«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 8. Год 1917: Главное — успеть ограбить

Прочитал это откровение британского аристократа, и стало как-то неприятно. Но это факт: именно так он думал. Наверное, не только он. Но именно лорд Берти выразил это мнение, оскорбительное для памяти миллионов русских солдат. И здесь я не смог удержаться, чтобы не ознакомить вас, дорогие читатели, с одним фактом, который стал мне известен в процессе работы над книгой. Это история трех братьев, пусть и не имеющая прямого отношения к нашей теме, но, признаюсь, глубоко затронувшая меня за живое.

В знаменитом в русской истории 12-м Ахтырском гусарском полку генерала Дениса Давыдова служили три родных брата, три офицера. Ротмистры[753] Борис, Лев и штаб-ротмистр Гурий Панаевы, разумеется, все Аркадьевичи. Командовали эскадронами. Старший брат Борис воевал еще в японскую, опытный был боец. И в Первую мировую дрались отчаянно. Первым, в августе 1914 г., ведя своих гусар в атаку, погиб Борис. Будучи дважды ранен, из боя не вышел, пока не убили наповал. Через две недели Гурий, спасая раненого товарища под огнем, вывез его в безопасное место, вернулся в боевой порядок, но вскоре был убит. В строю остался только младший брат Лев Аркадьевич. Командуя атакой, отмечалось в представлении о награждении, «ротмистр Л. Панаев личным примером довел эскадрон до удара холодным оружием, несмотря на встреченные окопы и убийственный ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь противника». Лев погиб в январе 1915 г. в Галиции. Все три брата стали кавалерами ордена Святого Георгия, посмертно. Самый младший брат — лейтенант флота Платон — тоже рвался в Ахтырский полк после смерти братьев, и даже мать не возражала. Но после гибели братьев его отозвали из действующей армии, и он обиделся: вернулся на море. Хотелось назвать их незаслуженно забытые имена, просто хотелось.

Итак, пошел четвертый год страшной мировой войны, в которую постепенно вовлекались все новые и новые страны. «Если судить лишь по созвездию русского неба, — записал в январе 1917 г. в своем дневнике другой посол, на сей раз французский в Петрограде, — год начинается при дурных предзнаменованиях. Я констатирую везде беспокойство и уныние; войной больше не интересуются, в победу больше не верят, с покорностью ждут самых ужасных событий»[754].

По мере истощения ресурсов европейских стран и даже их колоний все большую роль играл огромный экономический и финансовый потенциал США. Среди американцев все еще были сильны настроения изоляционизма. Однако Лондон и Париж прилагали все усилия, чтобы побудить Вашингтон вступить в войну в полном смысле слова. Британские дипломаты не останавливались ни перед какими средствами, вплоть до провокаций и вброса в прессу фальшивок, чтобы изменить подход американцев к событиям в Европе. Именно фанатично настойчивому британскому послу в США Сесилу Спринг-Райсу, имевшему огромное влияние на президента США Вудро Вильсона, многие историки ставят в заслугу то, что США в конечном итоге вступили в войну в Европе на стороне союзников. Спринг-Райс — да, тот самый, уже знакомый вам американский дипломат в России, еще в 1905 г. строчивший персональные донесения американскому президенту, — в качестве посла Великобритании подписал договор о предоставлении Соединенными Штатами военного займа Англии в 1917 г.

До этого времени Германии удавалось избежать прямого военного столкновения с США. Даже трагедия британского лайнера «Лузитания», потопленного без предупреждения немецкой подводной лодкой U-20 7 мая 1915 г., когда погибли 1142 человека, среди них много женщин и детей, не заставила президента США отказаться от политики нейтралитета, хотя и вызвала большой негативный для Берлина отклик в американском обществе.

Надо сказать, что к концу 1916 г. ситуация на Востоке значительно изменилась. Снабжение русской армии заметно улучшилось. Россия развила свою собственную оборонную индустрию, особенно в плане производства боеприпасов. Офицеры и солдаты сохраняли высокий моральный дух и куда меньше впадали в депрессию от недостатка артиллерии и аэропланов, чем любая другая армия союзников в подобной ситуации. С завершением сооружения Мурманской железной дороги и совершенствованием Транссибирской магистрали ожидалось увеличение импортных поступлений из Японии, США, Великобритании и Франции[755].

Но тем-то и загадочна Россия, что перемены здесь происходят стремительно, можно сказать, молниеносно, и то, что казалось незыблемым еще сегодня, завтра уже повержено в прах и больше не существует. Точно так же рухнул 300-летний Дом Романовых, а с ним и основа империи — царская армия. И это поразительно.

Тяжело это сознавать, но все же следует нам сегодня признать очевидное: разложилась не армия, а в первую очередь тыл. Но не будем забывать, что именно с наступлением 1917 г. начались всяческие проволочки со стороны союзников в поставках не только вооружения и боеприпасов, но и станков для расширения производства в самой России. Англичане под надуманным предлогом несвоевременной разгрузки своих судов в портах Севера стали угрожать российской стороне различными «санкциями», вплоть до полного прекращения поставок военных материалов[756].

Итак, англичанам вновь требовались японские крейсера во Владивостоке. Но Токио тянул с ответом, просил «подождать день или два»[757].

Следует признать, что для колебаний у японцев основания имелись. В Токио наконец-то приняли решение направить в Средиземное море свою эскадру в помощь союзникам, которые все силы бросили на противостояние германским ударам в Атлантике, где разворачивалась колоссальная битва за тоннаж. Точнее, за его сохранение со стороны союзников и уничтожение со стороны германского подводного флота. По расчетам германского Генерального штаба, «неограниченное ведение подводной борьбы было сейчас [в конце 1916 — начале 1917 г.] единственным средством обеспечить победоносное окончание войны в разумные сроки. Если подводная война сможет иметь решающий эффект — и флот настаивал на том, что это возможно, — то в сложившейся ситуации прибегнуть к этим действиям являлось нашим прямым долгом перед немецким народом»[758].

И велась эта война на просторах Атлантики с невиданными прежде упорством и ожесточенностью. Обе стороны несли огромные потери. А это был уже вызов США, которые также впервые по-настоящему почувствовали на себе мощь подводного германского флота. «После объявления немцами неограниченной подводной войны на всех восточных вокзалах и в портах Соединенных Штатов сосредоточились горы боевых запасов, закупорив железные дороги, — описывает свои впечатления находившийся тогда в Америке Лев Троцкий[759]. — Цены на предметы потребления сразу сделали скачок вверх, я наблюдал в богатейшем Нью-Йорке, как десятки тысяч женщин-матерей выходили на улицу, опрокидывали лотки и громили лавки с предметами потребления»[760].

И вот только теперь, когда непосильность мирового противостояния для Германии стала совершенно очевидной, в Токио пришли к выводу, что пора включиться в реальную борьбу, пусть и ограниченными силами, чтобы иметь право участвовать в послевоенном переделе сфер влияния в мире. К тому моменту Токио уже достаточно нажился на войне, поставляя воюющим с Германией и ее союзниками странам излишки оружия, боеприпасов и техники, и дольше избегать непосредственного, хотя бы ограниченного, участия в войне было для Японии контрпродуктивно. Ее время пришло, а то могут и не пустить за большой стол великих держав. В такой ситуации Императорский флот, который строился при активном участии Великобритании, где большинство офицеров симпатизировало делу западных союзников, подходил для этих целей как нельзя лучше[761].

А тем временем в Казначейство из английского посольства в Петрограде 16 января 1917 г. поступили тревожные вести. Якобы Барк разбушевался и препятствует дальнейшей отгрузке золота. При этом никаких сведений о причинах смены линии поведения министра финансов не сообщалось.

Похоже, Бьюкенен несколько передергивал. Видя нарастание угрозы трону, посол решил сыграть на родственных связях и предложил, чтобы Георг V написал впавшему в апатию Николаю II личное послание, побуждающее его к решительным действиям. Идею в Лондоне поддержали, возможно, полагая, «что император окажется, может быть, чувствительным к совету своего кузена, короля Англии»[762]. Хитрющий лис Бьюкенен сознавал, что подтолкнуть Георга V на такой шаг можно только угрозой остаться без русского золота.

Но очевидно, что Барк здесь был ни при чем и упирался изо всех сил, стараясь угодить своим британским кураторам: просто посол многого не знал. Реальные причины были более прозаичны: в стране стремительно развивался паралич системы управления. Поручения министров если и исполнялись, то с большими задержками. На железных дорогах образовались огромные заторы.

Еще большую тревогу в Банке Англии вызвала телеграмма нью-йоркского банка «Дж. П. Морган & Co.», который потребовал новых поставок, ибо все полученные ранее из России золотые запасы истощались[763].

Все эти события настолько озадачили Канлиффа, что он обратился к японской стороне с просьбой временно приостановить подготовку нового конвоя для перевозки золота из России, поскольку у него не было уверенности в сроках прибытия его во Владивосток, да и вообще в готовности Петрограда продолжать опустошать свои и без того заметно сократившиеся резервы.

Но ситуация изменилась в один момент. Возбужденный Ермолаев 26 января 1917 г. буквально влетел в кабинет Нэйрна. С видом триумфатора он положил перед ним на стол телеграмму № 2004: «Принято решение об отправке новой партии золота на двадцать миллионов фунтов стерлингов по требованию правительства Великобритании. Все указания по скорейшей отгрузке желтого металла в порт Владивосток даны. Замен»[764]. Да, тот самый, хорошо нам знакомый Замен, вернувшийся к обязанностям директора Особенной канцелярии по кредитной части.

Таков ответ Петрограда на требование Бальфура[765] о вывозе новой партии золота, дабы «остающиеся 20 миллионов фунтов стерлингов были бы безотлагательно отосланы в Соединенные Штаты Америки»[766].

Правда, проверка в Банке Англии и Казначействе установила, что никакого, даже формального права у Великобритании на это нет, ибо выяснилось, что «на 25 число текущего месяца [январь 1917 г.] резервы в золоте составляют 56 623 040 фунтов стерлингов, что в сумме с остатками по резервам по банкнотам равняется 85 123 040, т. е. превышает указанный в соглашении показатель (85 млн)». Но решено действовать, «чтобы не упустить вопрос о русском золоте». Проблема заключалась только в одном — «как лучше преподнести эту информацию господину Ермолаеву»[767]. Вот, оказывается, в чем загвоздка: «как преподнести»!

А в России бешеным темпом раскручивалась спираль инфляции: количество бумажных денег (кредитных билетов) в обращении выросло с 1 665 млн руб. в канун войны до 9 103 млн руб. к началу 1917 г., т. е. в 5,6 раза по сравнению с довоенным объемом[768]. А где обесценение денег, там и рост цен.

^{Письмо С. П. Ермолаева в Банк Англии о сроках прибытия золота во Владивосток. 2 февраля 1917. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]}

На этот тревожный фон меняющихся настроений в Петрограде наложилась еще одна неприятная для британских финансистов новость. 25 января 1917 г. переоборудованный из пассажирского лайнера британский вспомогательный крейсер «Лаурентик» (Laurentic), перевозивший из Ливерпуля в Галифакс (Канада) 3211 французских золотых слитков весом 1 285 226 унций (брутто 43 т) на сумму около 5 млн ф. ст. (по данным других источников, стоимостью 6,5 млн ф. ст.), подорвался на мине, поставленной немецким подводным минным заградителем, либо был торпедирован и затонул на глубине 20 морских сажен (1 сажень = 6 футов) около 40 м мористее залива Лох-Сулли (Северная Ирландия). Из 745 членов экипажа погибли 354 чел. Уже в 1917 г. удалось поднять 492 слитка стоимостью 836 358.8.10 ф. ст. Все это золото направили в специальный секретный фонд тайных операций, отнесенный на счет Казначейства[769].

«Идзумо», «Ивате» и «Ниссин» еще шли где-то в океане с русским золотом на борту к берегам Канады, а в Лондоне уже всерьез задумались, как заставить Россию продолжать войну, если царю все же удастся удержаться на троне. В том, что власть в империи с каждым днем с ужасающей скоростью уходит из рук Николая II, там уже не сомневались.

Этому разговору с Ллойд-Джорджем (16 января 1917 г.) глава Форин-офиса Артур Бальфур придавал особое значение: на кону стоял вопрос жизни и смерти — останется ли Россия верна союзным договоренностям или выйдет из войны сепаратно?

— Говорить с царем должен кто-то очень авторитетный, значимый для него. Человек, которого Николай II давно и хорошо знает и которому он может доверять, — с порога заявил министр. — Лучше бы кто-то членов королевской семьи. Полагаю, только тогда император будет более склонен говорить откровенно. Если же это будет представитель иного происхождения…

Бальфур не стал продолжать, взглянул на собеседника, и в этот момент оба улыбнулись и поняли, что такой человек во всей империи один. И одновременно, как бы в раздумье, произнесли: «Луис Маунтбеттен!» Да, только он мог справиться с этой ролью и обладал требуемыми качествами. И здесь Бальфур понял, что попал в точку. «Он человек значительных способностей, свояк царя, достаточно компетентный, чтобы понять позицию Великобритании и донести ее до своего родственника»[770], — немного торопливо, словно боясь, что Ллойд-Джордж передумает, продолжил министр.

Но выбор кандидата вопросов не вызывал. Да, это был отец того самого молодого офицера с крейсера «Нью Зиланд», принца Джорджа Баттенберга, которого царь с дочерьми лично встречали на пирсе.

^{Луис Баттенберг с женой, принцессой Викторией Гессенской (старшая сестра императрицы Александры Федоровны). [Из открытых источников]}

Луису (Людвигу) Маунтбеттену, тогда еще носившему фамилию Баттенберг, уже приходилось выполнять специальные поручения британской короны по налаживанию отношений с Николаем II. Еще в 1896 г., направляясь на церемонию коронации императора в Москву, он, тогда капитан британского флота, получил задание неформально обговорить с царем важные для обеих империй вопросы (в то время отношения между Россией и Англией обострились до предела). И Баттенберг сумел его выполнить. Беседы Луиса и Никки на политические темы протекали в столь дружеской атмосфере, что определенно вывели бы из себя «свирепого», по убеждению британцев, отца царя — Александра III (для русских же он был царем-миротворцем). Но тень родителя не тяготела над Никки. Все свободное время они проводили вместе: катались на лодках, рыбачили, купались, расслаблялись и танцевали вечерами[771].

Более того, Луису после отъезда из расслабляющей атмосферы Ильинского и Усова[772] удалось встретиться в Санкт-Петербурге с министром иностранных дел князем А. Б. Лобановым-Ростовским[773] и обсудить с ним ключевые вопросы, в первую очередь опасения России по поводу возможного закрытия для прохода ее кораблей Суэцкого канала. Разговор вышел очень обстоятельным и долгим. Но его результаты превзошли все ожидания и оказались настолько положительными для обеих сторон, что премьер-министр лорд Солсбери[774] пришел в восторг от доклада молодого офицера. И это стало началом их многолетней дружбы. А королева Виктория даже пригласила Луиса на ужин вдвоем, где он проинформировал ее в деталях о переговорах с царем и Лобановым-Ростовским. И вот теперь А. Бальфур, возможно, ориентируясь на высокое мнение о дипломатических способностях лорда Маунтбеттена, сложившееся у лорда Солсбери, который к тому же приходился ему дядей, жаждал повторить этот успех в критический для обеих стран момент войны. Не будем также забывать, что Бальфур в качестве первого лорда Адмиралтейства прекрасно знал адмирала и по его профессиональным качествам.

Конечно, в Лондоне многие считали, что в столь критический момент лучше всего подходит для выполнения подобной миссии сам Ллойд-Джордж. Но тот, когда за завтраком его об этом спросил близкий друг лорд Ридделл, не стал кривить душой и прямо заявил, что ему уж очень не хочется брать на себя такую ответственность[775]. Да, Ллойд-Джордж был прежде всего политиком и, естественно, думал в первую очередь о своем имидже в глазах прессы и общественности и перспективах продления карьеры.

Возможно, именно по этой причине Ллойд-Джордж, поразмыслив на досуге, внезапно изменил свое мнение относительно кандидатуры Луиса, то бишь не лорда Маунтбеттена, а немца по корням Баттенберга, на роль спецпосланника. Завися от необходимости потакать общественному мнению, Ллойд-Джордж не мог не понимать опасности такого решения лично для себя. Немецкие корни Луиса Маунтбеттена, как и царицы, точно станут красной тряпкой для оппонентов царя. Решили направить к Николаю II с этой важнейшей миссией сэра Альфреда Мильнера. Провал был предсказуем, но это мало заботило Ллойд-Джорджа. Или, наоборот, как раз отвечало его планам? В итоге, пишет британский историк Ричард Хаф, «этот визит, как вскоре убедился весь мир, обернулся катастрофой»[776]. В России грянула революция…

Мог бы спасти ситуацию Луис Маунтбеттен? Вряд ли. Но для нас важна позиция Ллойд-Джорджа по этому вопросу. Именно он, как никто другой, выигрывал лично от краха российской монархии, которую даже и не пытался спасать. Ибо русское золото, на которое к тому моменту Ллойд-Джордж уверенно наложил руки, оставалось беспризорным. И решать его судьбу теперь мог исключительно он лично.

Ну, а пока в Банке Англии слегка поразмыслили над тем, как обосновать, вопреки всем зафиксированным на бумаге договоренностям, необходимость дальнейшего вывоза золота из России, и, не став ничего отрицать, нашли элегантный, с их точки зрения, вариант решения проблемы, естественно, секретный. «Любые сложности в этом вопросе могут быть решены Банком Англии путем продажи части золотых слитков, которые находятся в Оттаве, правительству е. в.», — именно так сформулировал Нэйрн подход Треднидл-стрит к камню преткновения в 85 млн фунтов[777].

Вот, оказывается, как все просто. Банк Англии не государственное учреждение, а потому, продав, фактически фиктивно, на бумаге, своему правительству «излишек» золота, тут же предоставляет тому же британскому правительству основание требовать поставки физического золота из России на 20 млн ф. ст. для восполнения внезапно рухнувших ниже 85 млн ф. ст. резервов. Элегантно и в соответствии с договором. Гоните золото, господа. Мог ли этого не понимать Барк, имевший значительный банковский опыт работы?

Конечно же, Барк все прекрасно понимал. Но он уже сделал свой выбор. К тому же на него постоянно давили британские представители в самой России, в том числе посол. Бьюкенена, как и всех западников, не только волновала проблема сохранения для союзников России как источника человеческих ресурсов, т. е. русского мужика в качестве пушечного мяса, но и занимал вопрос «правильной эксплуатации» ее «минерального богатства». Описывая свою последнюю встречу с императором 3 февраля 1917 г. во время ужина в Царском Селе в честь делегаций союзников, приехавших на переговоры в Петроград, он отметил, что в качестве дуайена дипкорпуса[778] сидел по правую руку от царя. «Россия далеко не использовала свой огромный человеческий потенциал», — совершенно не утруждая себя необходимостью быть вежливым с монархом, бесцеремонно заявил он Николаю II. А затем добавил: равно как и богатства недр[779].

Не понять этот намек было невозможно: Россия пока еще не всех мужиков погнала в окопы. А тем более не использовала в плане военной мобилизации природные ресурсы. Более того, Бьюкенен привел в качестве примера в данном вопросе Германию. Судя по всему, Николай II ответил ему довольно уклончиво, пообещав подумать над этим.

Да, Бьюкенен прямо не пишет о золоте России, но, даже судя по его выхолощенным и тщательно отредактированным в Форин-офисе воспоминаниям (факт цензуры подтверждает и его дочь), он имеет в виду именно его… И Бьюкенена мало волнует заявление генерала В. Гурко[780], что Россия уже мобилизовала 14 млн чел., потеряв два миллиона убитыми и ранеными и столько же пленными. Лондону всего этого явно недостаточно[781]. А ведь народ России с самого начала войны проявил готовность сражаться с врагом. Повсеместно отмечались высокая дисциплина и ответственность: 96 % подлежащих призыву явились к воинским начальникам. Уклонений от мобилизации почти не было[782].

А вот сами союзники вели себя по отношению к России куда как более эгоистично и явно не торопились выполнять свои обязательства. Так, по состоянию на 20 января 1917 г., из 3,3 млн русских трехлинейных винтовок, заказанных в США, было поставлено только 75 620 стволов. Еще около 79 тыс. находились в пути, часть из них погибла, а 18 тыс. застряли в портах. В войска удалось отправить только 30 тыс. винтовок[783]. Но, как говорится, обещать — не значит жениться.

Ллойд-Джорджа как премьер-министра крайне волновал только один вопрос — возможность выхода России из войны. Именно поэтому он выступил инициатором февральской (1–20 февраля 1917 г.) конференции союзников в Петрограде. Акция эта задумывалась западными странами как «удар кнута», который должен заставить российскую сторону активизировать наступательные действия на фронте. Ибо к январю 1917 г., как позже отмечал в своих воспоминаниях Ллойд-Джордж, «почва в России уже начала содрогаться от подземных толчков»[784]. Союзникам важнее всего было любой ценой заставить Петроград загнать на фронт как можно больше солдат. Человеческие ресурсы России — вот что имело главное значение для их стратегии. Западные полководцы очень хотели еще больше русской крови как на Востоке, так и на Западе. Они много и охотно разглагольствовали о том, что готовы материально снабжать русскую армию даже «в ущерб собственным надобностям»[785]. Примечательно, что поначалу вопрос вынесения на конференцию финансовой составляющей сотрудничества союзников даже не рассматривался. Решение об этом приняли буквально в последний момент, но дело пошло так, что в конечном итоге он стал едва ли не ключевым.

Для нас очень важно ознакомиться с ходом переговоров на конференции, чтобы понять, как проявил себя в тот момент Барк. Ему, как и многим другим высокопоставленным сановникам, уже было очевидно, что положение монархии крайне шаткое. Положение самого Барка в административной иерархии к началу 1917 г., напротив, очень укрепилось. С политической арены исчезли его основные оппоненты из числа генералов. Его влияние на Николая II усилилось настолько, что в регулярных докладах императору «перед конференцией Барк выходил в своих суждениях за рамки чисто финансовых проблем». Правительство же не направляло финансовую политику страны, а безропотно «штамповало представления министра»[786].

Союзные делегации, кстати, прибывшие через Мурманск, на британском пароходе в сопровождении крейсера «Герцог Эдинбург» (Duke of Edinburg) (уж больно боялись повторить судьбу крейсера «Хэмпшир»), формально возглавлял член военного кабинета лорд Мильнер. Но вскоре выяснилось, что он фигура чисто номинальная — основным действующим лицом был лорд Ревелсток, в итоге подмявший под себя и главного военного представителя генерала Генри Вильсона[787], и начальника британской военной миссии связи при русской ставке генерал-майора Хэнбери-Уильямса, и посла Бьюкенена, да и самого Мильнера. Во главе французской делегации стоял министр колоний Гастон Думерг[788], известный политик, но, как тогда считалось, уже в основном в прошлом, с приставкой бывший: бывший премьер-министр и бывший министр иностранных дел. Персональный состав итальянской и японской делегаций нам мало-интересен.

Аналогично выглядела ситуация и с российской стороны. Формально делегацию возглавлял министр иностранных дел Н. Покровский, но главная роль в обсуждении военных вопросов отводилась начальнику штаба ставки генералу В. Гурко и начальнику Морского штаба, хорошо известному нам адмиралу Русину. Военный министр Беляев[789] находился полностью под влиянием Барка и в основном поддакивал. И в такой ситуации уже мало кто ставил под сомнение неофициальный титул «Непотопляемый», который все чаще употреблялся в отношении Барка. Итак, действительно — «Непотопляемый Барк».

Понятно, что первоначально рассматривались вопросы военного взаимодействия. Но вскоре стало ясно, что западные делегаты не имеют полномочий принимать решения, а могут только рекомендовать принятые заключения своим правительствам[790]. Поэтому все быстро свелось к обсуждению проблем снабжения.

Но и в этой ситуации Барк умудрился повести себя так, что полностью обнулил позицию русских военных и заведомо уничтожил все их аргументы. По мнению министра финансов, проблема снабжения русской армии заключалась не в наличии достаточных финансовых средств на приобретение вооружения и боеприпасов, а в крайне ограниченной пропускной способности национальных железных дорог и внутренних водных путей для доставки уже полученных военных грузов к местам назначения. Отсюда следовало, что Россия не в состоянии разумно распорядиться теми военными ресурсами, которые ей предоставлены с использованием кредитов союзных стран и, несмотря на острую нехватку морского тоннажа, уже доставлены в российские порты. Все это сразу же дало основания западным представителям заговорить о «неумеренных запросах России».

Что и говорить, удобно вести переговоры с таким оппонентом. «Малоискушенный в большой политике В. Гурко» не смог добиться от союзников даже твердых обещаний постараться удовлетворить заявки российских военных[791].

Но самое интересное стало происходить с началом переговоров в «узком кругу», когда с 7 февраля 1917 г. в Петрограде приступила к работе союзная финансовая группа. За столом оказались два главных игрока — лорд Ревелсток и Барк. Кроме Замена практически никто с российской стороны больше допущен не был. Разговор шел за закрытыми дверями. При этом лорд Ревелсток сразу подчеркнул, что задача встречи ознакомительная и он не уполномочен «принимать на британское правительство какие-либо окончательные обязательства». Так и указано в меморандуме по итогам переговоров. Барк заявил, что если «императорское правительство не сможет внушить доверие к рублю путем установления устойчивости его курса за границей», то это «грозит катастрофой не только в финансовом, но и в военном и политическом отношениях». При этом Барк, не называя каких-либо конкретных цифр в отношении кредитов, сосредоточился на необходимости поддержки курса рубля на зарубежных биржах. Так, по его словам, русская валюта обесценилась на 41,9 % в Лондоне и на 37,5 % в Париже. Барк заговорил о необходимости обеспечить поддержку курса рубля не ниже 140 руб. за 10 ф. ст. На эти цели он попросил у англичан по 12 млн ф. ст. в квартал до конца 1917 г.[792] Понятно, что после подобных заявлений у британцев появились веские стимулы ускорить выкачивание золота из России. Они фактически разоружили русскую делегацию во время переговоров с англичанами о размере кредитов. Смутно чувствуя это, Барк, по-видимому, сознательно не называл ни месячной, ни годовой нормы кредитов[793].

Я бы еще многое мог написать о ходе тех переговоров по финансовым вопросам в февральском Петрограде. Но ограничусь этим. Мне совершенно понятна подчеркнутая корректность советского историка в его оценке поведения Барка, учитывая эпоху и служебное положение А. Л. Сидорова. Но лично для меня очевидно, что позиция Барка не просто была заранее «известна англичанам», а полностью ими сформулирована и передана конфиденту Ллойд-Джорджа для исполнения. Вся линия поведения Барка отвечает тому, чего ждут хозяева от агента влияния в нужный для них момент. И Барк не «смутно чувствовал» что-то, он точно знал, чего от него ожидают и как он должен себя вести. Он изо всех сил отрабатывал свое безопасное, безбедное будущее существование.

Конечно, на словах и лорд Мильнер, и сам Ллойд-Джордж были готовы рубаху на себе рвать, говоря о помощи России. Но на самом деле их пугало только одно — лишиться возможности распоряжаться жизнями русских солдат и остаться в одиночестве перед лицом германской военной колесницы. Они начали понимать, что в пренебрежении к нуждам русского фронта перегнули палку. Так, русские имели одно орудие на километр фронта, в то время как англичане 13, а французы — 10[794].

Однако решения февральской конференции союзников в Петрограде по финансовым вопросам западные союзники так и не утвердили.

«Удар кнута, которым была конференция союзников для русской администрации или, по крайней мере, для петроградских канцелярий, уже больше не дает себя чувствовать», — с грустью отметил Палеолог 2 марта 1917 г.[795] Оставалось только одно: спешить урвать у России то, что еще можно.

Следует отметить, что, когда знакомишься с архивными документами того периода, то, помимо нескрываемой жадности, впечатляет наличие многочисленных примеров несогласованности действий различных британских ведомств, настолько явной, что порой это вызывает оторопь. Так, в Банк Англии внезапно обращается первый помощник лорда Адмиралтейства В. У. Баддели[796] с просьбой пояснить, о чем идет речь в срочной секретной телеграмме командования военно-морских сил Канады, которая поступила из Оттавы. Флот Канады интересуется: «Предназначается ли золото, которое в данный момент перевозится японскими крейсерами в Эскуаймолт, для передачи в Оттаву министру финансов?»[797]

В Банке Англии поначалу теряют дар речи, поскольку, казалось бы, особо секретные сведения становятся известны столь широкому кругу лиц. Подозрение поначалу падает на японцев, допустивших утечку сведений. «Поскольку все организационные моменты, касающиеся данной транспортировки золота, решались через вас, — пишет лорд Канлифф Кэнго Мори, — я надеялся, что правительство Канады не будет иметь никакой информации, пока не получит ее от нас. Возможно, вам следует уточнить, как так получилось, что ваше правительство напрямую связалось с канадцами по данному вопросу»[798].

Однако представитель Токио дает четкие пояснения: «Я убежден, что правительство Японии никогда не связывалось с властями Канады». И в конце этого, поверьте на слово, и так довольно жесткого послания Мори делает приписку, весьма обидную для самолюбия британцев: «Исходя из этого, я нахожу целесообразным для вас предпринять соответствующие меры, чтобы все ваши заинтересованные органы власти действовали в соответствии с вашими пожеланиями»[799].

И все-таки я допускаю, что утечка сведений произошла в Токио, только не у японцев, а у англичан, из их посольства. Это подтверждается сообщением из Казначейства Великобритании, что английский посол в Токио «по просьбе канадского правительства просит уточнить: куда следует отправлять перевозимые из России в Америку золотые слитки, в Оттаву или Нью-Йорк?»[800]

Подкрепляет обоснованность этой версии и вскоре поступившая в Лондон телеграмма № 414 из Петрограда от Замена: «Министр морского флота информирует, что, по полученной им информации из Японии, враг в курсе следующей отгрузки золота. Хотя информация, которой располагает противник, неточная. Например, он предполагает, что золото будет погружено на одно из судов Добровольческого флота в направлении Америки»[801]. И хотя здесь идет речь о транспортировке следующей партии золота, очевидно, что если русской военно-морской разведке удалось получить в Токио данные сведения уже на этапе предварительной проработки вопроса, то нельзя исключать, что подобными возможностями располагали и немцы, особенно с учетом сильных прогерманских симпатий в сухопутных силах Японии, которые помогали создавать прусские инструкторы[802].

1 февраля 1917 г. в Казначейство поступила телеграмма от британского посла в России Джоржа Бьюкенена, в которой указывалось, что «после предоставленных объяснений российское правительство согласилось отправить золота на 20 млн фунтов стерлингов и уточнит дату его прибытия во Владивосток в возможно короткие сроки»[803].

Так что же это за объяснения? Точно мне ответить на этот вопрос сложно. Но я с большой долей вероятности могу предположить, что речь идет о документе, подготовленном британцами по запросу российских представителей «об общем количестве золота, экспортированного с момента начала войны этой страной в ее интересах и по поручению союзников, а также какая часть этого золота была отправлена в Соединенные Штаты».

Итак, за период с 1 августа 1914 г., заканчивая 31 января 1917 г., общее количество золота, экспортированного из стран-союзниц по соглашениям с Великобританией, составило:

— Францией — на 109 млн фунтов стерлингов;

— Россией — на 48 млн фунтов стерлингов[804];

— Италией — на 19,6 млн фунтов стерлингов.

При этом в США отправлено в указанные сроки золота на 210 млн фунтов стерлингов[805]. Управляющие Банком Англии подчеркивают необходимость соблюдать строжайшую тайну в отношении этих данных.

К чему подобная секретность, вполне понятно. Хотя впоследствии Ллойд-Джордж и сетовал на близорукость правителей Лондона (вероятно, подразумевая короля) и Парижа, имея в виду февральскую конференцию 1917 г. в качестве точки отсчета провалов Запада, но в реальности делал все, чтобы вытрясти из России последнее. С властью в Петрограде союзники больше не церемонились.

К тому времени обострились противоречия внутри самой высшей российской бюрократии. Далеко не всем нравилась идея форсированного вывоза российских резервов за границу, особенно в условиях, когда к концу 1916 г. остаток неизрасходованной иностранной валюты по заключенным ранее соглашениям составлял около 500 млн рублей! Да и собственное военное производство переживало подъем. И здесь Лондону пришлось подключать орудие главного политического калибра — министра иностранных дел. У британцев был на руках неубиваемый козырь — соглашение о поддержании уровня резервов Банка Англии, что позволяло им в категорической форме требовать высылки золота. И Бальфур действовал, поручая послу в Петрограде «самым серьезным образом» довести до сведения Барка, что «возникла самая острая необходимость» в высылке золота. А царское правительство безропотно повиновалось, спешно упаковывая золото на 20 млн ф. ст.[806]

К тому времени подозрительность всех британских институтов насчет намерений России достигла апогея. Но, похоже, опасения были напрасными. Из Петрограда пришло сообщение, что «золото не сможет прибыть во Владивосток ранее чем 3 марта» 1917 г. Однако оставалось неясно — смогут ли японские крейсеры прийти во Владивосток к этому времени?

Кто тогда мог знать, что грядущий месяц станет роковым для судьбы России и ее народов? «Даже наиболее выдающиеся дипломаты с огромным многолетним опытом работы, — отмечает британский историк Клэр Макки, — равно как и Форин-офис, не смогли предвидеть начало в марте 1917 г. жестокой, переполненной насилием революции»[807].

Да, в Банке Англии не было провидцев. Но там знали одно — необходимо как можно скорее получить под свой контроль максимально возможное количество русского золота. И потому с нетерпением ожидали сведений о приходе в Эскуаймолт отряда японских крейсеров, которым следовало там быть «ориентировочно» 8 февраля. Нервозности добавляло теперь уже официальное объявление Германией 31 января 1917 г. неограниченной подводной войны, поскольку немцы, по утверждению генерала Людендорфа, пришли к заключению, что США «уже всей своей мощью работают в интересах Антанты»[808].

И Банк Англии, воспользовавшись ситуацией, переходит в наступление на Казначейство: до тех пор, «пока не будет обеспечена секретность, лучше, чтобы все организационные моменты улаживались без нашего вмешательства»[809].

Фактически это ультиматум Банка Англии правительству. Копия указанного письма была направлена также в Министерство иностранных дел.

Значительно позже, уже в мае 1917 г., в Банк Англии из «Доминион экспресс» поступил конверт, в котором находились любопытное письмо и фотографии.

^{Специальный поезд, на котором перевозилось русское золото из Канады в США. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]}

Пока на февральской конференции 1917 г. в Петрограде журчали сладкие речи английских и французских генералов о готовности помочь союзнику, в хранилищах Государственного банка завершили формирование очередной партии золота: всего предстояло доставить во Владивосток 2442 ящика, средний вес каждого составлял 72 кг, т. е. около 176 т чистого золота должны были за один раз покинуть пределы России![810]

Помощник военного министра, товарищ председателя Особого совещания по обороне государства генерал А. С. Лукомский[811] буквально в бешенстве потрясал перед лицом Барка телеграммой: «Вы это видели?!» В Персии от голода погибал сражавшийся против турок русский экспедиционный корпус. И все потому, что союзники, которые вели себя явно не по-союзнически, несмотря на обязательства, отказались выплатить войскам 4 млн ф. ст. в серебре. А Барк упорно настаивал на финансировании корпуса в бумажных рублях, платежеспособность которых на местном рынке стремительно падала. Население в Персии отказывалось принимать русские деньги. Купить что-либо из съестных припасов было невозможно. Ситуация в войсках приближалась к катастрофе. Но никакие мольбы не помогали: министр финансов оставался глух к просьбам военных. Пытаясь спасти положение, командование прибегло к товарной интервенции, увеличению поставки российских изделий, традиционно пользовавшихся высоким спросом у местных. Единственной действенной мерой, чтобы поднять курс рубля, представлялась отправка в пределы Персии достаточного количества сахара… Отправили, и много, но это нисколько не изменило курса нашего рубля. В итоге контрразведка выяснила, что сахар переправлялся через границу в Персию вне таможенных постов. Затем его перевозили в Турцию, откуда сахар шел… в Германию[812]. Кто на этом заработал? Вопрос открытый.

Хотя существовала возможность выплатить серебро через Учетно-ссудный банк Персии, акции которого «всецело принадлежали русскому казначейству»[813]. Кстати, Барк являлся председателем правления Учетно-ссудного банка Персии и отлично знал, как это сделать. Но ему было наплевать на судьбы солдат. Однако он обеспечил поставку в 1916 г. через Архангельск 550 пудов серебра для Британского банка в Тегеране[814]. Эти деньги явно пошли на иные цели, что обрекло на страшные лишения русских солдат[815].

^{Письмо британского Казначейства в Банк Англии об организации перевозки золота из Владивостока в США. 2 февраля 1917. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]}

Но, похоже, в Министерстве финансов России это уже никого не волновало. Барк своей готовностью верно служить англичанам настолько парализовал волю своих подчиненных, что чиновники интересовались исключительно техническими деталями организации ограбления собственной страны, например расходами по страхованию груза. Ибо по мере повышения активности на морских коммуникациях немецкого подводного флота рос и размер страховой премии, подскочившей к февралю 1917 г. с 1,3 до 3,61 %[816].

11 января 1917 г. управляющий Банком Англии Канлифф обратился к Кэнго Мори с просьбой «еще раз помочь нам с транспортировкой другой, новой партии золота из Владивостока»[817].

Но «Япония никогда не принимала доктрину альтруизма в политике…»[818] И в Токио на этот раз заартачились: ведь крейсеры «Ниссин», «Идзумо» и «Ивате» под командованием контр-адмирала Исаму Такэситы был еще где-то на просторах мирового океана. А тут новая просьба.

Так как же обстояли дела у затерявшегося где-то на бескрайних водных просторах мирового океана отряда контр-адмирала Исаму Такэситы?