозов продолжалось и во время Гражданской войны: 1918 г. — 214, 1919 г. — 74, 1920 г. — 61, 1921–1922 гг. — 68 локомотивов. Мощности были, но не хватало материалов. Совершенно очевидно, что столь масштабная закупка паровозов за золото за рубежом на фоне явного качественного улучшения ситуации с подвижным составом выглядит решением, по меньшей мере, весьма спорным.

Ломоносов, как, безусловно, человек умный и умеющий действовать на перспективу, не лишенный предпринимательского таланта, с глубокой коррозией моральных принципов, склонностью к авантюризму и готовностью идти на риск, даже личный, явно увидел для себя реальный шанс не только вознестись на самый верх административного олимпа большевистской власти, коим он полагал кресло наркома путей сообщения, но и обогатиться лично. Длительные остановки по пути из США в Россию в Германии и особенно в Швеции, нейтральный статус которой во время Первой мировой войны обернулся золотым дождем для ее экономики и бизнеса, буквально перевернули сознание Юрия Владимировича.

После хмурого и подавленного военным поражением депрессивного Берлина, с его полуголодным рационом, Стокгольм потряс Ломоносова изобилием и пресыщенностью. Конечно, Ломоносов в США тоже не бедствовал, но Америка далеко, за океаном, а здесь такой оазис богатства и роскоши почти рядом с голодающим, полумертвым Петроградом. Здесь же Ломоносов встречался с семьей Красина, видел его дочерей. И Юрий Владимирович сразу увидел широко распахнувшееся перед ним окно возможностей.

Что и говорить, Швеция во время Первой мировой войны сполна воспользовалась своим «нейтральным» статусом. Несмотря на всеохватывающую симпатию к воюющей Германии в шведском обществе, страну обуяла жажда наживы, когда все равно, кто платит. Деньги на легальных, полулегальных, да и просто контрабандных поставках обеим враждующим сторонам делались огромные и, что немаловажно, доставались оборотистым шведам с невероятной легкостью. Началось откровенное паразитирование на чужих трудностях. «Уже к концу 1914 года жизнь в Стокгольме, да и во всей Скандинавии, забурлила, — вспоминал о тех годах, проведенных в Швеции, чиновник Министерства финансов России Иосиф Колышко. — А к 1915 году вся страна была охвачена пароксизмом. Легкость наживы вскружила головы самых уравновешенных людей… Богатства вырастали как снежные сугробы. В несколько месяцев акции предприятий, так или иначе связанных с войной (металлургия, предметы питания, транспорт), вздулись в 3–10 раз. Самые ходкие в Швеции акции, Грегенсберг, схожие с нашими Путиловскими и Брянскими, с 250 кр[он] поднялись до 1000 кр[он] и выше. Ничего подобного не было у нас даже в дни Витте. Стокгольм наполнился банкирскими и иными конторами, где день и ночь шелестели изящные шведские банкноты и звенело шведское золото. На моих глазах совершались сделки феерические»[1173].

Возможно, именно эти рассказы местных русских «старожилов» о шведском клондайке убедили Ломоносова в возможности провернуть грандиозную аферу с использованием своих глубоких знаний в железнодорожной отрасли. Он, определенно, твердо решил монетизировать весь свой жизненный опыт в качестве компенсации за нереализованный потенциал при прежнем режиме, когда его карьерный взлет так несвоевременно прервала революция.

Надо сказать, к тому времени в финансово-политическом плане шведская почва для подобных афер уже была в достаточной степени «унавожена» большевиками.

А тем временем в Советской России события вокруг остатков царского золота развивались стремительно. Еще кипели в стране сражения Гражданской войны, японская армия стояла на Байкале, а легионеры Чехословацкого корпуса захватили Транссиб, и в их руках оказались эшелоны с сотнями тонн русского золота, разграблению которого пытался противостоять адмирал Колчак, в Стокгольме близкий контакт П. Л. Барка и большевиков Улоф Ашберг, которого именовали не иначе как «красным банкиром» или «частным банкиром советских лидеров», создал Новый банк (Nya Banken). Его ближайшим партнером выступал эмиссар советского правительства по финансовым вопросам А. Л. Шейнман, в качестве заместителя наркома финансов отвечавший за создание золотого фонда. Источников для его пополнения, поскольку добыча драгметалла практически была уничтожена, существовало только два — экспорт зерна и леса. Уже за 1921 г. при активном участии Арона Львовича и Красина вывезли леса в Англию на несколько миллионов фунтов. А вскоре (с октября 1921 г.) Шейнман возглавил Госбанк РСФСР/СССР[1174]. Именно через этих людей и хлынул золотой поток из России на Запад. А Шейнман набрал такой вес в советской системе, что даже «железный Феликс» не смог с ним совладать.

^{Арон Львович Шейнман. [Из открытых источников]}

Так что там еще осталось в закромах бывшей империи? По сведениям на 8 ноября 1917 г., золотой запас Государственного банка, а именно в нем формально были сосредоточены фонды драгоценных металлов, составлял 1 101 млн руб. золотом. Что касается якобы числившегося на 1 января 1917 г. «за границей» золота на 2,14 млрд руб.[1175], то это чистая фикция, подлог, ибо эта цифра основана на предоставленном британцами, исключительно на бумаге, займе на 200 млн ф. ст. Данная «операция» понадобилась Барку для оправдания безудержной денежной эмиссии внутри самой России, поскольку помогала «рисовать» убаюкивающий внимание обывателя баланс. В чем, конечно, лондонские хозяева не могли отказать протеже Ллойд-Джорджа. Наглое очковтирательство. Хотя, впрочем, население в то время уже не верило никакой правительственной статистике, особенно финансовой.

Напомню, что на август 1914 г. золотой запас страны составлял 1,6 млрд руб. Затем часть золота, а именно на 650 млн руб. (по данным других источников, на 633 млн руб.), через Самару и Саратов эвакуировали в Казань; оттуда после всех перипетий и разграблений, включая не только борцов за власть с обеих сторон, но и интервентов в лице чехословаков и японцев, после разгрома Колчака вернулось металла на 409 млн руб.[1176] Если же допустить, что оставшийся запас удалось сохранить на тот момент полностью, то речь могла идти примерно о сумме в 860 млн руб. золотом. Приблизительно к такому же заключению приходят и сотрудники НКФ СССР, подготовившие в 1943 г. справку о золотом запасе России для руководства страны.

Я не буду здесь останавливаться на всех перипетиях этой истории, хотя и располагаю большим массивом документов из британских архивов на данную тему. Отмечу только, что все истории о каком-то «колчаковском золоте» пока мало подтверждены документально. Говорить о масштабном хищении можно, скорее всего, только в отношении действий верхушки чехословацких легионеров. Точную цифру веса русского золота, отчалившего с ними на борту антантовских кораблей из Владивостока, я пока назвать не возьмусь.

Но, возможно, именно это награбленное легионерами в России золото и легло в основу неизвестно откуда появившегося значительного золотого запаса Чехословакии. Факт внезапного обогащения вновь образованной на развалинах Австро-Венгерской империи республики, где до 1926 г. не было даже своего центрального банка, и сегодня вызывает удивление у многих западных исследователей. Ведь поначалу эмиссию национальной валюты осуществлял крошечный отдел при Министерстве финансов. А потом, якобы в результате пожертвований «патриотических настроенных» граждан и компаний, у страны по мановению волшебной палочки враз возник солидный золотой запас. Откуда такая щедрость? Ну как же: по определению одного западного исследователя, это чудо произошло «на основе гордости за принадлежность к чехословацкой национальной и культурной идентичности». Вот так вот, и никак иначе. И на базе монетизации этой гордости Чехословакия накопила к 1938 г. 94 772 кг золота! Какая его часть приходилась на долю грабежа легионеров из «загадочно исчезнувших» примерно 187 тонн т. н. колчаковского золота в период скитаний российского золотого запаса по Сибири, судить не берусь. Но знаю одно: значительная часть этого богатства вполне легально хранилась на счету базельского Банка международных расчетов в Банке Англии, а в подвалах самого Национального банка Чехословакии к моменту германской оккупации оставалось всего-то 6 337 кг драгоценного металла[1177]. Правда, потом англичане, в какой-то необъяснимой расслабленности, «принадлежащее» чехам золото отдали фашистской Германии. Ах, да — не хотели провоцировать агрессора. Или просто невнимательный главный кассир тупо подписал рядовое поручение управляющего фондами БМР перебросить деньги с одного счета на другой, не поинтересовавшись, кому этот счет принадлежит? До сих пор в Лондоне в недоумении пожимают плечами. Но золотишко в итоге ушло Рейхсбанку. Хотя мораль понятна: ворованное не приносит добра жуликам. А если и есть выгода, то ненадолго. Однако мюнхенский сговор — это совсем другая история.

Что касается большевиков, то они, безусловно, рассчитывали не только на доставшийся им золотой запас империи. Большие надежды возлагались на экспроприацию, именно этим словом большевики любили прикрывать любые попытки грабежа, будь то ограбление царского Государственного казначейства до 1917 г. либо открытый отъем всего имущества, в том числе драгоценностей и валютных ценностей, у классовых врагов-эксплуататоров трудового народа после этой даты. В ход шло все: от серебряных ложек и обручальных колец до бесценных произведений ювелирного искусства и шедевров живописи. Все это делалось, конечно, на абсолютно законной основе, благо декреты принимали сами. Помните прекрасный советский художественный фильм «Начальник Чукотки»? Вроде бы абсолютно партийный и революционный по форме, но издевательски антисоветский по содержанию. Как по мне, более разоблачающего произведения, массово доносимого партийной пропагандой до зрителя, об антизаконном произволе советской власти невозможно себе и представить. Настучал юный революционер-романтик одним пальцем на сломанной пишущей машинке декрет, сам подмахнул его, и вот — все твои действия, любой твой произвол освящены законом. А ведь картина с успехом прошла все цензурные преграды и партийные художественные советы. Но фильм чудесный, увлекающий зрителя и сегодня, вот что значит лозунг партии: «Искусство в массы!» Мы еще затронем эту тему, а пока вернемся к делам железнодорожным.

А там паровозный блицкриг стремительно рвался вперед на всех парах. Ломоносов, опираясь на поддержку Ленина и свои зарубежные связи, в первую очередь шведского банкира Ашберга, уверенно оседлал процесс первоначального вывода золота из России через «паровозную схему». Красин, имевший возможность хорошо изучить Юрия Владимировича и совершенно обоснованно рассматривавший его в качестве претендента на собственное кресло наркома путей сообщения, считал конкурента политическим авантюристом и приспособленцем, для которого главное — стремление к власти, а через нее к богатству. «Я убежден, что он нас всех продаст, если к этому представится случай и если цена ему покажется достаточно высокой», — не стеснялся говаривать Красин в своем окружении[1178].