«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 4. Конференция в Париже

Леонид Красин — стремительный и порывистый — вошел в комнату. Он был именно такой, каким его себе и представлял Ллойд-Джордж по фотографиям и рассказам людей, хорошо его знавших. Это их первая личная встреча: на календаре 31 мая 1920 г.

«Вот, — подумалось в тот момент Ллойд-Джорджу, — прошло столько времени, в России уж несколько лет как нет царя и правит шайка политических авантюристов-большевиков, но авантюристов, надо признать, удачливых и даже, видимо, вполне компетентных, раз им удалось удержаться у власти в такой огромной стране, несмотря на войну и все наши усилия их свергнуть, а дороги все равно ведут русских в Лондон. Ничего не изменилось: они вновь здесь, и им вновь нужна помощь — Красин приехал за деньгами. И готов предложить золото. Да, снова золото».

Ллойд-Джордж даже слегка улыбнулся в этот миг: он был доволен собой. Все, чего он так ждал, стало реальностью: непримиримые революционеры пришли к своим смертельным врагам-капиталистам на поклон. Он всегда верил, что этот момент наступит. И он наступил. Конечно, это еще не публичный триумф, но в душе Ллойд-Джордж ликовал: проблемы, его личные, а сейчас он думал только о них, решались сами собой. Он твердо знал: где золото, там и деньги, его деньги, его персональная добыча, заслуженный трофей, а они сейчас ему очень нужны.

И тут он вспомнил, как в первый раз встретился с Барком. Нет, не так, как сегодня с Красиным. Они впервые встретились вдвоем, без свидетелей (на людях виделись и раньше), когда он без приглашения и предупреждения постучал в дверь гостиничного номера в Париже, где жил русский министр финансов. К тому моменту Ллойд-Джордж уже понял: он будет управлять этим человеком. Красин ему тоже в первый же миг понравился, стал симпатичен. Удастся ли подружиться и с ним? И чем этот большевик, ниспровергатель устоев, отличается от Барка — полного и слегка расплывчатого чинуши, у которого на лбу написано, что он рожден для того, чтобы им манипулировали такие, как он, Ллойд-Джордж? Все эти мысли за неуловимое для человеческого глаза изменение мимики пронеслись у него в голове вспышкой молнии, и это было сравнимо даже со своего рода озарением. Но об этом он подумает позже.

А сейчас надо работать. И Ллойд-Джордж первым протянул руку Красину…

^{Премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд-Джордж. [Из открытых источников]}

Не знаю, думал ли именно так этот великий политик в тот день. Но вполне допускаю, что мог. Не мог он про себя не сравнивать двух столь разных людей, как Барк и Красин. Это очевидно. Но оба, пусть и в разных политических и жизненных условиях, решали одну задачу — помогали выжить своей стране и правящим режимам. Страна у них была вроде бы одна, хотя и совсем иная, а вот уж режимы разные — империя и республика, хоть и назывались кратко одним и тем же словом — Россия. А вот как они ей служили — это уже две истории или одна? Давайте попробуем разобраться…

В трансформации Барка из вполне лояльного императору царского чиновника, пусть и неординарного, но себе на уме, в разряд людей «с двойным дном» особое место принадлежит событиям Парижской конференции, начавшейся в феврале 1915 г. и пролонгировавшейся на Лондон. Именно тогда, по моему глубокому убеждению, и стартовал процесс морального перерождения Петра Львовича в человека, готового предать интересы не только собственного, возвысившего его до заоблачных высот административной пирамиды империи, монарха, но и родины и народов России в целом.

Инициатором созыва конференции представителей «трех великих держав» выступил канцлер Казначейства Ллойд-Джордж. «Я со своей стороны вполне присоединился к мнению, — вспоминает Барк, — что словесные переговоры между руководителями финансовых ведомств трех великих держав, вовлеченных в войну, могут гораздо скорее и лучше выяснить все финансовые задачи, связанные с войной, и привести к более быстрому решению неотложных вопросов, чем подробная телеграфная переписка между союзниками, которая всегда оставляет много недосказанного»[316].

Но тут у Барка и Ллойд-Джорджа явно расхождения в исчислениях. Британский канцлер вряд ли имел в виду именно «три» великие державы: он их насчитывал только две — Великобританию и Францию. Ибо в переписке между Лондоном и Парижем речь шла лишь о таком порядке. А как же Россия? Вот здесь сложный вопрос. Ллойд-Джордж был готов вести речь об оказании «помощи другим, кроме Франции и Англии, союзным с нами странам»[317]. Как ни крути, а России в перечне «равных» и «великих» нет. Желание войти в круг избранных — не более чем амбиции и «хотелки» самого Барка: его с самого начала на Западе не видели в избранном дуэте равных. А отсюда и начало всех проблем. Ну и, определенно, вот это упоминание Петра Львовича о «недосказанном» в значительной степени касалось отправки новых партий русского золота в распоряжение Лондона. Полагаю, именно с этой целью его и хотели видеть в Париже. Остальное — дело техники.

О скорой встрече министров финансов союзных держав в Париже хорошо были осведомлены и деловые круги, у которых тоже накопилось немало нерешенных проблем. «Предполагаемый визит Ллойд-Джорджа, — заметил в своем дневнике британский посол во Франции лорд Берти еще 10 января 1915 г., — ожидается в финансовом мире с интересом»[318]. Многие из представителей французской элиты, в частности Эдмонд де Ротшильд, поддерживали близкий контакт с Ллойд-Джорджем. И пусть этот отпрыск влиятельного клана не особо лично вникал в банковские дела, но отлично ориентировался в вопросах политических и сохранял тесные связи с другими представителями рода, ворочавшими большими деньгами.

Необходимо отметить, что никакой заранее согласованной повестки дня не существовало. Ни российское Министерство финансов, ни послы Великобритании и Франции не располагали какими-либо сведениями о вопросах, обсуждение которых предполагалось на встрече. Да и сам Барк, судя по всему, только и знал, что в Париже встретит Ллойд-Джорджа и Рибо[319].

Вообще-то поражает, с каким легкомыслием подходили в Петрограде к организации столь ответственных международных встреч, особенно когда они касались столь актуальных для России вопросов финансирования военных закупок и ведения войны в целом. На тот момент уже было совершенно очевидно, что государственный бюджет трещит по швам, а валютные ресурсы, как для воюющей страны, явно недостаточны.

Военный историк Ю. Н. Данилов[320], занимавший в начальный период должность генерал-квартирмейстера Генерального штаба, т. е. на тот момент фактически руководитель военной разведки России, считает большой ошибкой Министерства финансов, что не имелось «заблаговременных финансовых соглашений с заграницей на случай войны»: «Между тем финансовой солидарности союзных государств несомненно надлежало придать столь же большое значение, как и единству в ведении боевых операций»[321]. Конечно, можно сказать, что задним умом все крепки. Однако очевидно, что, в отличие от многих российских министров финансов, начиная с Е. Ф. Канкрина, создавшего специальный военный капитал, и до С. Ю. Витте, постоянно подчеркивавшего, что главной задачей министра финансов являлась подготовка резерва в денежном обращении к войне, Барк, даже с учетом малого времени пребывания на своем посту до начала боевых действий, отнесся к этой важной задаче более легкомысленно.

Как любил впоследствии повторять Барк, перед отъездом в январе 1915 г. в Париж он не получил в Петрограде никаких инструкций. Ничего, помимо недоумения, не может вызвать его утверждение, что «Совет министров предоставил мне полную свободу действий при ведении переговоров, не связав меня никакими указаниями и даже не высказав никакого определенного пожелания»[322]. Все якобы ограничилось краткой беседой с председателем Совета министров И. Л. Горемыкиным. Барк также явно не горел желанием ограничивать свою свободу маневра и фиксировать хотя бы отправные точки позиции России накануне предстоящих переговоров, которые, как он предвидел заранее, потребуют от него значительных уступок. Именно по этой причине он решил не просить о созыве Комитета финансов, но все же решил подстраховаться и зайти перед отъездом к Витте, который формально являлся его председателем. Возможно, Барку было необходимо сверить свои ощущения понимания того, чего ожидают от него на самом верху, с тем, что думает об этом Сергей Юльевич. Барк и Витте прекрасно знали друг друга, поскольку познакомились буквально с первых дней работы Сергея Юльевича в Министерстве финансов, куда оба пришли в 1892 г. Правда, Петр Львович в качестве младшего помощника столоначальника, а Сергей Юльевич… ну, в общем, понятно, какая их разделяла пропасть в служебном положении. Но попасть в Особенную канцелярию по кредитной части — наиболее привилегированное подразделение финансового ведомства — юноше без опыта работы было очень непросто. Так что, очевидно, за юного Петю нашлось кому похлопотать. И этот кто-то пользовался таким влиянием, что уже через три (!) месяца Барка командировали в Берлин, Лондон и Амстердам. Хотя решение об этом было принято еще до прихода Витте в министерство, Сергей Юльевич тоже не обижал Петра Львовича, регулярно отправляя его в 1893–1898 гг. за казенный счет за границу «набираться ума». И вновь юный Барк подолгу стажировался в крупнейших кредитных организациях западноевропейских столиц, включая Рейхсбанк — центральный банк Германии. Правда, к вышеуказанным финансовым центрам добавился еще и Париж. Вскоре Витте настолько проникся доверием к молодому чиновнику, что в 28 лет назначил Барка управлять Иностранным отделом — святая святых Государственного банка с момента его основания. Это подразделение со времен первого управляющего Государственным банком А. Л. Штиглица всегда находилось под особым личным контролем первых лиц министерства и главного банка страны. Так что Барку и Витте, который частенько в узком кругу любил величать Петра Львовича, особенно после того, как тот занял министерское кресло, «моим сотрудником», было о чем поговорить «по душам».

А может быть, Барку просто требовался сам факт встречи в качестве задела на будущее, когда на беседу с Витте можно будет сослаться как на весомый аргумент в ответ на потенциально возможную критику итогов переговоров в Париже. Ведь, подчеркивает Коковцов, «несмотря на то что он был в явной немилости… влияние Витте было значительным. Он был всегда прекрасно осведомлен обо всем, что говорилось наверху, думал только об этом, учитывал каждый доходивший оттуда слух и с поразительным искусством пользовался им»[323].

Как вспоминает Барк, Витте чрезвычайно разволновался, предельно эмоционально заявив, что «лондонский денежный рынок никогда не был склонен к помещению русских займов». Если же и удастся договориться о кредите, то «на очень тяжелых условиях, как можно судить по первому открытому нам военному кредиту, когда английское правительство настояло на высылке в Лондон части золота из фонда Государственного банка»[324]. Так что в чем в чем а в знании психологии и, скажем так, манер наших западных партнеров Сергею Юльевичу никак не откажешь. Ведь явно неспроста на той памятной Барку встрече накануне его отъезда в Париж Витте особо отметил, что «поездка грозит» министру финансов «очень большими неприятностями».

Надо прямо сказать, что личность С. Ю. Витте в значительной степени демонизировалась в европейских столицах. С первого дня войны в нем видели если не серого кардинала, стоявшего за троном и каким-то чудодейственным образом воздействовавшего на формирование политики России, то, по крайней мере, человека, способного одномоментно изменить характер направления вектора внешнеполитического курса страны. И в Лондоне, и в Париже Витте подозревали в тайных симпатиях к Берлину, панически опасались его «тлетворного» влияния на царя. Лидерам союзников почему-то казалось, что одного слова когда-то всемогущего чиновника будет достаточно, чтобы русская армия не только прекратила воевать с немцами и австрийцами, но и повернула штыки против французов и англичан. Особенно усердствовал в создании такого мнения в Лондоне Бьюкенен, который любые критические высказывания Витте в адрес англичан за нежелание считаться с интересами России иначе как «нападками» не называл[325]. Возможно, только президент Франции стоял несколько в стороне от дружного хора разного рода обличителей и обвинителей, все же признавая, что хотя С. Ю. Витте и «защищает немцев и скептически относится к рассказам о зверствах, совершенных немецкими армиями; однако, при всем своем германофильстве, он верит в победу держав Тройственного согласия»[326]. Вероятно, подобное отношение к нему со стороны Лондона и Парижа не было секретом и для самого Витте[327].

Следует признать, что отношения Николая II и С. Ю. Витте к концу жизни последнего обострились до предела. Сам Витте не скрывал этого и весьма подробно описывает в своих мемуарах их разногласия с царем, постоянно сравнивая поступки сына с деятельностью отца, причем итог явно в пользу Александра III, которого Сергей Юльевич именует «моим» императором. Николай II отвечал ему взаимностью, не стесняясь высказываться о нем негативно даже в беседах с иностранными дипломатами. Говоря о смерти Витте, император якобы заявил главе представительства Франции: «Надеюсь, мой дорогой посол, что вы не были слишком опечалены его исчезновением?»[328] Безусловно, подобное поведение царя не способствовало поддержанию международного авторитета России: разве мог позволить себе монарх так говорить об одном из виднейших деятелей своей страны, тем более в беседе с иностранным дипломатом?

Союзники подошли к вопросу куда более серьезно. Не в пример российским ведомствам, они приложили немало усилий для изучения своего будущего партнера по переговорам со стороны России, его характера и волевых качеств, способности отстаивать интересы своей страны, для выявления его слабостей и уязвимых черт личности. Вот что доносил в МИД Франции в январе 1915 г. посол М. Палеолог: «Барк — любезный человек простого и прямого характера. С точки зрения наших интересов я могу лишь хвалить его. В деловых кругах ему недостает авторитета. Знающие люди уверяют меня, что он не обладает пониманием крупных финансовых проблем и что его рассудительный, но ограниченный ум позволяет ему лишь руководить делами министерства. Я знаю, что он не без опасений согласился исполнить важную миссию, которая ему поручена. В самом деле, он опасается мериться силами с такими известными политическими деятелями, как наш министр финансов… Однако он вполне склонен воспринять его советы, он лишь просит, чтобы им руководили»[329].

Вполне допускаю, что опытный бюрократ попытался так, пусть и несколько завуалированно, польстить Рибо, но все же здесь возникает несколько вопросов, которые, вполне вероятно, появились бы и у любого российского контрразведчика, прочитай он тогда, в январе 1915 г., подобную характеристику на министра финансов своей страны в перехваченной и расшифрованной телеграмме посольства пусть союзной, но все же иностранной державы. Во-первых, что значит «с точки зрения наших интересов»? И, во-вторых, почему иностранный дипломат может «лишь хвалить» Барка? Ну и совсем уж подозрительно утверждение посла, что «он [т. е. Барк] вполне склонен воспринять его [т. е. французского министра финансов] советы». И как понимать, что «он [опять-таки Барк] лишь просит, чтобы им [т. е. Барком] руководили»? Какие советы, и главное — кто руководил?

Но, наверное, этот документ русские спецслужбы тогда не перехватили, или, чему есть многочисленные подтверждения, чины разведки просто предпочли не связываться со столь влиятельным министром, да и к кому пойдет с подобными сомнениями какой-то там штабс-капитан или в лучшем случае подполковник? Его дело писарей ловить или подвыпивших прапорщиков, разбалтывающих в порыве влюбленности и легкого алкогольного опьянения «военные тайны» полковым барышням.

И все же хитроумный Барк не был бы самим собой, если ли бы и здесь не слукавил. Так, несмотря на все утверждения о полном отсутствии отработанной повестки дня для встречи в Париже, впоследствии он сам указывал во всеподданнейшем докладе по итогам конференции, что в программе, сообщенной ему предварительно Ллойд-Джорджем через британского посла в Петрограде, содержались два пункта, представляющие для России особый интерес. Это «3) о способах производства расчетов по заказам военного снаряжения как в нейтральных странах и, в частности, в Соединенных Штатах Америки, так и в Англии и 4) об охранении золотых запасов России, Франции и Великобритании». Интерес же России, пишет Барк в своем отчете, заключался главным образом в пунктах «б) изменение условий кредитования в Англии, в основу коего была положена высылка из России в Англию золота, в известном соответствии с размерами кредитов, открываемых императорскому правительству великобританским казначейством, и в) заключение контрактов с союзными правительствами на поставку из России хлеба, в видах восстановления нашего экспорта, прерванного войною, и улучшения курса нашего рубля за границею, сильно понизившегося за отсутствием вывоза товаров из России»[330]. И в этом весь Барк. У него одно высказывание противоречит другому, не говоря уже о мемуарах.

Вот, наверное, на этот самый «ограниченный ум» и рассчитывал Ллойд-Джордж, внося в программу предстоящих переговоров два вышеуказанных пункта, которые представляют для нас особый интерес.

Но здесь меня занимает один вопрос: насколько морально Барк еще до поездки в Париж был готов к капитуляции? Уж больно своевременно, скорее всего с подачи Барка, стал заранее готовить руководство страны к неизбежности вывоза новой партии золота посол А. П. Извольский. Уже его телеграмма министру С. Д. Сазонову от 20 января / 2 февраля 1915 г. о первом дне конференции содержала грустное признание того факта, что золото придется вывозить. «…Я категорически заявил, что мы не можем высылать золота; должны охранять наши золотые запасы. Очень трудно будет найти формулу такого единения наших интересов, — телеграфировал Извольский, — чтобы мы получили надлежащие кредиты за границей, не ослабляя наших золотых запасов»[331].

Барк добирался во Францию через Румынию, Болгарию и Сербию, а затем из греческих Салоник на крейсере «Аскольд»[332] до Тулона.

Франция на конференции была представлена Рибо, Вивиани и Октавом Гомбергом[333]; Великобритания — Ллойд-Джорджем, Монтегю[334] и Канлиффом; Россия — Барком, Федосьевым[335], Шателеном[336] и Рафаловичем[337].

Итак, мы расстались с Ллойд-Джорджем в тот момент, когда он протянул руку Красину, остановив полет своих воспоминаний о первом разговоре с Барком. Еще до начала первой официальной встречи, попирая все правила приличия и делового протокола, Ллойд-Джордж заглянул к Барку «на огонек» в гостиницу. Канцлер сразу взял, что называется, быка за рога и начал с главного (для себя):

— Меня особенно беспокоит вопрос обеспечения золотом выпускаемых Великобританией бумажных облигаций ввиду незначительного золотого запаса Банка Англии, который намного ниже, чем золотые фонды русского Государственного банка и Банка Франции, — с порога ошарашил он Петра Львовича. Тот на мгновение замешкался…

— Но охрана золотого фонда во время войны — наиболее больной вопрос и для меня, и я надеюсь, что мои союзные коллеги поймут то тяжелое положение, в коем находится министр финансов, вынужденный считаться с необходимостью усиленных выпусков кредитных билетов, вызванной военными расходами[338], — только и нашел он что ответить.

^{Министры финансов Антанты: П. Л. Барк, Александр Рибо, Ллойд-Джордж. [Из открытых источников]}

Ллойд-Джордж словно и не слышал этих робких возражений, похожих на оправдание проштрафившегося школяра. Канцлер обрушился на собеседника всей своей силой убеждения. Заговорил о своей давней заочной симпатии к нему, о том, как он ценит профессиональные таланты министра и восхищается его достижениями на финансовом поприще в столь сложный для страны период. И у Петра Львовича не оставалось сил, чтобы остановить этот водопад красноречия опытного политика. А Ллойд-Джордж уже предлагал свое содействие, поддержку, а главное, дружбу. О, он хорошо понимает значение этого слова, умеет ценить верных друзей и, что самое важное, — никогда не покидает их в тяжелую минуту!

Ллойд-Джордж и в дальнейшем, используя любую возможность, умышленно создавал ситуации, чтобы остаться с Барком наедине. И каждый раз упорно заводил разговор о необходимости пополнения резервов золота Банка Англии, всячески стараясь при этом скомпрометировать позицию Рибо на сей счет. Даже однажды, выходя из здания Министерства финансов Франции, где в кабинете Рибо шли переговоры, он, как говорится, «на ногах» вновь вернулся к этому вопросу, упорно вбивая в голову Барка тезис о неизбежности вывоза золота из России.

Золотой запас Государственного банка составлял в то время 1,6 млрд руб., т. е. превышал вдвое указанную Ллойд-Джорджем сумму необходимого резерва для Англии в 80 млн ф. ст. Разменный фонд Банка Франции был несколько меньше.

Обращает на себя внимание тот факт, что Барк с большим пониманием относится к позиции и аргументации англичан, словно губка впитывает их аргументацию, обосновывающую необходимость дополнительного притока золота в страну. Так, министр финансов в своих выступлениях и докладах всячески подчеркивает, что «англичане очень обеспокоены положением своего центрального эмиссионного банка, Bank of England, которое является чрезвычайно напряженным»[339]. И, что называется, «входит в положение», хотя и ссылается при этом на позицию Ллойд-Джорджа: «…трудности эти побуждают английского канцлера казначейства обратить особое внимание на охрану Английского банка, являющегося регулятором всего кредита в стране. Вот почему надлежащий уровень золотого запаса этого учреждения приобретает совершенно исключительное значение, и когда Великобритания открывает кредиты своим союзникам, и платежи в счет этих кредитов производятся главным образом за пределами Соединенного королевства и ведут в конечном результате к дренажу звонкого металла из Английского банка, то для этого последнего становится необходимым при открытии кредитов обеспечивать таковые пополнением известной части золотого резерва»[340]. Притом Барк не забывает напомнить, что резервы золота Банка Франции и Государственного банка «значительно» превосходят имеющиеся у Банка Англии.

Пусть читатели извинят меня за столь обширную цитату. Но, на мой взгляд, это было сделать необходимо, поскольку первая часть посыла Барка взята из официального документа, подписанного министром финансов, датированного, скорее всего, концом февраля 1915 г. Вторая — из воспоминаний, над которыми он работал спустя много лет. Как видим, Барк так и не понял, что, излагая подобным образом причины собственных действий в том, уже тогда далеком, феврале 1915 г., он фактически саморазоблачился, показав, насколько глупо, если не предательски, вел себя.

Совсем иной линии на фоне «пластилиновости» Барка придерживались французы. Когда Ллойд-Джордж попытался надавить на членов делегации Франции Вивиани и Делькассе[341] в вопросе участия Парижа в вывозе золота в Англию, оба министра твердо поддержали позицию Рибо, который «прятался» за независимый статус Банка Франции, представляющего собой «самостоятельное учреждение, не подчиненное министру финансов». При этом он переводил стрелки на Совет Банка Франции и его управляющего Жоржа Паллена, указав на независимость их от правительства в принятии решений.

Барк же, напротив, прямо заявил, «что такие соображения меня связывать не могут, так как наш Государственный банк входит в состав учреждений Министерства финансов и глава финансового ведомства ответственен за него, как и за другие департаменты министерства».

Возможно, у Барка взыграло самолюбие, и он хотел дать понять, что он-то и есть тот единственный человек в руководстве России, кто уполномочен принимать решения и с кем можно и нужно вести разговор о вывозе золота. Очевидно, однако, что как переговорщик он сразу же лишил себя возможности корректировать линию поведения в ходе дальнейшего торга. Сделал ли он это умышленно или по простоте душевной, не знаю, но ослабил ли собственную переговорную позицию? Несомненно.

А вот как любил вспоминать об обстоятельствах этих переговоров в Париже Ллойд-Джордж: «Когда возник вопрос об отправке золота в оплату русских заказов, директор Банка Франции выразил свою точку зрения в длинной речи. Я сказал тогда: „Британская точка зрения будет изложена директором Английского банка“. Он (Канлифф) медленно поднялся со стула и, вздохнув несколько раз, заметил: „Мы не намерены выпускать из своих рук наше золото“. Затем он вновь опустился на свое место»[342].

Следует признать, что Уолтер Канлифф — «фермер-джентльмен», «этакий Джон Буль с грудью колесом и усами моржа», был непростым переговорщиком. Человек очень жесткий и преисполненный важности, он считал возможным разговаривать с британским правительством только «через премьер-министра, поскольку даже контакты с канцлером казначейства ниже его достоинства»[343]. Сам Ллойд-Джордж и через много лет при каждом удобном случае любил вспоминать различные эпизоды, связывающие его с Канлиффом. Так, однажды он спросил банкира, как тому удалось просчитать последствия одного решения. «Я подумал об этом в церкви», — последовал ответ. Рассказывая об этом, Ллойд-Джордж рассмеялся и заявил слушателям: «Вероятно, Канлифф никогда и носа своего не показывал в храме»[344].

В целом же, несмотря на несколько ироничное отношение к личности Канлиффа, этого, по его словам, «благоразумного старомодного парня» Ллойд-Джордж очень ценил. «Канлифф не очень хорош как переговорщик. Его манеры неуклюжи, но советы хороши», — говорил он в кругу близких друзей[345].

В отличие от Ллойд-Джорджа, у другого участника тех событий, я имею в виду российского министра финансов, сформировалось несколько иное представление о главе Банка Англии: «Лорд Канлифф был типом спокойного, флегматичного англичанина, медленно думающего и медленно говорящего. В заседаниях он являлся контрастом быстро соображавшему и оживленно говорившему Ллойд-Джорджу; под обычной флегмой у лорда Канлиффа скрывалось много природного юмора, и своими меткими замечаниями практического деятеля он не прочь был поставить в тупик более молодых сотрудников канцлера казначейства из рядов министерской бюрократии»[346].

И надо сказать, в дальнейшем отношения Барка с Канлиффом не ограничились «только обменом любезностями», а получили «деловой характер». Петр Львович несколько раз отдыхал в поместье управляющего Банком Англии в окрестностях Лондона. Для нас это замечание имеет исключительно важное значение, учитывая роль, которую играли Банк Англии и его руководство во всей истории с вывозом русского золота.

Хотел бы только еще раз заметить, что и в данном конкретном случае Барк не удержался от сравнения личности лорда Канлиффа с эталонной для него фигурой в британском истеблишменте — Ллойд-Джорджем. Магнетизм воздействия шарма последнего на Петра Львовича действительно не имел границ. И, перефразируя известный лозунг советской эпохи, могу только добавить: Барк говорит «Британия» — подразумевает «Ллойд-Джордж», Барк говорит «Ллойд-Джордж» — подразумевает «Британия». Воистину!

Да, Ллойд-Джордж всегда мастерски манипулировал аудиторией во время своих выступлений, чем резко выделялся среди высших администраторов чопорной империи. Этот талант он сохранял до последних лет жизни. Когда в 1939 г. Великобритания вступила в войну с Германией, вопрос об убеждении нации, еще хорошо помнящей опустошительные людские потери в предыдущей войне, в неизбежности этого шага стоял крайне остро. Ллойд-Джорджу вскоре после объявления войны пришлось в октябре выступать перед огромной массой людей. И он не подвел — толпа впала в патриотический экстаз: она жаждала сражаться и требовала вражеской крови. Ллойд-Джордж «настолько владел сознанием присутствующих, что мог заставить их смеяться или плакать по своему желанию и к собственному удовлетворению»[347].

Но это Ллойд-Джордж, как говорится, образца 1939 г. А представим себе его на четверть века моложе, пылающего взрывной энергией, переполненного воодушевлением, испепеляющего собеседника эмоциями, готового на все ради карьеры, ради политического триумфа, ясно видящего бескрайние, ничем не ограниченные, кроме королевского трона, горизонты укрепления своей власти над людьми, обществом, государством. И на этом взлете его ничто не могло остановить.

Конечно же, Ллойд-Джордж знал это свое качество и обожал использовать свое мастерство словесного обольщения собеседника. И как же он действует в отношении русского министра финансов? Что он делает опять-таки на первой личной встрече? Сразу же завоевывает лидерство и переводит отношения с Барком в неофициальный формат. Но давайте предоставим слово самому Петру Львовичу: «Он [Ллойд-Джордж. — С. Т.] мне сказал, что ненавидит вообще всякие письменные сношения и что, по его мнению, никогда никакой обмен писем или депеш не может заменить живого слова»[348].

Ллойд-Джордж незамедлительно принудил Барка играть на своем поле и по своим правилам, причем элегантно обеспечив себе преимущество в виде родного языка, который наш министр, по его собственному признанию, знал недостаточно хорошо[349]. Тот, кому хоть раз приходилось вести напряженный диалог на чужом языке, сразу оценит, насколько важно это преимущество. Но главное для Ллойд-Джорджа, следуя давней британской традиции, — не оставлять видимых следов! Минимум, а в идеале никаких «писем или депеш», все на «живых словах», т. е. без бумаг, без документов и… как следствие, без улик.

Ну уж совсем оторопь вызывает упоминание Барка о том, что на официальном завтраке он вел разговор с Пуанкаре и Вивиани «о поддержке Английского банка золотом за счет резервов союзников», фактически убеждая их в «необходимости найти какой-нибудь компромисс для удовлетворения требований, предъявленных Ллойд-Джорджем». То есть не только заранее соглашаясь на опустошение резервов Государственного банка, но и подвигая яростно противящихся этому французов на аналогичные действия в отношении Банка Франции.

Безусловно, дружба с таким всесильным политиком, как Ллойд-Джордж, весьма льстит самолюбию Барка, слабохарактерность и личную невзрачность которого столь точно подметил в ходе личного общения с ним такой опытный интриган, как президент Франции Р. Пуанкаре. Схожего мнения придерживается и министр финансов Франции Рибо, который быстро подметил, что Барк во всем подыгрывает Ллойд-Джорджу и морально зависит от его поощрения, ища одобрения своим поступкам.

Особые разногласия возникли между Барком и Рибо по вопросам курсовой политики. Оно и понятно, что оба министра заботились в первую очередь о стабильности собственной валюты. Барк настаивал на расширении кредитования России со стороны Парижа, предупредив Рибо, что ему в ближайшие три месяца понадобится не менее 300 млн франков, а первый платеж по военным заказам 15 февраля уже должен составить 46 млн франков[350]. Рибо, в свою очередь, с пеной у рта доказывал, что усиленный выпуск Банком Франции бумажных денег чреват их обесценением. В таких условиях поддерживать курс рубля якобы губительно для франка.

Очевидно, что по своим личным, в первую очередь волевым, качествам Барк значительно уступал Ллойд-Джорджу. На его фоне Барк как переговорщик явно проигрывал. Как вспоминал Пуанкаре, французский министр финансов Рибо после встречи со своим российским коллегой в феврале 1915 г. вынес не очень лестное впечатление, и «в разговоре со мной последний отозвался о Барке с презрительной резкостью»[351]. Возможно, это было продиктовано излишне жесткой по отношению к интересам его страны, с точки зрения француза, позицией Барка на переговорах, но скорее тем, что Барк больше солидаризировался с подходом англичан, хотя у России с Францией объективно имелось куда больше точек соприкосновения в вопросе высылки золота в фонды Банка Англии[352]. Однако Барк этого не видел или не хотел видеть.

Нужно признать, что Рибо не очень-то сдерживался, говоря о Барке, в беседах не только со своим президентом. Не проявляя и намека на деликатность, он не скрывал, что считает российского министра профессионально не совсем соответствующим своему положению.

— Представьте себе ребенка, который ничего не знает ни о своих ресурсах, расходах, ни о своем бюджете, — горячился француз.

Следует отметить, что и Барк в своих воспоминаниях также не жалует Рибо, обвиняя его в итоге в поддержке требований вывоза части золота из резервов Государственного банка, хотя, как мы видим, это утверждение представляется весьма спорным. Притом Барк всячески восхваляет Ллойд-Джорджа, который изначально не только выдвигает подобные требования, но и жестко добивается их выполнения. Как еще, если не в качестве яркого образчика самоунижения, можно воспринимать такой, например, панегирик Ллойд-Джорджу, относящийся к переговорам в Париже в феврале 1915 г., когда после обширных и многословных рассуждений о необоснованности требований вывоза золота со стороны англичанина, Барк пишет о нем: «Со свойственной лишь выдающимся людям широтой взгляда и отсутствием упрямства он обратился ко мне…»[353] А далее следует рассказ о том, как сам он, Барк, фактически полностью отдает на откуп англичанам выработку критерия, являющегося основанием для вывоза российского золота, — установление предела резервов Банка Англии. Барк полностью поддержал это условие Ллойд-Джорджа и на личной встрече с Пуанкаре.

Поначалу Ллойд-Джордж умело подыгрывал Барку, внешне поддерживая его позицию в нервной перепалке с Рибо, но при этом твердо и последовательно продвигая британскую позицию. Таким образом, он обеспечивал недоверие и личную неприязнь между двумя своими партнерами по переговорам, у которых имелось куда больше оснований для достижения взаимного согласия между собой, чем с англичанами. И необходимо признать, что Ллойд-Джордж в этом преуспел. От этого выиграло лишь личное самолюбие Петра Львовича. Более того, Барк доходит до того, что признается в подсознательном желании искать перед лицом «происков» со стороны Рибо покровительства, если не защиты, у канцлера британского Казначейства. Так, описывая свои ощущения после получения проекта протокола февральской встречи в Париже, который, по его мнению, искажал смысл достигнутых договоренностей, он отмечает: «Под первым впечатлением я, несмотря на поздний час, хотел тотчас же пойти к Ллойд-Джорджу… Поборов, однако, это мое первое побуждение, я вспомнил…»[354] Что вспомнил Барк (а это изречение германского политика Отто фон Бисмарка: «Плохое настроение — не в духе политики») — не столь и важно. Важно то, что российский министр стал рассматривать британского министра с первой встречи как патрона, политика, заведомо наделенного большим влиянием и авторитетом, чем он сам. И это было губительно для интересов Российской империи.

Позиция же Ллойд-Джорджа проста, как апельсин: Россия уже получила два кредита — на 12 млн и 20 млн ф. ст. Они должны войти в общий итог в 100 млн ф. ст., т. е. остается предоставить Петрограду не более 68 млн ф. ст.[355] Франция же согласилась в конечном итоге открыть в 1915 г. кредит ей для России, установив верхний предел максимум в 625 млн франков (25 млн ф. ст.).

Безусловно, будет несправедливым утверждать, что Барк не пытался выражать свою точку зрения на конференции. Так, поддерживая репутацию страны как надежного заемщика, он заявил на одной из первых встреч по кредитным вопросам с союзниками в 1915 г., что «в течение всей финансовой истории России не было случая, чтобы имели место задержки в платежах кредиторам»[356]. Такое утверждение, если оно действительно имело место, безусловно, носило весьма спорный характер, поскольку примеров его несоответствия исторической правде достаточно. Но все же.

Если верить Пуанкаре, то Барк проявил полную неосведомленность о положении дел в русской армии: «Я спрашиваю его, как обстоит дело с ружьями и снаряжением. Он ничего об этом не знает. Русский военный министр ни разу не сообщал своим коллегам детали относительно состояния вооружения, характер которых мог бы внушить им беспокойство. Ни разу он не говорил им, что великий князь Николай Николаевич и генеральный штаб обращались к нам с настоятельными и спешными просьбами о высылке оружия»[357].

И Барк не выдержал напора Ллойд-Джорджа. 5 февраля 1915 г. его рука не дрогнула: он подписал с министрами финансов Великобритании и Франции финансовое соглашение о кредите. Приговор российскому золотому запасу был вынесен, а равно и русскому хлебу. И это в стране, где уже начинала остро ощущаться нехватка продовольствия: «Российское правительство изъявляет согласие облегчить всеми возможными способами вывоз пшеницы и других продуктов, в которых могут иметь нужду союзные страны»[358]. Своим-то крестьянам не привыкать — зубы на полку!

У меня нет сомнений, что Барк на той памятной первой встрече с западными союзниками поначалу действительно пытался как-то обосновывать, аргументировать свою позицию и проявлял некоторую готовность защищать золотой запас империи, хотя уже до этого согласился с первой поставкой золота через Архангельск. Но если Рибо в своих действиях находил полную поддержку со стороны президента Франции, который живо интересовался ходом переговоров в ежедневном режиме, то Барк был, по существу, предоставлен сам себе, поскольку, как мы помним, перед командировкой его не удосужились даже надлежащим образом проинструктировать ни царь, ни председатель правительства.

«Рибо докладывал мне о беседе по финансовым вопросам, которую он вел с Барком и Ллойд-Джорджем»[359], — отмечает Пуанкаре. Но он требует, чтобы металлическая наличность Банка Франции могла быть предоставлена к услугам Лондона в случае сокращения золотого запаса Банка Англии.

Следует признать подозрительность Рибо по отношению к англичанам вполне обоснованной. В то время он даже не мог подозревать, насколько нечестную игру ведет с ним Лондон. К тому моменту Банк Англии и Джек Морган[360] договорились о тайном сотрудничестве в побуждении Франции к отправке золота в интересах Великобритании в США. Рибо не был осведомлен об этом сговоре и с доверием относился к Моргану, который всячески демонстрировал свою расположенность к французам. Он даже нарушил главное правило — не оставлять следов. Джек Морган зашел настолько далеко, что передал Рибо письмо, в котором гарантировал получение кредита от Банка Англии в 16 млн ф. ст. в обмен на поставку золота на 8 млн ф. ст. Морган настоятельно убеждал Рибо, что это наилучший вариант для Франции, в то время как сам постоянно находился в негласном контакте с Канлиффом. Более того, у англичан имелся свой тайный источник во французском министерстве, который информировал их о продвижении письма Моргана по инстанциям. При этом американец не упускал возможности подчеркнуть свою полезность в данном вопросе, ибо даже Канлифф признавал, что «очень трудно заставить их [французов] увидеть это [свою выгоду от сделки]»[361]. Запомните, пожалуйста, это имя: с Джеком Морганом мы еще встретимся.

И чтобы больше не возвращаться к этому вопросу, отмечу, что, несмотря на все стенания Пуанкаре, поставки французской звонкой монеты через Лондон в США были все же незначительны. И реально начались только в декабре 1916 г. К маю 1917 г. на боевых кораблях 11 партиями доставили около 1,42 млн унций золотой монеты на сумму 5,394 млн ф. ст. Еще 1,24 млн унций поступили в июне 1917 г. Таким образом, общий размер поставки немного превысил 10,127 млн ф. ст.[362]

Стремясь опередить возможность возникновения в Петрограде оппозиции дальнейшим отправкам золота в интересах Великобритании за границу, 10 февраля 1915 г. Барк дал из Парижа через Извольского следующую телеграмму: «В случае посылки золота Английский банк будет кредитовать Государственный банк соответствующей суммой в фунтах стерлингов. Имея в виду сохранение золотого запаса и права эмиссии, я в особенности настаивал на двух пунктах: именно на посылке золота только в виде займа, а не продажи его, причем оно должно быть возвращено через некоторое время Государственному банку, а также на том, чтобы эквивалент мог быть занесен в баланс Государственного банка»[363].

Итак, Барк фактически прямым текстом говорит о том, что Государственный банк будет продолжать эмиссию бумажных денег под несуществующее золотое обеспечение, когда сам металл к тому времени перекочует в хранилища Банка Англии. Более того, внесенный в баланс Государственного банка эквивалент в фунтах стерлингов так и останется в Лондоне. Все же оговорки о том, что высылка золота будет происходить «только в виде займа, а не продажи его», не что иное, как пустые обещания, призванные затушевать суть операции. И тем более условие, что золото «должно быть возвращено через некоторое время Государственному банку», совершенно ничем не подкреплено. Упоминание о возможности подобного развития событий в дальнейшем, внесенное в соглашение от 5 февраля 1915 г., не содержит никакой конкретики, механизм возврата золота не прописан, а сроки предельно расплывчатые, что полностью оставляет указанное благое пожелание на усмотрение британского правительства и Банка Англии. Вместе с тем соглашение навязывает российской стороне грабительское условие, что «погашение этих авансов будет отнесено на счет поступлений от реализации займов».

Ллойд-Джордж не скрывал, что доволен переговорами с Барком. «Когда я, в должности канцлера казначейства, вел личные переговоры с министрами финансов России и Франции, то на деле имел возможность убедиться в полезности таких свиданий, и мы в течение нескольких заседаний сделали больше, чем за несколько месяцев переписки»[364], — заявил он в беседе с вице-адмиралом Русиным, прибывшим в Лондон для переговоров о поставках вооружений.

И надо признать, что не только Барк подпадал под чары опытнейшего британского политика. Он был настолько убедителен, что даже адмирал Русин поначалу ему верил. «…В лице Ллойд Джорджа, — доносил он Николаю II, — мы имеем дело с государственным деятелем, ясно понимающим исключительную роль России в настоящей войне, понимающим, что русская армия, в противоположность английской и французской, кои, благодаря создавшимся условиям, вынуждены вести позиционную войну, занимает тот театр, на котором неприятелю может быть нанесен решительный удар, но который с другой стороны, в случае недостатка снабжения, представляет собою наиболее уязвимое место союзников». Однако, будучи опытным военным аналитиком, Русин все же старается быть более объективным, в отличие от министра финансов. Так, он отмечает, что далее Ллойд-Джордж, выступая на совещании, четко указал: приоритет для Великобритании — собственная армия и ее снабжение. России он резко отказывает в том, в чем она наиболее нуждалась, — в тяжелых орудиях, гаубицах[365].

И сразу же, чтобы закрепить собственный «успех», в феврале 1915 г. Барк дал Эмилю Диллону обширное интервью по итогам конференции в Париже. Он всячески превозносил стабильность российской экономики и финансов после начала войны. «Экономическая ситуация в России, — на голубом глазу заявил Барк, — не просто отличная, а постоянно и быстро улучшается, и моя вера в будущие ее возможности, а это не слепая вера, а тщательно выверенная с большой осторожностью, — безгранична»[366].

На самом деле у правительства не оставалось другого выхода, как прибегнуть к дополнительному выпуску бумажных денег. К тому же государственный долг России за границей, и до начала войны стремительно увеличивавшийся и возросший с 1898 по 1914 г. (без гарантированных ценностей) с 2,4 млрд руб. до 4,6 млрд, теперь перешел с рыси на галоп. Но все это не помешало Барку в итоговом докладе по переговорам в Париже вновь подчеркнуть: «Мною было категорически заявлено, что при открытии нам кредитов не может быть и речи об одновременной высылке нами за границу золота, при чем приведены были веские мотивы, не позволяющие нам такую высылку»[367].

Не забыл себя похвалить Барк и в собственных мемуарах: «Я был чрезвычайно доволен ходом работ нашей конференции и, по правде сказать, даже не ожидал такого благоприятного решения по всем выставленным мною требованиям. Все мои основные положения оказались принятыми: 1) кредит в 1 миллиард рублей обеспечен, 2) открытие кредита не обусловлено высылкой золота, 3) признана необходимость поддержания русского разменного курса, и должно было последовать особое соглашение по этому предмету с Французским Банком. Что же касается поддержки в трудную минуту Английского Банка за счет золотого резерва Французского и нашего Государственного Банка, то и в этом вопросе русские интересы оказались вполне огражденными благодаря принятию мной формулы, в силу коей золото должно было быть отдано Английскому Банку не в собственность взамен иностранной валюты, а лишь в ссуду, взамен векселей английского казначейства с обязательством возвратить полученный звонкий металл по принадлежности в определенные сроки»[368].

Как видим, и в докладе императору, и в воспоминаниях Барк подчеркивает: главная его заслуга состоит в том, что «при открытии нам кредитов не может быть и речи об одновременной высылке нами за границу золота». Запомним это его утверждение.

Однако на деле все обстояло иначе. «Отвергая на словах принцип высылки золота за кредиты России, Барк фактически его признавал»[369]. С этим выводом советского историка А. Л. Сидорова невозможно не согласиться. Да и сам Барк, хотя неоднократно пишет о своем полном неприятии самой идеи о высылке золота из России, вторым планом постоянно продвигает мысль, что в течение войны неизбежно «будет необходимо обессиливать наш золотой фонд»[370].

«Впоследствии под пером Барка-мемуариста ход дискуссий на парижской конференции начала 1915 г. приобрел несколько иное направление, чем в ее протоколах, впрочем, составление окончательного их варианта Барк приписывал самому себе. В мемуарах на первый план выдвигалась „стойкость“ русского министра в отстаивании неприкосновенности золотого запаса Государственного банка от английских притязаний. Тема кредитов России, не очень выгодная для мемуариста (он получил меньше, чем запрашивал), отходила в воспоминаниях на второй план»[371]. Однако Барк не мог в условиях эмиграции не лизать кормящую его британскую руку. И он, нисколько не смущаясь, рассказал, как в беседе с президентом Франции фактически поддержал требование англичан о вывозе золота из своей страны, в то время как Р. Пуанкаре, к разочарованию Барка, прямо заявил, что «он очень сомневается в большой готовности управления Французского банка поступиться золотыми резервами в пользу союзников»[372].

А вот Барк ради союзников, особенно английских, был готов на все…